Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Они забирались всё глубже в чащу... Дыдыньский уже думал, не обманул ли его каштелян, когда вдруг ветви расступились. Они выехали на большую поляну. На её краю высилось приземистое строение с крутой крышей. Кони всхрапнули и попятились, не желая идти дальше. Дыдыньский спешился, взял жеребца под уздцы. С конька крутой крыши часовни скалились человеческие черепа... Стены и кровлю покрывали серые и жёлтые, подгнившие и поломанные кости... Такие часовни строили здесь во времена чумы, лет сто или двести назад.

Ясек перекрестился, а Яцек привязал коня к дереву и встал в дверях с обнажённой саблей.

На каменном полу громоздились груды костей, повсюду валялись черепа. У ног Дыдыньского лежали прогнившие лохмотья и проржавевшие обломки доспехов, перемешанные с костями.

В глубине помещения, у старого алтаря, пан Яцек заметил слабый огонёк.

Он вошёл внутрь. Перед глазами встала картина: как швыряли сюда окровавленные тела, как насаженные на древки косы опускались на головы связанных рейтаров. Даже спустя годы на камне темнели бурые пятна крови.

Он шёл по хрустящим костям, задел череп – тот со стуком покатился в сторону. Добрался до алтаря. Каменная плита была расколота – её раздавили корни деревьев, пробившиеся сквозь пол. Они оплели камень, стиснули и разбили на куски.

У алтаря горела свеча. Дыдыньский осмотрелся в поисках тела в чёрных доспехах, но ничего не нашёл. Нигде не было ни шлема, ни клочка чёрного плаща. Здесь не было останков Христиана.

– Ваша милость, ваша милость, – прошептал Ясек. – Это люди свечу зажгли, чтобы злых духов отогнать.

– Твой отец был здесь, когда разбили отряд фон Турна?

– Нет, всё случилось не здесь. Крестьяне и гайдуки пана Лигензы настигли их возле нашего хутора... Под Верушовой... Мой отец помогал каштеляну устроить засаду.

– Прочь отсюда!

– Милостивый пан Дыдыньский... Неужели вам непременно нужно его убить?

– Я дал слово Лигензе.

– Он жестокий человек, без чести и совести! – вспылил Ясек.

Дыдыньский заметил блеснувшие в глазах парня слёзы.

– Но почему...

– Потому что я – Дыдыньский. И я всегда держу данное слово! Беги! Не хочу, чтобы ты пострадал...

– Пан...

Одним стремительным движением пан Яцек рассёк воздух саблей. Срезанный фитиль упал на алтарь. Ещё мгновение он горел, мерцая, и погас.

– Это приказ! Прочь!

Ясек огляделся.

– Быстрее! Шевелись!

Парень бросился к выходу. Яцек услышал затихающий стук его сапог, потом ржание коня, и всё стихло.

Долго стоял он у алтаря с обнажённой саблей. Наконец отстегнул ножны и швырнул их на каменный пол, заправив полы жупана за пояс. И стал ждать.

Издалека донёсся грохот тяжёлых копыт. Огромный конь нёсся длинными прыжками сквозь заросли. Трижды громко заржал. А потом... Потом Дыдыньский услышал лязг металла. Грохот тяжёлых шагов. Прерывистое дыхание. И свист палаша, покидающего ножны.

Он ждал, обратившись к входу.

Лязг. Грохот. Лязг. Тяжёлое дыхание всё ближе. Лязг чёрных доспехов! Замах! Зловещий свист палаша!

Присел, уклонился, ударил, принял на блок, сделал обманный выпад. Шелест плаща, визг гусарской сабли!

Дыдыньский увернулся от удара, который снёс бы ему голову. Присел, крутанулся в пируэте, сам атаковал. Чёрный призрак отбил лезвие гардой клинка, нанёс широкий удар от локтя, затем крестовый от плеча.

Блеск! Финт! Удар! Парирование!

Кости хрустели под их коваными сапогами. Клинки сверкали молниями. Чёрный рыцарь рубанул влево, схватив палаш обеими руками. Дыдыньский уклонился, перекатился через алтарь, а палаш врезался в камень, с грохотом отколов кусок и обрушив его на пол.

Они бились как равные. На каждый удар находилась защита, на каждый выпад – отбив.

Удар, финт, уклонение, выпад!

