Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Annotation

Фантазия фантазией, а жить нужно.

В этой истории не будет ни очередного безупречного рыцаря без страха и упрёка, ни взмахов белоснежным платочком из окна башни. Будет кровь, впитывающаяся в землю. Пот, высушенный порывистым декабрьским ветром. Будут слёзы, когда чёрный дым от горящих усадеб застилает глаза.

Будет и старинная честь, гласящая, что слово стоит дороже любых денег. Чувство справедливости, не позволяющее отвернуться от незаслуженной обиды. Фантазия, гонящая по бездорожью среди ночи или заставляющая гулять в корчме на распутье до самого утра. Будет та особенная лихорадка, которую может вызвать в мужчине лишь исключительная женщина.

В этом повествовании будет всё, что можно описать двумя словами: шляхетская Речь Посполитая.

Эта книга – путешествие во времени, из которого не хочется возвращаться.

Чёрная сабля (Яцек Комуда)

Общая информация

Волчица

Иерусалим

Под Весёлым Висельником

Слово дворянина

Польские бесы

Чёрная сабля (Яцек Комуда)

Общая информация

Оригинальное название: «Czarna szabla», Jacek Komuda

Перевёл на русский: Александр Свистунов, 2025 год

Другие мои переводы и актуальные новости ищи в моём телеграм-канале @lacewars

Аннотация:

Фантазия фантазией, а жить нужно.

В этой истории не будет ни очередного безупречного рыцаря без страха и упрёка, ни взмахов белоснежным платочком из окна башни. Будет кровь, впитывающаяся в землю. Пот, высушенный порывистым декабрьским ветром. Будут слёзы, когда чёрный дым от горящих усадеб застилает глаза.

Будет и старинная честь, гласящая, что слово стоит дороже любых денег. Чувство справедливости, не позволяющее отвернуться от незаслуженной обиды. Фантазия, гонящая по бездорожью среди ночи или заставляющая гулять в корчме на распутье до самого утра. Будет та особенная лихорадка, которую может вызвать в мужчине лишь исключительная женщина.

В этом повествовании будет всё, что можно описать двумя словами: шляхетская Речь Посполитая.

Эта книга – путешествие во времени, из которого не хочется возвращаться.

Волчица

1. Изгой в затруднительном положении

– Он уже трахает её?

– Янкель не подал знак!

– Тихо, мужики! – прошипел Колтун, проталкиваясь сквозь толпу. Он высморкался на землю из правой ноздри, вытер нос рукой, а руку – о посеревший ватный зипун. Затем плюнул на руки и схватил топорище. – Сейчас вылезет, говорю вам. Как появится, бейте его по башке. По башке, мужики! Бейте сколько влезет!

Они прижались к необструганным брёвнам, сгорбились в подсенях еврейского кабака на главной площади в Лютовисках.

– Ой, страшно, – набожно прошептал Ивашко и перекрестился по-православному, справа налево. – Ведь он шляхтич, ясный пан. А кто на господина руку поднимет, того в Перемышле конями разрывают, а палач кожу сдирает и члены четвертует...

– Какой он шляхтич, – фыркнул Колтун и с беспокойством заметил, что толпа крестьян заметно поредела. – Вне закона он, сукин сын! Сам слышал, как его объявляли на рынке в Перемышле. Такого убить не грех!

– Страшный он! – пробормотал Янко, музыкант из кабака Янкеля. – Характерный мужик. А как выскочит, как саблей взмахнёт, сразу головы полетят. Полетят головы, ой, говорю!

– Смотри, как бы ты в штаны не наложил. А что он – чёрт?

Снова кто-то отделился от толпы. Колтун тихо выругался.

– За него награда есть, слышали? Две тысячи червонцев даёт пан староста Красицкий. Видели столько золота разом, сукины дети?

– Две тысячи? Боже милостивый. Это сколько бы за это репы было! – сказал придурковатый Хохол, который служил у Янкеля на конюшне за миску похлёбки и поношенную одежду. Он наклонил деревянные вилы и натянул меховую шапку глубже на глаза.

– Репы? До конца жизни сало жрать будешь, дурак!

– А я вам говорю, это настоящий чёрт. Глаза как у лешего горящие, когти как у упыря...

– Глянь-ка под ноги, не обмочил ли ты лапти, – насмехался Колтун. – Проверь, не прыгнул ли он к тебе в хату и не трахает ли твою Евку! По башке бить, говорю, сколько влезет. А как на землю упадёт, проверить, дышит ли, и сразу вязать его! А ты, Янко, от дверей отойди, трусы нам не нужны. Сами награду поделим.

