Текст книги "Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу"

Автор книги: Вячеслав Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Идея о прямом воздействии на литературу эпохи Киевской Руси англосаксонских памятников получила в послевоенное время мощную поддержку в лице ведущих историков той поры. В 1940-х – 1970-х гг. В.В. Мавродин, кладя в основу своих рассуждений распространенное в науке мнение о существовании тесных связей династии русских князей и английского королевского дома, не сомневался, что при дворе Владимира Мономаха «могли оказаться английские барды, привезшие на берега Днепра свой песенный материал». Исходя из этого допуска, он считал, что в Киеве ХІ-ХІІ вв. были известны ирландское предание о призвании трех братьев и аналогичное повествование Видукинда, которые, по его убеждению, «несомненно, послужили прототипом рассказа летописца, создавшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англосаксов Киевского двора». Напомнил историк и мысль о англосаксонских параллелях к «Поучению» Мономаха. В 1950-х – 1990-х гг. Б.А.Рыбаков рассматривал летописное известие о призвании варягов как пересказ какого-то скандинавского сказания, как «ходячую легенду», характерную для всей Северной Европы, как повтор известного англосаксонского предания. Его «переносчиком» на русскую почву ученый считал Мстислава

Владимировича, двор которого, заострял он внимание, был родственно близок тому, о котором писал Видукинд Корвейский: Мстислав – сын Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты Гаральдовны, в первом браке был женат на шведской, «варяжской» принцессе Христине63. В 1963 г. польский историк Х.Ловмяньский также подчеркивал, что варяжская легенда содержит англосаксонский мотив «странствования», попавший на Русь благодаря женитьбе Мономаха на Гите. В 1968 г. эту же идею повторил В.Т.Пашуто. В 1995 г. В.Я.Петрухин, сопоставив слова послов, призывавших варяжских князей на Русь, со словами бриттов, обращавшихся с аналогичной просьбой к саксам, заключил, что у этих формул призвания мог быть «общий эпический источник»64.

Параллельно с англосаксонской темой в советской науке широко оказалась задействована та, у истоков которой стояли М.П.Погодин и О.И.Сенковский (и которую активно пропагандировали в своих трудах иностранные и прежде всего скандинавские исследователи XX в.). В 1961 и 1965 гг. И.П. Шаскольский с высокой долей вероягности сказал о влиянии на формирование Сказания о призвании варягов распространенного в шведском фольклоре сюжета о призвании трех братьев. В 1968 г. В.Т.Пашуто охарактеризовал Сказание как «внесенное из славянского или скандинавского эпоса в летопись XII в. и сомнительное во многих своих компонентах...». Вместе с тем он отметил отражение в русском фольклоре скандинавского эпоса, о чем говорит, полагал историк, сюжет с парусами в описании похода Олега на Византию, который наличествует и в скандинавских сагах. В 1973 г. М.А.Алпатов выразил твердую убежденность в том, что рассказ о добровольном призвании князей был создан самими же норманнами, знавшими новгородские порядки. В 1985 г. В.Я.Петрухин поделился мнением, что варяжская легенда была создана в смешанной скандинаво-славянской среде, что и объясняет, по его мнению, «скандинавоподобный» облик имен братьев Рюрика...»65.

В 1986 г. А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев говорили о существовании общего фонда эпических сюжетов и образов, сложившегося в середине X в. «в смешанной, славяно-варяжской среде и по преимуществу на Руси», который лишь частично вошел в древнерусскую литературу, оставив следы «прежде всего в новгородских летописях, в меньшей мере в «Повести временных лет», где подвергался наибольшей переработке и систематизации в соответствии с киевской традицией». Тогда же они высказались в пользу «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»...», который бытовал в смешанной славянско-скандинавской среде и был затем искажен «в последующей письменной традиции». Полагая при этом, что летописной формуле «пояша по собе всю русь» в реконструируемом источнике «могло точно соответствовать нечто вроде allan гор, типа известных формул allan ledungr, allan abmenningr, в значении «все войско». И, как заключали археологи, скандинавский конунг, согласившись на роль служилого князя, «прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, «русь». Именно так понималось, не сомневались они, «первоначальное место и в летописи». Данное положение слово в слово воспроизвел в 1998 г. историк И.Н.Данилевский. «Шведскую основу» в варяжской легенде видит ныне В.К.Зиборов, считая, что во второй половине XI в. могли бытовать на Руси два предания о Рюрике: родовое, связанное с одним из предков супруги Ярослава Мудрого шведки Ингигерды (ее деда Эрике Победоносном), и предание об основателе Ладоги. Эти два шведских предания летописец использовал, создавая варяжскую легенду с целью обоснования первенства княжеской ветви, ведущей свое начало от Ингигерды66.

