Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Дыдыньский задумчиво молчал.

– Что вы сделаете, если сюда снова приедет отряд Паментовского?

– А что мне делать, голову в песок зарыть, как тот африканский зверь с двумя головами в зверинце у пана канцлера под Замостьем? Кровь во мне кипит!

– Не затевай ссоры, пан Дыдыньский. Отец просил, чтобы ты не проливал ничьей крови. Если ты так поступишь, он посмотрит на тебя благосклонным оком.

– Раз ты этого хочешь. Я гость и не стану оскорблять хозяина.

– Дай слово!

– Нет!

– Прошу! – Она обвила его шею руками и поцеловала по-итальянски, то есть таким способом, который описал в своих стихах пан Даниэль Наборовский, а потом замазал в рукописи.

Этот аргумент подействовал.

– Хорошо, – прошептал Дыдыньский. – Я не буду создавать проблем, если Паментовский не даст повода твоему отцу. Торжественно обещаю это.

8. Нарушенная заповедь

Когда тяжёлые двери молитвенного дома открылись, и братья начали выходить наружу, люди Паментовского уже ждали их на другой стороне площади. Их было восемь, они щурились от солнца, поигрывая обнажёнными саблями и чеканами. Горячий ветер трепал полы их делий, бил в глаза песком и пылью. Увидев вооружённых людей, христиане замерли. Однако брат Крысиньский первым вышел во главе процессии.

– Не бойтесь, братья! – сказал он. – Господь защитит и поведёт нас. Идите смело за мной.

Польские братья склонили головы. А затем последовали за шляхтичем. Шли тесной группой, бормоча молитвы, обнявшись; прямо под поднятые клинки, на конские морды, обдаваемые насмешливыми взглядами бесчинствующих.

– Пан Крысиньский, подойдите сюда! – крикнул конный в мисюрке. – Или саблями вашу милость на разговор попросим!

Шляхтич не ответил. Он шёл, смешавшись с толпой, окружённый братьями по вере.

– Вперёд, господа! – скомандовал толстобрюхий пьяница.

Люди Паментовского бросились в толпу, хлеща нагайками, ударяя верующих плашмя саблями по головам и спинам, раскидали, растоптали крестьян и челядь. А затем вытащили из толпы сопротивляющегося Крысиньского, бросили его на землю перед конём кудрявого разбойника, добавив напоследок несколько пинков.

– Где деньги, пан брат?! – спросил бандит в мисюрке. – Где талеры? Давай! Сейчас же!

– Я вам ничего не должен! – ответил Крысиньский. – Оставьте нас в покое, братья.

Бесчинствующие переглянулись с недоверием. Толстый пьяница сплюнул сквозь сломанные зубы.

– Пан Козловский, убедите его, ваша милость, в нашей правоте!

Тот с прищуренным глазом хлестнул Крысиньского нагайкой по лицу. Старый шляхтич застонал, закрыл лицо рукой. Напрасно. Тут же на него посыпались пинки, удары, удары плашмя саблей. Он свернулся клубком, съёжился окровавленный, вскрикнул от боли.

Бандиты застыли над ним, запыхавшиеся, тяжело дышащие. Толстый шляхтич схватил Крысиньского за бритый затылок, дёрнул голову вверх, посмотрел в глаза.

– Плати, сукин сын! – рявкнул он. – Плати, шельма, проклятый предатель, язычник! Плати, или мы тебе двор сожжём, крестьян вырежем! Мы здесь сила, новокрещенец, богохульник, еретик!

– Никакой Дыдыньский тут на твою защиту не встанет! – захохотал конный. – Нет у тебя защитников, так что давай золото!

– Ничего не дам, – простонал Крысиньский. – Уходите прочь, братья!

Даже кудрявый присвистнул сквозь зубы.

– Упрямый, – прокомментировал тот с прищуренным глазом. – Что с ним теперь? Повесить? За конём поволочить? Двор сжечь?

– Староста может быть близко, – сказал толстый, который уже некоторое время наблюдал за окружающими их польскими братьями. – Погодите, братья, у меня для этой птички есть рецепт получше.

Он развернул коня, въехал в толпу христиан. Через мгновение вернулся, таща за волосы сопротивляющуюся и рыдающую... Рахиль!

– Это его дочь!

– Знатная и гладкая! – рыкнул самый молодой, с прищуренным глазом. Он спрыгнул с коня, кивнул слугам. Быстро толкнули девушку назад, пока она не ударилась спиной о бок коня завитого шляхтича, схватили за руки, удержали.

