Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Пощади обитель, – взмолился Дыдыньский. – Господь Бог тебе на небесах сие доброе дело зачтёт. Грехи отпустит.

– Добро! – отрезал Барановский. – Милостивые паны, за мной!

Они подлетели к воротам быстрее стрелы, пущенной из татарского лука. Едва осадили взмыленных коней перед тяжёлой калиткой, как ударил монастырский колокол. Вскоре над частоколом замаячили головы монахов.

– Слава Богу! – раздался чей-то голос. – А что за люди будете?!

– Отворяйте, попы, схизматики, чёртово семя! – взревел пан Полицкий. – Мы воины Христовы! Хоругвь пана Барановского!

Монахи принялись совещаться. Дыдыньский ждал, что будет дальше. Ему было любопытно, когда же иссякнет терпение пана стольника – прикажет брать монастырь приступом, перевешает послушников и рясофорных на окрестных деревьях, а игумена поволочёт за конём, чтобы добавить казакам ещё одного мученика.

Однако иноки проявили благоразумие. Ворота распахнулись настежь. Один из чернецов указал им путь во двор. Вскоре они въехали на обширную четырёхугольную площадь между монастырским домом, покоями игумена, конюшнями, амбарами и каретным сараем. Посреди неё высилась церковь – стройная, из брёвен, тёсанных в лапу, с концами в виде ласточкина хвоста. Она была увенчана тремя куполами под гонтом и покоилась на дубовом основании и каменном фундаменте. Храм поражал богатым убранством. Под просторными галереями Дыдыньский увидел фрески и росписи, покрывавшие все стены. Но не это сразу приковало его взгляд.

Кресты... Почти весь холм, на котором высилась церковь, был усыпан православными крестами. Символы Страстей Господних стояли кучками и рядами, точно войско в строю – одни свежеструганые, другие прогнившие, покосившиеся, оседающие в землю, заросшие бурьяном. Их были сотни, а может, и тысячи. Дыдыньский не ведал, зачем принесли их сюда и воздвигли подле церкви, для чего вбили в чёрную, обагрённую кровью землю Украины.

Игумен ждал перед монастырским домом, окружённый толпой иноков в чёрных рясофорах и мантиях, с ликами, украшенными длинными бородами.

– Здравствуйте, братья, – молвил один из чернецов, помоложе прочих, с тяжёлым крестом на груди и убелённой сединою бородой. – Кто с Богом, тому Бог в помощь! Я иеромонах Иов, а это, – он указал на седовласого старца, – наш игумен Афанасий. Привечаем вас в скромных стенах обители Спаса Избавителя.

– Великое счастье тебе привалило, поп, – хмыкнул Барановский. – По заступничеству этого шляхтича, – он кивнул на Дыдыньского, – не спалю я ваш вонючий курятник. Но, – голос его перешёл в хищный шёпот, – помни, резун, что милость моя на пёстром коне ездит! Пожалеешь нам снеди, питья да горилки, и – клянусь вашими схизматскими святыми – вздёрнут тебя на верёвке из твоей же власяницы.

– Мы смиренные иноки, пане, – отвесил поклон игумен. – Дозвольте послать за мёдами. Мы ими прежде князьям Четвертинским дань платили. Тут, в полумиле, монастырская пасека стоит. Мёды там такие, что и при княжеском дворе лучших ваша милость не сыщет. Бочки с июля уцелели, от казаков упрятали. А мёд-то дивный, в месяце июле собранный с лип отборных, хмельной, что твой нектар небесный, коим сам Господь Бог с апостолами на небесах потчуются.

– Посылай, да поживее, ибо жажда нас томит, – бросил Барановский.

– Куда, пёсье отродье?! – взъярился тем временем Полицкий на Иова, который норовил бочком отступить. Ударил монаха по лицу, пихнул к коню Барановского, а после схватил за бороду, дёрнул и согнул едва не вдвое. Ротмистр выбросил ноги из стремян, спрыгнул на спину и шею монаха и этак сошёл наземь.

– Теперь-то, поп, – процедил Барановский, – будете гнуть шеи перед панами, как прежде бывало. А кто не больно проворно согнётся, тот сто палок отведает, ибо на помощь и защиту бунтовщика Хмельницкого нечего рассчитывать!