– Тихо! – прошипел Ивашко. – Смотрите, не подаёт ли Янкель знак.

Сзади загремели конские копыта. Колтун почувствовал, как крестьяне, сгорбившиеся за ним, начинают прижимать его к деревянной стене кабака. Кто-то застонал, кто-то другой убежал; Колтун услышал удаляющиеся шаги. Он обернулся и замер.

К кабаку подъехали три всадника. Неспешно спустившись на землю, они привязали своих коней к коновязи и направились к зданию, не обращая ни малейшего внимания на кучи конского и коровьего навоза. Они шагали прямо по грязи, не замечая луж. Крестьяне, завидев их, расступались, словно по волшебству исчезая за углом кабака или прячась за поленницами дров. Колтун сразу смекнул, что к чему. Это были не просто мужики из ближних Лютовиск или Хочева... Перед ним стояли важные птицы. Разбойники с большой дороги? Или, может, знатные господа, решившие поживиться на чужой стороне? А вдруг и вовсе лихие вояки из какой-нибудь кварцяной хоругви?

Первый из прибывших оказался низкорослым и коренастым мужчиной со сломанным, кривым носом. Его глаза, острые и цепкие, как у хищной птицы, смотрели на мир из-под полей огромной, ржавой мисюрки, надвинутой на лоб. Во взгляде читались презрение, спесь и какая-то безбашенная удаль – у Колтуна от этого взгляда даже ноги подкосились. На боку у шляхтича висела сабля внушительных размеров в черных, украшенных серебром ножнах, а рядом красовались кинжал и пистолет. Жупан на нем был порван, грязен и, казалось, насквозь пропитан навозом и дорожной пылью. И все же, под лучами солнца поблескивал золотой ринграф с изображением Богородицы, висевший на шее у этого головореза.

Второй разбойник был высок и худ, как жердь. На нем были короткий рейтрок и рейтарские сапоги, доходившие до колен. Длинные, лоснящиеся от жира усы ниспадали до самых плеч. Грудь пересекал ремень от бандолета, небрежно перекинутого за спину, а на боку покачивался тяжелый палаш с богато украшенной, хоть и тронутой ржавчиной, гардой.

Третий оказался самым молодым из компании. Гладко выбритое лицо его покрывали шрамы и язвы, явный признак французской болезни. Одет он был в жупанчик из домотканого сукна.

– Что вы тут делаете, мужичьё?! – рявкнул шляхтич в мисюрке, дыша злостью и пивом. – Кого ждёте? Или на страже стоите?

Толпа крестьян уже сильно поредела. Колтун с тревогой отметил, что с ним осталось лишь несколько самых смелых, да и те медленно отодвигались на безопасное расстояние.

– Ты! – грозно ткнул пальцем в Колтуна разбойник. – Ты нам скажешь. Есть ли в корчме знатный шляхтич?

– А ты куда, шельма?! – крикнул высокий в сторону Янка-музыканта, который хотел улизнуть боком. – Сиди на заднице, когда пан спрашивает!

– Помилуйте, ясные паны! – завыл Янко и упал на колени. – Скажу, скажу, всё скажу!

– Есть ли в корчме пан Бялоскурский? – голос вожака, привыкший повелевать, не терпел возражений. Колтун живо смекнул, что спорить с ними – себе дороже. – Говори, не то высеку! Да еще сам плеть в зубах притащишь!

– Честное слово! Честное слово! – заскулил Янко. – Всё скажу, только не бейте! Пан Бялоскурский в алькове. Сейчас Ядзьку имеет. Или уже поимел... – добавил тише музыкант.

Шляхтичи переглянулись и громко захохотали. Высокий подкрутил ус.

– По домам, мужичьё! – рыкнул низкий. – А если кто из хаты вылезет, шкуру спущу!

Не нужно было повторять дважды. Крестьяне разбежались как стадо цыплят. Хохол поскользнулся, лапти разъехались под ним в грязи, и он рухнул во весь рост, ударившись башкой о коновязь. Ивашко схватил его за плечо, поднял на ноги.

– Ну, господа! – сказал сифилитик. – Обнажим клинки и за дело!

– Пойдём, потолкуем с паном Бялоскурским.

