Текст книги "Злые вихри"
Автор книги: Всеволод Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
XXI.
Теперь ужъ никакая сила не могла ихъ оторвать другъ отъ друга. Бѣдная мать Алины все видѣла, все понимала и, прежде всего, понимала свое безсиліе. Что могла она? Въ ихъ любви, вмѣстѣ съ опьяненіемъ и блаженствомъ, было столько муки! Значитъ, больной матери оставалось только окончательно истерзать единственную любимую дочь своими жалобами, безплодными совѣтами и слезами.
Къ тому же она сама не въ силахъ была смотрѣть на Аникѣева, какъ смотрѣла бы на всякаго другого въ такихъ обстоятельствахъ; она сама поддалась его обаянію, почувствовала его неотразимость для такей дѣвушки, какъ Алина.
Безсонными ночами, запершись въ своей укромной спаленкѣ, эта несчастная мать задавала себѣ все одинъ и тотъ же вопросъ: «что-жъ теперь будетъ?». Отвѣта не было, не могло быть. Она плакала, плакала неслышными, горькими, материнскими слезами, кашляла, дрогла въ чахоточной лихорадкѣ, слабѣла съ каждымъ днемъ и прислушивалась къ приближенію смерти...
Какъ непрерывная, волшебная мелодія протекали для Аникѣева съ Алиной деревенскіе дни и ночи. Ненасытная страсть, поэзія, музыка, пѣніе, недоговоренныя мысли, смѣняющія одна другую причудливыя мечты... Незамѣтно надвигавшаяся теплая, душистая, грустно ласкающая осень...
Однако, и осень эта стала холодной и дождливой. Старый паркъ умиралъ, и жутко становилось въ его облетѣвшихъ, влажныхъ, покрытыхъ сухою листвой, аллеяхъ...
Хлѣбъ былъ проданъ, и даже очень выгодно. Лидія Андреевна настоятельно требовала, чтобы Аникѣевъ непремѣнно самъ привезъ деньги въ Петербургъ. Она грозила, въ случаѣ отказа, своимъ появленіемъ. Это было не особенно страшно: Аникѣевъ зналъ, что поздней осенью она въ деревню не поѣдетъ ни за что въ мірѣ. Но, дѣйствительно, неотложныя дѣла требовали его присутствія въ Петербургѣ – главное же онъ рѣшилъ снова, и на этотъ разъ окончательно, требовать отъ жены развода. Вѣдь, не могъ же онъ такъ оставлять Алину.
Онъ уѣхалъ – и вотъ тутъ-то все совершилось. Алина очнулась отъ припадка страсти, увидѣла себя, увидѣла свою больную мать, увидѣла въ безнадежномъ, отчаянномъ взглядѣ матери, что тайны нѣтъ. Да развѣ она думала о томъ, чтобы скрывать свою тайну – она до сихъ поръ ни о чемъ не думала, а только любила.
Ну, и довольно, гроза налетѣла – и пронеслась. Алинѣ стало жутко.
Когда Аникѣевъ былъ здѣсь,– не могло даже представиться, какъ это будетъ безъ него. Теперь его нѣтъ. Онъ вернется, но когда? А вдругъ совсѣмъ не вернется? вдругъ «не вернется» – если и не теперь, то, все равно, хоть чрезъ годъ, чрезъ два, чрезъ пять лѣтъ?!.
Сѣрое, безпривѣтное небо, порывы вѣтра, безконечный дождь, обливающій стекла маленькихъ оконъ, отъ которыхъ невыносимо дуетъ, низенькія комнатки съ закопчеными потолками и старой мебелью, кашель матери, ея тихіе, сдерживаемые стоны.
Алина запиралась у себя и плакала по часамъ, а до сихъ поръ, съ самаго дѣтства, она никогда не плакала. Когда останавливались слезы, она, опять-таки по часамъ, сидѣла у подоконника, прижавшись лбомъ къ холодному стеклу и безсмысленно глядѣла широко раскрытыми, немигавшими глазами прямо предъ собою, на ненастное небо, на пожелтѣвшую траву, на косогоръ, по которому извивалась грязная дорога. Распустившаяся коса ея тяжело спускалась съ кресла, плечи нервно вздрагивали подъ сѣрымъ пуховымъ платкомъ, на прелестномъ поблѣднѣвшемъ лицѣ блуждало страдальческое, жалкое выраженіе...