Предание о гибели Олега от коня, полагал в 1980 г. А.Н.Робинсон, было перенесено в скандинавские саги и превратилось в сказание о гибели норвежского витязя Орвар-Одда от его коня. В 1999 г. Е.А.Мельникова, говоря о родстве сюжета о смерти героя «от коня» в древнерусской и древнескандинавских традициях, заключила, что возник он в среде норманских дружинников на Руси и лишь затем был перенесен ими в Скандинавию. Сказание о смерти Олега, по ее словам, утратило на Руси «ставшие непонятными скандинавские культово-ритуальные и магические элементы», сохранившиеся в его древнескандинавском варианте, увязанном с именем норвежского викинга Одда Стрелы, «наделенного многими чертами исторического князя Олега». Судя по сказанию о смерти русского князя, завершает Мельникова свои наблюдения, он был скандинавским (возможно, норвежским) хёвдингом, предводителем одного из многочисленных скандинавских отрядов, приходивших в Восточную Европу в IX веке. По ее мнению, «в основе реконструкции летописцем русской истории» лежала дружинная традиция67, а состав дружины, как известно, определяли прежде всего варяги, в которых Мельникова видит исключительно скандинавов. С утверждением исследовательницы абсолютно перекликается вывод Р.Г.Скрынникова, что норманны на Руси слагали саги о своих героях викингах, которые не были записаны из-за отсутствия у них письменности. И хотя летописцы не знали саг, но при составлении своих трудов руководствовались дружинным эпосом и былинами, по заверениям Скрынникова, норманскими преданиями. Ибо в основе дружинного эпоса, утверждает он, лежали саги, сложенные норманнами-русами, и которые «превратились в славянские былины». Согласно Скрынникову, составители летописей находились в положении «придворных историографов»68, что, если учитывать скандинавское происхождение русской династии, на чем настаивает ученый, конечно, не могло бы не отразиться на главных положениях их трудов.

Ныне археолог Е.А.Шинаков ведет речь о «легенде-саге» о Вещем Олеге, о том, что ее костяк сложился «в устных беседах с норвежскими конунгами и скальдами за столом Ярослава (Георгия) Мудрого...». В целом, подытоживает он, появление «образа Вещего Олега можно считать результатом синтеза скандинавской... и болгаро-христианской историко-политической мысли, проведенной идеологами русской Церкви русского же происхождения... в обстановке антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи, скорее всего – в 40-е гг. XI в.». Нисколько не сомневается ученый в том, что Олег (Хельги) Вещий был эпическим героем и скандинавов, что он послужил первоначальным прототипом героя «Песни о Хельги» «Старшей Эдды». В «Сказании» о мести Ольги древлянам Шинаков видит прямые заимствования из рассказов Харальда ГардрадЯ и даже саму его четырехчастную структуру69. Рассуждая подобным образом, исследователь, ведомый норманизмом, совершает, как и его единомышленники, весьма серьезную для профессионалов ошибку: уподоблять некоторые сходства в эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи, тогда как параллели обнаруживаются в эпосе народов, разделенных тысячами километров и даже океанами. Так, например, сюжет о хитрости, посредством которой Олег захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам70. Вместе с тем он оставляет свои заключения без объяснений, как, например, тезис об «антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи» в 40-х гг. XI в., и почему в этих условиях церковники прибегли именно к фигуре язычника Олега, почему «строгие летописцы» использовали, по его же словам, «байки» Харальда Гардрада, жившему значительно позже Ольги и свершенных ею деяний, и т. д.71.

