Текст книги "Злые вихри"
Автор книги: Всеволод Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
XXV.
Всѣ мѣры предосторожности, принятыя Лидіей Андреевной противъ любознательности Платона Пирожкова, оказались, какъ и всегда, напрасными. Притаясь у двери спальни, онъ слышалъ все, отъ слова и до слова. Да не только слышалъ, а и видѣлъ, приставивъ глазъ къ замочной скважинѣ. Съ его длиннымъ носомъ это, казалось, было очень затруднительно; но долголѣтняя практика научаетъ всему, и онъ зналъ такое хитрое положеніе, когда и носъ не являлся слишкомъ большой помѣхой.
Сначала «дятелъ» рѣшительно сочувствовалъ Лидіи Андреевнѣ, такъ какъ пуще всего желалъ, «чтобы баринъ вернулся къ барынѣ». Такое желаніе съ его стороны было болѣе чѣмъ безрассудно
– Такъ что-жъ, мнѣ ждать, пока онъ уйдетъ изъ Петербурга?– едва сдерживая свое раздраженіе, восклицала она.
– Куда уѣдетъ... зачѣмъ? Некуда ему ѣхать.
– Помилуйте, какъ куда? Возьметъ да и уѣдетъ. Что-жъ я тогда сдѣлаю?
– Въ такомъ дѣлѣ надо дѣйствовать осмотрительно,– стояли на своемъ умные люди.
Она совсѣмъ запуталась, потеряла подъ ногами почву и находилась въ самомъ озлобленномъ настроеніи.
Она перевезла свою мебель и вещи частью въ складъ, частью къ Бубеньевой. Сдала квартиру и переѣхала пока въ Царское, къ madame Фрумъ, дамѣ добродушной и совсѣмъ ослѣпленной добродѣтелями «этой милой, несчастной madame Аникѣевой».
Соня продолжала по временамъ очень задумываться. Иной разъ она поглядывала на мать «исподлобья», тѣмъ самымъ, ненавистнымъ, «бабушкинымъ» взглядомъ, но ничего не спрашивала объ отцѣ, не смѣла спрашивать. Ей было объявлено, что онъ внезапно уѣхалъ изъ Петербурга. Она этому не вѣрила.
Она думала о немъ часто и все ждала чего-то.
XXVII.
Маленькой княжнѣ плохо спалось послѣ перваго вечера, проведеннаго съ Аникѣевымъ. То, что она узнала о немъ, было такъ для нея неожиданно и почему-то, хотя она сама не знала почему, ей очень не нравилось. Однако, мало-по-малу, она примирилась со всѣми этими обстоятельствами и раздумывала, какъ же ему теперь быть, чтобы отогнать отъ себя бѣды, соединиться съ дочерью и стать счастливымъ.
Она задала себѣ вопросъ – что такое счастье? Неужели счастья, если оно само не приходитъ, человѣкъ не можетъ завоевать себѣ своими собственными силами? И она сейчасъ же рѣшила, что если и нельзя достигнуть, одной своей силой, внѣшняго счастья, то внутреннее,– а, вѣдь, это самое важное,– всегда во власти человѣка.
Люди несчастны не потому, что ихъ мучаютъ другіе, а потому, что они сами себя мучаютъ. Есть люди, которые никакъ не могутъ уйти отъ такого мученія, они ставятъ себѣ земныя цѣли, гонятся за всякимъ успѣхомъ, терзаются честолюбіемъ, завистью; достигнутъ одного, станутъ тянуться къ другому,– и опять мученія. Такіе люди, разумѣется, не въ силахъ помочь себѣ.
Но, вѣдь, Аникѣевъ не таковъ. Онъ мало того, что художникъ, въ немъ, несмотря на все, есть что-то монашеское. Какъ ни странно это, но она сразу подмѣтила въ помъ такую черту, еще даже тогда, на вечерѣ у Талубьевой, а потомъ у него, и, наконецъ, теперь, вчера вечеромъ.
