Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– А что потом?

– Потом, пан золотой, оказалось, что не пан это Гинтовт, а панна, что в мужском одеянии верхом скакала. Но я промолчал, ничего не сказал, потому что страшная была, и думал – что-то не так скажу, так моя голова слетит. Так мы на Устшики двинулись, но панна Гинтовт, волчица проклятая, велела поворачивать на Поляну. Проехали мы деревушку, и тут, вот, на этом мосту, там, на середине, в голову мне выстрелила. Ой, за это я Янкелю пейсы выдеру! А сама панна с Бялоскурским уехала.

– Куда?

– Я видел, я видел, панок, они на Хочев пошли, дорожкой вдоль Сана.

– На Хочев? – удивился Дыдынский. – Проклятье, им несдобровать!

Опускались сумерки, черный вал дикого Отрыта, заросшего одичавшими буковыми лесами, четко вырисовывался на фоне пылающего алым неба. За ним возвышалась Полонина, мощная, грозная, далекая и неизведанная, потому что в лесах на ее склонах и близко к самим вершинам никто не жил, только гнездились птицы и дикие звери.

– Пан милостивый, – заскулил Колтун, – эта шляхтянка – ведьма во плоти. Она меня задушит, если я не вернусь домой...

– Держи. – Дыдыньский бросил ему дукат. – Для тебя это конец приключений! Беги в свою деревню и больше не показывайся.

Колтун поклонился в пояс. Савилла накинул ему на плечи старое одеяло и похлопал по спине. Мужик скривился, когда заболела голова, побежал трусцой в сторону дороги. Дыдыньский посмотрел ему вслед, а потом долго глядел на далекие горы.

– Милостивый пан, – осмелился сказать Миклуш, – что в этом Хочеве сидит, что вы так обеспокоились? Дьявол?

– Боюсь, Миклуш, что сама госпожа смерть!

13. Стычка в Хочеве

Хочев гудел как улей. Несмотря на ранний час, улицы были забиты крестьянскими телегами, шляхетскими колясками и повозками всех мастей – от простых бричек до роскошных карет. Повсюду сновали толпы шляхты и челяди. Паны-братья в жупанах, делиях, гермаках и бекешах прохаживались под навесами домов, попивали, рассуждали и, как водится, затевали ссоры.

Бялоскурский и Ефросинья влетели в эту суматоху как пробка в бутылку венгерского – едва переступив околицу деревни, они уже не могли повернуть назад, подталкиваемые сзади людским потоком. Пришлось медленно продвигаться среди ржания лошадей, криков, свиста кнутов, окриков слуг и возниц. Вдобавок по тракту из Цисны гнали в Ярослав стадо волов, тянулись возы с вином и сукном.

– Что здесь творится? – недоумевала Ефросинья. – Ярмарка? Сеймик?

Бялоскурский криво усмехнулся и наклонился к ее изящному ушку:

– Похороны, милостивая панна.

– Похороны? А кого хоронят?

Бялоскурский промолчал.

– Наши кони измотаны, – пробормотала шляхтянка. – Давай ненадолго заедем в корчму, дадим им передохнуть и подкрепиться, а потом двинемся дальше.

С трудом они пробились к казимировской корчме, где тракт из Поляны пересекался с дорогой из Венгрии на Лиско и Санок. Быстро сдали коней конюхам и уселись в углу алькова. Корчма была почти пуста. За столами сидело несколько крестьян, но, завидев знатных гостей, корчмарь-еврей выпроводил их вон, рассыпался в поклонах перед шляхтой, смахнул полой халата со стола и мигом принес пивной похлебки со сметаной.

Ефросинья сидела молча, прислушиваясь к гулу голосов снаружи. Бялоскурский внешне оставался невозмутим – уплетал похлебку, не обращая внимания на девушку. Панна не выказывала страха, но шляхтич хорошо видел, как под столом ее пальцы все крепче сжимались на рукояти баторовки.

Бялоскурский холодно и жестоко улыбнулся:

– Знаете, ваша милость, я вспомнил, кого здесь хоронят.

– И кого же?

– Пана Сулатыцкого, которого я собственноручно чеканом раскроил в корчме в Лиско.

– Что?! Раскроил?! Быть не может! И ты только сейчас об этом говоришь?!

– Вся эта шляхта – клиенты, друзья, прихлебатели и домочадцы пана Петра Бала, подкомория саноцкого, чьим слугой был Сулатыцкий. Если меня кто-нибудь здесь признает, до старосты живым не доеду!

