Текст книги "Герои и антигерои Отечества (Сборник)"

Автор книги: Вячеслав Забродин

Думается, по-житейски обосновано мнение владельца ресторана «Эрмитаж», где в день смерти обедал Скобелев, заметившего, что «не будет она (кокотка. – А. Ш.) травить человека в своей квартире».

По другой версии, М. Д. Скобелев отравился бокалом вина, присланным ему из соседнего номера какой-то подгулявшей компанией, якобы пившей тогда за здоровье «белого генерала». В этом случае подозрение падает на самого императора Александра III, который, как считали, опасался, что Скобелев совершит дворцовый переворот и займет императорский трон под именем Михаила III.

Некий Ф. Дюбюк со слов председателя 1-й Государственной думы С. А. Муромцева передавал впоследствии, что будто бы в связи с антиправительственной деятельностью Скобелева был учрежден особый тайный суд под председательством великого князя Владимира Александровича, который большинством голосов (33 из 40) приговорил генерала к смерти, причем исполнение приговора поручили полицейскому чиновнику.

В. И. Немирович-Данченко в заграничных публикациях (он эмигрировал после Октябрьской революции. – А. Ш.), утверждал, что Скобелева убили агенты «священной дружины» по приговору, подписанному одним из великих князей и графом Б. Шуваловым, личным другом императора и влиятельным руководителем «дружины».

«Священная дружина» совмещала в себе черты Третьего отделения, масонских лож и подпольных организаций. Состав центрального комитета данной организации до сих пор полностью не известен. Вероятно, в него входили и сам император, и великий князь Владимир Александрович, бывший начальник Петербургского военного округа. Руководители вербовались из высшего дворянства, преимущественно из придворной аристократии, которые значились под цифрами. Для работы в Петербурге и Москве были образованы «попечительства», в которые привлекались представители финансовой и промышленной буржуазии. Дальше шли «пятерки», куда могли входить и люди более простого происхождения. В провинции действовали «инспектуры», ведавшие в свою очередь системой тайны «пятерок». Вступавшие в «священную дружину» приносили пространную торжественную присягу, в которой ради спасения царя обязывались в случае необходимости даже отречься от семьи. Была организована и шпионская служба в виде бригад сыщиков и заграничной агентуры.

Конспирация в «дружине» была налажена настолько хорошо, что ее деятельность вплоть до сегодняшнего дня остается в значительной степени неизвестной, хотя одно время приобрела довольно значительный размах и привела к определенным результатам. Среди ее членов находились и «смертники», поклявшиеся «разыскать революционеров князя Кропоткина, Гартмана и убить их».

Со «священной дружиной» у М. Д. Скобелева сложились весьма натянутые отношения. В свое время он отказался вступить в ее ряды, не скрывал отрицательного, даже презрительного отношения к этой организации.

«Рассказывают, – писал руководитель тайного сыска „дружины“ В. Н. Смельский, – что когда Скобелев, известный генерал, приехал в Петербург, и, желая получить в гостинице, где остановился, поболе комнат и услыхав, что более того, что ему дали, не могут отвести и других номеров нет, так как они заняты офицерами-кавалергардами, Скобелев проговорил иронически: „экс-дружинниками“, – то слова эти были доведены до сведения великого князя Владимира Александровича и государя, и вследствие того Скобелев был приглашен к военному министру Ванновскому. Ванновский спросил его: правда, что он это сказал? И Скобелев ответил: „Да, это правда, и скажу при этом, что если бы я имел хоть одного офицера в моем корпусе, который бы состоял членом тайного общества, то я тотчас удалил бы со службы. Мы все приняли присягу на верность государю, и потому нет надобности вступать в тайное общество, в охрану“».