Дыдыньский не пошёл за Барановским. Направился к церкви, остановился перед затворёнными вратами, но внутрь не вошёл. Замер в галерее, загляделся на сруб, покрытый потемневшими росписями. Почти все изображали сцены Страшного суда: Христа, выносящего приговор грешникам, его престол, Рай, Богородицу, которой поклоняются грешники, благоразумного разбойника. Видно было, что живописцы пришли из Карпат или с Червонной Руси – откуда-то из-под Перемышля или Самбора, ибо на фреске виднелась польская смерть с косой, а черти, тащившие в ад грешников и иезуитов, были обряжены в делии и шляхетские жупаны. В центре росписи извивался огромный чёрный змий, покрытый кольцами и тянущий пасть к самому престолу. Зверь не мог угрожать трону Христову, ибо отгоняли его оттуда ангелы, заслоняясь большими православными крестами. Такими же, как те вокруг церкви.

«Нет больше сил», – подумал Дыдыньский. Всё стояли перед глазами рассказы Барановского о жестоких убийствах польской и русской шляхты, сожжённых усадьбах, могилах погибших. И – может оттого, что был слаб и болен – где-то в глубине души начало зарождаться убеждение, что стольник прав, а развязанный на Украине безумный хоровод убийств и мщения уже ничто не сможет остановить.

– Что же ты не пируешь с нами, брат?!

Дыдыньский вздрогнул. Рядом стоял иеромонах Иов.

– Я не из свиты пана Барановского. Пан ротмистр был бы рад, стань я таким, как он. Но я всё ещё сомневаюсь...

– Пан Барановский потерялся в своём горе, – тихо сказал монах. – Ты верно поступаешь, что не идёшь его путём, иначе погубил бы душу свою бессмертную. Один лишь Иисус может судить нас по любви к ближнему, а пан стольник хочет вершить этот суд уже здесь, на земле.

– Что это за кресты?

– Принесли их наши братья. На своих плечах несли, грехи замаливая, обеты данные Богу исполняя или за милость его благодаря.

– Видно, прибавилось их в последнее время, – горько усмехнулся Дыдыньский. – Много ли их поставили вашему Богу в благодарность за то, что перерезали нам глотки? Сколько Хмельницкому за то, что извёл ляхов и жидов на святой Руси?

– В этих крестах сила – зло отгонять. Нельзя их ставить во славу злодеяний. Мы раздаём их просящим, а крестьяне относят туда, где нечисть прячется: на урочища под Сатановом, на проклятую гору, под Каменкой и Рашковом на басурманские могилы. И на перекрёстки, где упыри кровь людскую пьют. Вон там даже крест стоит, – показал брат Иов, – за упокой души князя Яремы, что после смерти упырём стал и теперь вечно бродит по Украине.

Дыдыньский холодно усмехнулся:

– Ясновельможного Иеремию Корибута год назад в Сокале похоронили. А после княгиня тело на Святой Крест перевезла.

– Никто тебе не скажет, брат, да только тело князя исчезло. И на Святом Кресте в аббатстве его нет. Стал Ярема упырём после смерти... За кровь пролитую, за колья и виселицы на Украине.

– Молчи, поп!

– Пан стольник был его слугой. Той же дорогой идёт, что и господин его – прямиком в пекло. Ясновельможный ротмистр душу дьяволу продал!

Барановский возник подле них словно призрак. Дыдыньский вздрогнул, схватился за саблю, а Иов перекрестился. Но ротмистр даже не взглянул на них. Отворил двери церкви, вошёл внутрь. Дыдыньский смотрел ему вслед. Барановский миновал притвор и неф, опустился на колени на амвоне перед алтарём и начал молиться, склонив голову.

– Беги! Уходи, пока можешь! – прошептал Иов.

– Я дал nobile verbum, что не оставлю пана Барановского.

– Слово шляхтича? Сгубит нас эта честь... пан-брат.

– Не говори, что ты родовитый или из благородных.

– До пострига звали меня Иван Голубко. Из киевских бояр я. Жена была... Саломея Брыницкая. В церкви венчались, под коронами. Когда Хмельницкий бунт поднял, укрылись мы в Баре, который потом Кривонос взял. Чернь нас живыми схватила, а как жена моя ляшкой была, велели мне её и детей... убить.