– И ты только сейчас это говоришь, собачий сын?! Сто чертей! Что делать?

– Вашей милости решать, как мне отсюда живым выбраться, – криво усмехнулся разбойник. – Иначе награду пан подкоморий получит...

– На коней! – Девушка вскочила из-за стола. – На коней, пока...

Дверь с грохотом распахнулась. Внутрь ввалилось несколько панов-братьев в делиях и жупанах, в меховых шапках и колпаках. Шляхтянка опустила голову, Бялоскурский и бровью не повел. Но если оба думали, что это лишь случайная встреча, то глубоко ошибались. Взгляды новоприбывших мгновенно устремились на ее спутника.

– Это он, – пробормотал один.

– Точно Бялоскурский, – подтвердил второй.

– Он самый.

– Ясновельможная пани-благодетельница! – обратился старший из них, с загорелым лицом, красным от пьянства носом и огромными усищами, после чего отвесил поклон, сметая куриный помет волчьей шапкой. – Мы пришли в ножки упасть и просить, чтобы ваша милость позволила этому кавалеру пойти с нами. У нас есть дело к его милости, ибо нашего товарища и родственника он тиранически обушком раскроил.

– Пан Бялоскурский в моей власти, – отрезала Ефросинья. – И, ей-богу, прежде чем он удовлетворит ваши претензии, он попадет в темницу в замке Перемышля. Если у вас к нему дело, то езжайте к старосте, ибо из моих рук ни Бог, ни дьявол его не вырвет!

Шляхтичи расхохотались, услышав такие бойкие слова из уст молодой девчонки.

– Отдай нам господина Бялоскурского, милостивая панна, – примирительно сказал второй из панов-братьев, молодой, черноволосый и черноглазый. – Это убийца, проклятый человек. Мы с ним церемониться не станем. Здесь, на току, сложит голову. Нам палач не нужен.

Бялоскурский даже глаз не поднял. Казалось, его интересовала только пивная похлебка.

– Нет, ваши милости, – твердо сказала панна Гинтовт. – Не отдам я вам разбойника. А если это не по нраву, то приглашаю ваши милости на сабельки!

Шляхтичи захохотали и двинулись к столу.

– С бабой, прошу ваши милости, нам биться? – рассмеялся усатый. – Я верно ли слышу?

– Осторожно, паны-братья, как бы нас коза не забодала! – взревел бородатый толстяк, от которого несло застарелым салом и чесноком.

– Ни шагу дальше! – воскликнула Ефросинья. – Назад!

Но они и не думали слушаться.

Девушка молниеносно выхватила руку из-под стола – они успели заметить лишь блеск начищенного ствола. Грянул выстрел, сотрясая низкий потолок корчмы, а вспышка пороха ослепила их. Осколки, стекло и подковные гвозди изрешетили их тела. Двое забияк рухнули, истекая кровью, остальные заорали, сбившись в кучу, посеченные по лицам, груди, головам и глазам настоящим огненным градом. Не успели они опомниться, как Ефросинья налетела на них словно бешеная волчица, вырвавшаяся из клетки. С первого же удара она проломила череп чернявому франту. Следующий шляхтич схлопотал в бок, затем по руке и в морду, лишившись половины пышных усов. Остальные бросились наутёк – ринулись к дверям, и едва первый перемахнул через порог, как они заголосили во всю глотку:

– Сюда! Сюдааа!

– Бялоскурский здесь!

Панна Ефросинья не погналась за ними. Она захлопнула дверь в сени, задвинула засов и огляделась. Впервые... Впервые с тех пор, как они покинули Лютовиски, Бялоскурский увидел в её глазах страх и растерянность.

Вокруг корчмы поднялся гвалт – крики, вопли, призывы. Со стороны большой дороги и с тыла, от огорода, донёсся топот подкованных сапог и лязг оружия. А затем в ворота застучали топоры и чеканы, за мутными окнами замелькали людские тени.

– Хватай их! Они в алькове!

– Двери! Выбивайте топорами!

– Окружай корчму, братцы!

Кто-то пальнул через окно – пуля просвистела у самого носа пана Бялоскурского. Грянул второй выстрел, третий, а затем рамы узких окон разлетелись вдребезги под градом ударов дубин, кистеней и обушков. Двери затряслись, заскрипели, первый топор с треском пробил доски, расщепляя дерево, круша гвозди и петли. Ефросинья заметалась, как загнанная в угол волчица. Вдруг её взгляд упал на лестницу в углу.