Этого, конечно, недостаточно, чтобы стать жертвой тайной организации. Более существенными представляются доводы, связанные с той политической деятельностью, которую развивал Скобелев в последний год своей жизни. И все-таки многие люди, входившие в окружение «белого генерала», скептически относились к возможному участию деятелей «священной дружины» в его гибели. Так, известный дипломат прошлого века Ю. Карцев в своих воспоминаниях писал: «По другой версии, – Скобелев убит ординарцем своим М. и по наущению священной дружины. Тот офицер обычно занимался устройством кутежей и не пользовался уважением других приближенных. М. А. Хитрово мне рассказывал, как, возвращаясь с похорон Скобелева, он был свидетелем следующей сцены. На одной из станций Баранок (впоследствии известный ревизор военного хозяйства) по какому-то поводу подошел к М. и сбил с него фуражку. М. обратился к Хитрово с вопросом, должен ли он поступок Баранка счесть за оскорбление или нет, на что Хитрово ответил: „Ничего не могу вам посоветовать. Это зависит от взгляда“. Оргию в „Anglettere“ устраивал М. и часа за два приехал предупредить Михаила Дмитриевича: все, дескать, готово. Что М. был негодяй, это более чем вероятно, но отсюда до обвинения его в убийстве еще далеко. Деятели священной дружины, насколько мне случалось их наблюдать, более помышляли о чинах и придворных отличиях: взять на себя деяние кровавое и ответственное они бы не решились…»

Конечно, определенные силы при дворе считали М. Д. Скобелева слишком русским, за глаза презрительно называли внуком мужика. Барон Гинцбург как-то проговорился: «Я боюсь за Скобелева. По-моему, он кончен». Но, обвиняя в смерти М. Д. Скобелева «священную дружину», даже В. И. Немирович-Данченко оговаривается, что ее руководители были только орудиями чьей-то могучей воли. «Не лица, не народа – а чего-то стихийного, мистического, угадываемого в истории человечества, но еще никем не угаданного…»

Выскажем и третью, как представляется, не лишенную оснований версию смерти «белого генерала». Как уже отмечалось, имеются факты, свидетельствующие о связях Скобелева с масонами французской ложи «Великий Восток». Возможно, именно под их влиянием он произнес свои нашумевшие антигерманские речи. Потом же заколебался, усомнился в целесообразности для России планов радикального французского масонства.

Думается, что во Франции Михаил Дмитриевич увидел «изнанку» деятельности масонского правительства Гамбетты: стремление всеми силами «подстегнуть» космополитически понятый прогресс, коварное использование противоречий между Россией и Германией для блага Франции, манипулирование сознанием масс в своих целях.

Скобелев же все яснее понимал, что в поисках путей развития России нельзя отрываться от народной почвы и увлекаться общеевропейскими ценностями в ущерб национальным. Возможно, ему не раз вспоминались слова И. С. Аксакова, который в 1881 году писал:

«На просвещенном Западе издавна создавалась двойная правда: одна для себя, для племен германо-романских или к ним духовно тяготеющих, другая для нас, славян. Все западные европейские державы, коль скоро дело идет о нас и славянах, солидарны между собой. Гуманность, цивилизация, христианство – все это упраздняется в отношении Западной Европы к Восточному православному миру».

4 марта 1882 года М. Д. Скобелев сообщал И. С. Аксакову:

«…Наше общее святое дело для меня, как полагаю, и для вас тесно связано с возрождением пришибленного ныне русского самосознания… Я убедился, что основанием общественного недуга есть в значительной мере отсутствие всякого доверия к установленной власти, доверия, мыслимого лишь тогда, когда правительство дает серьезные гарантии, что оно бесповоротно ступило на путь народной как внешней, так и внутренней политики, в чем пока и друзья и недруги имеют основание сомневаться.

Боже меня сохрани относить последнее до государя; напротив того, он все больше и больше становится единственною путеводною звездою на темном небе петербургского бюрократического небосклона… Я имел основание убедиться, что даже крамольная партия в своем большинстве услышит голос отечества и правительства, когда Россия заговорит по-русски, чего так давно, давно уже не было».

Надо сказать, радикальные космополитические элементы во французском масонстве в то время набирали силу. Их перестал уже устраивать и Гамбетта, отстаивавший патриотические позиции и ставший поборником твердой власти, надеясь тем самым восстановить утраченное влияние Франции. В последнюю парижскую встречу он говорил Скобелеву: «Благодарите бога, что нет у вас парламента: если он у вас будет, вы сотни лет проболтаете, не сделав ничего путного».