Костяная колонна рухнула с грохотом, когда на неё отбросило Дыдыньского. Он мигом перекатился по полу. Чёрный рыцарь рубанул палашом, промахнулся. Каменная плита разлетелась вдребезги.

Дыдыньский оттолкнул его ногами, вскочил с пола. Польская сабля заскрежетала по доспеху, постамент покачнулся, задетый панцирным плечом рейтара, рассыпался в щебень, подняв облако пыли. Вместе с ним обрушилась часть костяной стены, и в часовню хлынул свет.

Чёрный рыцарь пошатнулся. Сабля дважды звякнула по его доспеху. Дыдыньский извернулся змеёй и рубанул противника по ноге чуть ниже колена. Чёрный отступил, а потом, выронив палаш, бросился на Дыдыньского! Схватил закованными в сталь руками шляхтича за горло, швырнул назад, намереваясь размозжить ему голову о каменный постамент.

Дыдыньский молниеносно отбросил саблю, выхватил правой рукой кинжал и, падая, что было сил, вонзил его наискось под мышку рейтара, где не защищали доспехи... Чёрный всхрипнул. Дыдыньский ударился головой о камень – перед глазами вспыхнули звёзды, рот наполнился солёным вкусом крови. Они рухнули на пол. Рейтар повалился набок, хрипя. Попытался подняться, но только опрокинулся на спину, судорожно дёрнулся и затих.

Пан Яцек вскочил на ноги. Тёмные пятна плыли перед глазами. Кровь из разбитой головы струилась за воротник жупана.

Пошатываясь, он подошёл к чёрному всаднику.

Конец... Наконец-то всё кончено.

Ева... Тихая Ева. Теперь она будет его. У него будет всё... Как же он жаждал её в этот миг.

Он склонился над телом в чёрных вороных доспехах с лилиями. Сейчас он увидит его лицо.

Осторожно коснулся забрала. Чей облик таится под ним... Кто это? Верушовский? Лигенза? Заклика? Ясек? Кто-то иной...

Он поднял забрало и застыл. Из-под тяжёлого шлема на него смотрела пара мёртвых голубых глаз...

Под ними не было лица. Облик этого человека изуродовали чудовищными пытками. Вместо носа – дыра, обрывки губ обнажали пожелтевшие, выщербленные зубы.

Вот почему он прятал лицо!

Сбоку, под мышкой, растеклась огромная лужа крови...

Портрет! Лик, с которого содрали краски.

Он опустил забрало на изуродованное лицо. Кто и когда так изувечил этого человека? За что?

Потянулся к кошелю убитого. Золота там не нашлось, только бумаги. Письмо, сложенное вчетверо и запечатанное гербом Лигензов – Любичем.

Высокородный и возлюбленный пан-брат. Люблю тебя и не могу прогнать из мыслей с той поры, как увидела в отцовском доме. Знаю, что батюшка поднёс тебе чёрную похлёбку, но скажу так – не беда! Сбежим, как ты хотел, в Силезию. Жди меня послезавтра в полдень у креста на распутье близ деревни Наружновичи. Там свидимся, любимый мой. Молю, дождись...

Ева из Лигензов

Письмо выскользнуло из рук Дыдыньского. Он пошатнулся, опустился рядом с чёрным рыцарем, прислонился к его доспехам. Так и сидели они рядом – мёртвый и живой, связанные страшной правдой.

Уже смеркалось, когда он уложил Христиана фон Турна в часовне на вечный покой, вскочил в седло и растворился в сумерках.

11. Чёрный всадник

Грянул мушкетный выстрел. Конь Дыдыньского с пронзительным ржанием рухнул наземь. Всадник упал, придавленный его тушей.

Четыре тени метнулись к нему. Один меткий удар прикладом – и Дыдыньский потерял сознание. Его тут же скрутили и поволокли к дереву. Прислонили к стволу.

Дыдыньский медленно пришёл в себя. Разлепил веки. Холопы. Четверо. В цветах Лигензов.

Старший, с пышными усами и лицом, изрытым шрамами, навис над шляхтичем.

– Готовься к смерти, кавалер. Молись.

– Видать, еретик! – оскалился второй.

– Всё равно умру, – процедил Дыдыньский. – Скажите только, кто велел меня убить.

Они переглянулись.

– Как кто? Панна-каштелянка. Ей приказывать, нам исполнять.

