Текст книги "Герои и антигерои Отечества (Сборник)"

Автор книги: Вячеслав Забродин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

План вооруженного захвата Ярославля, Рыбинска и Мурома принимался Савинковым под прямым нажимом французского посла Нуланса, который стремился облегчить высадку англо-французского десанта в Архангельске и последующего продвижения к Москве. Непосредственное руководство мятежами должны были осуществлять ставленники Савинкова: в Ярославле – полковник Перхуров, в Рыбинске – полковник Бреде, в Муроме – меньшевик доктор Григорьев.

В ночь на 6 июля 1918 года Савинков дал сигнал полковнику Перхурову начать выступление в Ярославле, а 7 и 8 июля, по его же распоряжению, произошли контрреволюционные мятежи в Рыбинске и Муроме. Ключом к успеху мятежа являлся Рыбинск. Здесь находилось много артиллерии. Без ее захвата нельзя было рассчитывать на серьезный успех победы в Ярославле и Муроме. Захват Рыбинска являлся главной боевой задачей «Союза защиты родины и свободы». Именно в Рыбинск для общего руководства мятежом и направился Борис Савинков.

Честолюбивые и далеко идущие планы Савинкова провалились. В Рыбинске он первым потерпел сокрушительное поражение. Муром мятежники оставили через сутки. В Ярославле продержались больше, но в конечном итоге через 16 дней и этот город вновь стал советским.

Савинков и его клика позорно побежали. С документами на имя члена большевистской партии Борис Викторович отправился в Казань – условленное место сбора участников «Союза защиты родины и свободы» на случай поражения мятежников. В пути Савинкова арестовали. Но вскоре его освободил председатель Ядринского городского Совета, оказавшийся в данном конкретном случае самым настоящим ротозеем и простофилей.

ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

САВИНКОВ: Я написал очень невинный документ. Я написал, что работал в Наркомпросе, что послан в Вятскую и Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей (смех в зале). Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где Совет. Явился в Совет, спросил председателя Совета (фамилию его я узнал у красноармейца) и сказал, что очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком и, когда вернусь в Петроград и Москву, доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказать мне всяческое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо. Я, подумав, сказал: «Видите ли, вы меня арестовали, вышло недоразумение. Я с петроградским документом. Если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую». Он приказал выдать хороший документ. Потом по его приказанию мне помогли купить лошадь, и я уехал.

Из Казани Савинков подался в отряд генерала Каппеля, чтобы непосредственно участвовать в боевых действиях против Красной Армии.

КУШНИРЮК: Когда вы были в отряде Каппеля, расстреливали там пленных красноармейцев?

САВИНКОВ: Только тех, которые были добровольцами.

КУШНИРЮК: А как вы определяли, доброволец или нет?

САВИНКОВ: По их сознанию.

Ответ Савинкова не требует глубоких комментариев: каждый, кто не хотел стать в ряды белой армии, – подлежал расстрелу.

На суде Ульрих спросил Савинкова: почему ни один из террористических актов, замышлявшихся им против Ленина, не был осуществлен?

САВИНКОВ: Прежде всего, мы имели в виду вооруженное восстание, но не отказывались от террористических актов. Готовилось покушение на Ленина. Знал, где и как живет Ленин, но дальше этого не пошло. Не потому, что мы не хотели, а потому, что не смогли. Был случай, когда я послал Свежевского убить Ленина. Снабдил террориста оружием, деньгами, подложными документами. И все же я не верил Свежевскому. Он сказал: «Я еду». Я ответил: «Поезжай». Понятно, из этого ничего не вышло. Разве можно сделать террор при таком разложении?.. Видите ли, граждане судьи, я, старый террорист, знаю, что такое террор. На террор люди идут только тогда и только потому, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, когда стоишь лицом к лицу с виселицей и когда знаешь, что своему народу послужил, то идешь. Это совершенно необходимо. Только при этих условиях может быть террор, потому что террор требует огромного напряжения душевных сил. А вот этого у нас уже не было.