– И что теперь, пан Крысиньский? – спросил пьяница. – Даёте деньги, или нам украсть венок этой птички?!

В глазах старого шляхтича вспыхнул огонёк. Но ненадолго.

– Оставьте мою дочь, братья, – грозно сказал он. – Она невинная девушка!

– Если не заплатишь, будет виноватая! – рыкнул конный. – Даёшь выкуп, или нам показать ей, что значит любить по-католически?!

– Ничего вам не дам!

– Кто первый, господа братья?!

– Я! – кудрявый отозвался впервые. А потом наклонился в седле и одним быстрым движением разорвал жупан, обнажив грудь Рахили. Похотливо похлопал по ней, схватил грубо и жестоко.

Что-то свистнуло в воздухе. Кудрявый вскрикнул, схватился за правый глаз, вылетел из седла, рухнул в песок, изрытый копытами, прямо в вонючую кучу конского навоза.

Бандиты замерли. Сначала посмотрели на стонущего главаря, потом друг на друга, и только тогда обернулись.

Перед дверями молитвенного дома стоял Дыдыньский. Он был без сабли, без оружия. В правой руке ритмично подбрасывал большой камешек. И холодно улыбался.

Кудрявый поднялся со стоном. Из-под ладони, прижатой к правой глазнице, сочилась кровь, губы искривила гримаса ярости.

– Выбил мне глаз! – заорал он. – Сукин сын!

– Это Дыдыньский, сын стольника саноцкого, – сказал толстяк. – Что он здесь делает?

– Это заездник!

– Подстароста Хамец его ищет!

– Он напал на Загуж!

– Взять его! Живьём!

Первым рванулся в сторону пана Яцека конный в кольчуге. Челядинцы оттолкнули Рахиль и схватились за сабли. Бандит с прищуренным глазом и остальная разбойничья компания изготовились к бою.

Дыдыньский присел на пятки, уклоняясь от первого удара. Избежал широкого замаха сабли, а затем подскочил к противнику. Никто не запомнил его движений, никто не успел заметить, как он схватил конного за запястье, вывернул ему руку, ударил в живот, развернул назад и следующим ударом ноги отправил прямо под ноги товарищей.

– Довольно! – сказал сын стольника. – Вы, матерщинники, пугала для старух! Вы, татарские прихвостни! Уже достаточно посвоевольничали! Садитесь на коней и убирайтесь на большак! Там ваше место!

Плачущая Рахиль упала в объятия Гедеона.

– Уже всё хорошо! Хорошо, – прошептал он ей на ухо.

– Гедеон, беги! – простонала она. – Беги, любимый!

– Зачем?

– За саблей! – зарыдала она. – Принеси саблю твоего отца!

– Но как? Что отец...

– Иди! – она сильно тряхнула его. – Иди и принеси её!

Он больше не спорил. Повернулся и помчался к сараю.

Дыдыньский прыгнул к сабле, выпавшей из рук врага. Не успел. Прежде чем он добрался до оружия, бандит с прищуренным глазом первым наступил на неё ногой. А потом весело рассмеялся.

Сын стольника отступил. Он был один против четырёх изгоев, известных рубак и их прислужников. За спинами тех толпились польские братья – крестьяне и челядь. Однако никто из них не мог ничем помочь Яцеку.

– Пора в землю, пан Дыдыньский, – оскалился кудрявый, всё ещё держась за окровавленный глаз. – Кто бы подумал, пан сын стольника, что закончите под молитвенным домом еретиков.

– Бейте его! – простонал конный в кольчуге, с трудом поднимаясь на ноги. – У... убейте суки... на сына...

Они набросились на него со всех сторон, с саблями, чеканами и бердышами. Кто-то из слуг поднял ружьё и выстрелил. Дыдыньский пригнулся в последний момент. Пуля просвистела над его плечом, пробив дыру в дверях молитвенного дома.

Сын стольника увернулся от лезвия сабли, в последний момент обошёл разогнавшегося пьяницу. А затем вскочил внутрь деревянного храма, помчался к возвышению в конце зала, между двумя рядами деревянных скамей. Однако он побежал туда не для того, чтобы проповедовать Слово Божье. Одним движением он вырвал деревянный брус из спинки скамьи. А потом обернулся к преследователям.

