Текст книги "Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу"

Автор книги: Вячеслав Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Вячеслав Васильевич Фомин
Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

ВВЕДЕНИЕ

Под варяжским (варяго-русским) вопросом в науке принято понимать несколько, нерасторжимо связанных между собою проблем, вот уже несколько столетий волнующих умы отечественных и зарубежных ученых, предложивших и предлагающих теперь разные ответы на него. Это проблема этноса и родины варягов и варяжской руси, проблема значимости их роли в складывании и развитии государственности у восточных славян, наконец, проблема происхождения имени русского народа. В нашей историографии мало найдется тем, сравнимых с варяжским вопросом по степени интереса, по количеству работ и накалу полемики, что вполне закономерно. «Эти загадочные варяги-русь, – констатировал в 1876 г. Ф.Фортинский, – дали нам князей, воевод, дружинников; в продолжение двух слишком столетий они принимали деятельное участие в торговых и военных предприятиях наших предков и, следовательно, должны были оказать влияние на все государственное и общественное развитие восточных славян». Поэтому, указывал исследователь, «то или-другое решение его может повесть к изменению взгляда на всю древнюю Русь»'.

Справедливость слов Фортинского еще больше подчеркивает факт весьма заметного политического окраса варя го-русского вопроса, особенно ярко проступающий в сложные периоды жизни русского народа. В том числе и по этой причине в его решении было предложено много ответов: в варягах (варяжской руси) видели норманнов, славян, финнов, литовцев, венгров, хазар, готов, грузин, иранцев, кельтов, евреев, представителей других народов2. На сегодняшний день ученые придерживаются двух первых из названных мнений, при этом в своей массе отдавая предпочтение норманской теории. И данное обстоятельство обусловлено лишь тем, что норманизм, давно прописавшись в школьных и вузовских программах, формирует сознание будущих ученых, в силу чего они в своем выборе руководствуются именно силой предубежденности и силой инерционности, нежели глубоким знанием и сравнением доказательной базы норманистов и их оппонентов. А знать и сопоставлять их, конечно, крайне необходимо, как необходимо квалифицированно владеть историографическим материалом. Ибо, «главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства, – совершенно верно говорил норманист В.А.Мошин, – должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области»3.

А в этой области сделано очень много, значительно больше, чем обычно представляется, потому как разработка варя го-русского вопроса имеет более длительную историю, чем это также принято считать, и начало ей было положено в 1615 г. в Швеции. Первый историографический обзор (с определенными, конечно, оговорками) по данной теме тоже относится к XVII веку. И связан он с именем шведского историка О.Рудбека, который в 1698 г., отстаивая шведское происхождение варягов и киевской княжеской династии, привел мнения С.Герберштейна, А.Гваньини, П.Одерборна^ указывающих в качестве местожительства варягов Южную Балтику4. Пройдет всего лишь несколько десятилетий, и подобные обзоры станут значительно объемнее. Это видно хотя бы по знаменитой статье Г.З.Байера «О варягах» (1735), где он, доказывая нор-манство варягов, называет имена своих предшественников, чьи мысли на сей счет противоречили его позиции. Так, он отверг сообщения П.Одерборна и П. Петрея о выходе Рюрика из Пруссии, назвал несостоятельными точки зрения С.Герберштейна, Б.Латома и Ф.Хемница о славянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов, такую же оценку дал суждению М.Претория, что русские призвали себе «владетеля от народа своей крови». При этом Байер ссылался на этимологические изыскания шведов О.Верелия и О.Рудбека, утверждавших, что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», на Г.В.Лейбница, полностью согласного с ними, на А.Моллера, объяснившего его из языка эстов и финнов («вор», «грабитель»)5.

С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме издаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические работы также выходят из-под пера наших соотечественников, в том числе и тех, кто оказался в XX в. волею судеб в эмиграции6. Вместе с тем, интерес к этносу варягов продолжали и продолжают проявлять иностранные ученые, что ведет к появлению за границей исследований, подводящих итоги разработки данной проблемы как в русско-советской, так и зарубежной науке7. Несмотря на столь пристальное и многовековое внимание к ва-ряго-русскому вопросу, к его историографическому осмыслению, в нем наличествует много серьезных «белых пятен». Это, например, истоки норманизма, значимость М.В.Ломоносова как историка, содержание его знаменитой полемики с Г.Ф.Миллером, смысл термина «варяги», в который в разные времена русские люди вкладывали разное понимание, и другие. Но главное – это насколько соответствуют показания всех имеющихся на сегодняшний день источников тем его решениям, которые предлагают сторонники норманизма и антинорманизма.