Высокий поплевал на огромные ладони и схватился за палаш. Тот в мисюрке положил руку на эфес сабли. И они двинулись к двери. Сифилитик распахнул ее ударом ноги, и вся троица скрылась внутри.

Колтун выглянул из-за угла, присел на корточки и навострил уши.

– Бей! Убивай! – взревел чей-то голос в чреве корчмы. Колтун услышал грохот, от которого волосы встали дыбом, свист сабель, звон сталкивающихся клинков, грохот опрокидываемых столов, лавок, разбиваемых мисок и Бог знает чего ещё.

– Слева, Рукша! Слева! Бей. Да ровнее!

Кто-то громко захрипел, с грохотом рухнул на пол, и звон стали стал тише.

– Сукин сыыын! – завыл чей-то голос. Колтун вздрогнул, когда узнал, что кричал самый молодой из разбойничьей компании.

Крик перешел в сдавленный стон, потом в хрип, и всё стихло. Колтун почувствовал, как холодный пот оросил его лоб. Плечи задрожали.

Внутри корчмы послышались шаги. Вдруг дверь со скрипом распахнулась. Мужик замер...

В дверях стоял коротышка со сломанным носом. Сабли при нем не было, он обеими руками держался за живот. Из ужасной раны хлестала кровь, заливая одежду, капая на грязный пол, на сафьяновые сапоги...

На негнущихся ногах шляхтич сделал шаг, потом еще один, еще... Колтун увидел в его глазах смертельную бледность. Разбойник пошатнулся, упал на колени в лужу навозной жижи, а затем рухнул лицом в грязь, задрожал, захрипел и замер.

Колтун перекрестился. Он дрожал так, что зубы стучали, как кастаньеты. Однако он пересилил себя и переступил порог. Шёл согнувшись, сгорбившись, с топором в руках. Просторные сени были пусты. Дверь в гостевую комнату была распахнута настежь.

Колтун ступал едва ли не на цыпочках. Осторожно выглянул из-за дверного косяка. Увидел большую комнату, устланную коврами и гобеленами. Стол был перевёрнут, стулья и лавки изрублены ударами сабель и палашей, ковры сорваны со стен. Разбитые кувшины и серебряная посуда валялись на полу.

Двое разбойников лежали на полу бездыханными. Самый высокий, разрубленный наискось – через висок, грудь и шею – лежал навзничь в луже крови, которая все увеличивалась. Сифилитик сидел, привалившись к стене, из его груди торчала окровавленная рукоять рейтарского палаша. Колтун с ужасом узнал оружие, принадлежавшее самому высокому из бродяг.

В комнате находился еще один человек. Высокий, с длинными седыми волосами, одетый в жёлтый шёлковый жупан, украшенный алмазными пуговицами. Он лежал, опираясь о край кровати, правой рукой держался за окровавленный бок, а левой пытался опереться, чтобы встать. Не сумев этого сделать, он застонал от боли. Колтун сразу узнал его. Это был его милость пан Мацей Бялоскурский, изгнанник, бродяга и смутьян, который годами ускользал от старост и бургграфов из Саноцкой земли.

Понимая, с кем имеет дело, Колтун задрожал, но не убежал. Он стоял как вкопанный, сжимая в руках топор.

Бялоскурский заметил его и, скривившись от боли, поманил его к себе.

– Мужик, – прошипел он, – иди сюда!

Колтун сделал шаг вперёд. И тогда в его голове блеснула предательская мысль. Одним прыжком он бросился к пану Бялоскурскому. Остановился, встретившись с ним взглядом.

– Принеси вина! – простонал Бялоскурский. – Цирюльника позови сейчас же...

– Сейчас, пане! – бросил Колтун. А затем одним быстрым движением опустил обух топора на голову благородного господина.

2. Страх в Лютовисках

– Ай-яй-яй! – причитал Янкель, хватаясь унизанными перстнями руками за чёрную, потрёпанную ермолку на седеющих волосах. – Ай-яй-яй! Что же вы наделали!

– Сам ты это придумал, жид пархатый! – рявкнул Колтун. – Сам ты нас надоумил, Иуда проклятый! Помнишь, что ты говорил? Что у тебя в корчме пан сидит, на которого есть кондаметы...

– Кондемнаты, – поправил Янкель и схватился за пейсы.

– Как ты и говорил! – прошипел Колтун. – Как ты брехал! Пошли, дескать, мужики. Вы, долиняне, и чёрта не боитесь. Дадим шляхтичу обухом по башке, добро его поделим, да еще и награду получим. А теперь что – по кустам?!