Люди Паментовского набросились на него со всех сторон. Дыдыньский закрутил в руках брус, отбил удары; ударил по голове толстого шляхтича, выбив из него дух. А потом шест треснул в его руках, разрубленный саблей кудрявого. В последний момент заездник увернулся от его сабли, повалил одного из челядинцев. И вонзил сломанный конец жерди прямо в живот пьянице.

Раненый завыл, захрипел, упал на колени, перекатился на бок, не выпуская из руки саблю, схватился за скамью, пытаясь встать, опрокинул её, сдвинул и так замер, ударившись головой о деревянные доски пола.

Вдруг что-то звякнуло под ногами Дыдыньского. Окружённый врагами, он глянул вниз и увидел блестящий клинок. Длинная изогнутая сабля с простой крестообразной гардой и полукруглым палюхом. Он тотчас узнал её из рассказов отца, вспомнив времена, когда пан Крысиньский ещё не сменил оружие на посох новокрещенцев.

Быстро как молния он схватил саблю.

А потом обрушился на своих врагов.

Он налетел на них как ястреб на стайку цыплят. Заглядывающие через ворота крестьяне услышали только три звонких удара стали, увидели только три вспышки лезвия. А сразу после этого холодный клинок прорубил незащищённую кольчугой шею. Шляхтич в мисюрке завыл, хватаясь за разрубленное плечо, сделал четыре нестройных шага к выходу и упал лицом вниз. Красная кровь хлынула из его ран, брызнула обильно из разрубленной артерии, орошая белые стены молитвенного дома, пыльные доски пола; изгваздала красными пятнами оставленный на скамье Раковский катехизис пана Москожевского.

Поднялся крик, когда Дыдыньский проскользнул между опускающимися лезвиями, а затем быстрым ударом отрубил по локоть руку одному из слуг. Покалеченный завыл, схватился за обрубок, брызжущий кровью, бросился вперёд, споткнулся об одну из скамей, упал на пол, метался там, ревел и дрожал. Заглядывающие через открытые ворота польские братья заламывали руки, хватались за головы, а некоторые рыдали.

Дыдыньский не смотрел на них. Перед ним всё ещё было пять противников.

Ещё один прихвостень с грохотом рухнул на пол, получив удар в висок. Он попытался подняться, но сил уже не хватило. Шляхтич продолжал биться. Ловко уклоняясь от ударов, он проскальзывал под лезвиями сабель. Схватка кипела среди разваленных скамей, в лужах крови, между посечёнными балками, подпиравшими крышу собора. Дыдыньский прорвался сквозь строй противников. Одним махом рассёк живот шляхтичу с прищуренным глазом, отправив его на колени, а затем добил ударом милосердия, походя рубанув по голове. Жизнь покинула бедолагу так же быстро, как гаснет свеча, когда подвыпивший шляхтич в корчме лихо срезает фитиль перед продажными девками. Тут же ещё один прихвостень пал, пронзённый саблей в грудь. Последний, с раненой рукой, кинулся к выходу, расталкивая польских братьев. Те шарахались от него, как от прокажённого. С диким криком беглец помчался к лошадям.

Они остались одни, вдвоём. Дыдыньский и меченый с завитыми кудрями.

– Приветствую, пан Жураковский, – пробормотал молодой рубака.

– Милостивый пан Дыдыньский, – ни одна жилка не дрогнула на лице меченого, когда он произносил эти слова, – много говорили мне в Саноке о вашей милости, но из того, что я вижу, ты настоящий мастер сабли. Передать кому-нибудь что-нибудь после твоей смерти?

– Передай привет...

– Кому?

– Прочим Жураковским в аду!

Они сошлись в центре собора. Жураковский отбил удар клевцом, приняв его на окованную железом рукоять. Правой рукой он молниеносно рубанул саблей снизу. Дыдыньский увернулся с дьявольской ловкостью и хлестнул меченого по виску. Промахнувшись, он тут же отразил саблей удар клевца Жураковского, но не сдержал стона, когда вражеская сабля распорола ему рукав жупана, оставив порез на руке.

Дыдыньский крутанулся в стремительном пируэте, нанося удары влево, вправо, крест-накрест. Жураковский поймал его лезвие между рукоятью клевца и клинком сабли, сжав их, чтобы лишить противника возможности высвободить оружие. Мгновение они боролись, не уступая друг другу. Затем Жураковский неожиданно развёл руки, освобождая клинок Дыдыньского, и нанёс полукруговые удары – одновременно клевцом и саблей снизу наискось.