– На чердак, пан Бялоскурский! – рявкнула она. – Живо, пока с нас шкуру не спустили!

Шляхтич не стал мешкать. Он проворно вскарабкался по деревянным ступенькам, толкнул крышку в потолке, откинул её и забрался на чердак. Ефросинья последовала за ним. В последний момент они втянули лестницу; тут же снизу донеслись проклятия и брань, а пуля из полугаковницы со свистом отщепила край лаза.

– Что теперь?

– На крышу, пан Бялоскурский.

Они спешно разворотили кровлю и выбрались через узкую дыру на деревянную крышу. Ефросинья огляделась. Их окружили, как барсука в норе. Корчму обступила челядь и крестьяне, разъярённые шляхтичи уже ворвались внутрь и обшаривали комнаты. Под забором стонали раненые, их крики раздирали душу.

– Вперёд! – крикнула она, указывая туда, где соломенная кровля почти вплотную подходила к устланной гонтом крыше соседнего дома. – На навес! Уходим! Быстрее!

Бялоскурский хотел было возразить, но Ефросинья уже прыгнула, приземлившись на край навеса и ломая каблуками гонт, пробивая дыру в деревянной кровле. Шляхтич едва не сверзился наземь; навес затрещал под их весом, над головами просвистели пули, а на землю посыпались трухлявые щепки.

– На крышу, быстрее!

Ефросинья первой вскарабкалась на крышу дома. Одним прыжком она преодолела конёк и заскользила вниз по скату на своей округлой пятой точке. Вскрикнув, она вылетела за край и приземлилась в заросшем саду, среди сорняков и старой капусты. Бялоскурский последовал за ней, разрывая жупан и шаровары, и крякнул, опустившись на мягкую землю. Но медлить было нельзя. Панна Гинтовт вскочила и помчалась, словно лань. Они быстро перемахнули через покосившийся забор, пробежали по размокшим, грязным грядкам и влетели в узкий проход между двумя хижинами...

Дальше пути не было. Прямо на них неслась толпа слуг и крестьян, вооружённых дубинками, кочергами, оглоблями, вилами и граблями. Сзади загрохотали копыта челяди, прогремели два выстрела.

Ефросинья остановилась, тяжело дыша. Что делать, чёрт побери? Что делать?!

– Беги! – крикнул Бялоскурский. – Я их задержу! Прорывайся!

И тут случилось чудо. Внезапно, совершенно неожиданно, за спинами несущейся на них крестьянской толпы загрохотали копыта. Трое всадников врезались в серую массу, мгновенно разогнали её, растоптали и рассеяли, хлеща мужиков саблями плашмя, колотя нагайками и прикладами ружей. Крестьяне разбежались, словно стая дворовых гусей, а всадники – знатный молодой шляхтич, казак и гайдук – доскакали до Ефросиньи и изгнанника. Бялоскурский замер. Это был Дыдыньский. Сын стольника саноцкого, лучший рубака во всём Русском воеводстве.

– На коня! – гаркнул шляхтич. – На коня, если жизнь дорога!

Казак вёл за собой двух заводных коней, серых оседланных меринов. Бялоскурский одним прыжком вскочил в седло. В его лёгких захрипело, но он перевесился через луку, перевернулся, и его нога сама нашла стремя.

Ефросинья ухватилась за седельный рожок и заднюю луку, подтянулась и одним махом оказалась на спине скакуна. Дыдыньский развернул своего коня и пришпорил его. Они помчались следом. Как буря влетели на захламлённый двор, перескочили через забор, растоптали грядки. Венгерские наёмники-сабаты подкомория будто сидели у них на плечах, Бялоскурскому казалось, что он уже чувствует на своём затылке горячее дыхание трансильванских секеев.

Где-то сбоку грянул ружейный выстрел. Валашский мерин Ефросиньи заржал и рухнул, вытянув голову вперёд!

Панна Гинтовт не дала себя придавить. Она выбросила ноги из стремян и перекувырнулась, упала в грязь, в лужу, в сухой чертополох, но тут же вскочила у изгороди с саблей в руке. Двое первых сабатов были совсем рядом. Они победно закричали, увидев перед собой окровавленную шляхтянку, и пришпорили коней. Ещё мгновение, один миг. Казалось, вот-вот они налетят на неё со всей силы...

