Текст книги "В Москве полночь"

Автор книги: Вячеслав Сухнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

28

– …просто задолбил меня Серега! Говорит, не нанимался за тебя пахать.

Серега был сменщиком Юрика.

– Бабки за это плачу, жлоб! – попытался усовестить бармена Толмачев.

– Бабки! – отмахнулся Юрик. – Слезы, а не бабки. Я в смену больше навариваю. А тут еще можно без башки остаться! Гоняем по Москве с пушкой… Заметут, помяни мое слово! И никто передачу не принесет, вот что обидно. Друзья – пока водку на халяву жрать…

– Слушай, заткнись! – не выдержал Толмачев. – Как баба, честное слово… Сказал ведь: сегодня – последний раз. Лучше наблюдай за своей стороной, а не скули.

– Наблюдаю, – буркнул Юрик, ворочаясь на водительском сидении. – И глаза болят уже, и задница от таких наблюдений. Развяжемся с твоими делами – упьюсь, вот увидишь!

– Внимание, – сказал Толмачев. – Появился клиент. Ну, Юрик, если и сегодня упустишь…

– Ша! – сказал Юрик, заводя жигуль. – Теперь прошу под руку не гнусавить. И так нервничаю.

Белая лада Самарина медленно выползла с автостоянки, переждала поток машин и пристроилась в хвосте. Юрик успел проскочить перекресток, поехали за ладой.

По Трубной выскочили на Рождественку, скатились по Охотному ряду по Тверской, минули Манеж и Дом Пашкова, по Большому Каменному мосту пересекли Москву-реку и двинулись по Большой Ордынке.

– Зуб даю, клиент держит курс на Варшавку, – сказал Юрик.

– Оставь зуб себе, – сказал Толмачев. – Человек в Чертанове живет. Как туда еще ехать, если не по Варшавке?

В этот поздний вечерний час лишь в самом центре столицы наблюдалась некоторая суета на дорогах. А выбрались на Варшавку – понеслись с ветерком, изредка тормозя перед равнодушными светофорами. Самарин ездил не очень уверенно, лада у него была первой машиной в жизни, и он к тому же до сих пор, степной житель, робел перед наглой и агрессивной московской улицей.

После развилки, когда часть автомобильного стада съехала на Каширское шоссе, машин впереди почти не осталось, и лихачу Юрику стало еще сложнее прятаться.

– Не топчи пятки, – зудел Толмачев нервно. – Заметит слежку – оторвется!

– Отстанем – он еще лучше оторвется! – огрызался Юрик. – Брошу руль к черту… Садись и сам погоняй, такой умный!

В общем, нескучно ехали. За Самариным они следили третий вечер. В первый раз упустили ладу, когда попали в небольшую пробку на Тверской. В прошлый вечер Самарин вообще не ездил домой. Проторчали до двух ночи неподалеку от его машины и отбыли, несолоно хлебавши. Сегодня все, вроде, складывалось благополучно.

…После встречи с Самариным за кинотеатром «Мир» Толмачев всерьез задумался о безопасности Пашунчика. Сначала он решил хотя бы проверить, как Самарин выполнил его пожелание залечь на дно. Однако не знал домашнего телефона Пашунчика и его адрес. А в справочной Управления, когда Толмачев назвал пароль и попросил дать телефон Самарина, после некоторой заминки грубо сказали, что он ошибся номером… Пароль сменили? Специально, чтобы усложнить жизнь Толмачеву? Нет, тут что-то не так… Или водопроводчик уже стал начальником Управления?

Толмачев решил рискнуть и снова встретиться с Самариным. Если понадобится, выбить из Пашунчика фамилию нанимателя. Правда, Толмачев не представлял, как выбивают из людей нужную информацию, но надеялся, что сориентируется по обстановке. В любом случае он должен был увидеться с Самариным.

Поотиравшись возле винного магазина на Цветном и поизображав ханыгу – вот где пригодились уроки Василия Николаевича! – он дождался-таки Пашунчика… А подойти не решился: тот озирался каждую секунду и не вынимал правую руку из кармана ветровки – совсем, выходит, обалдел от страха. Либо застрелит, либо убежит. Кроме того, вполне возможно, Самарина неназойливо пасут. В общем, оставалось выследить Пашунчика, довести до дому и там поговорить по душам.