– Насыплем тебе курган повыше. Камнями завалим.

– Чтоб не встал из могилы, как тот чёрный всадник.

Старший рывком вздёрнул Дыдыньского. Остальные вскинули ружья.

Глухо грянули выстрелы. Один из холопов рухнул замертво. Второй упал навзничь, забился в судорогах.

Две тени выпрыгнули из-за кустов. Старый гайдук схватился за пистолет, но не успел прицелиться – Дыдыньский, хоть и связанный, подсёк ему ноги. Пуля просвистела мимо Яцека, выбив щепу из дерева. В тот же миг чекан Ясека раскроил череп холопу. Последний из врагов выхватил саблю, сцепился с Верушем, а после рухнул пронзённый, издал последний стон и затих.

– Едва поспели! Ей Богу, едва! – выдохнул Ясек.

Веруш с сыном подняли Дыдыньского. Разрезали путы. Старик торопливо влил в рот шляхтича глоток горилки.

– Век вам благодарен, пан Верушовский, – прошептал Дыдыньский. – Отпустило.

Долго сидели они, глядя на убитых, на кровь и брошенные аркебузы. Наконец Яцек нарушил молчание:

– Я убил его.

– Знаю. Недолго ему оставалось. Тогда, шесть лет назад, жизнь его кончилась. Приехал он к часовне со своими людьми. А там уже ждали люди Лигензы. В западню заманила его каштелянка... Панна Ева. Велела изуродовать. Потому и прятал лицо.

– Ты помогал ему?

– А почему нет? Но не убивал.

– Откуда он взялся?

– Полгода назад объявился. Сказал, что смерть лучше такой жизни.

– Мести искал?

– Ничего иного у него не осталось. Что теперь, пан Дыдыньский? В леса подадимся?

– Нет. – Яцек криво усмехнулся. – Я ещё не свёл счёты. Едем.

– Куда же?

Дыдыньский промолчал.

12. Замок скорби

Пламя взревело, пожирая крышу костёла. Пахнуло жаром, ужасом, затрещали рушащиеся балки. Огромное зарево затопило весь город.

Чёрный рыцарь и всадник на белом коне застыли среди дыма и огня. Кони храпели, обезумев от близости пламени, рвались прочь.

– Куда, чёрный дьявол! – крикнул Заклика, едва удерживая вставшего на дыбы коня. – Отпусти панну! Оставь её! Я не Дыдыньский... Он был глупцом!

– Пан Заклика, я люблю вас! – вскричала каштелянка. – Убейте его! Убейте, умоляю! – зарыдала она. – Я не...

Всадник ударил её латной перчаткой в висок. Голова Евы безжизненно откинулась.

Заклика с яростным рёвом вонзил шпоры в бока коня. Он мчался прямо на чёрного всадника. Как вихрь налетел на рейтара. Его сабля рассекла воздух, нанося смертельный удар.

Сталь лязгнула о сталь... Клинок отскочил от клинка.

Свист сабли.

Кони шарахнулись в стороны. Заклика вскрикнул – сабля чёрного всадника полоснула его по руке. Схватился за предплечье, пальцы нащупали кровь.

– Прочь с дороги, – прозвучал ледяной голос, – и останешься жив.

– Тогда отпусти её! Отпусти мою ненаглядную!

– Нет, пан Заклика. Она принадлежит мне!

Шляхтич пустил коня во весь опор. Копыта загрохотали по камням. Всадник вонзил шпоры в бока скакуна. Кони разминулись на волосок. Сабля Заклики разошлась с вражеским клинком...

Гусарская сталь рассекла кольчугу словно паутину, с хрустом вошла в кости.

Заклика осадил коня, в изумлении глянул на хлещущую из бока кровь, выронил саблю и сполз по конскому крупу наземь. Конь взбрыкнул, сбросил седока и унёсся к воротам.

Заклика упёрся ладонями в землю. Попытался подняться, но тщетно.

– Смерть моя! – выкрикнул он.

Повернулся к всаднику.

– Всё равно умираю, – простонал. – Так покажи лицо своё. Хочу знать, кто ты.

Всадник помедлил. А потом рывком поднял забрало. Зарево пожара озарило молодое, смуглое, иссечённое шрамами лицо. Лицо Яцека Дыдыньского.

Заклика застонал.