– Иисус Мария! – Дыдыньский перекрестился. – И ты сделал это?

– Не сделал бы – казаки их на кол посадили бы. А так хоть смерть лёгкую приняли. После того к монахам и ушёл.

Повисла тишина.

– А я, – проговорил, наконец, Дыдыньский, – был послан наказать Барановского. Но не смог...

– Не одолеешь ты его, брат. Это бес, за грехи наши посланный. Беги, молю! Ты не такой, как они. Тут скоро ад начнётся!

Двери церкви со скрипом затворились. Дыдыньский хотел уйти, побрести между крестов. Но остался. Изнутри, из храма, донеслись... голоса.

– Пан-отец, пан-отец, – плакал детский голосок.

– Тише, тише, дитятко, – шептал Барановский.

– Страшно, страшно... – всхлипывал другой, ещё тоньше. – Они здесь?!

– Косы, косы у них! Жуткие...

– Не бойтесь. Я с вами.

– Они вас убьют, пан-отец. Вы должны...

Дыдыньский слушал, леденея от ужаса. Приник ухом к деревянным вратам, но голоса смолкли.

Миг спустя двери распахнулись настежь. На пороге стоял Барановский. Он смотрел на Иова. Медленно поднял руку с пистолетом...

– Неееет! – вскричал Дыдыньский.

Слишком поздно!

Грянул выстрел. Свинцовая пуля раздробила череп монаха, кровь брызнула на фрески, запятнала лики ангелов, окрасила багрянцем образ Христа.

Выстрел едва не оглушил Дыдыньского. Сквозь звон в ушах поручик услышал, как где-то за крестами, за монастырскими постройками зарождается крик, от которого цепенели казаки и падали на колени крестьяне по всей Украине.

– Ярема! Яреееемааа!

Дыдыньский кинулся к Барановскому. Попытался схватить его за жупан у горла, но ротмистр огрел его рукоятью пистолета по голове и оттолкнул. Поручик с криком боли ударился раненым боком о стену и рухнул на колени.

Он видел всё. Был свидетелем того, как вишневетчики рубили монахов саблями, крушили чеканами и секирами, отсекали воздетые в мольбе руки послушников, убивали без передышки, без жалости, с жестокой сноровкой очерствевших душой солдат. Как гоняли монахов верхом вокруг церкви, ловили арканами. Видел попытки сопротивления – как монахи стащили с седла одного из всадников, и тот рухнул между крестами, круша прогнившие жерди и столбы; видел, как потом иноков изрубили чуть ли не на куски. Сопротивление длилось недолго. Вскоре на монастырском дворе остались только люди Барановского. И трупы убитых – одни недвижно лежали в лужах крови, другие бились в предсмертных судорогах, а третьи застывшим взором смотрели в осеннее небо.

– Прибрать падаль, замыть кровь, укрыть коней! – скомандовал Барановский. – А вы по домам да в церковь. Ждать сигнала, господа.

Вскоре убрали тела, засыпали песком кровавые пятна на площади и тропинках вокруг церкви. Затем панцирные попрятались в сараях, домах и овинах. Дыдыньского уволокли в конюшню.

Ждать пришлось недолго. Красное солнце уже тонуло в туманной дымке на западном краю небосклона, когда перед монастырскими воротами загремели конские копыта. Это были казаки. Дыдыньский глянул через щель в стене и тотчас признал их по серым да зеленоватым жупанам, выцветшим свиткам и бекешам.

Запорожский дозор влетел во двор; не увидев следов побоища, молодцы обогнули церковь и повернули к воротам. Не прошло и четверти часа, как из леса донёсся до них топот копыт, храп коней да звон мундштуков. Через ворота въехало не меньше двух сотен всадников. То была не пешая чернь с дрекольем да мутовками, а запорожцы – видать, сотня из Брацлава или Кальника. Все при добром оружии, на трофейных сёдлах, с саблями, ружьями да бандольерами, награбленными из арсеналов, усадеб, замков и городов по всей Украине.

Казаки обступили церковь, не зная, что делать дальше. Ни следов боя, ни крови, ни трупов. Растерянные, принялись кликать монахов, не ведая того, что после миропомазания польскими саблями чернецы хоть и безропотно внимали гласу Христову, да только к запорожским призывам оставались глухи.