А дождь лилъ, вѣтеръ завывалъ, отъ окна и отъ пола дуло, такъ что ноги стыли въ теплыхъ, подшитыхъ толстою байкой ботинкахъ. А изъ сосѣдней комнаты раздавался мучительный кашель матери, ея тихіе стоны .
Въ одинъ изъ такихъ дней и часовъ Алина увидѣла, что по косогору спускается маленькая карета, вся забрызганная грязью. Тоска и это мертвое уединеніе были такъ невыносимы, что даже пріѣздъ безобразнаго и глупаго князя заставилъ встрепенуться, превратился въ радостное событіе. Князь никогда еще не былъ встрѣченъ такъ радушно, съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ. Онъ торжествующе потиралъ себѣ руки, показывая во всю ширину громаднаго рта вставные зубы, и скрипѣлъ:
– Пріѣхалъ навѣдаться, живы ли! вѣдь, теперь, въ такую погоду, деревня – это смерть, могила!.. Вонъ барышня какъ поблѣднѣла!.. да, не мѣсто вамъ здѣсь, не мѣсто... все равно, какъ если бы роза въ темномъ, холодномъ подвалѣ... А въ Петербургѣ теперь – сезонъ, балы, театры, концерты, жизнь... А заграницей... вотъ я именно въ позднее осеннее время въ Біарицѣ купался... теплынь... на небѣ ни облачка... океанъ...
Онъ не могъ не видѣть, что его вовсе некраснорѣчивые разсказы производятъ на Алину подавляющее впечатлѣніе. Соблазнъ былъ грубый, избитый; но и такого даже соблазна оказывалось за глаза довольно въ эти осенніе, безнадежные дни.
И князь продолжалъ подливать масла въ разгорѣвшееся воображеніе Алины.
Онъ вернулся чрезъ два дня и принялся за то же. А когда проглянуло солнце и грязь немного пообсохла, онъ пріѣхалъ въ покойномъ ландо, уговорилъ больную и повезъ ихъ къ себѣ въ Петровское, обязавшись доставить обратно засвѣтло.
Петровскій домъ былъ обновленъ и послѣ жалкаго домика не могъ не показаться Алинѣ настоящимъ раемъ. Вотъ тутъ-то она окончательно поняла свое призваніе и увидѣла, что именно ей теперь остается, какой можетъ быть для нея выходъ.
Но она любила Аникѣева, она еще не остыла послѣ его поцѣлуевъ, и если бы князь вздумала, глядѣть на нее влюбленными глазами и говорить ей о своемъ чувствѣ, она отвергла бы его предложеніе съ негодованіемъ и ужасомъ. Князь не сдѣлалъ, да и не могъ сдѣлать такой ошибки. Онъ долженъ былъ дѣйствовать «на чистоту», не скрылъ отъ нея ничего, прямо и цинично высказалъ свои требованія, выяснилъ ей еще безцеремоннѣе и грубѣе всю безвыходность ея положенія, очень ясно намекнулъ ей, что подозрѣваетъ ея отношенія съ Аникѣевымъ, но что это ничему не мѣшаетъ, если она хочетъ впредь быть «благоразумной».
Онъ ошеломилъ ее, не далъ ей возможности вовремя остановить его, заставилъ выслушать все до конца и спокойно заключилъ словами:
– Подумайте и обдумайте хорошенько. Жизнь – не шутка!
Еслибы установилась хорошая погода, еслибы на слѣдующій день вернулся Аникѣевъ, Алина все же никогда, быть можетъ, но превратилась бы въ княгиню и владѣтельницу Петровскаго. Но погода на слѣдующій день была адская; больная мать простудилась немного во время поѣздки и кашляла невыносимо. Когда, чрезъ три дня, пріѣхалъ изъ Петербурга Аникѣевъ, Алина уже все обдумала, все рѣшила и встрѣтила его совсѣмъ преображенною.