– Вы дали слово, – прохрипел он. – Поклялись Лигензе убить всадника.

– Я сдержал клятву. А сверх ЕГО смерти ничего не обещал...

– За что... Я люблю Еву... Никто...

– Спи, – прошептал Дыдыньский. – Спи, пан Заклика. И не думай о ней более.

Заклика рухнул навзничь, раскинув руки, и так застыл – бездыханный, в луже крови, подле боковой калитки пылающего костёла.

Чёрный всадник тронулся с места. Далеко в ночи разносился зловещий грохот копыт и жуткий храп вороного. Он мчался прямиком в преисподнюю, чтобы вернуть дьяволу то, что давно ему принадлежало.

13. Ex oriente lux

Они сидели на ковре в горнице турецкого купца Селамета Улана в Каменце. Багровые отсветы пламени метались по стенам и бревенчатому потолку, выхватывая из мрака два лица – мрачное Дыдыньского и хитрое обличье Селамета, украшенное жидкой длинной бородкой.

Купец вынул изо рта чубук кальяна. Призадумался. Цена, заломленная этим ляхом, была несусветной. Десять тысяч червонцев – целое состояние. Впрочем, пленница, которую он предлагал, стоила и втрое больше. Особенно если продать её очаковскому бейлербею. Хотя нет, слишком рискованно. Сподручнее выставить её на базаре в Стамбуле, пусть дорога туда неблизкая и опасная. А может, всё же в Очакове? Нет! С тех пор как буджакская орда хлынула на Подолье, цены на молодых невольниц рухнули. Не такая выгодная сделка, как в Стамбуле.

– Восемь тысяч, – прорычал он, – и ни талера сверх, гяур! Не то велю шкуру с тебя плетьми спустить!

Дыдыньский растянул губы в ухмылке. Угрозы всегда были неизменной частью торга с Селаметом.

– Придержи язык, купец. Сыщется ли на Подолье храбрец, что посмеет поднять на меня руку?! А коли сам дерзнёшь – будешь собирать свои пальцы по этому ковру.

Турок гневно засопел. Втянул ароматный дым.

– Согласен! Но деньги выплачу через два дня. Нет у меня сейчас такой суммы.

– Заплатишь здесь и сейчас. Деньги у тебя в сундуке.

– Хорошо, хорошо, – Селамет улыбнулся. Они ударили по рукам. Купец хлопнул в ладоши и велел слуге принести ароматного арабского чая с травами. Это означало, что сделка состоялась.

14. Эпилог

Через два дня после злосчастных похорон, когда дотла сгорела сидоровская церковь вместе с телом пана каштеляна, в город прибыл известный рыцарь, бывший лисовчик[5] Яцек Дыдыньский герба Наленч. Он привёз с собой и положил на ещё дымящееся пепелище чёрные доспехи того жестокого всадника, что прежде убил сыновей старого каштеляна и утащил в преисподнюю панну каштелянку Еву. Весть о том, что молодой рыцарь одолел чёрта, молнией разнеслась по всему воеводству. В Подгайцах и Сидорове звонили в колокола, а священники служили благодарственные молебны за душу пана Дыдыньского. Ксёндз-настоятель Жабчинский в Подгайцах даже произнёс пространную благодарственную речь, в которой величал пана Яцека защитником христианства, хранителем отеческой веры и истинным сыном католической Польской Короны, а также рыцарем, преисполненным всяческих добродетелей. Правда, злые языки после поговаривали, что прежде на этом рыцаре тяготели изгнание и бесчестье, и что пан Дыдыньский, будучи лисовчиком, грабил монастыри и облагал данью церковные владения. Впрочем, известно: стоит явиться праведному мужу, как еретические, скверные языки тут же принимаются его чернить.

Вскоре о подвигах Дыдыньского стали ходить легенды: будто он схватил чёрта за рога и выбросил из церкви, а годы спустя защитил от дьявола каштелянку, посвятившую своё девство Пресвятой Деве Марии. Больше всех рассказывал о нём его милость пан Артур Махловский из Забежова, который якобы своими глазами видел, как дьявол в облике рейтара-еретика ворвался в сидоровскую церковь. Однако иные паны-братья эти россказни опровергали, утверждая, что пан Махловский, известный пьяница и смутьян, все эти события благополучно проспал в корчме и знает о них лишь с чужих слов.