Скобелев в принципе с ним согласился, полагая, что «парламентаризм убивает свободу, он для славян не понятен».

В 1882 году Гамбетту и его кабинет заставили уйти в отставку. Любопытно, что через несколько месяцев после смерти Скобелева бывший премьер-министр погиб, как было официально объявлено, от случайного выстрела при чистке охотничьего ружья. Но по Парижу упорно гуляли слухи, что он пал жертвой заговора, орудием которого стала его любовница.

Можно предположить, что М. Д. Скобелеву стало ясно, что французским масонам, их российским сторонникам глубоко чужды интересы славянского мира. А сам он, носитель идеи сильной России, не более чем игрушка в их руках.

В письме Аксакову 23 марта 1882 года Скобелев писал:

«Я получил несколько вызовов, на которые не отвечал. Очевидно, недругам Русского народного возрождения очень желательно этим путем от меня избавиться. Оно и дешево и сердито. Меня вы настолько знаете, что, конечно, уверены в моем спокойном отношении ко всякой случайности. Важно только, если неизбежное случится, извлечь из факта наибольшую пользу для нашего святого народного дела…»

Вероятно, также, что двухчасовой разговор, состоявшийся у М. Д. Скобелева в 1882 году с новым императором Александром III, взявшим антилиберальный курс, вызвал серьезную озабоченность у руководителей радикальных масонских течений. Ведь Михаил Дмитриевич, по свидетельству генерала Витмера, вышел от царя «веселым и довольным». Поэтому отнюдь не исключено, что братья масоны и «убрали» Скобелева, способствовав распространению первых двух версий его смерти.

Разумеется, все эти доводы из области предположений. Тайна смерти «белого генерала» остается тайной. Едва ли она будет когда-либо окончательно разгадан?

Однако странные совпадения и обстоятельства дают полное право сомневаться в том, что трагедия в «Англии» не была связана с преступлением. Все это дает основание полагать, что здесь произошло политическое убийство, имевшее прямое отношение к той борьбе самодержавия с противостоящими ему силами, которая развернулась в России в конце прошлого века.

В пользу этого предположения свидетельствуют рассказы очевидцев, утверждавших, что лицо покойного Скобелева имело необычайно желтый цвет, на нем вскоре выступили странные синие пятна, характерные при отравлении сильнодействующими ядами.

Однако вернемся к гостинице «Дюссо», вокруг которой 26 июня (8 июля) 1882 г. собралась громадная толпа – целое народное море. А внутри гостиницы в помещения, где стоял гроб с телом Скобелева, собрались его родные и близкие. Присутствующий там писатель В. И. Немирович-Данченко вспоминал:

«Высокая, стройная, красивая дама, вся в черном… Подошла, стала на колени. Не отводит больших печальных глаз от неподвижного лица… Около – в ту минуту никого. Незаметно сняла кольцо и, прикладываясь ко лбу покойного, сунула ему за обшлаг рукава… И чуть слышно:

– Ты не хотел… не хотел…

Я вспомнил один вечер в Петербурге.

Я пошел к Скобелеву, приехавшему только что сюда. Он остановился у отца на Моховой, в доме Дивова.

Застал я его в мрачном кабинете. Лампа под зеленым абажуром тускло освещала ту большую комнату. Михаил Дмитриевич медленно ходил из угла в угол. Его лицо то пропадало в тени, то на минуту показывалось осунувшееся, нервное и грустное – в том рембрандтовском освещении.

И вдруг совсем на него не похоже:

– Мы не имеем права даже любить… Всякий сапожник может…

– Кто же у вас отнял такое право?

– Жизнь… замыслы. Кто хочет совершить великое – должен обречь себя на одиночество… А может быть настоящее счастье – семья, теплый угол… дети… жена. Уйти куда-нибудь, где никто тебя не знает… Маленький дом, сад и чтобы много было цветов. В какой-нибудь затерявшейся в горах долине. Горы кругом. Тишина…

– Не долго бы выдержали вы такую идиллию.

– Вот то и скверно. А то проходишь по свету, как грозовая туча.