Уже до Чертанова доехали, хоронясь за редкими машинами. Судя по всему, слежку Самарин не засек – ехал аккуратно, ровно. На улице Красного Маяка свернул вправо и тут же въехал во двор. Юрик артистично притер жигуль рядом с машиной Пашунчика и пошел за Самариным. Толмачев остался на заднем сидении, напряженно вглядываясь в тускло освещенный подъезд. Томительно прошло несколько минут. И тут рядом с подъездом, где скрылись Самарин с Юриком, затормозила желтая машина – такси, не такси… Оттуда вывалилась пьяная компания – двое чуть не волоком потащили третьего. Только умчалось такси, появился Юрик, плюхнулся, довольный, в машину:

– Триста сорок вторая, седьмой этаж… Специально задержался в лифте, когда он выходил, делал вид, что кнопка заедает. Когда вошли, он и говорит: вам какой? А я говорю: мне повыше. А он говорит: откуда знаете? А я говорю: на последнем живу, но вас там не встречал.

– О, боже, – вздохнул Толмачев. – Тебе бы, Юрик, шпионом работать. Какое настроение у клиента?

– Хреновое, – не задумываясь, ответил бармен.

– А точнее?

– Точнее… Ну, вот когда у тебя бывает хреновое настроение, ты какой? Вот и он точно такой же. Морда вниз, короче говоря. Сразу понятно: не в жилу человеку жизнь.

– Ясно, – сказал Толмачев. – Очень наглядно. Закуривай пока, наблюдательный ты наш…

– Когда к нему пойдешь? – с боязливым любопытством спросил Юрик.

– Когда надо…

– Значит, блин, опять не отдохну! А люди вон пьют да гуляют… Сейчас одного в лифт грузили, а он пополам складывается, как ножик. В полной кондиции человек.

– Минут десять подождем, – глянул на часы Толмачев. – Надо же клиенту дать возможность умыться, расслабиться с дороги. Разговор лучше пойдет. Докурим – поднимемся.

– Не! – поднял руки бармен. – Не пойду. У тебя, Коля, свои дела, у меня свои. И я в твои не лезу.

– Черт с тобой, – отмахнулся Толмачев. – Трусоват ты, Юрик, для работы в баре.

– Ага, трусоват, – согласился бармен. – Храбрые все давно на кладбище. А я жить хочу. Правда, нашу жизнь и жизнью трудно назвать… Но все равно, и на том спасибо партии и правительству.

Толмачев, чтобы прекратить дальнейшее развитие темы, включил приемничек. Так, под музычку, дымя сигаретами, они еще немного посидели в машине. Потом Толмачев достал пистолет Самарина, снял с предохранителя и затолкал в карман куртки. Юрик с молчаливым неодобрением наблюдал эти манипуляции. А когда Толмачев собрался выходить, сказал:

– Учти, Коля, я тебя сильно уважаю. И всегда помогаю, но… Начнется шухер, смоюсь. Извини! Метро еще работает.

– Кстати, – сказал Толмачев. – Поезжай-ка ты, действительно, к метро. От греха подальше, пока сидения чистые… Жди в течение часа. Потом можешь ехать. Но если уедешь раньше…

– Понял! – торопливо сказал бармен, включая зажигание. – Ровно час подожду, не переломлюсь.

Толмачев неторопливо поднялся в подъезд. Сзади завизжали шины – Юрик уматывал. Дом был панельный, длинный и почему-то без балконов. К тому же далеко не новый, из пионеров панельной застройки Чертанова. Почему именно здесь вздумал поселиться Самарин – приходилось только удивляться. Сотрудники Управления старались подыскать жилье в тихих переулках Марьиной Рощи, Чистых прудов, Ямского Поля, то есть, поближе к Самотеке, где располагались основные службы Управления. Замоскворечье либо Арбат с Таганкой уже считались дальними районами. А тут, шутка сказать, Чертаново, час езды, не меньше. Скорей всего, Самарин инстинктивно потянулся к вчерашним провинциалам, лимитчикам, составлявшим костяк чертановского населения.