Он не понял, что произошло. Не успел среагировать. Не смог ни уклониться, ни защититься. Лишь увидел несущееся к нему лезвие сабли и раскрыл рот для крика.

Но издать звук уже не успел.

Дыдыньский рубанул по шее, молниеносно крутанулся и нанёс свистящий удар. Кудрявая голова меченого, отделившись от тела, покатилась с гулким стуком, словно пустая бочка, к входу в собор. Она катилась, постепенно замедляясь, пока не выкатилась наружу между польскими братьями, которые с криками отпрянули в стороны. Наконец, голова замерла у ног пана Крысиньского.

Старый шляхтич, хромая и истекая кровью, еле волоча ноги, вошёл в собор. Дыдинский ждал его, сжимая окровавленную саблю. Вокруг валялись тела убитых, всюду виднелись пятна крови и обломки мебели. Воздух пропитался запахом смерти. На полу, хрипя и постанывая, умирал толстый пьяница. Неподалёку Жураковский бился в последних судорогах – или, может, начинал свой первый танец со смертью. Остальные лежали тихо и неподвижно, навеки примирившись с Богом в этом соборе новокрещенцев.

Крысиньский тяжело вздохнул, покачав окровавленной головой, и опустил взгляд.

– Верните саблю пану Дыдыньскому, – проговорил он тихо. – И седлайте моего коня. Сын стольника нынче покидает нас. Навсегда...

– Отец! – вскрикнула Рахиль. – Отец, молю вас!

– Пан Дыдыньский больше не гость в нашем доме. Его люди ждут его в корчме в Лиске. Сыну стольника не место в Иерусалиме – он не способен жить по нашим законам.

– Но он же спас нас!

– Довольно! Я всё сказал.

Дыдыньский медленно направился к Крысиньскому, осторожно обходя тела убитых. Чуть не поскользнувшись в луже крови, он протянул саблю рукоятью вперёд. Старый шляхтич даже не шелохнулся.

– Оставьте её себе, пан. Эта сабля – причина моих бед. Мне она больше ни к чему.

Не проронив ни слова, Дыдыньский направился к выходу. Он не обернулся ни к старому шляхтичу, ни к Рахили.

9. На помощь!

– За нами кто-то едет! – прошептал Сава.

– Прячемся между деревьями!

Они разъехались в разные стороны, укрывшись в чаще могучих старых буков. Не прошло и минуты, как Дыдыньский услышал приближающийся топот копыт. За его спиной Миклуш выхватил револьвер и ловко взвёл все курки. Сава притаился с другой стороны узкой дороги.

Вдруг на повороте тракта показался взмыленный белый конь. Дыдыньский вздрогнул, увидев в седле Рахиль. Он выскочил на дорогу, преграждая ей путь.

– Сударыня!

Она так резко осадила коня, что тот заржал, встал на дыбы и гневно мотнул головой. Девушка подъехала ближе.

– Что ты тут делаешь?

Она стремительно бросилась ему на шею. Шляхтич машинально обнял её, прижав к груди.

– Я сбежала от отца, – всхлипнула она. – Пан Дыдыньский, умоляю, спаси нас! Паментовский всё знает! Еврей из Голучкова приехал – грозится сжечь усадьбу и убить отца. Спаси! Не дай нас в обиду. В нашем Иерусалиме никто не сможет защититься. Он нас убьёт... Я...

– Твой отец не желает меня видеть.

– Отец погибнет, если ты его не спасёшь.

– Вряд ли я буду у вас желанным гостем.

– Прошу, спаси его. Забудь, что он говорил. Спаси, и я поеду с тобой куда угодно. Если отец будет против, мы сбежим... хоть на Украину!

Дыдыньский задумался, помолчав.

– Ладно, – наконец сказал он. – Господа, едем в Иерусалим!

10. Иерусалим

– И сказал Господь: если и после этого не послушаете Меня и пойдёте против Меня, то и Я в ярости пойду против вас и поражу вас всемеро за грехи ваши, и рассею вас между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши разрушены.

– Ваша милость, пощадите! – воскликнул дрожащим голосом слуга. – Я ни в чём не виноват.