Подошел к столу. Вынул из ящика большой портрет… На нем тонкий силуэт дамы. Долго смотрел.

Потом вдруг разорвал в клочки и бросил в пустой камин.

Я было заговорил о его исторической роли, о том, что он сделал уже и что еще сделает. О его поездках во Францию… О надеждах на него…

– Да… Историческая роль… И на всех таких исторических ролях проклятие… Вечно на сцене и никогда – сам такой, каков есть. Или маска, или ложь, точно мы выдуманные какие-то или только что сошли со страниц Плутарха.

Дама отошла от гроба, потом вернулась…

Положила руку – тонкую и изящную с длинными пальцами ему на лоб. Задумалась… Видимо, не давая себе отчета, разгладила ему бороду… Кто-то вошел. Быстро отвернулась и направилась к дверям.

– Сейчас панихида. – Предупредил я ее.

– Да… благодарю вас… мне некогда.

Сухо проговорила, почему-то уже враждебно оглядываясь на покойного. Занавес над уголком какой-то драмы приподнялся и опустился перед нами…»

Похоронить М. Д. Скобелева было решено в родовом имении Спасское (ныне село Заборово), что на рязанской земле.

К месту последнего упокоения гроб с телом Михаила Дмитриевича сопровождала воинская команда, руководимая генералом Дохтуровым. Траурный поезд из 15 вагонов с сопровождавшими прибыл 29 июня (11 июля) на станцию Ранненбург, где его встретили крестьяне села Спасского. Они разобрали венки, и печальное шествие пошло степной дорогой среди зеленых полей. Проходили селами, крестьяне служили литургии даже под дождем. Помещики из соседних усадеб выезжали навстречу.

День выдался пасмурный, прошел ливень с порывистым ветром. Но после дождя разветрилось, выглянуло солнце.

У Спасского, у спуска на мост через реку, крестьяне пожелали нести гроб на руках. Шествие с гробом прошло через усадьбу покойного, мимо небольшого дома, где он жил и перед которым была разбита клумба со словами из золотистых цветов: «Честь и слава». В старой сельской церкви, рядом с могилами отца и матери, лег последний из Скобелевых, – знаменитый «белый генерал».

«Потеря необъятна, – писал современник. – Со времени Суворова никто не пользовался такою любовью солдат и народа. Имя его стало легендарным – оно одно стоило сотен тысяч штыков. „Белый генерал“ был не просто храбрый рубака, как отзывались завистники. Текинский поход показал, что он образцовый полководец, превосходный администратор, в чем ему отдали справедливость его соперники. Всего дороже было ему русское сердце патриотом был в широко и глубоко объемлющем смысле слова. Кто его знал, кто читал его письма, тот не мог не подивиться проницательности его исторических и политических воззрений! Русский народ долго не придет в себя после этой ужасной невосполнимой потери.

Теперешнее народное чувство сравнивают с чувством, объявшим Россию при утрате Скопина-Шуйского, тоже Михаила, тоже похищенного в молодых летах (даже в более молодых) и тоже унесшего с собою в гроб лучшую надежду отечества в смутную годину. Тот же образ, то же воспоминание, воскресшее у разных лиц по поводу того же события – это удивительное повторение у лиц, не сговаривавшихся между собою, знаменательно: оно указывает, что в существе оценка верна. Сила в том, что мы действительно переживаем второе смутное время, в своем новом, особом характерном виде, со своими особыми самозванцами всех сортов, со своими миллионами „воров“ и „воришек“, со своим новым, но столь же полным шатанием всего, во всех сферах – и в сферах власти, и в сферах общества. Мы переживаем социальный тиф, со всеми его знакомыми патологу признаками. Ни одно нравственное начало не твердо всякий авторитет пошатнут; по-видимому (так казалось в первую смутную годину), общество уже разложилось, и государство должно рухнуть. Тяжело живется в такое тифозное время тому, кто сохранил и здравый смысл, и почтение к правде, любовь к своей родине и веру в нее. Этой любви, этой веры выражением, самым полным, самым свежим, самым несокрушимым, мало того выражением победоносящим был Скобелев».