В подъезд давно не заглядывали штукатуры с малярами – стены были рябыми, словно по ним картечью стреляли, исписанными нехитрыми житейскими сентенциями. Перед лифтом Толмачев заколебался. В последнее время он почему-то стал бояться замкнутого пространства. Потопал на седьмой этаж пешком. Поднялся, еле отдышался. Естественно, дал очередной зарок бросить курить. Успокоил дыхание с нервишками, сжал в руке пистолет, спрятал за спину. И на звонок придавил, следя за дверным глазком. Открывает, я ему пистолет в живот… Мол, руки вверх… А если у него тоже пистолет? Раз пять с перерывами бренькнул звонком, но стеклянная чечевица глазка, в которой отражалась крохотная звездочка света из квартиры, оставалась незамутненной. Не спешил Самарин встречать гостей. А может Юрик квартиру перепутал? Дал же Бог такого помощника!

Далеко внизу хлопнула дверь подъезда. Вероятно, от сквозняка дрогнула дверь квартиры и со скрипом подалась. Не заперто… Толмачев нажал на черный дерматиновый бок и вошел в прихожую. Тут горел свет – круглая чашка бра у вешалки. Пистолет он уже не прятал. Замер и прислушался. С кухни отчетливо доносилось бормотание радиоприемника:

– В Москве полночь. Передаем последние известия. Сегодня в Сурханабаде и окрестностях отмечались интенсивные перестрелки между формированиями оппозиции и частями, верными свергнутому президенту республики. В Караул-Тюбинской области оппозиция использует для штурма опорных баз сторонников президента российские танки Т-72. Командующий российской группой войск заявил, что броневые машины были захвачены в одной из российских частей. Он уже отдал приказ…

В ванной тихо шумела вода. Моется, подумал Толмачев. Чистюля… А где же сестра? Не слышно. Спит, наверное. Держа пистолет наготове, обошел квартиру. В большой комнате горела настольная лампа, освещая сваленную в кучу одежду. В кухне на плите исходил паром закипевший чайник. Толмачев бездумно выключил конфорку.

В маленькой чистой комнате никого не было. Все-таки послушал Самарин добрый совет, отослал куда-то сестру. Приоткрыл шкафчик для одежды – так и есть, пусто. Значит, Самарин пришел домой, включил чайник и отправился мыться. Пока раздевался – слушал приемник. А раз человек один в доме, то и запираться в ванной не станет. Голый всегда беспомощнее…

Усмехнувшись, Толмачев подкрался к ванной, рванул на себя дверь:

– Привет, Пашунчик!

Самарин лежал, уронив на грудь, заросшую редкими светлыми волосами, белое ситечко душа. Вода из ситечка вытекала обычная, бесцветная, а в сливную дыру скатывалась чуть розоватой. Под левым соском Самарина темнела небольшая ранка. Сразу и не заметишь…

Не успел, подумал Толмачев и сцепил зубы. Он осторожно взял Самарина за руку. Она еще гнулась и была теплой, но пульс не прощупывался. Какой пульс, выругал себя Толмачев, если в сердце… Только теперь ему по-настоящему стало страшно. Даже кожа на затылке словно озябла. На деревянных ногах вернулся в прихожую.

Понимал, что надо немедленно уходить, и не мог сделать ни шагу. А если они еще в квартире? Где? Минуту или две стоял, застыв, и до звона в ушах вслушивался в тишину. Тоненько журчала вода за спиной, бормотал радиоприемник. И все. Потом его словно толкнули. Схватил половую тряпку у порога, намочил, стараясь не глядеть на Самарина, и пошел по квартире, замывая собственные следы, вытирая дверные ручки. И про флажок конфорки не забыл. Через куртку потянул за собой ручку входной двери и, совершенно измочаленный, побрел вниз по лестнице. Из подъезда вышел мокрым, как будто под душем сам полежал, а не Самарин. Вспомнил про намерение выбить из Пашунчика информацию и визгливо засмеялся – сдали нервы…

Только успел убраться со двора и свернул за угол, как увидел летящую на всех парах милицейскую машину с мигалкой. За ней поспешала «скорая помощь». Не сбавляя скорости, машины въехали во двор. Значит, кто-то успел вызвать. И если бы Толмачев задержался в квартире еще на две-три минуты… А скорей всего, если бы милиция была порасторопнее! Так. Никакой мистики, никаких совпадений. Они знали, что к Самарину собрались гости. Увлекшись слежкой за Пашунчиком, Толмачев потерял осторожность. Оказывается, и на охотника может охотиться крупный зверь! По времени выходило, что та самая пьяная компания из такси… Вот именно!