Ей было очень трудно, очень тяжело, она ночью плакала и даже въ отчаяніи билась головой объ стѣну. Она писала «своему Мишѣ» письмо за письмомъ, клялась ему въ вѣчной любви, выставляла свое рѣшеніе неизбѣжной, тяжкой жертвой, рвала эти письма и не послала ни одного изъ нихъ.
Аникѣевъ явился опять, добивался объясненія, но такъ и не добился. Алина не отходила отъ матери, которой было очень нехорошо. Онъ все же нашелъ возможность шепнуть, что Лидія Андреевна ни за что не соглашается на разводъ, что безъ ея согласія ничего нельзя сдѣлать и что имъ остается одно – уѣхать скорѣе за границу. Алина показала глазами на мать, а потомъ молчала и старалась не глядѣть на него.
На слѣдующее утро она извѣстила его, что выходитъ замужъ за князя, что это единственное, остающееся ей въ ея положеніи, что она проситъ его ѣхать теперь въ Петербургъ, гдѣ они скоро должны встрѣтиться, и встрѣтиться друзьями, родными..
Вотъ какъ было дѣло.
Алина осталась вѣрной Аникѣеву, она долго о немъ думала, томилась по немъ; но сумѣла побѣдить въ себѣ голосъ страсти, такъ что, наконецъ, почти его не чувствовала. Къ тому же въ первый годъ ее отвлекала предсмертная болѣзнь матери, а потомъ тоска по ея утратѣ. Мало-по-малу она втянулась въ свою новую жизнь, ставила себѣ цѣли и, достигая ихъ, испытывала удовлетвореніе. Она добилась многаго, и князь до сихъ поръ могъ только гордиться своимъ выборомъ. Давно ли его не впускали ни въ одинъ мало-мальски порядочный домъ, а теперь вотъ онъ сдѣлался, хоть и въ роли «la bête», неизбѣжнымъ украшеніемъ всѣхъ великосвѣтскихъ собраній. Уже послѣ полученія дѣдовскаго наслѣдства онъ никакъ не могъ достигнуть хоть сколько-нибудь «приличнаго положенія», а теперь для него открыта самая завидная почетная перспектива и скоро скоро онъ будетъ видѣть блескъ и золото не только вокругъ себя, но и на себѣ самомъ. Всѣ эти чудеса совершила Алина, одна она, и ей все, самое трудное, такъ легко, быстро и незамѣтно, удается. Онъ слушается ее во всемъ, дѣйствуетъ и говоритъ согласно ея предписаніямъ и дѣло «катится какъ на резиновыхъ шинахъ», по его любимому выраженію...
И все это для Аникѣева? Алина думаетъ теперь, она увѣрена, что все это только для него, для него одного, что она всѣ эти шесть лѣтъ жила и дѣйствовала съ единственной цѣлью дожить до минуты, когда можно будетъ сказать ему: «теперь подо мною твердая, непоколебимая почва, теперь, о, вѣчно возлюбленный, приди въ чертогъ мой и вкуси со мною счастье!»
Алина не останавливается на вопросѣ о томъ, почему же именно теперь пришла «эта минута». Развѣ она не могла прійти и годъ, и два года тому назадъ? Вѣдь, ужъ давно подъ нею «твердая почва». Да и что-жъ, развѣ это она, чарами своей любви, вызвала Аникѣева на вечеръ къ Вилимской-Талубьевой, гдѣ съ нимъ встрѣтилась? Аникѣевъ за эти года могъ сто разъ умереть, сойти съ ума, безумно полюбить другую женщину, устроить свою жизнь такъ, что никогда бы и не встрѣтился съ Алиной. Что сталось бы тогда съ шестью годами ея жизни, съ ея цѣлью «создать счастье для несчастнаго избранника своего сердца»?