Для выяснения данной проблемы привлечен самый широкий круг источников: письменных (отечественных и иностранных, опубликованных и рукописных, в том числе из Шведского государственного архива – Sweden Riksarkivet), археологических, нумизматических, антропологических, лингвистических, богатый историографический материал. В центре внимания находятся прежде всего свидетельства многочисленных русских памятников, в первую очередь, Повести временных лет (ПВЛ или Начальная летопись) и ее составной части – Сказания о призвании варягов (или варяжская легенда). С учетом того, что разговор о варягах (варяжской руси) ведется в трех плоскостях – историографическом, источниковедческом и собственно историческом, то характеристика источников и историографический анализ даны но соответствующим главам.

Автор выражает искреннюю благодарность издательству «Русская панорама», его президенту Ю.В.Яшневу, главному редактору И.А.Нас-тенко, техническому редактору О.Е.Пугачевой за прекрасные публикации по варяжскому вопросу (Сборник Русского исторического общества Т. 8 (156). «Антинорманизм». М., 2003; Гедеонов СЛ. Варяги и Русь. М., 2004; и др.).

Глава 1 ЗАРОЖДЕНИЕ НОРМАНСКОЙ ТЕОРИИ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ XVII ВЕКА
Часть 1 Историографическая традиция о начале норманизма

Разговор об этносе варяжской руси, сыгравшей столь важную роль в нашей истории, следует начать именно с начала: с темы об истоках нор-манской теории. Это диктуется тем, что истинные причины и обстоятельства, вызвавшие ее к жизни, время и место ее появления на «свет» весьма далеки от представлений, возведенных в науке в абсолют и в силу чего мощно воздействующих на творческую мысль отечественных и зарубежных ученых, плодя в прошлом и в настоящем многочисленные исторические мифы. Избавиться от них в какой-то мере позволит действительная, а не кажущаяся картина генезиса норманизма, что, несомненно, положительно отразится на перспективах решения варяжского вопроса, сможет придать дискуссии о племенной принадлежности варяжской руси и варяжских князей, ставших во главе первого в истории восточных славян государства, по-настоящему конструктивный характер.

При всех принципиальных разногласиях по всему кругу обсуждаемых вопросов норманисты и их оппоненты демонстрируют исключительное единодушие во взглядах на проблему возникновения норманизма, видя в его «отце-создателе» немецкого историка Г.З.Байера (1694-1738). Выпускник Кенигсбергского университета, еще на родине стяжавший себе известность как крупный ориенталист, он с декабря 1725 г. занимал кафедру древностей классических и восточных языков Петербургской Академии наук. В Санкт-Петербург он прибыл в феврале 1726 г.

За двенадцать лет своего пребывания в России Байер написал шесть книг и более тридцати статей на самые разнообразные темы1, в том числе по русской истории, и большинство из которых мало что говорит современному исследователю. Но совершенно иная судьба выпала на долю его статьи «Ос Уага^» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук»2. По верному замечанию М.А.Алпатова, «именно это произведение определило место Байера в исторической науке»3. И ее выделяют из числа прочих работ ученого по той причине, что на нее уже несколько столетий смотрят как на давшую жизнь норманской концепции образования Древнерусского государства.

Вместе с тем, исследователи в массе своей также связывают с Байером «главнейшие доказательства норманского происхождения варягов», выведенные, как они уточняют, «преимущественно по византийским и скандинавским источникам». При этом, как авторитетно подводил черту в 1897 г. П.Н.Милюков, «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими»4. Байеру приписывают введение в научный оборот Вертинских анналов, показаний Лиудпранда, епископа Кремон-ского, византийского императора Константина Багрянородного, сближение «варягов» русских летописей с «варангами» византийских источников и «верингами» скандинавских саг, суждение, что имена русских князей и их дружинников звучат по-скандинавски5. В историографии в качестве непреложной истины существует еще одно мнение, разделяемое как сторонниками, так и противниками норманизма. Согласно ему, Байер первым поднял и вопрос о происхождении варягов-руси6, т. е. он является не только родоначальником норманизма, но и родоначальником варяжского вопроса вообще. На работы ученого по варяго-русскому вопросу имеется еще один взгляд. В 1836 г. Ю.И.Венелин заметил, что его рассуждения о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность»7.