Юрик сидел в жигуле неподалеку от метростанции, а в стекло машины долбились два мордатых пьяненьких молодца:

– Не повезешь – резину проколем!

– Что такое? – спросил Толмачев.

– Да вот, – пискнул Юрик, – вези, говорят!

– Ты, мужик, гуляй, – посоветовали Толмачеву. – Мы первые взяли тачку…

И вдруг советчик осекся. И начал медленно отступать от машины. Отойдя на несколько шагов, он скакнул в сторону и резво побежал к домам, сжавшись и петляя.

Второй тоже как-то усох.

– Мужики! Вы чего, в натуре… Если некогда, то не возражаю. Не возражаю!

И тоже быстренько, боком, не теряя из виду Толмачева, убрался прочь.

Юрик завертел головой, включая зажигание.

– Перегрелся? – сумрачно спросил Толмачев, захлопывая за собой дверцу. – Голова отвалится…

– Уж больно ты грозен, блин! – Юрик выжал сцепление. – Сейчас пушку достал, или так с ней и канал?

Толмачев обнаружил, что сжимает в руке пистолет. Почувствовал, как затекли пальцы. А машинка-то… Чужая, подумал он отстраненно. Как ни крути – улика.

– Ну, договорился с клиентом? – спросил бармен.

– Да, – неохотно сказал Толмачев. – Быстро договорились. Можно, я у тебя переночую?

– Не жалко, – сказал Юрик. – Поехали. И учти – нажремся от души. Жена у тещи, соседи старенькие, давно спят, не помешают. Ух, нажремся! Я весь переволновался.

– Поддерживаю и одобряю, – сказал Толмачев. – Я тоже переволновался.

Когда подъехали к черному пространству поймы Чертановки, Толмачев попросил остановиться. Спустился по редкому кустарнику к топкому берегу речки, разобрал пистолет, тщательно вытер каждую часть носовым платком и забросил в спокойную мерцающую воду.

Юрик до самого дома на Малой Грузинской молол вздор, Толмачев односложно поддерживал разговор, не вникая в его содержание. А сам изредка непроизвольно тряс головой: отгонял видение голого Самарина в розовых струйках воды.

Как там подполковник говорил? Игра пошла в слишком быстром темпе… А ведь это уже и не игра. Серьезную пульку расписывают. Слишком серьезную. Знать бы еще, у кого козыри. Он был обескуражен. Выходит, его пасли и могли устранить в любое время. Но лишь подставили милиции. То есть, грубо, как в хоккее, отодвинули. Спасибо, голову клюшкой не проломили, гуманисты… Не гожусь я для таких дел, подумал Толмачев с сожалением. Прав был подполковник: надо залегать на дно и ждать.

29

С большим облегчением переступил Седлецкий порог квартиры. Словно сто лет не был в Москве… Будто из дикого леса, грозящего бедами на каждом шагу, вернулся в привычный обжитой мир. Ах, до чего же уютной, славной, милой показалась ему огромная безалаберная берлога с высоченными потолками и потемневшей лепниной, с длинным коридором, по которому можно было кататься на велосипеде, с трещащим паркетом, с подоконниками метровой ширины, прогнившими под ящиками с опунциями и гераньками… С книжными шкафами, закрывающими матовыми боками и толстыми стеклами облупленные стены в комнатах и в коридоре, с потемневшими картинами в рамах, на которых давно вышелушилась позолота, с тяжелыми лиловыми шторами, украшенными вязаными бонбонами, верными сборщиками пыли… После полутора часов самолетного рева постоянный шум московского центра, шум Остоженки, долетающий в распахнутое окно, казался легкой музыкой.

Первой на шее повисла дочь. И жена уже выглядывала из кухни, на ходу вытирая руки передником, и теща выползла из своей комнаты, сморщив и без того сморщенное личико, и персидская кошка Венерка, и борзая сука Мальвина закружились вокруг хозяина, отпихивая друг друга и огрызаясь. Женское население квартиры торжественно вышло встречать своего единственного мужчину поцелуями, радостными слезами, взвизгиваниями, мурлыканьем и лаем. Седлецкий всех обнял, погладил и почесал.