А что же сам пан Дыдыньский? Как истинный непорочный польский шляхтич, защитник святой католической веры и рыцарь с пограничных форпостов, он, ссылаясь на записи в книгах, по которым Лигенза назначил его опекуном панны Евы, споро прибрал к рукам обширные владения каштеляна. В этом ему споспешествовал его доверенный клиент, шляхтич Верушовский. Пан Яцек после вёл нескончаемые тяжбы и войны с родственниками и наследниками Лигензов, совершал набеги на сёла и фольварки, захватывал имения соседей, а судебным приставам, являвшимся к нему с повестками, велел эти бумаги съедать. Будучи, однако, истинно милосердным католиком, дозволял им передохнуть между первым ордером и вторым, хотя и недолго.

В конце концов, пан Дыдыньский, точно лев, прочно обосновался в замках и староствах могущественного рода Лигензов и восседал в них, пока смерть не затянула его глаза бельмом.

[1] Исторический термин, обозначающий круглый щит, который использовался в военном деле Польши, Турции и других стран Восточной Европы в средние века и раннее новое время. Это заимствование из турецкого языка (kalkan), где оно также означает «щит».

[2] Буквальный перевод с латыни – «замок скорби».

[3] Речь идёт о портрете на крышке гроба – так называемом портрете трумьенном (от польск. portret trumienny). Это особый вид портретной живописи в Польше XVI-XVIII веков – портрет умершего, который прикреплялся к крышке гроба. Обычно такие портреты писались на металлической (часто жестяной) пластине шестиугольной формы. Поэтому когда чёрный всадник ударил по портрету, он оторвал эту металлическую пластину с портретом от крышки гроба.

[4] Серпентина (serpentyna) – это старинное польское название сабли, особенно распространенное в XVII веке. Название вероятно происходит от латинского слова "serpens" (змея) и может относиться к форме или узору на клинке сабли.

[5] Лисовчики (польск. Lisowczycy) – польская легкая кавалерия начала XVII века, названная по имени их первого командира Александра Юзефа Лисовского. Прославились во время Смутного времени в России и Тридцатилетней войны в Европе как чрезвычайно мобильное войско, способное преодолевать до 150 километров в сутки. Отличительными чертами лисовчиков были легкое вооружение (сабли, короткие пики, луки и пистолеты), отсутствие обозов и характерная форма одежды – шубы, вывернутые мехом наружу. После гибели Лисовского в 1616 году продолжали действовать под командованием других военачальников, сохранив свое название. Участвовали в военных кампаниях на стороне Габсбургов до середины XVII века. Также были известны своей жестокостью и тягой к грабежам, которую им привил еще Лисовский.

Польские бесы

1. Последняя воля гетмана

В костёле Отцов Бернардинцев всё ещё чувствовался запах польской крови. На каменном полу, изрубленных скамьях, алтаре и ликах святых до сих пор виднелись тёмные пятна. Память о событиях трёхлетней давности, когда казаки Гири и Кривоноса ворвались в Махновку резать ляхов и евреев.

Ян Дыдыньский всё ещё видел перед глазами ту резню священников, монахов, шляхты и мещан. Он перекрестился у дверей и направился к алтарю, залитому потоками солнечного света. Шёл туда, где на возвышении из сёдел, на грудах собольих мехов и обитых тканью досок, лежал старик с горящими от жара глазами, окружённый немногочисленной челядью.

Это был знатный пан. С седой бородой и пышными усами, что расходились над губами двумя толстыми кистями. Он лежал в алом плаще с волчьим воротником, в жупане из золотой парчи, сверкающем алмазными пуговицами и петлицами, прошитыми золотой нитью. Одним своим видом этот человек был достоин сенаторского кресла не меньше, чем король – короны, а Пац – пресловутого дворца.

На смертном одре лежал Николай Потоцкий, каштелян краковский, гетман великий коронный. Победитель Павлюка, Остраницы и Скидана, татарских орд и московских полков, герой Кумеек, Езуполя и Каменца; прославленный воин из-под Смоленска, соратник и любимец покойного Конецпольского, разбитый и побеждённый под Корсунем, за который отплатил казакам сполна под Берестечком.