– Я хохошо всё запомнил. Но тепехь я боюсь. Я очень боюсь, потому что этот шляхтич жив, и он не забудет, в какой это кохчме по башке получил.

Они стояли перед навесом постоялого двора, окружённые толпой горожан и крестьян. Здесь были низкорослые, коренастые, патлатые и черноволосые горцы, одетые в тёмные сермяги, которые приехали в Лютовиска на конную ярмарку из соседних деревень – Процисного и Смольника. Были рослые и гордые ляхи из Долины в сермягах, с длинными усищами и волосами, подстриженными под горшок. Были королевцы, то есть русины, которые прибыли издалека, из-за Ославы. Были евреи в нарядных, расшитых ермолках, в халатах и накинутых на них меховых гермаках или копеняках. Были купцы из Хочева, Цисны и Балигруда, бабы, торгующие сыром и яйцами, были бакунщики, привозящие табак из-за венгерской границы, липтаки, цыгане, музыканты, субботники, валахи, и, вероятно, не обошлось без воров. Среди длинных волос и светлых чубов, среди шапок, колпаков и соломенных шляп виднелись выбритые головы казаков, капюшоны и бекеши субботников, а также немногочисленные шляхетские колпачки, украшенные перьями и кистями.

Все эти люди пришли сюда с одной целью – посмотреть на знаменитого разбойника, человека родом из ада, смутьяна, изгнанника, сорвиголову, бунтовщика и рубаку. То есть на пана Бялоскурского, чья дурная слава налётчика и жестокого человека неутомимо преследовала его последние недели по всей Саноцкой земле Русского воеводства, пока, наконец, не схватила за поседевшую голову. Пан Мацей полулежал с повисшей головой, привязанный к столбу, поддерживающему навес. Он ещё не пришёл в сознание и не слышал, как спорили о его персоне.

– Ты говорил, жид, что награда есть за его голову! – не унимался Колтун. – Говорил, что две тысячи дукатов даёт за него пан староста Красицкий. Так плати нам теперь! А награду себе в Перемышле получишь!

– Ой-вей! Это для меня никакой интехес. Никакой пхибыли! Одни убытки, – сетовал Янкель.

– Бери шляхтича, пархатый, – буркнул Ивашко по-русски и засунул пальцы за пояс. – Только деньги нам за него давай.

Еврей растерянно огляделся, ища поддержки.

– Вы шляхтича не боялись, – прошептал он. – Ты сам, Колтун, говорил, что его голыми руками возьмёшь, а как горилки попьёшь, так тебе и чёрт, и вухкулаки не страшны. Так вы его себе тепехь и забихайте! Вот, умные нашлись. Шляхтичу по башке дали, а как что, так всё на евхея! Потому что евхеи всегда виноваты. А мы ведь не какие-нибудь тухки. Не татахы, а ваши стахшие бхатья в вехе.

– Потише, потише. Не спешите, люди. Есть и на это совет, – заговорил Мошко из Тычина, еврей с пейсами, заплетёнными в косички, известный как Тычинский или Умный, так как писал таможенные реестры в Цисне. – Нужно доставить Бялоскухского в Пехемышль, к пану стахосте.

– А кто повезет? – обратился Янкель к Колтуну и Ивашке. – Хо-хо, я тут что-то мало вижу добховольцев. А может, я, евхей, должен это сделать? Потому что, в конце концов, всё всегда на евхеев падает!

– Эй, Колтун! – сказал Мошко из Тычина. – Ты ведь говорил, ой-вей, что ты удалец известный. Ты ведь пехвый за топор схватился. Так бери шляхтича. Он твой по пхаву.

– Бери, бери, – добавил Хохол, хитро поглядывая из-под бараньей шапки, надвинутой на глаза. – Он твой, и награда твоя. А я останусь и конём панича займусь. А также и пожитки, и кошелёк возьму. Жалко добру пропадать.

– Возьмёшь, но пинка под зад! – рыкнул Колтун. – Вы, сукины дети! Вы, хамы, дерьмом в задницу обмазанные! Добро брать вы первые, а голову подставлять не хотите! Возьмёте имущество пана, а меня отправите в замок, да в церковь пойдёте тропари читать, чтобы мне Бялоскурский на большой дороге башку оторвал! Чтобы я не вернулся и о доле в добыче вас не беспокоил! Прочь, говорю! Прочь от меня. А если вам плохо, то выходите, по-рыцарски, на дубины.