– Мыться! – сказал он в блаженной истоме, принюхиваясь к разнообразным запахам с кухни. – А потом – есть, есть, есть!

– Что привез? – спросила дочь.

Она с пеленок привыкла к тому, что отец привозит из командировок что-нибудь необычное – дыню ростом с поросенка, гранатовые четки, которые замечательно годятся на бусы, необыкновенной прозрачности виноград, индийскую ткань, похожую на желтое облако, расписное глиняное блюдо или вязкую халву с орехами в тонкой рисовой бумаге.

– Что привез?

Дочь давно выросла, закончила школу и готовилась этим летом поступать на филфак университета, но в темных, папочкиных, глазах до сих пор в такие вот моменты встречи оставалось детское ожидание чуда.

– Привез кое-что, котенок, конечно, привез! – легонько отстранил дочь Седлецкий. – Ветку горной сосны. С шишкой! К сожалению, программа семинара оказалась очень плотной. Даже по магазинам некогда было походить. Да и что там купишь на командировочные…

– А ты и в горах был? – мечтательно спросила жена.

– Нас разместили на горном курорте… Все равно пустует. Нарзан ведрами пили.

– Хорошо, хоть отдохнул немножко, – сказала теща. – А то все сидишь да глаза рвешь.

– Отпусти отца, – сказала жена. – А я тебе, Алеша, шампунь купила, с крапивой…

И Седлецкий, окруженный мощным полем любви и обожания, отправился в ванную, и Мальвина брякнулась в коридоре у двери, тоненько подвывая: воспитанно дожидалась хозяина. По всей квартире трещал паркет – искали любимое папочкино полотенце, папочкин махровый халат, папочкины домашние туфли… Из-за них, из-за женщин, не пожелавших бросать родовое гнездо, и припухал теперь Седлецкий в старой профессорской квартире, в разрушающемся доме, в переулке, на который наступали магазины, музеи и конторы.

Он почти разделся, путаясь в белье, а тут стукнула в дверь жена и сказала:

– Алеша, тебя к телефону.

– Пусть попозже позвонят, – беспечно ответил Седлецкий.

– Говорят – очень срочно!

– Ладно, мамочка, давай сюда аппарат. Не успел прилететь – уже достали…

Открыл флакончик с шампунем, понюхал. Бросил на вешалку толстое махровое полотенце с мягким запахом лаванды. Как же мало нужно человеку для счастья! А тут этот чертов телефон…

– Алексей Дмитриевич, Толмачев беспокоит, – услышал он, взяв трубку.

– Здравствуйте, здравствуйте, Николай Андреевич… Ничего конкретного по нашей справке сказать не могу. Я и не смотрел ее, честно признаться. В командировке был. Это же не срочно?

– Речь не о справке. Тут такие дела, Алексей Дмитриевич… Расскажу – поймете.

– Я бы с удовольствием, но, Николай Андреевич, дорогой, с самолета только, устал! Мыться собрался и говорю, представьте себе, в ванной. И даже не обедал.

– Тем не менее, надо встретиться, – поколебавшись, сказал Толмачев. – Уверяю, мой рассказ компенсирует доставленные неудобства.

– Так все серьезно?

– Мы ведь с вами работаем в организации, где несерьезного почти не бывает.

– Ладно, – сдался Седлецкий. – Приходите, как сможете.

– В том-то и дело, что не смогу. Не хочу вас подставлять. Лучше подожду на Гоголевском бульваре. Прямо сейчас.

Седлецкий, с тоской полюбовавшись на махровый халат и глубокие кожаные тапочки с меховой опушкой, принялся одеваться.

– Если бы знала! – сердито сказала жена. – Но ты же сам говоришь: тебе по пустякам не звонят.

– Не звонят, мамочка… Не волнуйся. Это мой аспирант. Проездом в Москве, час до поезда. Хочет парень встретиться, а к нам идти стесняется.