Но какое дѣло ей до всѣхъ этихъ разсужденій. Онъ здѣсь. На губахъ ея горитъ поцѣлуй его. Художникъ снова оживилъ свою Галатею, и прекрасная статуя вся блещетъ и свѣтится возродившейся страстью.
Легенда шестилѣтняго ожиданія «этой минуты» создана – и Алина вѣрить ей, какъ только можетъ вѣрить женщина своей завѣтной «оправдательной» легендѣ.
XXII.
Князь Вово, вѣрный данному обѣщанію, въ одиннадцать часовъ звонилъ у дверей Аникѣева. Сбросивъ съ плечъ шубку, онъ, какъ истый школьникъ, пригнулъ «дятла» къ полу, перескочилъ черезъ его голову и влетѣлъ въ комнату – румяный, смѣющійся, веселый, съ такимъ безмятежнымъ выраженіемъ лица, будто никогда еще въ жизни не видалъ и не слыхалъ ничего печальнаго.
– Вотъ и я,– затрещалъ онъ, звонко цѣлуясь съ Аникѣевымъ:– сегодня вездѣ умираютъ со скуки... я отбылъ свою повинность, и скорѣе къ тебѣ... Уфъ! усталъ! Sais-tu, je file du mauvais cotou... право! начинаю уставать... и здѣсь вотъ, подъ ложечкой, что-то неладно...
– Просто объѣдаешься разными вредными гастрономическими штуками; поѣзжай въ деревню, ѣшь простоквашу – и все какъ рукой сниметъ,– отвѣтилъ Аникѣевъ съ невольной, старой симпатіей глядя на это «погибшее, но милое созданіе», какъ онъ мысленно называлъ его.
Еще нѣсколько минутъ передъ тѣмъ Аникѣевъ съ неудовольствіемъ и даже негодованіемъ думалъ о появленіи Вово. Ему, послѣ того, что съ нимъ только что случилось, хотѣлось быть одному и хоть немного разобраться въ себѣ, успокоиться. А тутъ эти откровенности, опять вся старая исторія... И какъ будто что-нибудь изъ этого выйдетъ!..
«Ни о чемъ я съ нимъ говорить не буду!» – рѣшилъ онъ.
А между тѣмъ оказывалось, что именно одиночество было въ такомъ состояніи хуже всего, что появленіе Вово сейчасъ же его оживило, измѣнивъ ходъ и направленіе мыслей.
Вово подобрался поближе къ пріятелю, усѣлся съ ногами на низенькій диванъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана маленькую, золотую эмалированную бонбоньерку и принялся грызть заключавшіяся въ ней мятныя лепешечки и какія-то разноцвѣтныя крупинки.
– Ты знаешь, Миша, я не хитеръ и подкрадываться не умѣю,– сказалъ онъ: – а потому начну прямо: вѣдь, я сегодня былъ... tu sais où? Chez Лидія Андреевна!
Аникѣевъ вопросительно взглянулъ на него.
– Ну да, былъ и не раскаиваюсь. Ты хочешь видѣть Соню, n'est ce pas? Такъ вотъ что: поѣдемъ завтра вмѣстѣ... Лидія Андреевна проситъ тебя объ этомъ.
Лицо Аникѣева вспыхнуло, но тотчасъ же и поблѣднѣло.
– Если я поѣду туда, такъ единственно для того, чтобы взять Соню и ужъ больше не отпускать ее,– неожиданно для самого себя проговорилъ онъ.
– Voyons, tu ne feras pas de sottises!– перебилъ его Вово.– Скандалъ ничему не поможетъ и потомъ... вѣдь, надо же подумать о дѣвочкѣ... съ ней надо быть очень, очень осторожнымъ.
Аникѣевъ безсильно опустилъ руки. Онъ и безъ Вово отлично понималъ, что это такъ, что Соню нельзя подвергать никакимъ сценамъ.
– Скажи мнѣ, видѣлъ ты ее? Какая она? Здорова? Боже мой, неужели она совсѣмъ меня позабыла?– вдругъ почти простоналъ онъ. хватая Вово за руку.