Сам характер и стиль размышлений наших ученых послевоенной поры о ПВЛ, ведущихся в абсолютно бездоказательной манере, заимствованы ими не только из трудов предшествующих русских исследователей. Думается, что еще ббльшее воздействие на них в этом плане оказала западноевропейская историография XX в., смотрящая на наши древности исключительно через призму «скандинавского догмата». В 1917 г. увидел свет труд шведского археолога Т.Ю.Арне «Великая Швеция», где утверждалось, что русский эпос в своей основе является скандинавским. И норманнами у Арне стали известные герои русских былин: Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга», Авдотья Рязанка, прозвание которой образовано от «varjaianka=varjagkvinna». Илья Муромец, по воле Арне также стал скандинавом, ибо он «murman», «Norman», «man fr&n Norden», «Hja fr&n Norden», а «н», полагает ученый, перешло в «м», как «Никола» в «Мико-лу»72. В разговоре об иностранных исследователях, чьими идеями вот уже несколько десятилетий во многом живет наша наука, следует особо выделить датчанина А.Стендер-Петерсена, полно изложившего свою позицию в отношении ПВЛ в 1934 г. в монографии «Варяжская сага, как источник древнерусской летописи».

В последующих работах и выступлениях на международных конференциях он активно развивал начатую в ней тему, практически воспроизводя мысли О.И.Сенковского и М.П.Погодина, что ядро летописи в части за ІХ-Х вв. (т. е. ее древнейшей части) составляет скандинавский фольклор и эпос. Свои предания норманны, говорил ученый, перенесли на Русь не из Скандинавии, как это утверждали в свое время названные русские историки, а из Византии и Ближнего Востока, где они были ими созданы. Переработанные затем на Руси в норманской среде, они позднее «перекочевали» на Север, войдя там в состав скандинавского эпоса. Центральными фигурами целого цикла таких рассказов («Sagen und Anekdoten uber die varagischen Konige»), по его мнению, были князь Олег (Helgi) и княгиня Ольга (Helga). Само Сказание о призвании варягов он охарактеризовал как «сагу» о шведском народе русь («das schvedische Ruotsi – oder Rus'-volk») и его переселении в Восточную Европу, записанную летописцем в XI или в XII в. со слов дружинников-норманнов, при этом указавшим ему, что племя «русь» есть скандинавское племя. Это потребовалось потому, пояснял Стендер-Петерсен, что к XI в. слово «Русь» уже обозначало собой Русское государство.

«Сага» о призвании варягов возникла «в византийском варяжском мире», где якобы переплелись две однородные саги: переселенческая сага о трех братьях из Швеции (прежде всего из Рослагена), родившаяся среди финско-шведских колонистов, и сага англо-датчан, вытесненных из Англии норманнами Вильгельма Завоевателя, повествующая о добровольном призвании англо-саксов, а позднее скандинавов на Британские острова. И ею летописец, обращавшийся «за справками к той среде, где эти саги-предания лучше всего сохранялись» – к дружинной и княжеской среде «с ее варяжскими традициями», начал историю возникновения Древнерусского государства. Исследователь говорил, что «нужно относиться с большой критикой» к Сказанию о призвании варягов, т. к. оно было создано очень поздно после описываемых в нем событий, да к тому же «под влиянием позднейших легитимистических интересов княжеской династии», и по сути содержит лишь традицию о происхождении скандинавского племени «русь», фольклорное предание «самого этого племени». Из той же скандинавской среды летописец почерпнул, по убеждению Стен-дер-Петерсена, «также длинный ряд устных саг о военных хитростях древних князей, о их многочисленных стратагемах, о завоевании или занятии ими городов вроде Киева и даже самого Константинополя, о поединках богатырей, о пророчествах, исполнявшихся чудесным образом, о мести гордых героинь-женщин». Нет у него сомнений и на счет того, что летописец описание европейских народов, содержащееся во введении ПВЛ, заимствовано им из византийского источника, имевшим норманское происхождение73.