Через пять минут он уже медленно шел по скверу от станции метро «Кропоткинская» вверх, к памятнику Гоголю. Пока он болтался в горах Кавказа, в Москве резко потеплело, наступило настоящее лето, и даже сюда, под сень высоченных старых деревьев, долетал горячий, настоянный на парах бензина и асфальта, воздух. Первые хлопья тополиного пуха уже поплыли редкими косыми струями над проводами, машинами и заполошными торопливыми людьми.

– Не оглядывайтесь, Алексей Дмитриевич! – услышал он за спиной шепот. – Идите на Арбат. Там легче поговорить.

Седлецкий подавил легкое раздражение и приказал себе не думать о праздничном столе в большой кухне, вокруг которого суетятся сейчас женщины. Все тем же неспешным, фланирующим шагом, молодецки оглядывая девушек, дошел до памятника великому сатирику, слепо взирающему на человеческое мельтешение у своих ног. Глубокомысленно обошел памятник и краем глаза заметил Толмачева, поднимающегося к Арбату. С этим аналитиком Седлецкий работал почти два месяца зимой над свежими поступлениями с Ближнего Востока. Да и раньше их пути пересекались… Умный, начитанный, не замкнутый в сфере научных интересов. Приятно просто так, за жизнь, поговорить. Седлецкий сразу, еще дома, поверил, что Толмачев, действительно, не будет беспокоить по пустякам, потому и ринулся от пиршественного стола, потому и начальству до сих пор не доложил о прибытии из командировки.

И вот уже он побрел по расцвеченному и бездельному, набитому праздным людом, Арбату, мимо столиков с матрешками всех размеров и раскрасок, мимо ящиков с лаптями и офицерскими погонами, мимо страшненьких натюрмортов отчаянных самодеятельных художников, мимо таких же самодеятельных бардов и сказителей, завывающих гекзаметром и ямбом.

– Алексей Дмитриевич, сюда!

Толмачев прятался в узком лазе между лесами реставраторов. Седлецкий пошел за ним, и вскоре они очутились в мрачном загаженном дворе, похожем на колодец, куда выходили заколоченные мертвые окна.

– Еле вас дождался! – чуть виновато улыбнулся Толмачев и вытер лоб. – Вторую неделю названиваю… Закурим для начала?

…Седлецкий отодвинул тарелку:

– Спасибо, Лиза, больше не могу. Честное слово! Ты, как всегда, на недосягаемой высоте. Спасибо…

И собрался было из-за стола.

– А пирожочек? – бдительно поймала за рукав теща. – Пирожочек-то, Алеша! Твой любимый.

– Тесто кислое? – спросил Седлецкий.

– Кислое, кислое!

– Хорошо… Давайте пирожочек.

После сухомятки, после армейской овсянки и консервов елось замечательно. Думал, больше ни кусочка не сможет проглотить, а полпирога убрал.

– Папа, можно я вечером Владика приведу?

– Зачем? – удивился Седлецкий.

– Познакомить. И вообще…

– Смотри, котенок! – по-отечески построжал Седлецкий. – Выдеру!

– Алеша… – поджала губы жена, доцент пединститута.

– А что, мамочка? Ей сейчас не про Владика надо думать, а про синтаксис!

– Интересно, – пробормотала дочь, – когда меня мама рожала… Про что думала?

Да, была такая накладочка в жизни семьи – на первом курсе Елизавета Григорьевна родила… Лишь после этого знаменательного события аспирант Седлецкий был допущен в дом профессора экономики в качестве жениха и почти немедленно – зятя…

– Выдеру! – еще строже сказал Седлецкий. – Нашла пример. Мать, может, поэтому и не стала большим ученым, что пришлось с тобой возиться!

– Не поэтому, – кротко сказала теща, заслуженная учительница. – Лиза на учебу всегда леновата была.

– Мама! – теперь Седлецкий педагогически поджал губы и развел руками.

Дочь прыснула и убежала из-за стола.

– Ничего не поделаешь, Алеша… Дети имеют свойство расти, – вздохнула жена.

– А мы – свойство стареть, – ввернула теща.

– Потому что холестерину много трескаем, – обвел глазами стол Седлецкий.

И ушел в кабинет. Большинство книг и вещей оставались тут на тех местах, где их бросил знаменитый тесть. За незыблемостью обстановки в кабинете следила теща. Седлецкому эта музейная атмосфера нисколько не мешала. Кабинет был надежным убежищем, куда во время работы могла входить только кошка Венерка, существо нравное, не признающее регламентов и демаркационных линий.