Это уже была история. Битвы, которые он провёл, могли пригодиться разве что для эпитафии. Потоцкий был при смерти. Его золотая, украшенная изумрудами булава лежала рядом с польской саблей в серебром инкрустированных ножнах. Уже не хватало сил взять её унизанной перстнями рукой. Пан краковский повторял побелевшими губами слова молитвы и сжимал золотой крестик.

– Ясновельможный пан гетман, – поклонился Дыдыньский. – Я прибыл по вашему зову.

– Ян... Пан поручик... – прошептал Потоцкий. Когда он пытался говорить громче, его шёпот переходил в хрип. – Последний верный... Занемог я... Скоро конец.

– Ваша милость переживёт нас всех, – сказал Дыдыньский, но и сам не был в том уверен. Ведь даже последний обозный в коронном войске на Украине хорошо знал, что булава великая уже де-факто не имела хозяина, а великие паны короны грызлись за неё, как сыновья потаскухи за последний дукат из материнского кошеля.

– Молятся о моей смерти. Калиновский, канцлер... Ланцкоронские, князь воевода виленский, – говорил хрипящим голосом гетман. – Все думают, что я под Белой Церковью струсил, подписав пакты с казаками; что нужно было покончить... с Хмельницким. Но я прибыл сюда ради мира, не войны. Pax должен быть на Украине. Такова моя последняя воля.

Потоцкий глубоко вздохнул.

– Умираю я, пан поручик. А умирая, вижу всё, что совершил. Не хочу каяться за пролитую кровь, колы и виселицы. Уйду, оставив после себя вечный мир. Пусть это будет мне утешением, ибо издыхаю... как пёс.

– Ясновельможный пан гетман! Не говорите так!

– Твой отец Яцек, стольникович саноцкий... Тот, кого звали Яцеком над Яцеками... Заездник[1]... У него был конец достойный шляхтича... Под Зборовом. С саблей в руке. Запамятовал, под чьим... началом служил.

– В хоругви саноцкой пана Зигмунта Пшедвоёвского.

– Да, да. Теперь помню, – тяжело дышал Потоцкий, покрываясь холодным потом. – Я к тебе питаю расположение, ибо твоего отца покойного хорошо знал, жизнь мне спас под Кумейками, упокой, Господи, его душу. И потому прошу тебя о помощи.

– Я – ваш покорный слуга, ясновельможный пан гетман.

– Есть такой ротмистр панцирной хоругви, Ян Барановский... стольник брацлавский. Его люди учинили... бунт.

– Барановский?! Из людей Вишневецкого?

– Сущий дьявол во плоти, пан-брат. В его роте служат воины князя Иеремии, те самые, что были под Збаражем, Константиновом, Берестечком. Это тебе не голытьба какая-нибудь, не захудалая поветовая хоругвь, что, прости Господи, татарскую башку от собственной задницы не отличит. Это паны-братья из-за Днепра, с саблей и в седле рождённые...

– По словам вашей милости сужу, что опасны они.

– Опасны? Бара...новский и слышать не хочет о мире с казаками, – прохрипел Потоцкий. – Жжёт и убивает, режет хлопов и чернь. За свои обиды мстит. А Хмельницкий уже яростью кипит, шлёт мне грамоты из Чигирина, воздаяния требует. Его милость пан ротмистр порушит всё, что я создал... Договор под Белой Церковью. Вот-вот даст повод к новой войне с казачеством.

– Ясновельможный пан гетман, повелите ли ударить по нему?

– Нужен пример, не то грозит нам конфедерация. Войско не видело жалованья... испокон веков... Бери мою хоругвь, пан Дыдыньский, найди Барановского, схвати и приведи живым на гетманский суд. Иначе горе нам! Я в долгу не останусь, пан-брат. Дам тебе официальный документ на... собственную роту. Иисусе Христе!

Потоцкий схватился за жупан у горла, не в силах продохнуть, рванул ворот, разрывая ткань на груди. Алмазные пуговицы брызнули в стороны, а челядь кинулась на помощь своему пану, подхватили его, принялись растирать виски водкой.

– Господи, скоро предстану перед тобой, – простонал гетман. – Много грехов на душе моей, ибо, Боже прости, лют был я с казаками. Под Боровицей клятву преступил, Павлюка палачам выдал. А когда запорожцы в сенат запросились... Дал я им сенат, Христе, помилуй; вместо лавок на колья их сажал... И о том скорблю несказанно. Хочу, чтобы после смерти моей был здесь мир. Вот завет гетмана Короны Польской. А его исполнителем тебя, пан-брат, нарекаю.