Повисла тишина. Колтун не преувеличивал. Все помнили, что не далее как на Крещение он изрезал и страшно изуродовал венгерского цыгана, который хотел украсть его вола.

– Слово, хамы!

При звуке этого безжалостного голоса все вздрогнули. Колтун обернулся, охваченный страхом. Ноги подкосились под ним.

Бялоскурский смотрел прямо на него. Мужик дрожал под взглядом выцветших голубоватых глаз шляхтича. Разбойник поднялся с земли, застонал, когда отозвалась свежая рана на боку. Дернул руками, привязанными к столбу, поддерживающему навес корчмы. Выпрямился, встал на ноги. Сплюнул.

– Хамы! – сказал он спокойно, негромко. На площади воцарилась тишина. Хохол и ещё несколько трусоватых мужиков испуганно перекрестились.

– Ты! – Бялоскурский посмотрел на Янка-музыканта. – Развяжи меня!

Янко съёжился от страха.

– И не вздумай! – простонал Колтун. – Не смей его трогать, сукин сын!

– Ннет, пан. Ннеет – пробормотал Янко. – Мы тебя к старосте отвезём. В Перемышль.

– Вы, хамы, козоёбы, сучье дерьмо! – процедил Бялоскурский с наигранным удивлением. – Что это значит? Как вы посмели поднять свои хамские лапы на благородного шляхтича?!

– Ты, пан, не кричи, – сказал Колтун. – Не на тех напал. Мы по закону действуем, а ты – нет. Ты сейчас не шляхтич, а вор и мошенник, а мы – крестьяне честные да работящие.

– Конституция года тысяча пятьсот девяносто первого гласит – добавил знающий закон Мошко – что изгнанника можно убить без наказания.

– Мошко прав! – подтвердил Ивашко. – За убийство разбойника награда полагается. Золотом.

– Награда... Верно. Только сначала меня к старосте отвезти должны. В Перемышль. А до этого много времени пройдёт. Очень много...

Наступила тишина.

– А до этого времени, – голос Бялоскурского стал ледяным, – до этого времени от Лютовиск и пепла не останется.

Толпа ахнула и попятилась. Лишь Колтун и Ивашко стояли на месте.

– В полудне пути отсюда стоит моя рота, – продолжал Бялоскурский невозмутимым голосом. – Прознают они о том, что вы сотворили, нагрянут сюда в гости. И задержатся надолго. А вас, хамов, за конём таскать будут да на воротах ваших же изб развесят.

– Слова это одни, пан, слова...

– А для тебя, хам, – жёстокий взгляд Бялоскурского остановился на Колтуне, – особую церемонию устроим. Угодим тебе лучше, чем мастер Якуб разбойнику Салате во Львове, а смерти ты будешь ждать как красной девицы...

Колтун побледнел, сжался, словно пытаясь стать меньше..

– Но не обязательно этому случиться. Развяжите меня, отпустите, и я дарую вам жизнь.

– Не верьте, мужики! – прошипел Колтун. – Он, собачий сын, всё равно сюда вернётся. Только землю и небо после себя оставит!

– За него награда положена! – крикнул Хохол. – К старосте его, негодяя!

Крестьяне загомонили, не зная, на чьей стороне правда.

Бялоскурский рассмеялся – холодным, злым смехом. Что-то заклокотало у него в груди. Он закашлялся и сплюнул кровью себе под ноги.

– Кто? – бросил он насмешливо. – Кто из вас, хамы, говноделы, отвезёт меня в Перемышль? Кто осмелится руку на меня поднять? Есть такой? Пусть выступит и помнит, что если потом попадёт в мои руки – я его за конём таскать буду. И как угря обдеру с кожи.

– Может, за старостой послать? – пропищал Мошко. – А сами подождём стражников.

– Пошлите – рассмеялся Бялоскурский. – До Перемышля три дня пути. Как к вечеру не вернусь к своим, пан Рамулт забеспокоится о дражайшем товарище. А как забеспокоится, созовёт пана Кшеша, и пана Тарановского, и пана Зброю, и станет вам тогда очень жарко. Так жарко, что и вся вода в Сане не остудит.

– А может, его убить? – выпалил Ивашко. – Мёртвого сподручнее везти...

– Ты что, ополоумел?! – рявкнул Колтун. – Нельзя связанного убивать! Я хоть и простой крестьянин, но честь имею!