Народного героя оплакивали не только в России, по нему скорбели и в других странах. В корреспонденции из Болгарии говорилось:

«Быть может, нигде весть о смерти Скобелева не произвела такого потрясающего впечатления, как здесь, в Пловдиве, и вообще во всей Болгарии. Это легко понять, потому что болгарский народ был свидетелем не только геройских подвигов Скобелева в последнюю войну, но и лично убедился в его горячем сочувствии славянскому делу».

Скобелев, по почти единодушному мнению газет, поместивших некролог, верил в величие, в лучшее будущее своего Отечества, и для русских патриотов эта невосполнимая потеря в критический период истории.

Многие современники справедливо видели в М. Д. Скобелеве народного героя, способного повлиять на судьбу России. После смерти «белого генерала» пошла по Руси красивая легенда: будто Скобелев не умер, а стал странником, скитается по деревням, общается с народом.

Память о Михаиле Дмитриевиче была увековечена в литературных произведениях. На собранные по подписке деньги в 1912 году в Москве на Тверской площади, переименованной в Скобелевскую (ныне Советская), по проекту военного художника подполковника П. А. Самонова была воздвигнута великолепная конная статуя «белого генерала». К сожалению, после Октябрьской революции не в меру ретивые «слуги народа» в числе других памятников старой России снесли и этот. На его месте соорудили монумент Свободы, который в 30-е годы тоже подвергся уничтожению. В 1954 году на площади установили скульптуру Юрия Долгорукова, основателя Москвы.

Сегодня, когда много говорят о бережном отношении к своей истории, памятникам культуры, думается, пришло время найти место и средства для восстановления памятника народному герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, чтобы не краснеть ни перед потомками, ни перед болгарами, которые свято берегут на своей земле скобелевские мемориалы.

Виктор Меньшиков
Поэт-гражданин Гумилев

Имя поэта Николая Гумилева с давних пор овеяно легендой, воспринимаемой особенно остро в связи с многолетним (более 60-ти лет!) «вето», наложенным на его произведения и на саму память о нем. Лишь в 1986 году был наконец снят запрет. Так своеобразно Родина отметила столетие со дня рождения одного из лучших своих поэтов. И хотя уже выпущено несколько его сборников, но, ввиду ограниченности их тиражей, стихи и проза Николая Гумилева все еще остаются практически недоступными широкому читателю России. Да и сведения о нем все еще обрывочны и скудны, особенно об обстоятельствах гибели поэта. Поэтому для многих образ Николая Гумилева по-прежнему окутан дымкой загадочности.

Николай Степанович Гумилев родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте, в семье военного флотского врача – потомственного дворянина Рязанской губернии. Появление на свет будущего знаменитого поэта примечательно двумя обстоятельствами. Родился он в неспокойную весеннюю ночь, в связи с чем старая нянька предсказала: «У Колечки будет бурная жизнь». После рождения первенца, Дмитрия, Анна Ивановна Гумилева мечтала о девочке. Даже приданое для малютки приготовила в розовых тонах. Но ее мечте не суждено было сбыться – родился вновь мальчик, которого назвали Николаем.

Рос он тихим, задумчивым, скрытным ребенком, упорно избегавшим общества сверстников. Рано проникся религиозным чувством, до конца своих дней оставшись верующим человеком.

Детские годы поэта прошли главным образом в Царском Селе. Лишь некоторое время семья пробыла в Тифлисе, да летом выезжала в имение «Березки» Рязанской губернии, купленное Степаном Яковлевичем Гумилевым с тем, чтобы дети в каникулярное время могли вдоволь насладиться природой, набирая сил и здоровья.

Учился Николай неважно, имея пятерки лишь по русскому языку. В седьмом классе пробыл два года. Неоднократно менял гимназии. Последней была Царскосельская классическая гимназия, которой руководил известный поэт Иннокентий Федорович Анненский. Тот вскоре заметил литературное дарование Гумилева и очень помог ему на ранней стадии становления как поэта. Благодарный вниманию и поддержке маститого наставника, Гумилев позже напишет в своем стихотворении «Памяти Анненского»:

 
Я помню дни: я, робкий, торопливый.
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
 
 
Десяток фраз пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний – слабого меня.
 