Потоцкий зарыдал. Слёзы, крупные как горошины, катились по его мертвенно-бледному лицу.

– Кровь, сколько этой крови... Не хочу иметь на совести новую войну... – выдохнул он. – Пан Дыдыньский! Ды... Сокруши Барановского, пока... не довёл... до... новой сечи.

– Даю шляхетское слово. Доставлю Барановского живым в лагерь, хоть бы пришлось, как чёрта за рога, из самого пекла его выволочь. А что прикажете с его хоругвью?

– Без нужды крови не проливай. Это наши жолнеры, добрые товарищи. Но коли саблю поднимут... Даю тебе гетманское соизволение.

Потоцкий умолк. Плакал, молился и тяжко вздыхал.

– Всё будет исполнено, вельможный пане.

– Дыдыньский, – прошептал гетман, – ты не с Украины родом. Не ведаешь, что тут творилось... Лишь об одном молю – не дай воли мести... Месть, сын мой... низвергнет нас в адово пекло, ибо за каждую обиду станем убивать друг друга без конца... с казаками.

Поручик согнулся в поклоне. И тогда пан Николай Потоцкий, гетман великий коронный, возложил дрожащую руку на его бритую голову и начертал на челе крестное знамение.

– Иди с Богом, мой... сын.

2. Крестьянам отблагодарить...

Берестечко...

Кровавая сеча запорожских полков. Разгром татар, сметённых огнём иноземной пехоты... Жестокая расправа над одичавшей чернью, что держала оборону в таборе после бегства Хмельницкого. А после – бунт посполитого рушения[2], долгий поход осиротевшего коронного войска через Украину, кончина Иеремии Вишневецкого, а там и встреча с казаками под Белой Церковью.

Хмельницкий был горьким пьяницей и тираном, да только не глупцом. Всякий раз, как нависали польские сабли над его головой, пробуждался в нём из хмельного угара муж государственный да воевода мудрый. И тогда вешал он казаков, что твой царь-батюшка, пил аки природный лях, считал дукаты как истинный жид, а речи толкал, что сенатор первейший, проливающий слёзы над горькой долей Речи Посполитой. Прижатый под Белой Церковью гетманами да Янушем Радзивиллом, так истово бил себя в грудь, столь долго мёл шапкой пол белоцерковского замку от мышиного да птичьего помёта, что выпросил-таки мир. Договор, что должен был на веки вечные усмирить чернь да казачество.

Не усмирил!

Залёг Хмельницкий в Чигирине что матёрый волк в логове, обложенный гончими псами, да только Украина покоя не возжелала. На Заднепровье, Брацлавщине да Подолье чернь с молодцами держали Хмеля там, где хребтина честное имя теряет, и при всяком случае являли коронному войску срамное неуважение своё. Из казаков, что вне реестра остались, из татар, в Крым не воротившихся, из беглой челяди коронных хоругвей, черни да хлопов, что под старостинскую руку возвращаться не пожелали, сбились ватаги лихие да шайки разбойные, что кидались на шляхетские усадьбы, города, а то и на ляшские хоругви. Подняли бунт против Хмельницкого атаманы казацкие помельче, душегубы, разбойники, своевольники да голытьба отпетая – Александренко с Чугаем под Баром; Бугай, что с ватагой черни жёг да грабил усадьбы на Заднепровье. А промеж казаков вздымали главы один за другим – ровно у гидры стоглавой – Вдовиченко, Полторакожуха, да и сам Богун, что кричал о гетманской измене Запорожью. С иными из них учинил Хмельницкий обычный запорожский разговор, то бишь милостью Божьей под корень извёл, токмо часть душегубов всё ж разбежалась по всей Украине, укрывшись по оврагам, степям, борам да городам бунтующим.