Конь Дыдыньского перепрыгнул через павшего коня Ефросиньи быстрее молнии. Шляхтич налетел на разогнавшихся сабатов, уклонился от удара саблей и сам нанёс первый удар, отбил изогнутое лезвие венгерки и рубанул от локтя. Первый из сабатов вскрикнул, накренился в седле с разрубленной головой, выпустил из рук поводья; ещё мгновение он мчался на коне, а потом свалился набок, разрушая остатки забора, и замер в крапиве и чертополохе, у куч полевых камней. Второй из слуг откинулся назад, выронил саблю и соскользнул по крупу, упал, а обезумевший конь поволок его тело за стремя по размокшей дороге.

Остальные преследователи осадили коней, увидев, что случилось с товарищами. Дыдыньский расправился с двумя сабатами так же быстро, как прислужник после мессы гасит тлеющие свечи. Но Яцек из Яцеков не стал атаковать. Он сделал вольт на коне, подскакал к Ефросинье и впился в неё хищным, холодным как сталь взглядом.

– Твоя жизнь в обмен на изгнанника!

– Забирай его!

Одним быстрым движением он схватил её за талию и перекинул через седло. А затем развернул коня и помчался галопом.

14. Слово волчицы

– Твоя жизнь за Бялоскурского. Пора заключить сделку, милостивая панна.

Сабелька свистнула в её руке, блеснула в весеннем солнце. Дыдыньский даже не шелохнулся.

– Я спас тебя от сабатов, – спокойно проговорил он. – Если бы не моя сабля, ты бы прислуживала в аду самому Вельзевулу. И то на коленях, как укрощённая тигрица из зверинца пана Замойского. Что, полагаю, было бы совсем не по твоему нраву!

Она улыбнулась и облизнула алые губы влажным язычком.

– Бялоскурский мой, – твёрдо сказал Яцек из Яцеков. – Ты не заберёшь его туда, куда направляешься. По крайней мере, ещё не сегодня.

Она зашипела от злости, точно гадюка.

– Его душа принадлежит мне... Она моя... Только моя!

– Несомненно, твоя. Но ещё не сейчас. Я забираю пана разбойника и позабочусь о его здоровье.

– Какое здоровье? Ведь ты продашь его за две тысячи червонцев!

– Свою саблю я сдаю в наём за дукаты, – неохотно процедил он. – Однако никогда не продавал за талеры честь и удаль! Поэтому ты исчезнешь отсюда сию же минуту! И не вздумай нас преследовать!

Она молчала, словно не зная, что предпринять. Дыдыньский шагнул к ней, схватил её саблю голой рукой, сжал, а затем отвёл в сторону.

Она вскрикнула, отпрянула, вырвала клинок.

– Бялоскурский похитил меня из родного дома! – рыкнула она. – Он сделал так, что я потеряла всё, отдавалась как шлюха за несколько шелягов, за кувшин горилки, каждый день молилась, чтобы он попал в мои руки. Из-за него я продала душу дьяволу! А когда он вернулся сюда, я следила за ним от самой границы, убила крестьян, которые присоединились к нам, прорубилась через засады и волчьи ловушки...

– Ты получишь его, когда он умрёт.

– Этого мало!

– Я спас тебе жизнь.

– Пёс ебал такую жизнь!

Сабля панночки свистнула в воздухе. Удар был быстрым как молния, неожиданным как прыжок леопарда и... Дыдыньский невозмутимо принял его на клинок своей сабли. А затем, быстрее чем Ефросинья опомнилась, контратаковал, ударил плашмя по её ладони, сжимавшей рукоять и эфес, выбил оружие из женской руки! Сабля панны блеснула в воздухе, просвистела и со звоном ударилась о камни в нескольких шагах поодаль.

Панна опустила голову.

– Ты победил, пан Дыдыньский. Когда-нибудь... мы обязательно встретимся!

– Уезжай уже!

Она кивнула, повернулась и направилась к коню. Дыдыньский смотрел ей вслед, пока она не подняла саблю, не вскочила в седло и не помчалась рысью в сторону леса. Когда она скрылась за деревьями, он повернулся и прошёл между высохшими поваленными буками.

Бялоскурский склонился на колени. Он хрипел и кашлял, плюясь кровью. Дыдыньский схватил его за плечо, помог встать, посмотрел в глаза.