Седой шляхтич в чёрном низко склонился над парнем. Схватил его за кафтан на груди, заглянул прямо в глаза. Слуга задрожал. Он уставился на страшный шрам, пересекавший лицо пана: от лба через глазницу и щёку, почти до самого подбородка. Этот след от раны, казалось, рассекал лицо шляхтича надвое.

– Пан Крысиньский в деревне? Мы едем с визитом.

– Во дворе сидит, раны лечит... Ваша милость, не причиняйте мне вреда, я просто...

– Ты католик или еретик?

– Я... я не примкнул к еретикам, пан. Я верный...

– Тогда читай Символ веры. Говори, мальчик. Веруешь ли ты в Пресвятую Троицу?

– Верую в Духа Святого, Господа Животворящего, Который от Отца и Сына исходит... Верую во единую, святую, вселенскую... Церковь. Исповедую одно крещение во оставление грехов... – пробормотал парень.

Паментовский выпрямился в седле.

– Ты ошибся, – мрачно сказал он. – Ошибся в Символе веры, сукин сын. Должно быть: вселенскую и апостольскую Церковь. Ты лжец!

– Господин, помилуй...

Сабля Паментовского свистнула в воздухе, рассекла шею слуги, выпустив из вен две кварты крови. Юноша упал навзничь, задрожал, захрипел.

– Господа, в путь!

Они помчались галопом по тракту, ведущему вниз, в долину. Пронеслись мимо мельниц, плотины и прудов, пока, наконец, перед ними не показались серые крыши предгорных хат, окутанные дымом, сочащимся сквозь солому. Дальше, среди деревьев, замаячила крытая гонтом крыша усадьбы Крысиньского.

Они сбавили ход, въехав между разбросанных вдоль тракта дворов, а затем свернули на дорогу, ведущую к шляхетскому поместью. Ехали рысью – впереди Паментовский с чётками в руке, за ним все его товарищи – могучие, молчаливые рубаки в тяжёлых делиях, жупанах, рейтарских плащах; в волчьих колпаках, капюшонах и шапках.

Паментовский закончил читать молитву и перебирать чётки, засунул их за пазуху. А потом схватился за рукоять сабли-баторовки. Клинок свистнул, выходя из смазанных ножен, блеснул на солнце.

– И вот придут дни Господни, – сказал он, – и будут делить добычу твою посреди тебя. И соберу все народы к Иерусалиму... – он замолчал. Перед усадьбой стоял шляхтич на коне. Он не убежал при виде вооружённых людей, даже не шелохнулся. Спокойно грыз красное яблоко. При его виде Паментовский и его компания остановили коней. И тогда шляхтич откусил сочный кусок фрукта, а потом небрежно бросил его в сторону приближающихся налётчиков. Яблоко описало дугу и полетело в сторону Паментовского, но мрачный шляхтич даже не пошевелился.

Фрукт упал прямо перед ним, покатился в дорожной пыли и замер в нескольких шагах от копыт его коня.

– Убери оружие, сударь. Усадьба окружена стражей, и если кто-то из вас пересечёт эту линию, его встретит пуля из ружья или бандолета.

Паментовский ничего не сказал. Кивнул одному из слуг. Тот пришпорил коня, выдвинулся вперёд, медленно подъехал к линии, обозначенной яблоком, а затем неспешно пересёк её.

Грянул выстрел из револьвера Миклуша. Пуля сдула рысий колпак с головы челядинца. Конь заржал, встал на дыбы, ударил передними копытами о землю.

– Я предупреждал вас, господа, что вам здесь нечего делать. Убирайтесь прочь, ибо эта усадьба под моей защитой.

Паментовский хрипло рассмеялся. Его смех звучал как хрип умирающего, как мрачный хохот смерти, которая как раз готовилась утащить в пляс очередную шляхетскую душу.

– Уйди с дороги, пан Дыдыньский. Не тебя мы ищем.

– Но я стою на страже хозяина! Пока я жив, ваша нога не ступит на порог.

Один из людей Паментовского дёрнул за рукоять пистолета. Другой поднял ружьё, не дожидаясь приказа своего господина.

Два выстрела сотрясли воздух. Слуга, раненный в руку, с криком выронил оружие, челядинец свалился с седла, когда пуля пронзила его бок. Кони заржали, мотнули головами. Налётчики схватились за сабли и пистолеты, но Паментовский поднял руку, давая знак сохранять спокойствие.

– И сказал Господь: Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Врёшь ты, пан Дыдыньский, как последняя собака. Крысиньский никогда бы не доверил тебе защиту усадьбы!