К числу основоположников норманской теории принято также относить Г.Ф.Миллера (1705-1783) и А.Л.Шлецера (1735-1809). Миллер, не окончив университетского курса, в ноябре 1725 г. приехал в Россию, ставшую для него новой родиной. Его вклад в развитие норманизма обычно измеряют диссертацией «О происхождении имени и народа российского», забракованной его коллегами. Что она из себя в целом представляла, сразу же определил М.В.Ломоносов, указав в 1749 г. в замечаниях на «доводы господина Миллера, у Бейера занятые». В 1761 г. он был более конкретен в своем выводе: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». Много лет спустя В.О.Ключевский произнес практически те же самые слова: Миллер своими изысканиями «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера». Немецкий историк П.Гофман в 1961 г. также констатировал, что диссертация Миллера «в основном лишь обобщала и систематизировала взгляды Байера»8.

Шлецер прожил в России несколько важных для себя лет (1761-1767), определивших не только его научные интересы, но и его весьма значимое место в русской и европейской науке в целом. За его плечами были Вит-тенбергский и Геттингенский университеты, пребывание в Швеции (1755-1758), где он хорошо изучил шведскую историографию. В 1768 г.

Шлецер опубликовал в Германии работу «Опыт анализа русских летописей (касающийся Нестора и русской истории)», основные положения которой были развиты в его знаменитом «Несторе», изданном в пяти томах в 1802-1809 гг. в Геттингене (в русском переводе они слиты в три тома). Едва только приступив к изучении русской истории, он уже знал, какими принципами будет в этом деле руководствоваться. Первый из них, высказанный в июне 1764 г. в плане работы над историей России, гласил, что русская нация «обязана благодарности чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»9. Кого и за что должны благодарить русские, ученый обстоятельно разъяснил в «Несторе»: в Восточной Европе до прихода скандинавов «все было покрыто мраком», там люди жили «без правления», «подобно зверям и птицам...», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою». И скандинавы, убеждал он, должны были не только «со временем распространить человечество в таких странах, которые, кажется до тех пор были забыты от отца человечества», но именно они «основали русскую державу»10. В науке принято приписывать этот ключевой постулат норманизма Шлецеру11, хотя он лишь повторил давнюю мысль шведских историков, предельно четко сформулированную Ю.Тунманном в 1774 году12. Согласно второму принципу, изложенному в марте того же 1764 г. в письме астроному и физику Ф.Эпинусу, «без истории древних европейских народов, которая требует профессиональные филологические знания, без древней шведской истории... наконец, без критического усвоения славянского языка в русской истории делать нечего»13. Шлецер, особо выделив шведскую историю, окончательно превратил ее в ту отправную точку, от которой в обязательном порядке следовало отталкиваться при реконструкции истории Древней Руси.

В отношении того, что Шлецер внес в развитие идей норманизма, представителями разных взглядов на этнос варягов высказаны весьма схожие суждения. Так, М.О.Коялович констатировал, что даже норма-нисты «соглашаются, что к исследованию Байера Шлецер не прибавил ничего существенного». Не приемля такой оценки, ученый заметил: «Но это не совсем справедливо. Шлецер прибавил весьма смелую опору главнейшему положению Байера, именно тому, что до призвания князей русские не знали цивилизации и ею обязаны германскому элементу». В.О. Ключевский говорил, что «Нестор» Шлецера – это «не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора... Там, где взгляд Нестора мутится и требовал научного комментария, Шлецер черпал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изложении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». П.Н.Милюков отмечал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь «снабдил извлечения из Байера некоторыми частичными возражениями и поправками». А.Г.Кузьмин, также подчеркнув, что он «не прибавил ни одного нового аргумента к норманизму», вместе с тем выделял «значительный» его вклад «в систематизацию концепции норманизма, попытавшись укрепить ее фундамент

за счет русской летописи»14

В науке был поставлен и вопрос о мотивах, заставивших немецких ученых обратиться к одной из самых узловых проблем истории нашего Отечества и интерпретировать ее в норманистском духе, о качестве приводимой ими доказательной базы, о их роли в развитии русской исторической мысли в целом. Еще В.Н.Татищев, высоко ценя труды Байера, которые ему, как он признавал, «многое неизвестное открыли», в тоже время отметил «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству...», приводившее его к ошибкам. О том, что в основе построений Байера лежал «немецкий патриотизм"», свысока взиравший на «варварскую Русь», говорил антинормаиист Н.В.Савсльев-Ростиславич. В силу чего, заключал М.О.Коялович, «под видом научности широко разлилось в нашей науке зло немецких национальных воззрений на наше прошедшее». Сам же вывод Байера русской государственности из «германского мира» он оценил как крайне вредный, «потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения»15.