– За живого награда больше, – вставил Мошко.

– Чего крутить, чего ходить! Нечего тут делать! – сказал Янкель. – Надо отвезти пана Бялоскурского к старосте. В Перемышль. Я сам коней дам тем, кто повезёт. И еды на дорогу. Кто смелый найдётся?

Желающих не нашлось.

– Ну, что вы хотите от бедного еврея? Я простой еврей. У меня нет никакой отваги. У меня торговля, торговля. У меня корчма. И детишки... И ни одного талера.

– Кто отвезёт пана Бялоскурского в Перемышль? – Колтун обвёл взглядом лица товарищей. Те потупились. Хохол весь сжался и попятился. Ивашко смотрел в землю, а Янко-музыкант покрылся испариной от страха.

Белоскурский фыркнул – коротко и зло. Он закашлялся, задыхаясь, и снова сплюнул кровью.

– Вижу, желающих нет, Колтун, – прохрипел шляхтич. – Что ж, развяжите меня, и покончим с этим...

Вновь повисла тишина.

– Отпустите меня, мужики, а не то хуже будет! – рявкнул он. – Колтун, ты, хам паршивый! С тебя, гада, шкуру спущу! По-московски знаешь, как делают? Кипятком обдают, потом ледяной водой, и так, пока вся кожа не слезет!

Наступила тишина. Крестьяне и горожане попятились, потупив взгляды. Толпа поредела.

– Никто не вызовется?! – взревел Колтун. – Что же вы, умники этакие? Чума на вас! Он же разбойник, вор и душегуб! Отпустите его, так он на купцов нападать пойдёт, деревни жечь, крестьян на виселицах вешать да на кострах сжигать! Руки-ноги им пилить будет! Простите его, колдуна этакого? Да он же вернётся сюда и всех вас вырежет!

Никто не хотел рисковать своей головой.

– Вам не кармазин с индиго носить, не бархат голубой, а дерьмо на кафтанах! – взвыл Колтун. – Да на вас Дыдыньского надо натравить!

– Я поеду!

Из толпы вышел молодой шляхтич. Совсем ещё юнец безбородый, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Одет он был в дешёвый жупан из выцветшего сукна красноватого цвета, подпоясанный чёрным потёртым поясом, на котором висели тощий кошель да сабля-баторовка, помнившая, наверное, ещё короля Стефана. Оружие имело длинную крестовину, широкий миндалевидный наконечник и рукоять, обмотанную потрёпанной лентой. Сабля, однако, была чистой и блестящей, в отличие от остального наряда. Казалось, это единственное ценное имущество молодого бедного шляхтича, чьи родители прозябали где-нибудь под Саноком, Сандомиром или Львовом на клочке земли или в какой-нибудь захудалой деревушке, где на пятерых шляхтичей приходился один полунищий крестьянин. У юноши было милое румяное лицо, ещё не тронутое шрамами, пьянством и разгулом. Будь у него косы, его можно было бы принять за миловидную девушку.

– Достойные жители Лютовиск, – проговорил он с важностью, – я Януш Гинтовт, герба Лелива. Я доставлю пана Бялоскурского в Перемышль.

– Молод ты ещё, пан, – проговорил Мошко. – Не справишься...

– Эх, что мне! Не могу смотреть, как несправедливость творится. Раз никого в этом селе нет, кто бы не боялся изгнанника, то я пойду! Когда я из дома выезжал, дедушка сказал мне, чтобы я обидчиков и злодеев карал, как истинный шляхтич и рыцарь, потому что я из знатного рода происхожу.

– Благородство в тебе вижу, пан, но ты один. А если Бялоскурский сбежит?

– Куда он денется!

– Кто ещё отважный, кто вызывается?!

Мошко обвёл взглядом собравшихся на рынке. Никто не вышел вперёд, никто даже не шелохнулся.

– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс. – Не нужно, уважаемый. Вы, честные люди, и так сделали всё, что могли, в меру своих скромных возможностей.

– Я-я-я-я-я-а в-в-в-вызыва-а-а-аюсь, – простонал какой-то голос. Из толпы вышел босой старик с наклонённой набок головой. Его руки тряслись, так же как и борода. Он с трудом выговаривал слова, а вокруг него витал стойкий запах горилки.

– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне уставились на него во все глаза. – Ты, Григорий, хочешь ехать?