В 1946 г. английский историк Н.К.Чадвик также проводила мысль об исключительном влиянии скандинавов на формирование летописи. По ее словам, рассказы об Олеге и мести Ольги древлянам являются «норманскими сагами», повествование о Святославе представляет собой песни скальдов, а все сведения о военных действиях русских князей за первую половину XI в. внесены в летопись со слов дружинников-норманнов74 и т. д. В целом, в своих построениях зарубежные норманисты исходили, как заметил М.Н.Тихомиров в отношении Чадвик, из посыла, «что всю русскую древность ІХ-ХІІ вв. можно легко объяснить скандинавскими сагами»75. Насколько была высока в том уверенность, говорит тот факт, что скандинавское влияние старались обнаружить в «Слове о полку Игоревен в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона76. В критике позиции прежде всего Стендер-Петерсена много позитивного было сказано в 60-х гг. И.П. Шаскольским. Так, он правильно установил, что датский ученый в своих выводах исходит не из анализа текстов ПВЛ, а из идеи о норманском «предании, будто бы положенном некогда в основу летописного рассказа о призвании варягов», из своей гипотезы о реальном существовании в IX в. некоего шведского племени по имении «Русь», в связи с чем, справедливо заключал историк, его «аргументация не может быть признана сколько-нибудь убедительной...». Он также подчеркнул, что наличие в летописи «нескольких сюжетов, имеющих аналогии в скандинавском эпосе, не может служить доказательством ни для летописи в целом, ни для ее древнейшей части...». В адрес Чадвик Шаскольский коротко заметил, что ее слова «об определяющем влиянии норманнов и норманской устной литературы на формирование текста Начальной летописи по ближайшем рассмотрении оказываются бездоказательной болтовней, не имеющей прямого отношения к науке».

Как обращал внимание Шаскольский, против норманистской трактовки ПВЛ говорит и то обстоятельство, что она «написана не на скандинавском, а на русском языке, и в ней не содержится ни малейших признаков, которые позволяли бы говорить не только о влиянии скандинавского языка, но хотя бы о самом элементарном знакомстве создателей этого произведения с языком норманнов; тем более нет никаких признаков переводного характера со скандинавского языка ни для всего произведения, ни для тех отрывков, сюжеты которых находят аналогии в скандинавском эпосе». Вместе с тем он отмечал, что русская письменность и литература, «возникшие прежде всего для обслуживания интересов высших классов, с самого начала стали развиваться не на скандинавском... а на славянском языке»77. Ценность приведенных суждений исследователя (а они в полной мере приложимы к работам отечественных ученых) состоит в том, что он никогда не сомневался в норманстве варягов русских летописей и всемерно способствовал закреплению норманизма в советской и постсоветской историографии. К сожалению, в этом обстоятельстве как раз крылась причина того, что его критика не достигала цели, т. к. он сам же утверждал о «норманизме» летописцев, что основой норманской теории является летописный рассказ о призвании варяжских князей, что в летописях варяги ХІ-ХІІ вв. понимаются только в национальном значении, т. е. шведов, что распространенный среди шведского населения на восточных берегах Балтики фольклорный сюжет о приходе трех братьев, с которым необходимо считаться, мог отразиться на варяжской легенде78. В подобных заверениях тонуло все положительное, что говорил Шаскольский в адрес зарубежных коллег.

Но лучше всего на эту тему сказала в предвоенные годы Е.А.Рыдзев-ская, прекрасный знаток скандинавской истории и культуры, сторонница норманства варягов. Специально рассмотрев летописные известия на вопрос их скандинавского происхождения, она пришла к двум очень важным выводам. Во-первых, что это происхождение приписывалось им «теми учеными, которые хотели установить его во что бы то ни стало...». Во-вторых, что «один из самых вредных предрассудков, созданных старой норманской школой», заключается «в трактовке древнерусских преданий, близких к скандинавским, исключительно как заимствований из скандинавского источника». Поэтому теорию заимствования «следует ограничить и проверять критически в значительной мере строже, чем часто делается...». Вместе с тем Рыдзевская решительно выступила как против того, чтобы приписывать элементы варяжской легенды рассказам скандинавов, так и против того, что она представляет собой разновидность скандинавского переселенческого сказания или восходит к аналогичным западноевропейским мотивам, относя их все в целом к «искусственным книжно-литературным комбинациям». Сходство между ними исследовательница объясняла «более или менее сходными политическими условиями, при которых авторы ставили себе аналогичные политические цели», а сам мотив предания о трех братьях назвала «чуть ли не всемирным».