– Сегодня я не видалъ ее, вѣрно, или училась, или гуляла съ гувернанткой.. Но я видѣлъ ее недавно. Прелестная дѣвочка... Ты не волнуйся, пожалуйста... надо все хорошенько обдумать...
Онъ подробно и очень живо, ничего не пропуская, передалъ Аникѣеву свое свиданіе и разговоръ съ Лидіей Андреевной. Это было ему очень трудно, такъ какъ вѣчная привычка «благировать», все обращать въ шутку, въ легкую насмѣшку, сильно ему мѣшала. Но, такъ какъ это было дѣло «Миши», онъ постарался не пересолить и отлично вышелъ изъ затрудненія. Аникѣевъ будто самъ присутствовалъ при этомъ свиданіи, видѣлъ передъ собою живую Лидію Андреевну.
– Разумѣется, если ты напугалъ ее моими денежными дѣлами, она станетъ сговорчивѣй,– усталымъ голосомъ проговорилъ онъ, когда Вово кончилъ свой «отчетъ»:– только это совсѣмъ не то... Я не могу, пойми, ни за что не могу идти къ ней. Это вовсе не капризъ и не вопросъ самолюбія...
Онъ замолчалъ, не договоривъ, и опустилъ голову.
– Я никогда не могъ понять и не понимаю, зачѣмъ ты женился!– воскликнулъ Вово.– Какъ это могло случиться?!. Повидимому, ты женился по любви, всѣ тогда это говорили, да и какъ объяснить иначе! Вѣдь, Софья Михайловна и слышать не хотѣла, отказала тебѣ въ благословеніи... И если ты все же поставилъ на своемъ... Et d'un autre coté – между тобой и Лидіей Андреевной ничего общаго: огонь и вода. И это въ глаза бросалось, всякій дуракъ видѣлъ...
Аникѣевъ поднялся и въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Но вотъ онъ остановился передъ Вово, тяжело дыша и съ померкшими глазами.
– Бываютъ ошибки, которыя, дѣйствительно, ужаснѣе всякаго преступленія!– сказалъ онъ.– Такія ошибки наказываются жестоко, вѣчной, безсрочной каторгой... да что я – каторгой! нѣтъ, засадятъ тебя за такую ошибку въ темный ящикъ, и сиди... а если вздумаешь вырваться, еще хуже будетъ, никуда не уйдешь, нигдѣ не скроешься . Я никому не говорилъ и не говори объ этомъ... вспоминать страшно и противно... ну что-жъ... слушай.
Онѣ опять заходилъ по комнатѣ. Онъ говорилъ, почти безсознательно, отрывисто о томъ, что вызвалъ изъ своего прошлаго, что воскресло теперь передъ нимъ въ образахъ, съ почти осязательной матеріальностью.
– Никто не повѣритъ, какимъ наивнымъ, ничего не знающимъ въ жизни существомъ былъ я тогда!– говорилъ онъ.– Право, мнѣ казалось, что дурные люди, клевета, интриги, зло ради зла – существуютъ только въ романахъ... Это нелѣпо, а между тѣмъ было именно такъ... Я вѣрилъ всему, что мнѣ говорили... Когда она говорила мнѣ, что не можетъ безъ меня жить, что умретъ, если я уйду отъ нея,– я ей вѣрилъ. Самъ же я очень скоро почувствовалъ, что не только не люблю ее, но что она мнѣ физически антипатична. Я рѣшился и сказалъ ей, что изъ нашего знакомства ничего не выйдетъ, что жениться на ней не позволитъ мнѣ мать, отъ которой я совсѣмъ завишу въ денежномъ отношеніи, потому что самъ ничего не имѣю. Я ушелъ, но она не оставила меня въ покоѣ, она писала мнѣ отчаянныя письма. Я встрѣтилъ ее на улицѣ, не знаю, случайно или нѣтъ... Она шла и среди бѣла дня, при всѣхъ, плакала. Она была тогда такая хрупкая будто фарфоровая, жаловалась на боль въ груди, на слабость, избалованная, бѣлоручка, почти ребенокъ... только что кончила курсъ и вынуждена была давать уроки... Вотъ она и шла съ урока... и плакала... Мнѣ стало ее такъ жалко, такъ невыносимо жалко, что я не могъ уйти... И я вернулся къ ней. А черезъ мѣсяцъ я ужъ долженъ былъ на ней жениться, потому что мнѣ говорили, что она скомпрометирована мною, да и самъ я это видѣлъ. Она вовсе ничего не требовала, она говорила, что готова быть моей служанкой, только, чтобъ я не гналъ ее, чтобы позволилъ ей жить со мною... Ты видишь, что я долженъ былъ жениться!