В толпе раздались смешки. Григория чаще звали Горилкою по вполне понятной причине: трезвым его видели редко. Он жил в Лютовисках с незапамятных времён. И сколько его помнили, он всегда пил горилку, спал в грязи и навозе то на одном рынке, то на другом. Никто не знал, откуда он брал гроши на всё новые порции водки, которые он опрокидывал в себя под заборами или в сенях у евреев-шинкарников.

– Я ждал и ж-ж-ж-ждал. Я-я-я-я... Видел. Никто не в-в-в-выступил... Д-д-д-думал, ты, Колтун, пойдёшь... Н-н-н-но не хоч-ч-ч-чешь... Ну так я... Мне н-н-н-ничего не с-с-с-сделает Бя-я-я-ялоскурский.

– Не стыдно вам, мужики? – насмешливо спросил Мошко из Тычина. – У вас что, яиц нет?! К водке вы первые, а как разбойника конвоировать, так старый пьяница больше вашего смелости имеет!

Ивашко сочно сплюнул на землю и растер слюну ногой.

– Иду! Чтоб тебя холера забрала, жид!

Янкель вытер пот со лба. Ивашко посмотрел на Янека.

– А ты чего, музыкант, остаёшься? Мать твою шляхтич поимел, так что дух у тебя должен быть панский!

– Ты музыканта оставь! – взвизгнул Янкель, испугавшись, что лишится лучшего музыканта в Лютовисках. – Ой-вей! Талант это! Самородок! Жаль, если пропадёт на дороге! Вас, хамов, не жалко, вы и есть черти, а музыканта оставьте в покое!

– А ты? – Ивашко посмотрел на Колтуна.

– Иду, иду. Иначе награды и на святого Мартина не увижу.

– Если уж отправляться, так поспешим, – сказал пан Гинтовт. – Скоро стемнеет. Дед мой говаривал: что отложишь на вечер, то до утра убежит.

Гинтовт был прав. Солнце уже клонилось к закату, опускаясь к вершинам Отрыта, поросшим вековыми лесами. Тени стали длиннее.

– Эй, Хохол, седлай коней! – крикнул Янкель. – И сухарей сюда, вяленого мяса, да горилки не забудьте!

Гинтовт подошёл к Бялоскурскому и проверил путы на его руках. Затем положил ладонь на рукоять сабли.

– Пан Гинтовт, – отозвался Бялоскурский, – на кой чёрт ты хочешь быть героем этой деревушки? Завтра эти хамы и забудут, кто ты такой... А послезавтра, когда раненый будешь искать помощи, кошелёк отрежут и оглоблями забьют!

– Трудно вашей милости понять, но кто-то должен защищать справедливость...

Бялоскурский внимательно оглядел тощий жупан молодого шляхтича, его старую саблю, доставшуюся, вероятно, от прадедов, стоптанные сапоги, из которых вот-вот должна была полезть солома.

– Смелый ты, голодранец. Оставь меня, и жить будешь!

– Я уехал из дома, чтобы службу себе найти, – загадочно улыбнулся Гинтовт, – пообещал родителям слабых защищать. Вот, только в первую деревню заехал, а обидчика уже встретил. То-то обрадуются дедушка с родителями. А ты прости меня, пан, по-христиански. Я против тебя зла не держу, просто долг выполняю. Простишь?

Бялоскурский захрипел, харкая кровью.

– Заплачу. Хорошо заплачу!

– Не поможет.

– В аду гореть будешь! Затащу тебя на самое дно, туда, где восьмой круг дьявольский!

Гинтовт побледнел. Сглотнул, перекрестился и, отвернувшись, пошёл к лошадям. А Бялоскурский вдруг подумал, что будто бы где-то видел этого молодца.

3. На Остром

Сумерки опустились быстрее, чем они рассчитывали. Едва они выехали из Лютовиск и начали подниматься по поросшим лесом склонам Острого, как багровое солнце уже клонилось к вершинам полонин, опускаясь за хребты Бескида. Позади осталась долина, деревня, а за ней – тёмная стена гор, чётко вырисовывающаяся на фоне пылающего алым закатом неба. Это был Отрыт, поросший буковым и еловым лесом, в долинах между его склонами уже сгущались сумерки. Гораздо дальше, за долиной Сана, где река пенилась на валунах и каменистых порогах, возвышались мрачные, подёрнутые дымкой Дверник и Смерек – вершины Ветлинской гряды и Царинской гряды. Сейчас, ранней весной, их ещё укрывал снег, таявший день ото дня под всё более тёплыми лучами солнца. Леса у подножия угрюмых вершин были серыми и зелёными, луга и рощи пестрели пятнами жёлтого, чёрного и серого, а ручьи, питаемые талой водой, стекали вниз, словно серебряные ленты. Весна лета Господня 1608 года выдалась ранней. Уже в конце февраля растаял снег на полях, высоко в горах перекликались ястребы, птицы возвращались из тёплых краёв, а дикие гуси клиньями тянулись на север.