Первый выстрел грянул как удар грома. Из церкви, домов, лавок и конюшен высыпали люди ротмистра с пистолетами да ружьями в руках. Казаки взвыли – только и успели.

Шляхтичи и их дружинники вскинули стволы как один. Дыдыньский услышал грохот кавалерийских пищалей да глухую дробь ружей и самопалов – то панцирные потчевали казаков свинцовыми гостинцами, что должны были вежливо, но твёрдо попросить их спешиться. В ответ огласилась округа ржанием коней, криками перепуганных молодцов, стонами раненых да умирающих, визгом падающих лошадей.

В мгновение ока панцирные налетели на казаков с рогатинами наперевес. Обрушились на них как буря – кололи, сшибали с коней, палили в упор из пистолетов и мушкетонов. У казаков не было ни единого шанса. Стиснутые на подворье, зажатые между крестами и галереей церкви, рассеянные промеж монастырских построек, они отбивались с отчаянием обречённых, рубя саблями, стреляя из ружей. Их кони ржали, налетали на кресты, заборы да ограды, сбрасывали всадников, лягались и вставали на дыбы. А когда в руках панцирных переломались рогатины да копья, добрые сабли барские, сташовские да сандомирские позвали казаков на последний танец.

Дыдыньский и не приметил, когда кончился разгром и началась резня. Панцирные охотились на запорожцев, что искали спасения в гумнах, овинах, амбарах да на колокольне. Добивали их споро, вытаскивали за чубы да оселедцы из навоза и стогов сена. За теми, кто к лесу кинулся, гнались конные дозоры Барановского, остальных ловили поодиночке да по двое арканами.

Битва была окончена.

9. Вето!

Окровавленных, едва живых пленников приволокли пред очи Барановского. Ротмистр не стал чваниться с простыми казаками. Велел вывести их за стены и вздёрнуть без лишних затей. Причём затеями этими почитал даже предсмертную исповедь али молитву. Не раз, бывало, толковал он, что запорожцы суть religiosus nullus, а церковь на Сечи поставил только Хмельницкий; стало быть, давать им срок на примирение с Создателем – пустая блажь да дворянские причуды.

Всё внимание ротмистра обратилось на двух главных пленников. Первым был молодой, статный казак с высоко выбритой головой, оселедцем, закрученным вкруг ушей, длинными просмолёнными усами да зеленоватыми глазами. Таким он, верно, был ещё вчера, когда гордый атаман водил молодцов, млели по нему молодицы да дворовые девки. Теперь же был он избит, окровавлен. Орлиный нос перебит, глаз выбит панцирными ротмистра – чёрная впадина подёрнулась сосульками запёкшейся крови. Левое ухо болталось клочьями, на голове застыли пятна юшки, перемешанной с пылью да грязью. Надо отдать ему должное – долго не давался он в руки живьём, прекрасно зная, что смерть его от ляшских рук будет долгой да мучительной. Однако паны-братья вишневетчики были горазды на поимку живьём гультяев да резунов. И по той науке атаман, живой, хоть и сломленный, достался пану ротмистру.

– Александренко! – Барановский прихлопнул в ладоши, точно украинский князь при виде наилучшего анатолийца из своего табуна. – И куда ж тебя занесло, хлопче? Не сладко ль было служить рукодайным у панов Потоцких? Имел бы и справу добрую, и талер на святого Мартина. А нынче что? Золотом уже мошну не набьёшь, да и до святого Мартина, сдаётся мне, не дотянешь. Хотя, может, ты и впрямь казак крепкий, что и неделю на колу выдюжишь. Бывали такие молодцы. Наливайко в Варшаве пять дён продержался, а князь Байда Вишневецкий в Стамбуле – упокой, Господи, его грешную душу – за лук схватился и перед кончиной ещё басурман настрелял.

Александренко харкнул кровью сквозь изломанные зубы.

– Я вашу милость о смерти молю, не о поученьях.

– Уверяю тебя, сие последнее поученье, – покачал бритой головой Барановский, – кое могу тебе преподать. Панове, выведите сего молодца за монастырь, возьмите самый большой крест из-под церкви да выстругайте из него кол. Да повыше, чтоб пана сотника по чину вознести.