На суде Борис Савинков ни словом не обмолвился о своем личном участии в деле освобождения из варшавской тюрьмы бывшего начальника Центрального Боевого отряда ЦК ПСР Г. И. Семенова и его жены Натальи Богдановой. Оба они были арестованы при загадочных обстоятельствах польской разведкой во фронтовой полосе с поддельными документами. Им грозил неминуемый расстрел. Савинков, получив от Семенова сигнал бедствия, не побоялся взять на себя тяжкую ответственность и вступиться за «агентов ВЧК». Тем более что они на самом деле и были таковыми. Взял на поруки. И не пожалел. От Семенова впервые услышал не выдуманную, обросшую домыслами, а подлинную историю покушения эсерки Фанни Каплан на В. И. Ленина 30 августа 1918 года на заводе Михельсона в Москве. И не преминул «заслуги» Семенова присвоить себе. В книге «Борьба с большевиками» Савинков рассказал, что заслуги в тяжелом ранении вождя революции В. И. Ленина эсеркой Каплан принадлежат не кому-либо, а именно ему – Борису Викторовичу Савинкову и его законспирированной в Москве боевой организации.

На суде Борис Савинков не сказал и о том, что вслед за Свежевским задание убить В. И. Ленина получили Григорий Семенов и Наталья Богданова. Он не стал их долго задерживать в Варшаве. Торопился подстраховать Свежевского более опытным и напористым, как ему казалось, Семеновым.

– Если не удастся убить Ленина, – напутствовал Савинков террориста, вы должны во что бы то ни стало добыть секретные сведения о Красной Армии, о ВЧК. Найти надежного курьера, через которого сообщить в Варшаву свой новый адрес и результаты разведывательной работы.

Савинков охотно признал, что в 1918–1921 годах руководимая им организация несколько раз пыталась готовить террористические акты против В. И. Ленина, вместе с тем отрицал какую-либо связь с Фанни Каплан.

«Покушение на Ленина, – писал Савинков, – удалось лишь наполовину, так как Каплан, ныне расстрелянная, только ранила Ленина, но не убила».

Савинков пояснил суду, с большим смущением и сдержанностью, что фраза эта не точна, брошюра писалась им наспех, фактически же он ничего не знал о готовящемся покушении на Ленина в августе 1918 года и даже не был знаком с Каплан.

Недосуг было Савинкову вникать в дела Московского бюро ЦК ПСР. Он об этом не беспокоился: знал, что действуют они по заданию одних и тех же «хозяев» и теми же средствами. Ну, а кому выпадут «лавры» – случай удачи. Фатальная неизбежность. К тому же на плечи Савинкова давил тяжелый груз подготовка вооруженного восстания в Ярославле и других соседних с ним городах.

Почему же Савинков решил пожать эсеровские «лавры» в деле покушения Каплан на Ленина? Вполне объяснимо. И с точки зрения террориста логично. ЦК ПСР от покушения отрекся. Публично. Через газету. Но ведь кто-то же руководил покушением? Кто-то же стоял за спиною Каплан? Почему бы не Савинков – всем известный и всеми признанный мастер провокаций и террора? Почему такому историческому акту быть безымянным? Разве не украсит его имя Бориса Савинкова? И разве кто-нибудь усомнится в этом? А польза? Выгода? Громадные! Откроются кредиты российских и европейских толстосумов. Возрастет популярность. Все остальное – спишет история. Спишет и никогда не вспомнит. История делается и пишется людьми, а люди склонны к забывчивости.

ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

– Убийство Мирбаха и восстание левых эсеров было с вами согласовано?

САВИНКОВ: Нет. Это явилось для нас полной неожиданностью.

– Но ведь время совпадает.

САВИНКОВ: Да. В данном случае я выскажу только свои соображения. Я предполагаю, что французы знали о том, что левые эсеры будут выступать. Поэтому французы, зная, что левые эсеры будут выступать в Москве, наши силы перебросили сознательно на Верхнюю Волгу, стараясь приурочить время нашего выступления к восстанию левых эсеров… Французы обманули нас, и мы до известной степени явились игрушкой в их руках.