Учась в последнем классе гимназии, Гумилев выпустил первый сборник своих стихов, называвшийся «Путь конквистадоров». Его герой – не столько завоевывает новые земли, сколько открывает необычный романтический мир:

 
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
 

В рецензии на эту книгу Валерий Брюсов, другой знаменитый наставник юного поэта, писал:

«Предположим, что она только путь нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди».

Да, победы и завоевания «нового конквистадора» были еще впереди, но выбранный образ позволил Гумилеву более уверенно заявить о себе и как поэту и как личности. В нем рано проявилось повышенное чувство собственного достоинства, презрение к своей и чужой слабости, внешне принимавшие форму надменности, казавшиеся многим позой, актерством. Одной из причин тому была невыигрышная внешность поэта, вызывавшая в нем болезненное ощущение своей ущербности, а отсюда постоянное стремление утверждать себя, убеждая окружающих в своем превосходстве. Правда, мнения мемуаристов о внешности Гумилева весьма противоречивы. Мужчины отзывались о нем довольно жестко, женщины – более снисходительно, порой даже с оттенком восхищения.

Так, известный поэт и критик того времени Сергей Маковский писал о первой встрече с Гумилевым в 1909 году в книге «На Парнасе серебряного веха»:

«Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке… Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд».

Еще более жесткий портрет дает Гумилеву другой ею близкий знакомый, тоже поэт и критик Николай Оцуп:

«Да, он был некрасив. Череп суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть-чуть шепелявил».

А вот мнения двух женщин, тоже постоянно и долго общавшихся с поэтом.

В том же 1909-м году, что и С. Маковский, впервые увидела Николая Степановича его будущая невестка – жена старшего брата Дмитрия – Анна Андреевна Гумилева, впоследствии написавшая подробные воспоминания о жизненном и творческом пути поэта, являющиеся большим вкладом в мемуарную литературу о Н. Гумилеве.

«Вышел ко мне молодой человек 22-х лет, – вспоминает А. А. Гумилева, – высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно».

Вспоминает Вера Неведомская, чья усадьба находилась в нескольких верстах от «Слепнево», родового поместья Гумилевых:

«У него (Гумилева. – В. М.) было очень необычное лицо: не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто-церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются, чувствуется, что ему хочется созорничать к подшутить над его добрыми тетушками, над этим чаепитием с вареньем, с разговорами о погоде, об уборке хлебов и т. п.».

Но чаще все же о внешности Гумилева писали подобно С. Маковскому и Н. Оцупу. При этом большинство отмечало одну удивительную примету и в облике его и в поведении: схожесть с ребенком.

«В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой».

(А. Н. Толстой)

«Он был удивительно молод душой, а, может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось как всем детям».

(В. Ходасевич)

«Гумилев был „одержим“ впечатлениями от Сахары и подтропического леса; с ребяческой гордостью показывал он свои „трофеи“, вывезенные из „колдовской“ страны: слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины-иконы на кустарных тканях. Только и говорил он об опасных охотах, о темнокожих колдунах, о крокодилах и бегемотах…».

(С. Маковский)

На формировании Гумилева, как личности и как поэта, благотворно сказались годы детства и юности.

Уже сами места проживания поэта – Кронштадт, Царское Село – были овеяны романтикой и поэзией. Особенно последнее. Правда, это была уже завершающая пора поэтической славы Царского Села. Недаром своего гимназического наставника Иннокентия Анненского Гумилев назовет позднее «последним из царскосельских лебедей».

Рассказы отца, корабельного врача, о морских походах и связанных с этим всякого рода происшествиях и перипетиях не могли не сказаться на романтических устремлениях юного поэта, мечтавшего о дальних странах, о путешествиях в тропические страны и позднее неоднократно осуществившего свои намерения.

Добрая, чуткая, начитанная мать, дав сыну хорошее воспитание, привив ему присущую ей самой уравновешенность, жизнелюбивость, умение сохранять достоинство в любых ситуациях, приобщила его к литературе и истории. Неслучайно Гумилев с восьмилетнего возраста стал писать рассказы и стихи.