Барановский обратился ко второму пленнику. То был игумен Афанасий. Стоял на коленях, творя молитву.

– Дыдыньский!

Шляхтич не отрывал глаз от игумена. Теперь всё становилось ясно как божий день.

– Гляди, пан-брат, сколь велика в здешнем люде ненависть к шляхте. Вот молил ты меня пощадить монастырь. Я внял твоей просьбе. А когда иноки потчевали нас вином да яствами, сей благочестивый игумен Афанасий сам в Ольшанку за мёдом подался. Хитрец, истинно – вместо липца с казаками воротился. Вздумали нас чернецы упоить да из засады выдать молодцам, чтоб головы нам живьём поотрывали. Вот она, благодарность за твою милость, пан-брат.

– Заткнись, демон, – отрезал Афанасий. – Господи, отпусти грех наш, что не достало сил одолеть польского беса. Всё положили во славу Твою: обитель, живот свой, ибо Ты, Господи, и караешь, и милуешь. Но придут иные, кто довершит наше дело. И не станет более бес на пороге Твоей церкви.

– Слышишь, пан поручик? – прошипел Барановский. – Запомни его слова, прежде чем взмолишься о милости во второй раз. А теперь сруби башку гордецу, что предал тебя, и будь мне братом... С твоей подмогой усмирим Украину на веки вечные.

Дыдыньский медленно обвёл взглядом игумена, Барановского и прочих шляхтичей. Трупы, кровь, деревья да кресты, увенчанные телами вздёрнутых казаков. И хоть окрест бушевал пожар да ржали перепуганные кони, поручику почудилось, будто вокруг воцарилась гробовая тишь.

– Убей попа! – процедил сквозь зубы Барановский. – И добро пожаловать в нашу хоругвь! Сам видишь, что проиграл, пан-брат! Моя взяла!

Дыдыньский положил ладонь на рукоять сабли.

– Не убью его. Я не таков, как ты.

– Что?! Руби ему голову, сей же час! Здесь!

– Нет! Довольно с меня крови!

– Пан Дыдыньский! – Барановский аж почернел от ярости. – Нет пред тобой иного пути, как стать нашим собратом. Руби попа!

Дыдыньский выхватил из ножен саблю и отшвырнул её прочь.

– Вето!

Они узрели лишь блеск, а после услышали свист. Ещё не замер он в ушах, когда голова Афанасия покатилась по земле. Барановский впился взором в Дыдыньского, и глаза его полыхали лютым гневом.

– Ты сделал выбор, пан поручик, – процедил он. – Выбор верный. Не стану боле таскать тебя без толку по Подолью. Здесь настанет конец твоим мукам. Пан Бидзиньский!

– Слушаю, пан ротмистр!

– Возьмёшь десять челядинцев с пищалями, выведешь его милость Дыдыньского за стены – и пулю в лоб. А после похоронишь с воинскими почестями!

Бидзиньский побелел как полотно.

– Как же так?! Расстрелять поручика? Сына героя Зборова?!

– Это приказ!

Бидзиньский положил руку на плечо Яна. Но поручик яростно стряхнул её.

– Сам пойду! – прорычал он Барановскому. – Не вели хватать меня, точно пса!

– Ступай, сударь. Пусть всё это кончится.

10. Погребение поручика

В последний путь его провожала целая дружина. Бидзиньский собрал без малого три десятка конных. Привёл и верного коня поручика.

– Пешим пойду, – буркнул Дыдыньский.

– Садись в седло, ваша милость, чтоб тебя! – взъярился Бидзиньский. – Не то силком посажу!

Поручик смирился. Один из челядинцев подхватил жеребца под уздцы и повёл за собой. Споро выехали за монастырские стены, у ворот пригнули головы, чтоб не коснуться босых стоп удавленных чернецов. Один из них ещё не отмучился – хрипел да извивался на вервии.

По пути к ним прибивались новые шляхтичи со свитой; к исходу часа за спинами Бидзиньского и Дыдыньского ехала почти вся хоругвь панцирных.

Перед самой чащобой поручик осадил коня. Оглядел своих людей, переводя взор с одного изрубцованного лица на другое.

– Храни вас Господь! – вымолвил он сквозь стиснутые зубы. – Отпускаю вам измену вашу, паны-братья. А коли к гетману воротитесь, так скажите... что я во всём повинен. Глядишь, головы свои уберёте!