– На коней, пан-брат, – прохрипел изгнанник. – До старосты долгая миля. Не успеешь на вечернюю мессу. Бордель тебе закроют, прежде чем золота от Красицкого дождёшься!

– Откуда ты знаешь, что я хочу сдать тебя старосте?

– Если меня отпускает пан Яцек из Яцеков, рубака и заездник, первая сабля в Саноцком, то делает он это не для пустой славы. Мечты мечтами, а жить надо. И жидам по корчмам платить. Девкам дукаты бросать, на благосклонность властьимущих зарабатывать. Наряды стоят денег, шелка, бархаты, аксельбанты, парча, жемчуга, бриллианты, пуговицы, бирюза, пояса, кони... Знаю я это, пан-брат.

– Зачем ты сюда вернулся, пан Бялоскурский? Над тобой смертных приговоров больше висит, чем волос на башке!

– Я умираю, – прохрипел изгнанник. – Хочу сдохнуть здесь, у своих, на Руси. А что, я в своём праве. Polonus nobilis sum!

– Умирать можно по-разному. И вовсе не под палаческим топором!

– Перестань читать мне проповеди, пан-брат! Поедем к старосте и пусть всё это закончится.

– Я вовсе не хочу тебя забирать к старосте!

– Как так? Кому ты служишь, пан Дыдыньский?

– Отцам-цистерцианцам из Щижица.

Бялоскурский захохотал, оскалив жёлтые зубы.

– Ваша милость шутит надо мной! Попам? Может ещё ad maiorem Dei gloriam? Может вместо золота часословами и чётками кошель тебе набили!

– Я должен монахам из Щижица услугу. Брат-настоятель просил меня, чтобы я освободил тебя от опасностей и дал это. – Дыдыньский вытащил из кошелька запечатанное письмо.

– Что это?

– Отцы-цистерцианцы выхлопотали для тебя охранную грамоту, благодаря которой ты можешь безопасно доехать до монастыря. А там...

– Я должен облачиться в рясу? Ты сошёл с ума, пан-брат? Воображаешь себе Бялоскурского с тонзурой, бубнящего часословы в трапезной?! Наверное, твоя милость с перемышльской башни башкой вниз свалился!

– Отец-аббат хочет дать тебе хоть минуту покоя. Где ты укроешься, пан Бялоскурский? У старосты Красицкого? У Дьявола Стадницкого? А может, к светлейшему пану за охранной грамотой поедешь? Только бы до Вислы целым добраться! Ты, пан-брат, бандит, мерзавец, подлец и изгнанник, а как будто этого мало ещё, бывший рокошанин, которого любой мужик оглоблей жизни лишит. Найдёшь ли в воеводстве хоть один дружественный двор?

– Кажется, у меня нет выбора.

– Есть. Если не примешь охранную грамоту, через два дня я начну на тебя охоту. А тогда кто знает – может, я польщусь на награду старосты Красицкого.

Бялоскурский молчал минуту. А потом протянул дрожащую руку за письмом.

– Хочешь меня, пан-брат, проводить до Щижица?

– Мне всё равно, что ты сделаешь. Я уже своё знаю и что должен был передать, то сказал. Тебе, пан Бялоскурский, принадлежит выбор, осядешь ли в монастыре или будешь до конца своих дней как волк, загнанный гончими псами. Замечу только, что в Щижице вполне пристойно. Мало постов братцы соблюдают, а порку дают только за содомию и самые большие грехи.

– Поеду, – прошептал Бялоскурский. – Вели мне дать коня, пан-брат.

– Ты выбрал мудро.

15. Волчица

Сеть упала на неё, как только она въехала между старыми буками. А вместе с ней на шею и плечи спрыгнули с деревьев два гайдука. В одно мгновение они сбросили её с коня, повалили, прижали к земле, разрывая жупан, хватая за волосы и плечи. Она боролась как раненая львица, вырывалась, кусалась и брыкалась, тогда другие выскочили из зарослей на помощь товарищам. Они не дали ей дотянуться до сабли или кинжала, а пистолеты остались в ольстрах у седла.

Уже через мгновение они подняли её с земли, грязную, в разорванном платье. Она не могла вырваться. Не могла даже пошевелиться. Нападавшие крепко держали её.