Коронные жолнеры воротились на Днепр по прошествии трёх лет, чтобы вместо усадеб, замков да костёлов узреть руины да пепелища, трупы убиенных, поля запустелые, закрома да амбары разорённые, города пограбленные да толпы черни одичалой. И тут возгорелся гнев шляхетский – за усадьбы порушенные, за девиц поруганных, за деток шляхетских, что украинскими косами порублены да в полон татарский проданы были, за все насилия да бесчинства. Жолнеры изводили ватаги черни огнём да мечом, пускали дым над хуторами да местечками, вздымали душегубов на колья, вешали на крестах придорожных, рубили руки, разоряли церкви да монастыри, били да грабили будто в чужой земле, а не в мятежной провинции Речи Посполитой. Украина помирала от голода, разорённая войной, пожарищами, дождями да походами воинскими. За краюху хлеба просили четыре золотых, а за кварту простой горилки – коли сыскать её возможно было – и все восемь золотых выкладывали.

Через эти одичавшие земли шёл Дыдыньский из Махновки к Бару, ведя конным строем панцирную хоругвь. Первые следы Барановского они нашли только вечером следующего дня после выхода из лагеря под Махновкой. Это было в степи, за Прилукой, возле одного из многочисленных оврагов речки Ольшанки, а может, Кобыльни.

Первыми внимание отряда привлекли птицы. Огромная стая ворон, воронов и галок кружила над крутым оврагом. Они снижались, пропадали за верхушками деревьев, а потом вновь взмывали ввысь, не обращая никакого внимания на присутствие вооружённых людей. Тогда ещё никто не знал, что это значит. Только когда Дыдыньский и его панцирные спустились в просторный овраг, кони захрапели от страха, а у всадников волосы встали дыбом.

Ян был на войне два года. И всё же увиденное заставило его снять с головы шляхетский колпак с украшенным алмазом трясенем[3] и перекреститься. Ехавший рядом наместник Бидзиньский, коренной мазур из-под Сохачева, на которого кровавые и жестокие казни производили такое же впечатление, как забой свиней на зимнем фольварке[4], начал шептать молитвы.

Узкая дорога, петлявшая по дну оврага, была уставлена свежеотёсанными, окровавленными кольями. На их остриях неподвижно торчали, а порой извивались, корчились от боли, бились в судорогах тела украинских резунов[5]. Были здесь крестьяне, юноши, старики, женщины и молодицы в свитках из серого сукна, сермягах и тулупах, бекешах и платках, а иные и вовсе раздетые донага. В овраге виднелись следы битвы – то тут, то там валялись трупы лошадей, брошенное крестьянское оружие – косы на длинных древках, дубины, копья, топоры.

– Барановский, – прохрипел Бидзиньский. – Это его рук дело.

– Барановский... – эхом прокатилось среди товарищей и челяди.

Лес кровавых кольев не был самой страшной частью этого зрелища. Ротмистр пощадил детей. Маленькие, грязные, в изодранных свитках, в окровавленных рубахах, они жались к грязным кольям. Одни рыдали, хватали за ноги своих родителей, тщетно звали их, кричали от боли, катались в грязи и крови, молились, а иные бессильно трясли колья, надеясь освободить близких. Напрасно. Их матери и отцы были мертвы или умирали на кольях, кричали, звали детей или рыдали, видя, как их сыновья и дочери протягивают к ним руки, как падают на колени в великом отчаянии.

– Иисус Мария, – перекрестился пан Анджей Полицкий, старый, седой изгнанник с лицом, изрезанным шрамами от ссор и поединков. Это был человек, приговорённый к изгнанию за убийство двух шляхтичей и поджог усадьбы, а ныне искавший защиты от закона под покровительством гетмана Потоцкого. – Да это же сущий ад!

Когда хоругвь вошла в проход между рядами посаженных на кол крестьян, дети бросились к дороге. Польские паны восседали на статных, резвых конях, в алых делиях, кольчугах и бехтерах, в мисюрках, усыпанных бирюзой и жемчугом. Развалившись в сёдлах и луках, отделанных перьями и кистями, они медленно пробирались сквозь серую толпу окровавленных детей.

Ни один из детей не молил их о пощаде для родителей. Ни один не упал им в ноги.

– Будьте прокляты, ляхи!

– Чтоб вас мор унёс!!!

– На погибель! На смерть!

– Прочь, вражье племя! – кричали дети.

Панцирные молча сносили крики и проклятия. Никто не потянулся за нагайкой, ни один товарищ не коснулся сабли, ни один челядинец не схватился за бандолет.

– Вот она, справедливость по-барановски, – сказал Дыдыньский, когда они выехали за кровавый частокол из насаженных на колья крестьян. – Нужно схватить его как можно скорее, иначе он утопит всё Подолье в крови!