Снял колпак, откинул назад длинные, по бокам выбритые волосы и вперил взгляд в лес, затянутый осенней мглою.

Напрасно. Всё напрасно. Столько дней; столько лишений, кровавых сеч, погонь да стычек... Барановский взял над ним верх. Выиграл битву за души его ратников.

– Долго мне ждать?! Не слыхали приказа ротмистра?!

– По коням! – гаркнул Бидзиньский.

Ринулись вскачь через темнеющий бор. Вылетели на тропу, после на поляну, промчались сквозь туманы, перемахнули через ручей, а там вырвались в подольскую предвечернюю степь. Холоп передал Дыдыньскому поводья его скакуна, люди Бидзиньского закинули за спины бандольеры да пищали.

– С Богом!

Отпустили поводья, припали к сёдлам да ленчикам, и добрые польские кони понеслись легко да быстро, что твои соколы, через степные просторы. Дыдыньский ощутил, как ветер треплет ему волосы, как копыта конские гремят по твёрдой земле, как полощутся полы его делии. А после почуял под коленом знакомую рукоять буздыгана, что отнял у него Барановский, и только тогда уразумел, что Господь даровал ему чудесное спасение.

11. Дьявольское дело

– Твоя милость были правы, – прохрипел Бидзиньский. – Этот человек рассудком помутился; несёт околесицу, что твой Пекарский на дыбе. Вознамерился Украину в крови утопить, оставить тут одно небо да землю. Я больше войн повидал, чем твоя милость девок в блудилищах, но таких страшных убийств в жизни не видывал.

Наместник дышал тяжело, будто после долгого бега.

– Мы давно уже сговорились с панами-братьями дать дёру. Всё случая подходящего не было. Но когда твою милость на смерть приговорили, я понял – край пришёл. Тут же с товарищами спелись, и как один порешили: катись к чёрту, пан Барановский. Только промеж собой, конечно, а то наши головы попадали бы, что спелые груши.

– Что теперь? В лагерь возвращаемся?! – спросил пан Кшеш.

– Нет, ваши милости, – Дыдыньский покачал головой. – Приказ есть приказ, и мы его исполним. Его милость гетман Потоцкий велел Барановского живым доставить – вот и доставим!

– Пан-брат, да он же сущий дьявол. Никому с ним не сладить. По ночам молится, голоса слышит. С покойными детками своими беседует, с князем Яремой, с паном Лащем, с Вишневецкими, что в битвах сгинули. Проклятые души о засадах его упреждают, всё ему доносят: что враг замыслил.

– Сказывают, – проворчал Кшеш, – чем больше Барановский холопов да казаков погубит, чем больше полей брани и лобных мест за собой оставит, тем сильнее власть его над живыми и тем гуще страх на врагов его падает. Оттого что всё больше неприкаянных душ вокруг него вьётся.

Дыдыньский осадил коня и погрузился в раздумья.

– Коли сила Барановского в убийствах, резне да насилии корень имеет, то я знаю, что надобно делать. Ваши милости, я знаю, как рога этому стольнику обломать!

– Ты рехнулся?! В лагерь надо возвращаться, гетману доложить!

– Милостивые паны! – молвил Дыдыньский. – Раз уж вы от дьявола отступились и под моё начало вернулись, стало быть, должны мне повиноваться. Не стану таить, кое-чему вы меня научили... смирению. Потому не хочу никого силой удерживать, ни угрозами, ни пистолетом. Однако коли в ком шляхетская кровь течёт, прошу – помогите мне стольника изловить.

– У Барановского своя хоругвь при себе, да ещё часть нашей! Всего полторы сотни сабель! А нас от силы четыре десятка. Как же ты с эдакой силищей совладать думаешь?!

– Поезжайте со мной, всё сами увидите!

– Не может того быть!

Дыдыньский развернул коня. Бидзиньский схватился за голову и выругался себе под нос.

– Курва мать и ёб твою! – простонал он. – Будь что будет, иду!

И двинулся следом за поручиком.

А за ним потянулся весь отряд.