Норманист П.Г.Бутков, обращая внимание на тот факт, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам...», сказал, что его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе, а все» только шведам. По заключению Н.В.Савельева-Ростиславича, он положил в основу всех своих трудов «мысль о превосходстве своих родичей перед всеми народами в мире», что увлекало «его за пределы исторической истины». Немец Е.Классен со знанием дела указывал, что Германия XVIII в. жила представлением о варварстве русских и твердым убеждением в том, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам. По причине чего Шлецер, подчеркивал исследователь, «упоенный народным предубеждением», стремился доказать, что руссы могли быть только германцами, приобщившими восточных славян к основам цивилизации. К.Н.Бестужев-Рюмин, полагавший варягов норманнами, заметил, что Шлецер глядел на славян как на «американских дикарей», которым скандинавы «принесли веру, законы, гражданственность». Русская историческая наука, отмечал М.О.Коялович, долго платила непомерно высокую дань «немецкому патриотизму Шлецера и его заблуждениям...»16.

В.А.Мошин, один из самых ярких представителей норманизма XX в., указал, что Шлецер перенес в Россию научные воззрения, сформированные у него под влиянием геттингенской исторической школы. Суть одного из них сводилась к идее об особой роли германцев, в частности, норманнов в развитии правовой и политической культуры в Европе, через призму которого он смотрел на историю Киевской Руси. Ф.В.Таранов-ский тонко заметил, что норманисты XVIII в. глядели на восточных славян как «неку tabulam rasam», на которой скандинавы «нацртали прва на-чела правног и политичког поретка». С подобным выводом совпадает заключение крупнейшего норманиста XX в. датского ученого А.Стендер-Летерсена. Критикуя Ф.А.Брауна, говорившего о превосходстве норманнов над восточными славянами, он подчеркнул: «Исходя из таких, фактически романтических представлений о преимуществах норманской цивилизации, сообщение летописи Нестора истолковывалось как свидетельство того, что древняя Русь, не имевшая государственности, была завоевана инициативными и предприимчивыми норманнами...»17.

Антинорманист И.Е.Забелин назвал еще несколько причин, по его мнению, породивших норманизм. Подчеркивая, что Байеру и Миллеру было свойственно смотреть на все «немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское», он констатировал, что круг «немецких познаний» хотя и отличался великой ученостью, но эта ученость сводилась к знанию больше всего западной, немецкой истории, «и совсем не знала, да и не желала знать историю славянскую». В связи с чем, резюмировал исследователь, начало русской истории объяснялось «скандинавским происхождением самой руси». Причину возникновения норманской теории именно в петровские времена он видел также в том, что «положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века». Поэтому, призвание немцев Петром I «для устройства в дикой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло до последней очевидности, что не иначе могло случиться и во время призвания Рюрика». Отсюда, достраивал историк логический ряд своих оппонентов, новгородцы могли призвать только германцев: «Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тогдашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе и не могли мыслить»18.

Вывод об антирусской направленности норманизма был полностью принят в послевоенной советской историографии, чему способствовали Великая Отечественная война и тот факт, что им фашисты идеологически обосновывали «Drang nach Osten» – агрессию против СССР. Как утверждал в «Майн кампф» Гитлер, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство», и что «в течение столетий Россия жила за счет этого германского ядра своих высших правящих классов». Поэтому, вещал он, «сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который

породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». Фюреру в унисон вторил Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков»19. Нацисты, полагая себя потомками летописных варягов, призванных для наведения порядка среди восточных славян, превратили норманизм в практическое руководство к своим чудовищным действиям на Востоке20.

М.Н.Тихомиров появление норманской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «в сущности выполняла заказ правительства Бирона, поскольку... стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила сугубо политическим целям»/Эта точка зрения, став одним из принципиальных положений советской историографии, получила в творчестве М.А.Алпатова определенное развитие. Ученый увидел в норманизме «идейный реванш за Полтаву», за победу в Северной войне, после которых «в России существовал большой национальный подъем». Байер, проникнутый антирусским настроением, «мечом Рюрика» нанес «удар по национальным амбициям русских с исторического фланга», выдвинув тезис о том, что «русские не умели создать даже своего государства, им его создали варяги – предки тех самых шведов, победой над которыми так кичатся русские»21. В науке стало аксиомой, что создатели норманизма -это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре»22. Саму же норманскую теорию исследователи характеризовали не иначе как «лженаучная» и «реакционная», «антинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятивная»23, как «враждебная русскому народу»24. f

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошибках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В.Н.Татищев видел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных времен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал...». Правоту слов Татищева*подтвердил А.Л.Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским источникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н.М.Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию»25. М.О.Коялович подчеркивал, что «Байер – человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменности...». В целом, по мнению антинорманиста Н.В.Савельева-Ростислави-ча, немецкий ученый всю свою систем}' основал на шатком «если», возводил ее «на песке»26.