Игрушкой в руках российского и международного капитала Савинков являлся не только в период Ярославского мятежа летом 1918 года, но оставался до конца, до самого ареста в Минске. Неудачи и поражения не убеждали Савинкова в бесперспективности борьбы. Каждый раз его изворотливый ум «выстраивал» очередной план, а воля и азарт крупного игрока мобилизовывали энергию на новые авантюры. И в центр этих авантюр, покушений, интриг, провокаций он увлекал за собой сотни, тысячи других. Соображения морали не смущали его: игра стоила свеч! Цель оправдывала средства!

В июле 1921 года Б. В. Савинков созвал в Варшаве самых контрреволюционных представителей русской эмиграции и нацелил все контрреволюционные организации на партизанские рейды на территорию Советской Республики с целью уничтожения ревкомов, ЧК, ссыпных пунктов, порчи железных дорог, взрывов мостов, убийства активистов, коммунистов, руководителей советских органов.

Все русские контрреволюционные силы в Польше объединял вокруг себя «Союз защиты родины и свободы». Руководил им единолично Савинков. Цель объединения – поднять вооруженное восстание в Западной области. Когда этого достичь не удалось, Савинков усилил бандитские налеты на приграничные села и города и ведение разведывательно-шпионской работы. За эту «грязную работу» Савинков получал 1,5 млн. польских марок от французской военной миссии в Варшаве; 500–600 тыс. польских марок от Второго отдела польского генерального штаба; 1,5 тыс. долларов – от Пилсудского; 13 тыс. долларов от бывшего русского посла в США Бахметьева; 10 тыс. долларов – от бывшего русского посла во Франции Маклакова; 35 тыс. долларов – от Нобеля.

Широкий «демократизм» Савинкова позволял ему получать деньги и от русских монархистов, и от министров враждебных Советской Республике стран.

Менялась в мире обстановка. Мятежи в России были подавлены, армии Колчака, Деникина, Юденича, Краснова, Шкуро, Семенова, Врангеля разгромлены. Пилсудский запросил мира. Напуганные революционным подъемом, буржуазные политики уже не рисковали отправляться в новый поход, поговаривали о переговорах, о признании, об установлении торговых и дипломатических отношений со Страной Советов.

Что же Борис Савинков? Он – в Париже. Занимает скромную квартиру. Ведет мирную жизнь обывателя. Встает в 8 утра, отправляется бриться в парикмахерскую. Возвращается домой, завтракает. Присутствует полковник Павловский, иногда – Любовь Ефимовна Деренталь. После завтрака, часов до двух работает в кабинете, затем перед обедом совершает прогулку. После обеда пишет корреспонденцию и роман из современной жизни… И все это изо дня в день, без изменений, после бурной, полной приключений жизни недавнего прошлого! Он, Савинков, – на обочине. Умный человек, не мог не сознавать. Жизнь шла мимо него. Его неохотно принимали вчерашние друзья и правители. Слишком одиозная фигура; это может стоить популярности, карьеры, а самое главное – доходов, прибылей от нового послевоенного бизнеса. С Россией начинали серьезно торговать.

Можно предполагать, что именно в этот период, после стольких шишек, плевков и подзатыльников, Савинков, возможно, начал осознавать обреченность дальнейшей борьбы против Советской власти. В статье: «Почему я признал Советскую власть?», опубликованной в начале сентября 1924 года в «Правде», он писал:

«Когда при царе я ждал казни, я был спокоен. Я знал, я послужил, как умел, народу: народ со мной и против царя. Когда теперь я ожидал неминуемого расстрела, меня тревожили те же сомнения, что и год назад, за границей: „а что, если я для них – враг, враг России? А что, если, борясь против красных, я, в невольном грехе, боролся с кем? – С моим, родным мне народом?“

С этой мыслью тяжело умирать. С этой мыслью тяжело жить.

И именно потому, что народ не с нами, а с Советской властью, и именно потому, что я русский, знаю только один закон – волю русских крестьян и рабочих, я говорю так, чтобы слышали все: довольно слез, крови; довольно ошибок и заблуждений; кто любит русский народ, тот должен подчиниться ему и безоговорочно признать Советскую власть!»