Он взял черный старинный телефон, развалился в неподъемном кожаном кресле и поставил перед собой, на зеленое сукно огромного стола с витыми ножками, чугунную пепельницу. Новости, которые ему сообщил Толмачев, требовали немедленных действий. Но недаром сказано: поспешай медленно. Хоть и успел он за обедом и разговором с домочадцами обдумать некоторые ходы, не торопился начинать партию. Несколько минут, покуривая, он размышлял, кому в первую очередь следует позвонить. И понял, что выходить надо только на самый верх.

– Алеша… – осторожно заглянула жена. – Чайку?

– Чайку, – кивнул Седлецкий. – Сахару поменьше…

Выходить надо на шефа – начальника Управления. Тем более, что старик благоволит к Седлецкому. Эта благорасположенность начальства и профессорское звание позволяли иметь неопределенный статус особо отмеченного работника. Высоких должностей Седлецкий не занимал, много лет оставаясь старшим разработчиком группы резидентуры отдела стратегических мероприятий. Однако с его мнением считались даже заместители начальника Управления.

Многие помнили случай на планерке, когда начальником короткое время был ставленник Андропова. Немолодой деятель, сохранивший комсомольский чубчик и такой же комсомольский задор, начал увлеченно, самовозгораясь, советовать, как надо строить отношения с местным населением, устраивая явки и базы в Кандагаре.

– Пардон, – перебил начальника Седлецкий. – Вы там когда были?

– Где? – очень удивился начальник.

– В Афгане?

– Н-не был пока… Но у меня есть обширная справка!

– Ясно, – откинулся на стуле Седлецкий. – Вопросов больше не имею. Никаких. Продолжайте, пожалуйста.

Начальник, выпучив глаза, долго пил воду, а потом недружелюбно спросил у соседа по столу:

– Кто это?

– Седлецкий, – доложил один из заместителей.

– Я спрашиваю еще раз: кто это? – вошел в багрец начальник. – Руководитель группы? Нет? Отдела? Тоже нет? А почему тогда на планерке посторонние?

– Пардон, – поднялся Седлецкий. – Раз я тут посторонний, то возвращаюсь в Кандагар с вашего разрешения. Огромное мерси за ценные советы.

Не умри Андропов – Седлецкого наверняка вышибли бы из Управления… После недолгого царствования чужого в конторе вернулись к давно отработанной практике: в руководство выдвигали своих, в основном, оперативников. Они, как правило, знали дело и уважали специалистов вне зависимости от их ранга. Из старых оперативных волков, прошедших огни и воды Анголы с Ливаном, был как раз нынешний начальник.

…С Можайского шоссе он съехал на скучную пустую дорогу, закрытую рогаткой и табличкой «Ремонт». В прошлый раз здесь висел знак объезда. Километра через три дорога кончилась и уперлась в высокий забор, спрятанный в густой еловой поросли. Едва затормозил, из неприметной калитки вышел охранник и взял ключи от волги.

– Генерал в вольере, – доложил коротко. – Минутку, вас проводят…

Седлецкий был на даче неоднократно, но каждый раз – зимой. Обычно генерал принимал в небольшой угловой комнате двухэтажного кирпичного дома, устроенного по-спартански. А теперь Седлецкого повели в глубь территории, по стриженной лужайке, мимо крохотного, чуть больше ванны, бассейна и капитальной теплицы с поднятыми фрамугами, открывающими заросли плетистых томатов.

Начальник Управления в мешковатом спортивном костюме с эмблемой знаменитой фирмы на могучей груди, кормил в вольере с рук диковинных птиц – куры, не куры… Серые, куцехвостые, с крохотными алыми гребешками.

– Цесарки! – с гордостью объяснил генерал, передавая ведро с зерновой сечкой расторопному молодцеватому придурку. – Отменные у меня цесарки. Жаль, никто в завод не берет. Народ такую птицу, понимаешь, боится. Не привык. А цесарка к народу не привыкла – дохнет от простоты общения. Но ведь где-то и крокодил – домашнее животное, вроде овцы. И ничего! Верно?