– Я сам вызвался. По доброй воле, пан-брат. Бог зачтёт мне это доброе дело на небесах.

– Господь низвергнет тебя в адскую бездну за то, что защищаешь усадьбу еретиков.

– И вашу милость с собой прихвачу, если не отступишь.

– Сожжём дотла храм ереси.

– Если выживете.

Паментовский молчал. Его глаза были совершенно пусты, как у снулой рыбы, дохлой собаки или убитого на поле битвы коня.

– Сразись со мной, пан Паментовский. Выживешь – впущу тебя в усадьбу. Я выживу – позволю тебе уехать с миром.

– Я встаю только на смерть. Войду в усадьбу по твоему трупу.

– Становись!

– Что ж, извольте.

Паментовский спрыгнул с коня, откинул назад рукава делии, отдал поводья слуге и двинулся к усадьбе, звеня шпорами.

– И сказал Господь, – запел он, – соберу все народы к Иерусалиму на битву, и взят будет город, и разграблены будут дома, и женщин обесчестят...

Они скрестили сабли без лишних церемоний. Перед усадьбой, у ступеней, ведущих на крыльцо. Паментовский рубанул в грудь, Дыдыньский отбил, ответил рубящим ударом, его противник съёжился, ударил в живот.

– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города, – прохрипел Паментовский.

Они сражались. Сабли мелькали как молнии, сталкивались со звоном, со свистом рассекали воздух. Влево, вправо, снизу, в кисть, в грудь. А потом парирование, дьявольски быстрый удар из четвёртой позиции, ещё удар, ещё...

Дыдыньский слишком сильно наклонился, потерял равновесие. Паментовский отступил, избежал удара противника молниеносным контрвыпадом, хлестнул его по кисти, по голове, залив кровью. Сын стольника вскрикнул, припал к земле, и тогда противник добавил ему по плечу и правой руке.

– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города... И выйдет Господь и будет сражаться против тех народов, как Он сражался в день битвы!

Дыдыньский рухнул на землю. Хотел встать, но уже не успел. Паментовский ударил дважды, выбил у него оружие из руки пинком, а затем прижал к горлу лезвие баторовки.

– Пора умирать, милостивый пан-брат, – прохрипел он. – Что кому передать, прежде чем отправлю тебя в ад?!

– Оставь его!

На крыльце усадьбы стоял Крысиньский. Бледный, с головой, перевязанной полосами корпии. Рядом съёжилась испуганная Рахиль. Увидев Дыдыньского, она хотела броситься к нему, но сильная рука отца удержала её на месте.

– Пан Крысиньский, – пробормотал Паментовский. – Как давно я не видел вашу милость.

– Чего ты от нас хочешь? Насылаешь на нас своих людей! Требуешь бакшиш! За что, пан Паментовский? За то, что когда-то я был тебе другом? За то, что вымолил у Господа твоё здоровье? Что исцелил тебя от страшной раны?

Гневная судорога пробежала по лицу Паментовского. Он искривил губы в гримасе ярости, его шрам потемнел, налился кровью.

– Ты исцелил меня, а прежде жестоко изувечил в ссоре, пан-брат, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Не могу тебе этого забыть. Поэтому теперь, когда ты стал шельмой, еретиком, костуровцем, ты будешь платить. Платить мне за это до конца жизни. Иначе сожгу твою усадьбу, убью дочь, вырежу крестьян, уничтожу твой Иерусалим так, что не останется от него камня на камне!

– Ведь я мог тогда в Саноке, тридцать лет назад, оставить тебя на улице как издыхающую собаку. Но я дал обеты, и как раньше убивал за деньги, так тогда пошёл лечить шляхту и простой люд.

– И отложил саблю. Ты трус до мозга костей, пан Крысиньский. А я привык давить таких, как ты, словно ядовитых насекомых. Ну же, сукин сын, на колени! Проси прощения! И плати, тогда, может быть, сохраню жизнь Дыдыньскому! Десять тысяч червонцев!

– Не заплачу!

– А что ты сделаешь, предатель, если я перережу глотку вот этому твоему слуге? Если твою дочь отдам моим гайдукам на потеху? Защитишься? Ведь ты сабли не носишь.

– Ошибаешься, брат. Защищусь, потому что... я изменился.

Одним стремительным движением Крысиньский поднял с земли саблю, выпавшую из рук Дыдыньского. Изготовился к схватке.