Они остановились на ночлег на Остром. Гинтовт нашёл подходящее место под сенью трёх сросшихся, искривлённых буков. Вокруг росли высокие, сухие травы; первоцветы, лилии и купальницы уже закрыли свои лепестки до утра. Из долин ручьёв – Чёрного и Глухого – доносился таинственный плеск воды. Крестьяне быстро развели небольшой костёр, Горилка расседлал лошадей, а Гинтовт обошёл окрестности с саблей в руке. Место было хорошо укрыто и находилось в стороне от дороги. Никто не должен был заметить их с тракта или учуять запах дыма. Несмотря на это, Гинтовт решил не терять бдительности. Ведь в любой момент могли появиться дружки Бялоскурского.

– Эй, молокосос, вели меня развязать, – дерзко бросил пленник, когда его стащили с лошади и бросили у костра. – Ужинать пора, а я не собираюсь жрать с земли, как собака.

– А кто вам говорил, пан, что вы ужинать будете?

– Так ты не знаешь, что пленника по-христиански кормить нужно? Зачтётся тебе на небесах доброе дело, братец. А когда их побольше накопишь, так живьём в рай попадёшь.

– Как я вас развяжу, – засомневался Гинтовт, – так ваша светлость и сбежит.

– Слово даю.

Горилка, Колтун и Ивашко уже достали из сумки из сумки сухари, копчёности, сушёную колбасу и бурдюк с водкой. Они ели у огня, давясь и рыгая.

Гинтовт перекрестился.

– Дедушка говорил, что к обидчикам жалости проявлять не стоит. Особенно к тем, кто Пресвятую Деву не чтит. Думаю, однако, что в Перемышле вас накормят как следует... но вряд ли тем, что вам по вкусу придётся. А потому... ладно. Ешьте с нами.

Гинтовт вытащил пистолет Бялоскурского, взвёл курок и подсыпал пороха на полку.

– Колтун! Разрежь верёвки на его руках.

– Пан Гинтовт, да он же сам дьявол! – взмолился крестьянин. – Задушит нас всех, глотки перегрызёт!

– Я сказал – режь!

Голос молодого шляхтича изменился. Теперь он был грозным и безжалостным. Колтун, волей-неволей, послушался – перерезал ножом путы на запястьях пленника. Бялоскурский хрипло рассмеялся, сел, разминая затёкшие руки, схватил связку сушёной колбасы и с жадностью впился в неё зубами. Гинтовт сел напротив, не опуская нацеленный пистолет.

– За что ты меня так невзлюбил, щенок? – спросил Белоскурский с набитым ртом. – Я не портил твоей девки, не творил содомии с твоим дедом.

Гинтовт молчал.

– Спрашиваю! – рыкнул своевольник. – А когда кто-то спрашивает, вежливость требует ответить, господинчик с побрякушкой!

– Мы уже знакомы, сударь.

– Не припоминаю. Откуда же?

– Неужто не признаёте, ваша милость? – с издевкой протянул Гинтовт. – Ведь мы когда-то виделись.

– Разве что в борделе и в темноте, ибо лица вспомнить не могу.

– Нет, ваша светлость, – прошептал Гинтовт. – Ты хорошо меня знаешь, хоть память тебе и изменяет. Но ты ещё вспомнишь. Всему своё время.

Бялоскурский вздрогнул – в голосе юнца прозвучала неприкрытая угроза. Он нервно усмехнулся. Подтянул ноги и хотел встать.

– Лежать!!!

Голос юнца был холодным и неприятным. Бялоскурский замер. Юнец целился ему прямо в сердце. Старый разбойник заметил, как напрягся палец на курке. Ещё миг – и...

Он повалился на спину и вздохнул. Чёрт побери. Такой молодой, а говорил как старый смутьян.

– Руки за спину и без шуток! Колтун, Ивашко! Связать его милость.

Крестьяне без слов выкрутили Бялоскурскому руки за спину, а затем обмотали крепкими конопляными верёвками.