– Я вижу, что тебя ловко поймали и провели!– воскликнулъ Вово, раздувая ноздри и моргая глазами, какъ всегда это дѣлалъ, когда былъ золъ.
– Ну, что ужъ объ этомъ!– перебилъ его Аникѣевъ.– Быть-можетъ, и она, и всѣ они, поступали безсознательно. Я не виню ихъ. Только это была такая мука, моя свадьба! Я шелъ, какъ на казнь... Любовь скрасила бы все, а тутъ, въ этотъ ужасный день, даже моя жалость ослабѣла. Я чувствовалъ себя совсѣмъ одинокимъ. Мать сначала просила, умоляла меня не жениться, но когда я написалъ ей, что это неизбѣжно, она объявила, что знать меня не хочетъ, что я ей не сынъ, что она никогда не проститъ меня... Она все еще надѣлась остановить меня, и я сознавалъ ея правоту, вѣрность ея материнскаго предчувствія. Но я не могъ пойти назадъ и не сдѣлать того, что почелъ ужъ своимъ долгомъ. Да, это была пытка! Жалость молчала при видѣ спокойствія и довольства невѣсты. Оставалось только сознаніе своей гибели, одинокости, безнадежности и... я скажу тебѣ все, Вово, и ты-то поймешь меня. Это моя мелочность, конечно! но, вѣдь, человѣкъ не можетъ быть не собою, а другимъ существомъ... Дѣло въ томъ, что окончательно меня придавливала тогда вся обстановка, всѣ лица, которыхъ я видѣлъ и слушалъ, все, что вокругъ меня дѣлалось и говорилось, все это сѣренькое, приличное мѣщанство, казавшееся мнѣ отвратительнымъ кошмаромъ... Любовь скрасила бы все! Что такое недостаточность? Она можетъ быть все же не оскорбительной, даже изящной. Но это «приличное» петербургское мѣщанство... чтобы все было «мило», «какъ у людей»... оно рѣзало меня, рѣзало! Конечно, я мелоченъ...
– Не мелоченъ, а просто художникъ!– съ очень серьезнымъ, даже строгимъ, совсѣмъ не своимъ лицомъ сказалъ Вово:– au diable! si je te comprends! Ну, нѣтъ, я бы изъ церкви, отъ вѣнца сбѣжалъ, parole!
– Не сбѣжалъ бы, ты честный человѣкъ, Вово!
– Да честнымъ-то, Миша, надо прежде всего быть относительно себя, а ты вотъ съ собою сдѣлалъ самую что ни на есть возмутительную и глупую подлость... Мало ли ихъ здѣсь, этихъ скромницъ, готовыхъ сейчасъ же повиснуть на шеѣ, чтобы превратиться въ une dame comme il faut... Такъ на всѣхъ и жениться!?.. Еще если бы по-японски, на болѣе или менѣе короткій срокъ, но контракту – èa passe encore...
– Не болтай!– остановилъ его Аникѣевъ:– я не винилъ и не виню ее за все, что было до свадьбы. Если я не могъ любить ее, не ушелъ во-время, а потомъ поддался жалости, это ужъ мое дѣло, моя судьба. Но вотъ, въ первый же день, она закапризничала и сдѣлала мнѣ сцену. Этого я не ожидалъ! Скоро я увидѣлъ, что между нами совсѣмъ нѣтъ ничего общаго, что мы не понимаемъ другъ друга, какъ существа съ двухъ разныхъ планетъ...