12. Кресты

Когда наутро они воротились в монастырь, здесь не было ни души – кроме, само собой, душ запорожцев и монахов, что наверняка витали окрест, ведь тела их так и лежали непогребёнными. Кони тревожно всхрапывали, учуяв мертвечину, а на церковной крыше чернели стаи воронья.

Дыдыньский замер перед храмом, вглядываясь в частокол православных крестов вокруг.

– Нужна будет добрая повозка, – проговорил он. – И четвёрка лошадей.

– На кой, Христа ради?! – вскинулся наместник. – Никак ваша милость церковь грабить вздумали?

– Хочу забрать отсюда эти кресты.

– Кресты?

Дыдыньский хмыкнул в усы и упёр руки в бока.

– Всему своё время, милостивые паны!

К вечеру они вколотили первый крест в излучине реки – там, где четыре дня назад Барановский разметал большую ватагу черни. Следующий поставили в Купичинцах – деревне, дотла разорённой и спалённой вишневетчиками. Ещё один – с надписью: СПАСИ, СОХРАНИ – вбили в землю на ближней горе, где украинские головорезы сожгли шляхетскую усадьбу вместе со всей семьёй.

А когда следующей ночью они ставили очередной – на сей раз в лесу под Стеной, где ветви деревьев гнулись под тяжестью повешенных крестьян, где некогда стоял родовой двор Барановских – Дыдыньский мог бы поклясться, что чует, как ротмистр мечется на своём ложе. Когда они вгоняли древко в землю, поручик был почти уверен, что враг его стонет и мечется во сне. Он печально усмехнулся. Жатва велика, а делателей мало...

13. В волчьей шкуре

Иван Сирко почесал грязным пальцем свою битую казацкую башку, забросил за ухо просмолённый оселедец. Не страшился он ни виселицы, ни кола, да только то, чего требовал от них этот молодой лях, заставило стынуть кровь в жилах.

– Раздевайтесь все, да шибче! – рявкнул Дыдыньский. – Долой жупаны, свитки, бекеши. Догола! Рубахи тоже.

– Слыхали, что пан поручик велит?! – подхватил усатый лях в кольчуге. – Кто хоть шаровары на себе оставит, тому жопу так изукрашу – как Москва после татарского набега стенет!

Сирко аж онемел. Всяких польских панов на веку своём навидался. И лютых, и дурных, и чванливых, и бешеных, встречал и пропойц, и старост никчёмных. А вот ляхов-содомитов довелось узреть впервые! Медленно расстёгивал пуговки жупана, искоса зыркая на мучителей. А казацкую его башку всё сверлил жуткий вопрос: по-турецки их драть станут али в ряд построят да велят задами крутить? Одно лишь тешило – такое-то сажание на кол авось и пережить сподобится. Хотя прознало бы про то товарищество – страшно было бы потом на Сечи показаться.

– Кто уж голый – пшёл вон! – зычно гаркнул старый лях. – А кто обернётся – пулю в лоб схлопочет!

Дыдыньский подобрал с земли длинные запорожские шаровары.

– Ну вот мы и казаки, – весело бросил он. – Здорово, брат-атаман!

14. Золото игумена

– Ясновельможные паны! – холоп Мыкола елозил шапкой по полу корчмы так рьяно, что в воздух взметнулось облако пыли, пепла да старых опилок. – Казаки в монастырь пожаловали!

– Хама за порог и на осину! – Барановский даже не оторвал глаз от кружки пива. – А перед тем всыпать двести плетей! Пущай и челядь потешится.

Да только холоп не дал сбить себя с намеченного пути.

– Ясновельможный пан-добродетель! – возопил он, дивя всех присутствующих витиеватостью речи. – Ты есть Бог единый из Троицы Пресвятой! Не губи доброй верёвки на мою хамскую глотку, пан вельможный!

С тем и бухнулся в ноги пану, принявшись лобызать заляпанные грязью бахмачи ротмистра. И правильно сделал – пан Барановский держал уши в носках подкованных сапог, особливо во время разговоров с чернью да простым людом.

– Казаки пришли, что ни на есть истинные, – скулил холоп, – резуны, псы окаянные. Чтоб мне галицкой хворью изойти, коли брешу. Те самые, что нам хутор разорили. Все, чтоб им пусто было – одной шлюхи выродки.

– Не те ли из сотни Александренко, что там второй день на вервии качаются?