Паментовский оскалил жёлтые, щербатые зубы. Отступил, освобождая пространство. Крысиньский напал на него с саблей, ударил, встал в защиту, отскочил и снова атаковал, легко, быстро и ловко, как рысь – несмотря на свой возраст.

– Не справишься! – прошипел Паментовский. – Ты слишком стар, слишком мед...

Сабля засвистела в руке Крысиньского, когда он парировал и раскрутил «мельницу». А потом начал бить. Бить изо всех сил, как старый рубака, без передышки и без пощады. Паментовский отступал, отчаянно защищался, а потом всхлипнул, зарыдал, завыл!

Ещё мгновение! Крысиньский перебросил оружие из правой руки в левую! А потом ударил, рубанул Паментовского по голове, параллельно старому шраму, задержал саблю и, выходя на удар, вонзил её в живот.

Паментовский взвыл. Упал на колени, выронил саблю, опёрся на руку. Кровь запятнала его чёрный жупан, стекла на траву, на серую землю.

– Пощади, – простонал Паментовский. – Исцели меня... Кры...

Он вскрикнул от боли, схватился обеими руками за живот.

Крысиньский сделал шаг в его сторону.

– Нет! – простонал Дыдыньский. – Нет, господин...

Окровавленная рука Паментовского метнулась к голенищу сапога и вылетела оттуда быстро, как змея. Крысиньский заметил в его руке чёрный, блестящий предмет, бросился в сторону, и тут кто-то кинулся перед ним, заслонив его собственным телом...

Выстрел был таким громким, что старый шляхтич подпрыгнул. Одним прыжком он настиг Паментовского, а потом ударил, разрубая ему шею, рубя глубоко, перерезая вены и сухожилия. Поверженный захрипел, рассмеялся свистящим смехом, когда воздух вышел из его лёгких. Выпрямился, выронил пистолет из рук, а потом рухнул лицом вниз и так и остался лежать.

Рахиль лежала на боку, тяжело дыша. Струйка крови стекала из её рта. Крысиньский со стоном бросился к ней, схватил на руки, поднял.

– Рахиль, – зарыдал он. – Моя маленькая Рахиль... Что с тобой...? Моё сердце, моя принцесса...

– Исцели её! – простонал Дыдыньский. – Сейчас! Немедленно.

Шляхтич положил дочь на крыльцо. Быстро разорвал её бекешу на груди, обнажив красное отверстие от пули, из которого хлестала кровь. Опустился на колени и приложил руки к её телу...

А когда отнял их, алая кровь и не думала останавливаться. Рана не затянулась! Рахиль задрожала, застонала. Крысиньский схватился за подбритую голову, две слезы скатились по его загорелому лицу.

– Отец... про... прости... – прошептала она. – Я... я...

Рахиль не договорила. Её хрупкое личико побелело, глаза медленно закрылись.

– Не могу! – вскричал Крысиньский. – Я потерял дар, о Господи! Почему? За то, что пролил кровь?!

Он закрыл лицо руками, сломленный, и сидел так рядом с телом своей дочери. А потом взял её на руки, как ребёнка, встал и повернулся к свите Паментовского. Медленно переводил взгляд с одного загорелого лица на другое. Шляхтичи и слуги опускали головы, избегая его глаз. А потом один за другим начали поворачивать коней и уезжать со двора. Никто не оглянулся на тело своего господина и предводителя. Никто не потянулся за саблей или чеканом.

Крысиньский вошёл во двор, неся тело дочери на руках.

11. Эпилог

Они отправились в путь вечером того же дня, когда предали тело Рахили земле. Дыдыньский ехал впереди, за ним следовал Крысиньский с мрачным лицом и чёрной саблей на левом боку. Поднявшись на холм, Крысиньский придержал коня и обернулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом Иерусалим.

– Пан Дыдыньский.

– Да, пан-брат?

– Я больше никогда сюда не вернусь.

Молодой шляхтич молча кивнул.

– Я совершил тяжкий грех. Пролил кровь. И Господь справедливо наказал меня, отняв свой дар. Я недостоин помогать людям. Оставляю Иерусалим на попечение сына.

– Прости меня, пан-брат, – глухо произнёс Дыдыньский. – Во всём виноват я. Из-за меня погибла Рахиль, я нарушил покой твоей деревни. Прости. Я твой должник.