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П.Н.Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н.Л.Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древнерусской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял постановку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов...»27.

Великая Отечественная война коренным образом изменила отношение к Байеру, т. к. с его именем прежде всего ассоциировался нор-манизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше накалила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М.Н.Тихомиров очень резко отозвался о Байере, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем...». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии...»28. Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историографии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории29. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л.В.Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Миллера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой30, в связи с чем разговор о немецких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, конечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байера, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не является единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестного Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской империи роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х.Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкретизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использованы «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичном, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М.В.Ломоносова (1749). С этого момента разгорелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А.А.Данилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседании Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Петровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «норманской теории» возникновения русского государства»31.

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными фактическими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутствовали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К.Г.Разумовского и присутствующих32.

Но вместе с тем, в суждениях о Миллере как об ученом, которому принадлежит приоритет в норманском и, следовательно, варяжском вопросе имеется определенный резон, что видно из наблюдений М.А.Алпатова, опубликованных после его смерти в 1985 г. Ученый, ведя речь о первом номере «Sammlung russischer Geschichte» (1732) отметил, что журнал «открывается статьей Г.Ф.Миллера о русской летописи», где он «рассказал о варягах, пришедших из Скандинавии...». Как далее подчеркнул Алпатов, «это та самая статья, которую затем прочитает Байер, вследствие чего и возникнет пресловутый варяжский (курсив автора. -В.Ф.) вопрос»33. Из этих слов видно, что Байер не мог быть родоначальником норманизма, коль мнение о норманстве варягов прозвучало за три года до выхода в свет его статьи «О варягах».

Действительно, Миллер, начав издавать в 1732 г. в «Sammlung russischer Geschichte» извлечения из списка Радзивиловской летописи, содержащей ПВЛ, предварил их небольшим вступлением, в котором пояснил, что не считает имя варягов собственным. Не соглашаясь с теми, кто производит его от древнеготского Warg-Wolf (волк), Миллер настаивал, что варягами в IX-X вв. именовали норманнов, «которые, возможно, так назвали себя при первом прибытии на русский берег, и, тем самым, дали повод тому, что в дальнейшем это слово, из-за незнания северного языка, рассматривалось как имя собственное». При этом он полагал, что большинство варягов происходило из северных стран и особенно из норвежского королевства, что подтверждается, по его мнению, обширными связями Руси с Норвегией в последующие столетия, и о чем так много говорит Снорри Стурлуссон (XIII в.). Ученый только не мог понять, как могли «норвежские и древние датские поэты и историки в своих произведениях забыть об этом»34. В примечании к летописи Миллер указал, что на Русь были приглашены три брата «варяжской национальности» -Рюрик, Синеус, Трувор. Во второй части первого тома «Sammlung russischer Geschichte» (1733) историк, публикуя выдержки из Стурлуссона, его свидетельство о женитьбе Ярослава Мудрого на Ингигерде, дочери шведского короля Олофа, Миллер сопроводил уточнением, что он был супругом «варяжской принцессы»35.

В 1959 г. ученый из ГДР Э.Винтер выступил с идеей, что «основателем норманской теории» является И.В.Паус36. Паус (Пауз, 1670-1735), выходец из Германии, с осени 1701 г. находился в России. С 1704 г. учительствовал в московской школе пленного шведского пастора Глюка. Впоследствии служил гувернером и секретарем в русских дворянских домах, даже был одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. числился в переводчиках при Академии наук. По совету воспитателя царевича барона Г. Гюйссена Паус в Москве обратился к изучению русских летописей, работал с ПВЛ, которую высоко ценил, со Степенной книгой, с Никаноровской летописью. По заказу Миллера перевел, причем, с весьма серьезными ошибками на немецкий и латинский языки один из списков Радзивиловской летописи (т. н. Петровский, сделанный в 1713 г. в Кенигсберге по распоряжению Петра I, и немецкий перевод которой был опубликован в первом томе «Sammlung russischer Geschichte»). По словам Пауса, он оказал большое влияние на Байера, с которым был близок, как историка. Оставил после себя подробный рассказ о возникновении и истории своих литературных работ («Observa-tiones», 1732)37, на основании которого Винтер пришел к выводу о Паусе как «основателе» норманской теории. Это заключение ученого абсолютно несостоятельно, но оно хорошо показывает, что норманистские настроения были широко распространены среди выходцев из Западной Европы вне всякой связи с Байером.