– Казаки пришли за червонным златом да дукатами игумена.

Тут уж Барановский соизволил уделить холопу толику внимания.

– Одно лошадиное дерьмо там осталось да казацкая падаль. Весь монастырь вверх дном перевернули, и верь мне, хам, в твоём кожухе вшей больше плодится, чем талеров в игуменовом сундуке водилось.

– Как же им там быть, пан вельможный, коли они совсем в ином месте схоронены!

– Да ну? И где ж такое место?

– Сперва ваша милость награду мне посулит.

– В награду жизнь сохранишь, на осину не отправлю.

– Только тогда из монастырской казны ваша милость ни единого шеляга не узрит.

Барановский крепко призадумался.

– Ладно, будет, – молвил он. – Даю слово шляхетское, что по заслугам вознаграждён будешь. А теперь сказывай, где злато!

– В пещерах под церковью, – зашептал холоп. – Казаки туда подались, окрест церкви только стражу расставили. Слыхал я, что скалы долбят. Бочки ищут с червонцами, тымфами да талерами... А есть там и орты, есть шостаки, дукаты бранденбургские, португалы да флорины целые!

– Так сколько, сказывал, тех казаков?

15. Месть

Они влетели на монастырский двор и осадили коней, завидев конных семенов[9], что церковь окружили. При виде хоругви Барановского запорожцы попрыгали с сёдел, похватали мушкеты да бандольеры и кинулись к воротам.

– За ними! – вскричал Полицкий. – Лови!

– Стоя-а-ать! – Барановский загородил им путь. – В монастырь! Это засада!

Тотчас несколько десятков товарищей и почтовых соскочили с сёдел. Что было духу кинулись к монастырскому дому. Только, кажись, влетели внутрь – а уж в следующий миг выскочили с другой стороны строения. Всё обшарили, каждую горницу обыскали, на чердак заглянули, несколько досок из пола повыдрали.

– Ни души живой! – доложил Полицкий.

– К церкви!

Помчались к деревянному строению и спешились прямо у паперти. Кто-то пальнул в двери, другие подбежали с топорами. А зря – врата не заперты были. Хватило двух крепких пинков, и они с треском распахнулись, явив тёмное нутро, ряды икон да потемневшие росписи по стенам. С мандилиона глядел на них с лёгкой улыбкой Иисус Христос.

Товарищи рассыпались по храму. Панцирные заглянули во все углы притвора и нефа; через царские и дьяконские врата ворвались в алтарь, замерли перед престолом, что саблями изрублен был да запёкшейся кровью покрыт. Справа от него зиял пролом в половицах. Глянули под ноги – а там каменные ступени вниз уходят, в катакомбы.

– Там схоронились! – проворчал Полицкий. – Ваши милости, кто первый? Кому золото милее головы на плечах?

– Он первым пойдёт. – Барановский выхватил пистоль, с лязгом взвёл курок и упёр дуло в башку холопа, что их сюда привёл. – Хам! Время барщину отрабатывать. Марш! – скомандовал он и одарил ледяной усмешкой. – Заработаешь на награду! А вы, – зыркнул на Полицкого, – тут со своими людьми останетесь!

Холоп безропотно ступил на лестницу. За ним двинулся Барановский с пистолем, следом остальное товарищество, замыкала челядь с мушкетами.

Катакомбы глубокие были. Видать, выдолбили их в незапамятные времена. Свет факелов выхватывал из мрака груды черепов да костей, ржавые мечи, сабли да шеломы, что под стенами валялись. Во многих местах стояли пустые бочки да сундуки, на стенах виднелись следы огня и каменные очаги. Знать, катакомбы укрытием служили во время татарских набегов.

Спустились вниз и встали в большой, в камне высеченной палате. Отсюда три выхода вели. Барановский, недолго думая, подтолкнул холопа к самому широкому, а наместнику своему на два остальных указал. Разделились. Шли через завалы черепов, минуя ниши в скалах, где покоились высохшие, скрюченные тела монахов, что остатками истлевших лохмотьев прикрыты были.

Где ж казаки подевались? Неужто растворились в лабиринте палат да переходов? Никто по людям Барановского не стрелял, никто за поворотом не мелькнул. А может, был из катакомб потайной выход, которым молодцы и ушли?