Вольнолюбивые настроения рождались в нем при общении с природой во время летних выездов в имения «Березки» на Рязанщине, а затем «Поповка» под Петербургом.

Особенно памятными и волнующими были впечатления от общения с Кавказом в период пребывания семьи в Тифлисе. Николай мог часами гулять в горах, часто опаздывая к обеду, что вызывало недовольство отца, любившего порядок.

Пришлись по душе ему и «пылкие» и «дикие» его соученики по Тифлисской гимназии. Все это будоражило его поэтическое воображение. Неслучайно именно здесь, в «Тифлисском листке» было впервые напечатано его стихотворение, начинавшееся строкой: «Я в лес бежал из городов». Юному поэту было тогда шестнадцать лет.

Гимназическое обучение Гумилев закончил довольно поздно – в двадцатилетнем возрасте. И в том же 1906 году уехал в Париж продолжать образование.

Но и вузовская учеба не была удачной: недолгий курс лекций в Сорбонне, затем – в Петербургском университете: сначала – на юридическом факультете, затем – на историко-филологическом.

В это время его все активнее увлекает литературная деятельность. В Париже он издает журнал «Сириус», в котором активно сотрудничает его будущая жена Анна Горенко, позже прославившая русскую поэзию под именем Анны Ахматовой. Правда, удалось выпустить лишь три тоненьких номера журнала.

Парижский период отмечен еще несколькими обстоятельствами. Здесь в 1908 году была издана вторая книга стихов Гумилева – «Романтические цветы». И хотя это была уже более зрелая, но все же пока еще ученическая книга, и отношение к нему в литературных кругах было весьма прохладное, в Гумилеве окрепла уверенность в своем даровании. Он уже почувствовал себя пусть и начинающим, но метром.

Пробудившаяся еще в детстве жажда путешествовать, увидеть дальние страны, особенно восточные, наконец была удовлетворена. Мечта хоть недолго пожить «между берегом буйного Красного моря и Суданским таинственным лесом» осуществилась: тайком (отец отказал ему в просьбе, не дав ни денег, ни благословения) в 1907 году Гумилев выехал в Африку. Чтобы скрыть от родителей свое путешествие, Николай заранее написал им письма, а его друзья аккуратно каждые десять дней отправляли их из Парижа. Позже поэт восторженно будет рассказывать об увиденном: как он ночевал и питался вместе с пилигримами, как был арестован в Трувилле за попытку проехать на пароходе без билета.

Еще одним несколько странным и внешне малообъяснимым событием отмечено пребывание Гумилева в Париже – он пытался покончить жизнь самоубийством.

В очерке, опубликованном в эмигрантской газете «Последние новости» в октябре 1921 года, – сразу после гибели поэта – Алексей Николаевич Толстой так передает эту историю, рассказанную ему самим Гумилевым в 1908 году вскоре после его попытки самоотравления:

«…Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве наверху крепостного рва в Булонском лесу. Опираясь о землю, чтобы подняться, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек – он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, – мгновенно настанет неизвестное. Я бросит его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда… Вы спрашиваете – зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, – привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне быт неприятен…»

Загадочной и неясной осталась для А. Н. Толстого причина случившегося. (Как ни странно, кроме него, об этом не упоминает ни один из мемуаристов.) Но, может быть, последняя фраза – «страх смерти мне был неприятен» помогает нам понять мотивы безумного поступка? Если соотнести ее с характеристикой поэта, данной, например, в воспоминаниях уже упоминавшейся нами Веры Неведомской.

Общаясь с Гумилевым в течение длительного периода, она отмечает необычайную способность поэта искать и создавать рискованные положения при «полном отсутствии страха». Так, практически не умея ездить верхом, он не только, не колеблясь, садился на малообъезженную лошадь, но и преодолевал на ней сложные препятствия. Причем его не останавливала ни высота барьера, ни то, что он не раз падал вместе с лошадью. А то и вовсе, становясь на седло, Гумилев проделывал в движении головоломные упражнения.