Борис Савинков открыто заявил, что вся его жизнь была ошибкой и заблуждением. Он отказался от дальнейшей борьбы с новой властью. Безоговорочно признал ее законы. И не только признал сам, но призывал своих бывших союзников последовать его примеру.

Был ли и на этот раз Борис Савинков искренен?

На Лубянке, во внутренней тюрьме, Савинков прилежно и усидчиво занимался литературным трудом. Времени свободного – хоть отбавляй. Никто не мешал сосредоточиться. Многие его письма к эмигрантам, в том числе к родственникам и бывшим сподвижникам, ставшим потом его ожесточенными критиками, интересны как свидетельство дальнейшей эволюции взглядов Савинкова, как осуждение и разоблачение белой эмиграции и ее верхов.

«Дорогой друг Илюша (эсер Фоидаминский – ближайший друг Савинкова. – Н. К.). Пишу Вам „друг“, хотя, черт знает, может быть, я в Ваших глазах и „Иуда“ и „Азеф“, предатель и проч… Я прибыл в Россию и (по заслугам) был судим советским Верховным Судом. Теперь я сижу в тюрьме и знаю о России, конечно, мало, но все-таки неизмеримо больше, чем знал, чем знаете Вы. В России выросло новое поколение, в сущности, именно оно и сделало революцию… Оно не допустит возврата к старому строю в каком бы то ни было виде… Вот это надо запомнить и перестать мечтать о „спасении“ России, да еще при помощи иностранцев… т. е. при помощи штыков и денег…»

Письмо длинное и нравоучительное. Важно в нем то, как Савинков пишет о действительности:

«…Страна поднимается: поля засеиваются, фабрики работают, кооперативы (огромная есть) и лавки торгуют, и с каждым месяцем жизнь становится не труднее, а легче. Настал период созидания, и в этом созидании огромную роль играет РКП… Дорогой Илюша, ведь мы об этом мечтали в ПСР. Для этого боролись при царе…

В тюрьме мне стало окончательно ясно, что я был прав на суде и что не изображать Виктора Гюго надо, а склониться перед народной волей, а если возможно, как-нибудь замолить свои грехи перед народом. Поверьте, песнь эмиграции спета и о ней уже речи не может быть…»

В записках, речах Савинкова на суде находим такие весьма выразительные высказывания:

«Если ты русский, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабоче-крестьянской властью и признай ее безоговорочно».

«Что делать, судьба дала мне неукротимую энергию и сердце революционера. Вот я и шел до тех пор, пока не убедился в своей ошибке».

Рисуется Савинков? Рисуется, безусловно. И все же признает свои ошибки. Незаурядные организаторские способности, личная неустрашимость и то качество, которое Луначарский охарактеризовал, как умение вжиться в свою роль и заставить поверить в нее других, позволяли Савинкову все время находиться на гребне политической волны, на самой ее вершине. И можно только посочувствовать ему: спускаться с вершины такой волны – не легкий, а затяжной и болезненный процесс. Трудно признавать ошибочными авантюрные планы, трудно расписываться в собственной несостоятельности.

«Моя борьба научила меня многому, – размышлял Савинков, – каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути, и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться его воле, какая бы она ни была».

Кроме тех показаний, которые Савинков давал на предварительном следствии и на открытом судебном процессе, он оставил еще и письменные показания. Так, 21 августа 1924 года он записал: «Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия… Но из-за разногласий не поднимают меч и не становятся врагами… Я не преступник, я военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать, что моя упорная, длительная не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ не с нами… Надо подчиниться народу…»

Свое письмо к Д. С. Пасманику, одному из друзей по эмиграции, Савинков заканчивает такими словами:

«…Я убежден, что не сегодня, так завтра все бескорыстные, честные эмигранты, и вы в том числе, поймут, что жизнь повелевает признать Советскую власть и работать совместно с нею. А не поймете, так останетесь доживать свои дни в изгнании, питаясь „Последними новостями“ и ненавидя коммунистов прежде всего за свои, а не их ошибки».