Огромный шляхтич в малиновом жупане подошёл к девушке. Он хромал на правую ногу. Схватил панну Гинтовт за волосы и грубо откинул её голову назад.

– Помнишь меня, чёртова шлюха! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Помнишь, что ты мне сделала в корчме у еврея Липтака в Саноке, сифилитичная потаскуха!

– Я промахнулась, ваша милость. – Она злобно усмехнулась. – Если бы я ударила немного левее, ты мог бы теперь охранять гарем у татар, милостивый господин. Или благочестивые песни петь в хоре, как те кастраты из Италии. Однако божественное провидение над тобой бдело и оставило тебе одно яичко, хоть и только для утешения. Потому что даже с обеими половинками драгоценности был ты не очень-то хорошим жеребцом.

Он ударил её изо всех сил по лицу. Голова девушки откинулась в сторону, на щеке расцвёл красный след.

– Что за сила, пан, – выдохнула она со злостью. – Жаль, что в чреслах такой нет. Говорили мне шлюхи из Перемышля, что рады бы напоить вашего конька, только ваша булава так коротка, что до источника любви дотянуться не может. Неудивительно, что издох от жажды жеребец вашей милости.

Хромой ударил с другой стороны. Ефросинья застонала. Он снова схватил её за волосы, посмотрел с презрением прямо в глаза, а потом ударил изо всех сил в живот. Она вскрикнула и согнулась пополам, застонала в могучих руках гайдуков.

– К дереву её!

Слуги поволокли Ефросинью к старому дубу. Пеньковая верёвка уже была приготовлена, покачивалась на ветру. Но время казни ещё не пришло. Пока гайдуки сорвали с панны жупан, разорвали рубаху, обнажив стройную спину и прекрасные груди, увенчанные тёмными ягодами. А потом привязали её к дубу крепкими, толстыми ремнями. Кулас взял длинный кнут, потряс им в воздухе, приблизился к девушке.

– А теперь, пташечка, – сказал он весело, – потанцуем. – Ты будешь плясать здесь, а я буду играть тебе вот этим кнутом. А когда услышу хоть один твой крик, пойдёшь покачаться на ветру.

– Не хватит тебе сил, слабак!

Кнут свистнул в воздухе, рассёк гладкую кожу на спине панны Ефросиньи. Девушка съёжилась, дёрнулась в путах, но не издала даже стона.

Хромой ударил во второй раз. Хлестнул крест-накрест, стряхивая с кнута капельки крови.

Ефросинья тяжело дышала, её лицо было облеплено мхом; чтобы не кричать, она грызла кору дерева.

– Танцуй, шлюха! – прорычал Кулас сквозь щербатые, почерневшие зубы.

– Коли вашей милости хочется танцевать, так может со мной?! – раздался чей-то голос.

Неподалёку от Куласа, в яме между корнями поваленных ветром буков, стоял Бялоскурский с рокошанкой, закинутой на плечо. Он захрипел и сплюнул кровью на землю.

– Страх вас обуял, козоёбы?! – выдохнул он. – Боитесь старого чахоточника?! Давайте же, мне не терпится сыграть вам плясовую на моей сабельке.

– Никита! Грицько, Матиас! – скомандовал Кулас. – Поблагодарите пана Бялоскурского за визит.

Вызванные гайдуки без лишних слов бросились к шляхтичу. Если они думали, что зарубят его в два счёта, то сильно ошибались. Изгнанник метнулся к ним, как рысь, избежал первого удара движением настолько быстрым, что могло показаться, будто в одно мгновение дьявол скрыл его от их взоров шапкой-невидимкой. Одним ударом с локтя пан Мацей раскроил череп первому, отбил удар второго, отскочил и, рубанув с полуоборота, рассёк ему шею. Последний из врагов приготовился к защите, но было уже поздно! Бялоскурский прыгнул на него, сбил саблю в сторону одним мощным ударом, а вторым успокоил навечно.

– Милостивые господа! – взревел Кулас, видя, что число его слуг значительно поредело. – Кончайте его! Немедленно!

Бялоскурский не стал ждать. Сам бросился прямо на вооружённых людей, ворвался между холопами и наймитами пана Хулевича. Бил как молния, уклонялся от ударов, отбивал атаки и всё время оставался в движении. Враги напирали на него со всех сторон, ударяли справа, слева, снизу, крестом и в кисть, но он искал взглядом только Куласа.