Седлецкий приготовился терпеливо ждать, пока генерал нагуляется в разговоре по большому эволюционному пути от земноводных к птицам, ибо начальник Управления даже серьезные беседы начинал с легкого пристрелочного трепа, как и учили когда-то в разведшколе на занятиях по основам общения. Однако на сей раз генерал изменил привычке.

– Чай в беседку! – гаркнул он невидимой вышколенной прислуге и первым, чуть прихрамывая, пошел к ротонде, белеющей в густозеленых джунглях хмеля.

Начальник Управления, в отличие от многих подчиненных, не мимикрировал под научного работника, инвалида умственного труда, пенсионера оборонной промышленности или штурмана дальнего плавания на вольных хлебах. Да и не с руки было этому пятидесятилетнему здоровяку, пробегающему каждое утро, несмотря на хромоту, по десять километров, записываться в пенсионеры. А для непосвященных, круг которых, впрочем, был предельно узок и ограничивался близкими родственниками, начальник Управления легендировался просто: генерал, выслуживший на пыльной периферии непыльную должностенку в столице. Вот, мол, даже дачу отхватил…

В белоколонной ротонде стоял грубый деревянный стол и несколько плетеных кресел, тоненько поскрипывающих при малейшем движении. На столе уже красовался самовар, блюдо с косхалвой и печеньем.

– Как съездил? – спросил начальник, пододвигая к Седлецкому дымящуюся чашку. – Мирзоев жив-здоров?

– Что с ним сделается, – пожал плечами Седлецкий. – Служит… А я плохо съездил. Суеты и нервотрепки было много, но результатов мало.

– Не прибедняйся! – сказал генерал. – Это ведь с твоей подачи я посоветовал бросить в Шаону дивизию Кулика.

– А генерал Федосеев полагает, что ввод дивизии – исключительно его заслуга.

– На здоровье! – засмеялся начальник. – Сочтемся славою, думаю… Кстати, о Федосееве. Не видел вчерашнюю «вечерку»? Впрочем, конечно же, не видел. Так вот, заметочка там маленькая. Генерала нашли на платформе Киевского вокзала пьяного в стельку, с ушибом головы. Народного депутата поместили в клинику, а он, очухавшись, сделал заявление, что его ударили и похитили папку с очень ценными документами.

– Не понял, – поднял брови Седлецкий. – Что понадобилось генералу на вокзале, хоть и Киевском? Разве он сдал свою персональную волгу?

– Ну, нет – этого этапного шага в борьбе с депутатскими привилегиями от него не дождешься, – подмигнул начальник Управления. – Оказывается, депутат, как мелкий шпик, дожидался важного контакта. Свидетеля… А тут – стукнули, накачали среди бела дня водкой и папку увели. Причем в папке находились документы, раскрывающие звериное лицо спецслужб. Которые не угомонились, которые по-прежнему гадят трудовому народу. В частности, в Шаоне…

– Старенький, что с него взять, – сочувственно покивал Седлецкий. – И выпивки не чурается, сам с ним выпивал.

– Ладно, пусть отдыхает, – благодушно сказал начальник Управления. – Хочу лишь выразить сожаление, что мы с тобой дожили до такого времени, когда строевой генерал, работник Минобороны, начинает разоблачать спецслужбы. Это все равно, как если бы ворона, питающаяся отбросами, начала критиковать воробьев, пирующих на помойке, за неэтичное поведение…

Прихлебывая терпкий чай, они несколько минут молчали.

– Вернемся к Шаоне, – нарушил молчание генерал. – Из твоей справки я понял, что премьер потерял контроль над ситуацией.

– Так точно, – кивнул Седлецкий. – Пустой мешок. Его же разведка работает автономно, гребет под себя. Снюхались с партизанами. Протокол допроса эсаула Реджебова я привез с собой, не доверил даже спецсвязи. Вот, прошу…

Начальник Управления щелкнул пальцами. Из зарослей хмеля высунулась почтительная рука и подала кожаный очешник. Генерал неумело и конфузливо оседлал нос очками:

– Темновато, понимаешь…

На память о давней контузии у генерала осталась хромота и резко ухудшившееся зрение. Поэтому и согласился уйти с оперативной работы на бумаги. Читал он медленно, изредка шевеля губами, все больше мрачнея. Потом по привычке положил листочки машинописью вниз.