Онъ остановился и на лицѣ его мелькнуло выраженіе испуга, смѣшаннаго съ отвращеніемъ.
– Нѣтъ, есть вещи, которыя не слѣдуетъ вспоминать и о которыхъ невозможно говорить!– прошепталъ онъ.– Я знаю какія усилія я надъ собою дѣлалъ... Я, конечно, скрывалъ это всѣхъ, а прежде всего отъ матери, мое положеніе... Я пробовалъ смотрѣть на все, какъ на крестъ, посланный мнѣ Богомъ, терпѣлъ чрезъ силу, боролся съ природой. Но, вѣдь, такая борьба напрасна. Я, можетъ быть, совсѣмъ ни на что негодный человѣкъ, но и такой человѣкъ долженъ имѣть свой уголъ, гдѣ онъ спокоенъ и свободенъ, гдѣ его не пилятъ и не раздражаютъ съ утра до вечера. Нельзя не задыхаться и не дойти до отчаянья, когда тебѣ то и дѣло, на всѣ лады, толкуютъ о твоихъ недостаткахъ, не только дѣйствительныхъ, но и мнимыхъ, когда ненавидятъ и презираютъ все, что ты любишь, и любятъ только то, что тебѣ противно. Вся моя жизнь превратилась въ какую-то приходо-расходную книгу, я былъ окруженъ тенетами изъ кредитныхъ бумажекъ, сплетенъ, пересудовъ, истерическихъ сценъ...
– Довольно, милый, ты слишкомъ волнуешься... Забудь обо всемъ этомъ,– перебилъ Вово, схватывая и сжимая руки Аникѣева.
Но тотъ продолжалъ:
– И такъ прошли лучшіе годы молодости... Когда мнѣ улыбнулось короткое счастье, я отдался ему безо всякихъ угрызеній совѣсти. Но это счастье было призракомъ, и потомъ я оказался, въ глазахъ жены, такимъ, конечно, преступникомъ, котораго необходимо было преслѣдовать и наказывать постоянно. Я, наконецъ, не выдержалъ и бѣжалъ...
– Но ты бѣжалъ не одинъ... Любилъ ли ты твою пѣвицу?
– Нѣтъ, я любилъ ея пѣніе и, къ тому же, мнѣ слишкомъ жутко было мое одиночество. Я былъ не первой ея любовью. Когда я увидѣлъ, что ея увлеченіе мною остываетъ, что она близко и прямо подходитъ къ новой любви, я разошелся съ нею безъ всякаго сожалѣнія...
Въ передней раздался звонокъ. И Аникѣевъ и Вово даже вздрогнули отъ неожиданности.
– Кто бы это могъ быть... ужъ почти двѣнадцать часовъ,– проговорилъ Аникѣевъ, прислушиваясь.
Послышались шаги Платона Пирожкова, шумъ отпираемой наружной двери, потомъ тихіе голоса.
«Дятелъ» вошелъ со всѣми признаками смущенія и таинственности, скосивъ носъ на сторону.
– Отъ барыни... записка... горничная ихняя отвѣта дожидается,– уныло произнесъ онъ, подалъ письмо и какъ-то бокомъ вышелъ въ переднюю.
Вово не могъ усидѣть на мѣстѣ отъ любопытства. Аникѣевъ разорвалъ конвертъ и сразу охватилъ глазами строки, написанныя знакомымъ, но непривычно неровнымъ, спѣшнымъ почеркомъ.
Лидія Андреевна писала:
«Соня провѣдала, что вы въ Петербургѣ. Она больна. Съ нею какой-то странный, ужасный припадокъ. Она кричитъ не переставая и зоветъ васъ. Пріѣзжайте не медля ни минуты.
Л. а.»
Аникѣевъ поблѣднѣлъ, бросилъ письмо князю Вово, схватился рукою за сердце и кинулся въ переднюю.
Вово едва нагналъ его внизу лѣстницы и, не говоря ни слова, втолкнулъ въ свою карету.
– На Фурштатскую! скорѣй! скорѣй!– крикнулъ онъ кучеру.