В отношении разговоров о использовании летописцами иноязычных памятников Рыдзевская сделала несколько замечаний, которые остаются в силе по сей день и которые надо иметь в виду тем, кто такие разговоры ведет. Если принять доводы В.А.Пархоменко, то как летописец, задавала она вопрос, мог использовать западноевропейские литературные памятники, мог ознакомиться с ними или с тем, что писал Видукинд Корвей-ский? Так и П.М.Бицилли, указывала Рыдзевская, оставил открытым вопрос о знании летописцем, якобы внесшим в свой труд Сказание о крещении Хлодвига, латинского языка79. Далеко не лишним в таком случае представляется мнение М.П.Погодина, высказанное в 1839 г. (при этом не заметившего, как оно противоречило его же собственному утверждению о заимствовании сюжетов ПВЛ от норманнов): наши летописцы «верно не знали ни по-арабски, ни по-исландски, ни по латыне, если (курсив автора. – В.Ф.) и знали по-гречески». И вообще, заключал ученый, летописец «не мог ни сговариваться, ни перемигиваться» с арабом, греком, немцем, исландцем, итальянцем80. Уже в наши дни норманисты Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин также подчеркнули, что «мотив трех братьев является одним из наиболее распространенных в индоевропейском фольклоре. Он находит широкое отражение в сюжетах, связанных с основанием государства / династии». Поэтому, заключали они, имея в виду утверждения об англо-саксонской легенде как прямом источнике варяжской легенды, мотив призвания «никак не может служить доказательством прямого заимствования»81.

Часть 3 Норманны – создатели Сказания о призвании варягов

Не так давно по вопросу возникновения Сказания о призвании варягов и истории его занесения на страницы ПВЛ родилась еще одна норма-нистская версия. Хотя в общих чертах она уже звучала ранее (о чем, например, говорили А.Н.Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев в 1986 г.), но ее окончательно сформулировал в 1989 г. Н.Н.Гринев, положив при этом в основу своих рассуждений широко известный посыл, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора представляют собой якобы ошибочное толкование древнешведских слов: Синеус (sine hus) – «свой род», а Трувор (thru varing) – «верная дружина». В свете чего в науке давно предложено толковать летописный текст, где говорится о приходе Рюрика с братьями на Русь как его приход «с родом своим и верной дружиной». Включение в летопись, по мысли Гринева, русской транскрипции древнешведской фразы показывает, что в руках летописцев второй половины XI в. оказался извлеченный из архива написанный старшими рунами документ, имевший характер договора с приглашенным княжеским родом, а сама эта фраза «производит впечатление устойчивой формулы, связанной с по-именованием князя при официальном к нему обращении»82. Идею, что договор, заключенный на старошведском языке Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, «был использован в начале XII в. летописцем, не понявшим некоторых его выражений» («sine hus» и «thru varing»), сегодня усиленно проводит в науке археолог А.Н. Кирпичников. Его дополнительные доводы в пользу «легендарности» Синеуса и Трувора заключаются в том, что в Белоозерской округе само присутствие скандинавов, судя по археологическим находкам, слабо прослеживается не только в IX, но и в X в., «а в Изборске не обнаружено характерного комплекса скан-динавских изделии – поэтому вряд ли там появлялся знатный скандинав» .