Эта же мысль красной нитью проходит через письмо Савинкова к его сестре Вере Мягковой:

«…А правда… в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа… Когда-нибудь ты это поймешь, поймут даже Виктор и Соня (брат и сестра Савинкова. – Н. К.), поймут даже эмигрантские „вожди“».

Жизнь, полная авантюрных приключений, падений и взлетов, не пощадила Савинкова. Она основательно его потрепала не только внутренне, но и внешне. Не было уже в его кармане шелкового носового платка, мягкой шляпы, кожаных краг, о которых писал А. Толстой в романе «Хождение по мукам». Вместо смуглого ухоженного лица – маска, беспрестанно меняющая оттенки и грани. И глаза не стальные и грозные, а выцветшие, бегающие, беспокойные. Ни отрывистых, уверенных фраз, ни повелительного голоса. Он уже мало походил на иностранца и не говорил «с петербургским акцентом, неопределенным, глуховатым голосом…» Это был невысокий, средних лет, полысевший мужчина, с осевшим голосом, мучительно переосмысливающий свою жизнь, свою борьбу, свои идеалы, свою роль в русской революции. Судебными органами ему был предоставлен в тюрьме максимум возможного. Весь мир видел – процесс не инсценирован, Савинков – настоящий, а его разоблачительные показания – не выдумка «Кремля», не продукция красной пропаганды. И, несмотря на всю очевидность состава преступлений, смысл которых раскрывался в свидетельствах самого подсудимого и массе документов, Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР пришлось в течение всего процесса, строго соблюдая советское уголовное законодательство, вновь и вновь выяснять дополнительные подробности и подтверждать материалы следствия.

Подсудимый Б. В. Савинков полностью признал свою вину. Подводя итог своей борьбы против Советской власти, он вынужден был сказать:

– Для меня теперь ясно, что не только Деникин, Колчак, Юденич, Врангель, но и Петлюра, и Антонов, и эсеры, и «савинковцы», и грузинские меньшевики, и Махно, и Григорьев, и даже кронштадтцы не были поддержаны русским народом и именно поэтому и были разбиты; что, выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения, с одной стороны, и Советской властью – с другой, русский народ выбирает Советскую власть. Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но вредна…

29 августа 1924 года в 1 час 15 минут ночи председатель огласил приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Суд признал Б. В. Савинкова виновным:

– в организации контрреволюционных восстаний в 1919–1922 годах;

– в сношении с представителями Польши, Франции и Англии в целях организации вооруженных выступлений на территории РСФСР в 1918–1920 годах;

– в организации террористических актов против членов рабоче-крестьянского правительства в 1918–1921 годах;

– в руководстве военным шпионажем в пользу Польши и Франции с 1921 по 1923 год;

– в ведении письменной и устной антисоветской агитации и пропаганды в 1918–1923 годах;

– в организации банд для нападений на советские учреждения, кооперативы, поезда и т. д. в 1921–1922 годах, т. е. в преступлениях, предусмотренных статьями 58, ч. 1, 59, 14–64, 66; ч. 1, 70 и 76 УК РСФСР (ред. 1922 г.) и по совокупности преступлений приговорил к высшей мере наказания – расстрелу.

Одновременно суд постановил возбудить ходатайство перед Президиумом ЦИК СССР о смягчении приговора. Было принято во внимание чистосердечное раскаяние Савинкова, его полное отречение от целей и методов контрреволюционного движения, разоблачение им интервенционистов и его готовность искренней и честной работой загладить свои преступления перед трудящимися. Поскольку Савинков публично, печатно и устно признал полную бесполезность и бесперспективность дальнейшей борьбы, он, естественно, признал и новую власть, как законную власть в России.

Ходатайство Военной коллегии Верховного Суда СССР было удовлетворено. Президиум ЦИК СССР постановил:

«…Удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру лишением свободы сроком на десять (10) лет».