– Что сделано, то сделано, – тихо ответил Крысиньский. – Ты вернулся, чтобы помочь мне, и не потребовал ничего взамен.

– Но я разрушил Иерусалим.

– Ты увозишь в своём сердце частицу этого места, пан-брат. Не дай ей растаять, как снег в Бескидах. И... продолжай делать то, что делаешь. До самого конца.

– Прощайте, пан Крысиньский.

Старый шляхтич развернул коня в сторону Санока, кивнул челяди и пустился галопом прямо к долинам.

Под Весёлым Висельником

1. Страшилки по-польски

Дождь тихо шелестел в кронах деревьев по обе стороны тракта. Сумерки сгущались; моросило весь день, превратив дорогу в скользкое месиво из глины, луж и раскисшей грязи. Словом, погодка – не приведи Господь.

Яцек Дыдыньский плотнее запахнул подбитый мехом плащ. Конец мая на дворе, а дожди льют уже две недели без продыху. Он с досадой стряхнул капли с шапки. Роскошное цаплиное перо прилипло к рысьему меху. Молодой шляхтич выругался сквозь зубы. Ох и не любил он непогоду, да и Мазовию, как всякий истинный русин, на дух не переносил, а теперь вот приходится тащиться по её паршивым трактам. Вдруг шляхтич осадил коня. Справа, в лесу, мелькнула поляна. Почудилось, будто там промелькнуло что-то крупное, тут же растворившееся во мраке между стволами. Он положил руку на рукоять торчащего из-за пояса пистолета. Хоть бы не отсырел, чёрт побери.

– Что стряслось, пан? – тихо окликнул ехавший сзади Савилла. Он завертел головой, но даже его острый взгляд не мог пронзить кромешную тьму. – Никак волки?

– Что-то другое, – прошептал Дыдыньский. – Здоровое. Может, человек?

– А ну-ка, глянем.

Они осторожно свернули с дороги. Въехали на небольшую полянку. Темень – хоть глаз выколи; конь Дыдыньского нервно дёрнул удила, испуганно всхрапнув.

– Вроде пусто... – пробормотал шляхтич. Он остановил коня в шаге от едва заметной, заросшей бурьяном ямы. Прищурился и тут различил среди сорняков что-то белое. Спешился, наклонился над ямой, держа поводья в руке, а затем нашарил и поднял длинную берцовую кость. Поднёс к глазам – вроде тёмные пятна виднеются. Кровь... Только чья – человечья али звериная? Не разобрать в такой темени. Вдруг он замер. Что-то его насторожило в этой кости. Сломана она как-то чудно. Так-так... Давным-давно он видел, как палачи выбрасывали из старого колодца под виселицей останки казнённых. Там тоже были эдак расколотые кости – остатки голеней бедолаг, которых колесовали.

Он отшвырнул кость. Пошарил среди останков и вдруг пальцы нащупали какую-то железку. Поднёс к глазам – шляхетский перстень-печатка. Даже и не пытался герб разглядеть – куда там в такой темнотище.

– Ну что там, пан? – подал голос Савилла.

Дыдыньский вскочил в седло. Развернул коня к дороге.

– Кости, – буркнул он. – А чьи – хрен разберёшь. Темно, как у чёрта в заднице. Ещё перстень нашёл. Вроде шляхетский. Поехали отсюда, Савилла.

2. Корчма на болотах

Лес вскоре закончился. Перед Дыдыньским и Савиллой внезапно открылось обширное пустое пространство – обычное поле, заросшее сорняками. Дождь и не думал прекращаться – наоборот, морось сменилась ливнем. Вокруг почти ничего не было видно. Дыдыньский подумал, что неплохо бы найти поблизости какую-нибудь корчму.

И словно по волшебству, корчма оказалась неподалёку. Вскоре молодой шляхтич заметил где-то в поле слабый жёлтый огонёк. Он тут же пришпорил коня, и вскоре они с Савиллой оказались перед мрачным строением под соломенной крышей. Таких постоялых дворов было мало на Червонной Руси, откуда был родом Дыдыньский. Там корчмы – большие, с просторными навесами – выглядели куда презентабельнее, чем иной шляхетский двор в Мазовии. В темноте Дыдыньский едва разглядел выцветшую вывеску. Корчма называлась «Под Весёлым Висельником». Название, мягко говоря, не внушало оптимизма, но выбора не было. Он спешился и принялся колотить кулаком в окованные железом ворота.