Поднялся крик и вопли, когда сабля пана Хулевича взлетела вверх, просвистела и блеснула на солнце. А потом вооружённые гайдуки, челядь и благородные господа замерли. Кулас стоял, отклонившись назад, тяжело дыша. За его спиной притаился Бялоскурский, а остриё кинжала касалось обнажённой шеи пана Хулевича.

– Всем бросить оружие и убираться в лес! – рявкнул изгнанник. – Считаю до трёх, а потом ваш господин захлебнётся собственной кровью.

Слуги замерли. Кулас с трудом кивнул головой.

– Слу...шайте его, – прохрипел он. – От...ступайте!

Гайдуки и слуги бросили сабли и пистолеты. А потом начали беспорядочно отходить.

– Быстрее! – Бялоскурский прижал кинжал к жирной шее пана Хулевича. – Шевелитесь, сукины дети!

Вооружённая челядь разбежалась, как стайка вспугнутых куропаток. Бялоскурский выждал ещё мгновение, а затем отвёл кинжал от шеи противника, толкнул его и пнул изо всех сил в зад. Кулас влетел в крапиву, как ядро, выпущенное из аркебузы, прокатился по камням, вскочил, уставившись злыми глазами на шляхтича.

– Мы ещё встретимся, ваша милость! – крикнул он. – Ещё сведём счёты!

– На твоём месте, пан-брат, – Бялоскурский отступил к дубу, к которому была привязана панна Гинтовт, – я бы скорее думал о том, насколько ты доверяешь своим ногам. И сумеешь ли удирать, как заяц или татарский басурман с добычей. Одно точно – тебе придётся превзойти и того, и другого, если не хочешь петь в хоре его преосвященства епископа перемышльского.

– Что такое?!

– Через мгновение я освобожу панну от пут, – мрачно сказал Бялоскурский. – И голову даю, что я, умирающий чахоточник, не смогу удержать её от погони за тобой. Убегай же, добрый совет даю!

Кулас вскрикнул в ужасе. А потом, подобрав полы жупана, пустился бегом через кусты и папоротники. Он ковылял изо всех сил, продирался сквозь заросли и ветви, споткнулся о валун и покатился вниз. Поднялся окровавленный, бежал, хромал изо всех сил, лишь бы оказаться подальше от панны Ефросиньи.

Бялоскурский подождал, пока его фигура не исчезнет в лесу, а затем перерезал путы панны Гинтовт. Полуобнажённая девушка вскочила, готовая бежать, как лань. Без слов схватила саблю и бросилась вдогонку за Куласом.

Бялоскурский присел на брошенное седло. Захрипел и сплюнул кровью. А потом, когда далеко в лесу раздался ужасающий, животный вой, сделал глоток горилки из брошенного бурдюка.

16. В ад

– Зачем ты это сделал?

– Тогда, в Хочеве, – прохрипел он, – ты встала на мою защиту и спасла мне жизнь. А я не люблю быть в долгу.

– И ты, наверное, думаешь, что я тебя прощу?!

– Я ничего не думаю.

– И правильно, пан Бялоскурский, потому что я не Богородица, и не в моей власти даровать тебе прощение.

– Я вовсе об этом не прошу.

– Раз ты вернулся, пора завершить наше путешествие. А ты ведь знаешь, куда я хочу тебя отвезти...

– Тогда в путь, милостивая панна!

– Не боишься?

– Я уже дважды сбегал из Перемышля. А из Красичина, от старосты, меня однажды выкрал пан Дыдыньский. За деньги.

– Откуда ты знаешь, пан Бялоскурский, что мы поедем в Перемышль?

Шляхтич холодно улыбнулся.

– Я, милостивая панна, сжёг за собой все мосты. Пан Дыдыньский выхлопотал для меня охранную грамоту... Грамоту в монастырь в Щижице... Но я не гожусь в монахи. Поедем уж лучше в ад, потому что я предпочитаю котлы чёрта монашеской келье и бормотанию молитв.

– Славно сказано, пан-брат. Я отведу тебя в место, где ты искупишь все свои грехи.

– Тогда в путь.

Они пришпорили коней, а затем выехали на полонину, на дорогу, ведущую под вековыми, искривлёнными буками, прямо к лесистым склонам, лугам и высоким пикам Бескид.