Савинков заслушал приговор внешне – бесстрастно. В зале суда находились супруги Дикгоф-Деренталь. Савинков, обычно обменивавшийся с ними приветствиями, на этот раз не глядел в их сторону. Дикгоф-Дерентали напрасно пытались ободрить его всем своим видом, взглядом, жестами. Он на это никак не реагировал. Лицо казалось неподвижным, глаза как-то отрешенно смотрели в пол.

Процесс проходил в накаленной атмосфере. Буржуазная пресса неистовствовала. Не считалась ни с какими реальными фактами. Надрывно кричала на страницах газет и журналов о том, что суд над Савинковым не более как спектакль, инсценировка, а сам обвиняемый – слепое орудие коммунистической пропаганды. Другие газеты выставляли Савинкова жертвой большевистского режима, страдальцем за демократические идеалы Запада, уверяли, что вместо Савинкова на скамье подсудимых – двойник, а если не двойник, то Савинков предварительно «обрабатывается» врачами-чекистами. На период пребывания в зале суда ему делаются какие-то специальные уколы, и он говорит то, что от него требует обвинение. Савинков – «кавалергард революции» – верен идеалам народовластия, он – герой и знамя всей белой эмиграции за рубежом.

На Западе раздавались такие голоса, которые неистово обвиняли и клеймили советские органы правосудия «в чрезмерной жестокости», «в отсутствии гуманности и снисхождения» к «независимому социалисту», «борцу» за крестьянские права. Десять лет, по мнению «доброжелателей» Савинкова, срок слишком большой и несправедливый. Советская власть отказала «сильной личности» в возможности загладить свою вину перед трудящимися массами, ради которых Савинков столько перенес лишений, ради которых он полностью раскаялся и разоружился, поднял белый флаг.

Так ли это было на самом деле? Удалось ли судебному процессу полностью раскрыть все факты многочисленных преступлений Б. Савинкова против народа? Нет, к сожалению, не удалось. На суде, оказывается, он ни словом ни обмолвился о своих преступных сношениях с английской разведкой, о контактировании своих планов с агентом «Интеллидженс сервис» Сиднеем Рейли (Розенблюмом) и «дипломатом» Локкартом.

Впоследствии, в материалах английского Форин-офиса, обнаружили доклады Локкарта и других «союзных дипломатов» о работе в Советской России. В них неопровержимо подтверждены тесные связи Локкарта и его соучастников с Борисом Савинковым. Разведывательные органы империалистической Антанты непосредственно участвовали в организации и финансировании антисоветских заговоров и мятежей против России. Подтверждение тому – телеграмма Локкарта от 26 мая 1918 года в Форин-офис: «Сегодня я имел продолжительный разговор с одним из агентов Савинкова. Этот человек – я знаю его в течение многих лет, и ему можно абсолютно доверить – заявил, что контрреволюционные планы Савинкова всецело рассчитаны на осуществление союзной интервенции. Французская миссия полностью поддерживает эти планы и заверяет (Савинкова) в том, что решение об интервенции полностью принято. Савинков предлагает убить всех большевистских лидеров в тот момент, когда высадятся союзники, и сформировать правительство, которое в действительности будет военной диктатурой». Локкарт далее сообщал, что Савинков предлагал ввести в это «правительство» генерала Алексеева, адмирала Колчака, бывшего царского министра Сазонова, лидера кадетов Кишкина, эсера Авксентьева и себя.

На суде Савинков путано рассказал о своем пребывании на Дону в конце 1917-го и начале 1918 года. Документы же свидетельствуют, что он активно сотрудничал с генералами Алексеевым, Корниловым, Калединым. Убеждал их в необходимости расширить и ужесточить вооруженную борьбу, помогал формировать белую добровольческую армию. Предпринял даже попытку привлечь на сторону контрреволюционного казачества… Г. В. Плеханова, посадить его за один стол с Корниловым, Калединым и Красновым.

– Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не я его буду расстреливать, если даже он идет по ложному пути, – заявил Плеханов. – И вам не советую этого делать.