Построения Гринева и Кирпичникова – яркий образец того, как можно, руководствуясь определенной идеей (в данном случае, норманизмом) и опираясь лишь только на допуски, придти к желаемому результату, ставшему, при всей очевидности натяжек, научным фактом. И собственной вины ученых в этом нет, ибо они, взращенные в духе норманизма, находятся в плену того «научного факта», который обрел свою популярность в прошлом столетии, и заложниками которого являются современные исследователи. Попытки объяснить имена братьев Рюрика как неправильно понятую при переводе фразу «Rurik und sine getruwen» предпринимались в XIX в., но не получили поддержки даже среди норманистов, и что как научный курьез привел в 1877 г. в своей работе И.И.Пер-вольф84. Здесь надо заметить, что в последние годы в справочной, учебной и научной литературе громко зазвучала мысль еще об одном приоритете Г.З.Байера в нашей исторической науке. Вероятно, начало ей положил Л.М.Пятецкий, утверждавший, что «немецкий ученый Иоганн Готфрид Байер, трудившийся в 30-60-е гг. XVIII в. в России, доказывал, что летописная версия искажена, т. е. имена братьев Рюрика – в действительности скандинавские слова, обозначающие, что он пришел в землю словен со своей дружиной – «тру-вор» и своим домом «сине-хус»85. Ученого «Иоганна Готфрида Байера» никогда не существовало, но был, как известно, знаменитый Готлиб Зигфрид Байер, которого чтут за основателя норманской теории, прибывший в Россию в 1726 и умерший здесь же в 1738 году. Затем «И.Г.Байер» с приписываемым ему «открытием» попал в работу археолога В.Я. Петрухина, а, видимо, оттуда в исследования историков И.Н.Данилевского и Е.В.Пчелова, а также археолога Е.А.Шинакова86. Но, насколько можно судить по наследию Байера, таких аналогий он не проводил, что хорошо видно из его ключевой работы по варяжской проблеме «О варягах», изданной в ХѴПІ в. на латинском и русском языках (эту статью, как уже указывалось, В.Н.Татищев включил с небольшими сокращениями в первый том «Истории Российской»; в 1998 г. она частично, наряду с другими работами немецкого ученого по русской истории, помещенными Татищевым в своем труде, была опуб-л и кована А. Г. Кузьмин ым87).

Немаловажную роль в закреплении в историографии мнения о скандинавской основе Сказания о призвании варягов, мнения, что Синеус и Трувор – не люди, а лишь звуки шведской речи, сыграли в послереволюционное время наши историки-эмигранты. Так, в 1929 г. Н.Т.Беляев утверждал, что на руках летописца был «малопонятный ему скандинавский текст», итогом чего стало превращение прилагательных, окружавших имя Рюрик, «Sig-niotr»-«no6eaoHocHbm» и «Т1тіАѵаг»-«верный», «в существительные», в имена Синеус и Трувор (к такому заключению ученого подтолкнули выводы А.А.Куника. Последний в 1845 г., видя в братьях Рюрика реальных лиц, но не найдя в сагах именам Синеус и Трувор предлагаемых им скандинавских аналогий, сказал, что «Sig-niotr» и «Thruwar» являются прилагательными, означавшими прежде всего «победоносный» и «верный»88). По мысли Беляева, эта «сага, или, вернее, песни скальдов; может быть, подобно песне Гиндлы, она кончалась припевом-строфой, вроде: «Рюрик, Победоносный и Верный (Roerik, Sig-niotr ok Thruwar)». Подобное объяснение было полностью принято Г.В.Вернадским. В 1931 г. В.А.Мошин, ставя под сомнение содержание Сказания о призвании варягов и соглашаясь с тем, что она представляет собой бродячую легенду, сообщил о наличии в науке точки зрения, согласно которой летописец пользовался скандинавским источником, повествующим о прибытии «Рюрика со своим домом и верной дружиной» – «sin hous trej wory» («tru varing»)89.

В советскую историографию этот посыл перенес в 1956 г. Б.А.Рыбаков. Перенес с целью доказать отсутствие каких-либо реалий в повествовании о призвании варягов-норманнов тем тезисом, что, если Рюрик -это историческое лицо, то* «анекдотические «братья» Рюрика только подтверждают легендарность «призвания» и его источник – устный скандинавский рассказ». Спустя два года он несколько уточнил свою мысль, сказав, что «источником сведений о Рюрике и его «братьях», вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Одновременно историк полагал, что в основе варяжской легенды могло лежать широко распространенное в Северной Европе (в Ирландии и Англии) эпическое сказание о трех братьях – основателей королевств. В конечном итоге всю вину в появлении в легенде, а значит, в русской истории Синеуса и Трувора Рыбаков возложил не на скандинавского информатора русского книжника, а на него самого: имена братьев Рюрика он объяснял из старошведского как результат «чудовищного недоразумения, происшедшего при переводе скандинавской легенды», когда новгородец, плохо зная шведский язык, «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»90. Как резонна замечает Н.Н.Гринев, «однако в этом случае непонятно, почему столь ненадежный источник, как устный рассказ иностранца (к тому же непонятный?) был использован для правки ответственного сообщения о начале княжеского рода»91. Действительно, невозможно представить, чтобы сообщение какого-то заезжего норманна (да любого бывалого человека того времени вообще, склонного, в силу либо полного отсутствия информации у своих слушателей, либо ее крайней скудости, к преувеличениям и фантазиям) мог быть принят за отправную точку в гаком важном деле, как родословная русского правящего дома, с представителями которого считали за честь породниться в ХІ-ХІІ вв. многие западноевропейские монархи. К тому же Рыбаков оставил без объяснений вопрос, с которого, вообще-то, и надлежало бы начать ему свои рассуждения: знание новгородцем латинского, ирландского, английского и шведского (старошведского) языков.