Иерусалим

1. Погоня

Их предваряли лай собак, стук конских копыт, крики и возгласы. Словно буря, они ворвались в окрестности Крысинова; челядь и господа-товарищи разделились на четыре группы, поскакали верхом через поля, помчались по тропинкам к хатам, распугивая кур, уток и гусей, вызывая ужас у крестьян и деревенских слуг. Глядя на всадников, скачущих через дворы, перепрыгивающих через заборы, заглядывающих в амбары и хижины, обыскивающих гумна, можно было подумать, что на деревню напали татары или жестокие сабаты из Венгрии.

Товарищи и слуги, ведущие на поводках породистых борзых, своры гончих псов, наполняющих окрестности лаем и воем, помчались прямо к усадьбе. Они осадили вспененных скакунов перед деревянным строением, увенчанным крытой гонтом крышей, опирающейся на обширные подсени, с высоким крыльцом. Челядь и гайдуки бросились к дверям, забарабанили кулаками и обухами.

– Открывайте, сто громов вас порази!

– Двери отворите!

Прошло мгновение, прежде чем лязгнули засовы. На пороге появился старый шляхтич, одетый в выцветший зеленоватый жупан с закатанными рукавами. Он был без сабли, с седыми усами, белыми волосами, как у почтенного старца, но возраст не подточил его сил – он выглядел бодрым и здоровым, не сгибался к земле, не опирался на трость или палку.

– Приветствую вас, господа! – сказал он приветливо. – Что привело вас в мой скромный дом?

– Изгнанника прячете! – крикнул усатый гайдук с лицом, украшенным двумя шрамами от сабельных ударов.

– Через лес убежал!

– В деревне укрылся!

– В усадьбе!

– Неужели вы заблудились на охоте, братья?! – насмешливо спросил шляхтич. – Или, может, чёрт вам дороги попутал в поле? Что скажете на это, пан Хамец?

Подстароста саноцкий, худой как жердь, выпрямился в седле, подкрутил пышные усы и откашлялся.

– Простите за вторжение, пан Крысиньский. Мы преследуем шляхтича, пойманного in recenti при нападении на усадьбу его милости пана Миколая Тарновского в Загуже.

– У этого человека, должно быть, есть имя и фамилия, брат.

– Это Яцек Дыдыньский, – проворчал подстароста. – Сын стольника саноцкого. Изгнанник и преступник! Он будет повешен!

– И вы говорите, что он напал на Тарновского? А я слышал, что пан Тарновский незаконно захватил Загуж почти год назад.

– В усадьбу! – крикнул молодой гайдук и бросился к дверям. – Ловите Дыдыньского!

Быстро, как рысь, старый шляхтич схватил слугу за плечо и остановил на месте, словно могучий тур останавливает атакующего козла.

– Куда это ты, брат?! – насмешливо спросил он. – Господа, даю вам слово шляхтича, что никто не переступал порог этого дома. Здесь нет ни Дыдыньского, ни кого-либо из его слуг.

– Тот, кто изгнанника в своём доме укроет, должен быть схвачен iudicio castrensi, – пробормотал Хамец. – Вы знаете, пан, что вас ждёт, если вы говорите неправду?

– Если уж мы в латыни состязаться будем, – проворчал Крысиньский, – то помните, пан подстароста, что изгнанников в шляхетских домах можно хватать только стороне iure vincenti, то бишь – победившей в суде. Разве вам недостаточно моего слова, брат? Разве я мог бы лгать?! Зачем? Дыдыньский мне ни брат, ни сват.

Зигмунт Хамец, подстароста саноцкий, задумался. Он смотрел на Крысиньского из-под прищуренных век, ёрзал в седле. Гайдуки напирали на старого шляхтича, но он стоял неподвижно, словно могучий вепрь перед сворой дворовых псов.

– Я верю вам, – наконец пробормотал подстароста. – Если вы даёте слово, то я уверен, что вы не укрываете беглеца.

– Благодарю вас, брат.

– Господа, на большак! – приказал Хамец своим людям. – По коням и вскачь! Должно быть, Дыдыньский на Хочев поехал! Погонимся за ним! Кто первым беглеца увидит, талер получит!

Сабаты, гайдуки, челядь и товарищи пана подстаросты вскочили на коней. Вскоре звуки труб подняли на ноги остальных старостинских слуг – рассеянных по деревне, обыскивающих стога, гумна, амбары и житницы. Не прошло и полминуты, как погоня исчезла за холмом, оставив после себя двор, поля и пустоши, изрытые конскими копытами.