Р. М. Плеханова писала:

«Для серьезного, вдумчивого деятеля, действительно „ценящего“ мнение Плеханова, эти слова были бы предупреждением и заветом. На Б. В. Савинкова они не подействовали, – он остался при своем глубоком непонимании Плеханова. Он не понимал его истинного отношения к себе…»

Из письма Р. М. Плехановой в редакцию «Известия ВЦИК» от 4 сентября 1924 года.

В показаниях Б. В. Савинкова, опубликованных в № 196 «Правды», сказано: «Я получил задание от Донского гражданского Совета переговорить с некоторыми лицами, ну… (маленькая заминка) с Плехановым о том, что, может быть, они войдут в Донской гражданский Совет…»

Я крайне удивляюсь забывчивости и легкомыслию этого раскаивающегося вождя белогвардейского движения.

…Плеханов всегда и неизменно отстранял всякое практическое предложение, с которым к нему обращался Савинков. Так было в апреле месяце 1917 года, когда он явился к Плеханову с предложением войти в редакцию затеваемой им ежедневной газеты. Георгий Валентинович сказал мне после ухода огорченного Савинкова: «Не желаю быть редактором органа перепугавшейся мелкой буржуазии». Такой же отказ от участия в проектированном Б. В. Савинковым и Е. А. Ляцким органе продиктовал мне Георгий Валентинович Плеханов в сентябре 1917 года, в эпоху демократического совещания.

Каким образом после этих фактов Б. В. Савинков зимой 1918 года мог оставаться в заблуждении относительно Плеханова и его отношении к Б. В. Савинкову и его затеям, что зимой 1918 года, когда последний по приезде в Петроград через одного из своих близких добивался свидания с тяжкобольным Плехановым, считали себя вправе ответить решительным отказом.

2 сентября 1924 года.

Москва.

Прошу газеты, поместившие у себя судебные отчеты по делу Савинкова, перепечатать настоящее письмо.

Р. П.

По поводу исповедальных и нелицеприятных показаний Савинкова больше других неистовствовали его прежние друзья и сподвижники, с которыми он шел рука об руку много лет.

В тот период мнение Савинкова было для них всегда свято и непререкаемо, считалось законом. Перед авторитетом Савинкова все они преклонялись, а в личном, близком окружении – раболепствовали. За глаза свирепо завидовали удачливости и везению террориста. Теперь же дружно и неистово обливали его грязью, сравнивали бывшего кумира с Иудой, грозили расправой на судебном процессе. И это не были пустые слова. Потребовались энергичные меры ВЧК по охране и Савинкова, и самого хода процесса.

И все же смерти Савинков не избежал: 7 мая 1925 года он покончил жизнь самоубийством…

Савинков обратился к Дзержинскому с письмом относительно своего досрочного освобождения. Утром был весел. Энергичен. Шутил с чекистами, выводившими его на прогулку. Ничто, казалось, не предвещало беды. На какое-то время охрана оставила Савинкова в комнате без оконных решеток, и он выбросился из окна пятого этажа прямо во внутренний двор тюрьмы. Врачи констатировали моментальную смерть…

Что толкнуло Бориса Савинкова на этот крайний шаг? Прошлое ли довлело над ним тяжким грузом? Не давало покоя? Подтачивало больную психику и расшатывало нервы? Возможно и другое. Мог ли он примириться с лишением свободы на столь длительный срок? Рассчитывал, что люди сразу простят все его кровавые преступления и он получит свободу. Или осознал, что после освобождения не может «вписаться» в панораму новой России? Или, быть может, в нем все-таки победил прежний Савинков – «артист авантюры», «независимый социалист», лидер «белой» и «зеленой» эмиграции? Или восторжествовало сиюминутное желание эффектно уйти с «поля боя» непобежденным и загадочным? А может, ему «помогли»?

В жизни Савинкова самый частый знак не восклицательный, а вопросительный. Грех ли свершенное убийство? Костры? Пытки? Казни? Но ведь в ответ! Ради России! Какой России? Этого не знал ни сам Савинков, ни его разношерстное террористическое воинство. Савинков не задумывался, что люди могут жить, не убивая, не расстреливая, не вешая, не проливая безоглядно крови безвинных… А когда задумался – перед ним разверзлась бездна…