Утверждение об ошибке летописца, приведшей к «рождению» никогда несуществовавших братьев Рюрика, прекрасно прижилось в советской науке9-, весьма своеобразно трактовавшей борьбу с норманской теорией. Поэтому, не удивительно, что преподносимое с позиции якобы антинорманизма и якобы долженствующее показать всю несерьезность разговора о роли норманнов в русской истории, это «новое прочтение» Сказания о призвании варягов еще больше укрепляло научный мир и общество в целом в мысли о норманство тех, кто стоял у истоков русской государственности. И ныне тезис о том, что Синеус и Трувор – это следствие плохого знания летописцем шведского языка, что их имена представляют собой не что иное, как кальки со шведского (в чем видят «веский контраргумент» против существования этих братьев в реальности), что повествование о них «несет на себе печать вымысла», «легендарно», является весьма популярным в академических и учебных изданиях93.

Гипотезу о скандинавской основе варяжской легенды, что в полной мере характеризует ее несостоятельность, не приемлют даже норманисты. В 1934 г. Е.А.Рыдзевская, отмечая принципиально важный факт, что в сагах она не отразилась, резюмировала: «...Против ее скандинавского происхождения, точнее – против ее оформления непосредственно на почве скандинавских преданий, говорит, между прочим, и то обстоятельство, что имена Рюрика, Синеуса и Трувора не образуют аллитерации, обычной для имен героев в древнескандинавских сказаниях». Отвергала исследовательница скандинавский элемент в легенде и позже, опять же говоря, что достаточно богатая северная литература «не содержит ни одного хотя бы отдаленного намека» на призвание варяжских князей. В 1961 г. И.П.Шаскольский справедливо указал, что приведенная трактовка имен Синеуса и Трувора зиждется только на одном – на «невероятном» предположении о норманском происхождении варяжской легенды, к тому же она, подчеркивал исследователь, «неубедительна и с филологической стороны; ее не приняли крупнейшие филологи-норма-нисты В.Томсен, А.Стендер-Петерсен и др., на авторитет которых в данном вопросе вполне можно положиться»94.

Акгивные проводники в современной науке идеи норманства варягов В.Я.Петрухин и Е.А.Мельникова также констатируют, что текст легенды «не несет никаких следов, позволивших бы заподозрить в ней перевод». И возведение имен Синеус и Трувор к упомянутым фразам, выводят они, «фонетически невозможно». «...Чтобы образовать имя Трувор из thru varing (приводимая форма именительного падежа varing в данной фразе, кстати, невозможна, так как синтаксис фразы требовал бы формы дательного падежа), – специально заостряет внимание Петрухин, -переводчик должен был бы восстановить этимологически исходную форму ѵаг – «обет, клятва», никогда не имевшую значения «дружина», «отряд воинов». Мельникова дополнительно говорит, что слова hus и vaeringi «никогда не имели значение «род, родичи» и «дружина». Исследователи подчеркивают, при этом прямо называя имена Б.А.Рыбакова и Н.Н.Гринева, что «необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древне-шведские фразы «со своим домом и верной дружиной», подразумевающие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке». Летописец, уверены они, имел дело с памятником, изложенным на древнерусском языке. Как ими указывается, Сказание о призвании варягов «соотносится со сказаниями других народов о переселении части (обычно) трети племени во главе с тремя (или двумя) братьями в далекую страну», и видят в братьев Рюрика «генеалогических героев»95.