Онъ не стремится къ обществу, а бѣжитъ отъ него, любитъ уединеніе, живетъ особнякомъ. Онъ замкнутъ въ себѣ, одинокъ. Вотъ, вѣдь, онъ говорилъ, что иногда по долгу живетъ гдѣ-нибудь за границей или у себя въ деревнѣ совсѣмъ одинъ, и не замѣчаетъ времени.
Значитъ, онъ можетъ легко найти счастье внутри себя и, значитъ, если не находитъ, если такъ, измученъ, такъ несчастенъ, то именно потому, что въ душѣ у него метутся, какъ онъ говоритъ злые вихри. А если въ этой душѣ настанетъ тишина, если въ ней зазвучитъ гармонія и засвѣтится красота,– а, вѣдь вотъ онъ сказалъ, что безъ красоты и гармоніи жизнь – одно томленіе,– тогда все и будетъ хорошо. Тогда ужъ не будутъ ему страшны никакія бѣды, и онъ не станетъ гоняться за блѣдными, невѣрными тѣнями. Какъ же достигнуть ему этой внутренней красоты и гармоніи? Отчего онѣ его покинули?..
Нина думала, думала – и вдругъ ей стало ясно. У него не спокойна совѣсть, ему, хотя, можетъ быть, онъ и самъ не замѣчаетъ этого, стыдно передъ собою за многое. Душа у него высокая чуткая, жаждущая правды и свѣта. Развѣ иною можетъ быть душа человѣка, способнаго на такое вдохновеніе! Но эта душа опутана мракомъ, забрызгана грязью...
У него дочь – невинный, прелестный ребенокъ... Этотъ ребенокъ его любитъ и страдаетъ въ разлукѣ съ нимъ. Кто же виноватъ? Конечно, онъ. Развѣ онъ смѣлъ уйти отъ своей дочери и оставить ее въ такихъ рукахъ?! Значитъ, онъ о ней не думалъ, а думалъ только о себѣ. Онъ поступилъ и поступаетъ, такъ, какъ долженъ былъ бы поступать, если бы совсѣмъ не любилъ ея. А между тѣмъ, онъ ее любитъ.
Такъ развѣ можно, съ его-то чуткой душой, быть счастливымъ при такомъ противорѣчіи! Потомъ, вѣдь, вотъ онъ понимаетъ и другую, иную любовь, самую настоящую, чистую и прекрасную, какъ вдохновеніе, какъ природа, ту любовь, про которую безумецъ Позднышевъ въ «Крейцеровой Сонатѣ» говоритъ что ея нѣтъ совсѣмъ на свѣтѣ.
Но она есть, и Аникѣевъ понимаетъ ее, и всю жизнь къ ной стремится... Въ женѣ своей онъ не могъ найти этой любви и, вѣрно, подумалъ, что нашелъ ее въ другомъ мѣстѣ. Онъ не хотѣлъ признаться, онъ молчалъ: но она сразу все угадала и увидѣла полное подтвержденіе своихъ догадокъ въ его молчаніи.
Она рѣшилась сказать ему, что эта любовь его нехорошая, недолжная, что она влечетъ его къ гибели.
Почему она рѣшилась, почему сказала? А вотъ именно потому, что онъ молчалъ, молчалъ и стыдился. Развѣ сталъ бы онъ молчать и стыдиться, если бъ это было то чистое, высокое чувство, которое даетъ истинное счастье? Развѣ бы онъ былъ несчастливъ, если бы любилъ по настоящему и та женщина была бы достойна такой любви?!..
Вѣдь, это такъ просто, такъ понятно. Настоящая чистая любовь непремѣнно дастъ счастье, она скрашиваетъ собою все, при ней безсильны всякія бѣды... А онъ тоскуетъ.
Значитъ, ему надо уйти отъ нечистой любви, надо вернуться къ дочери, жить для нея – и тогда, мало-по-малу, всѣ бѣды отойдутъ отъ него, и онъ отдохнетъ, найдетъ если и не полное счастье, то, по крайней мѣрѣ, гармонію духа...
Это былъ почти бредъ. Это было невѣдомо откуда приходившія, невѣдомо какъ рождавшіяся мысли. Нина сама къ нимъ прислушивалась, какъ къ чьему-то чужому, звучавшему въ ней голосу...
Эти мысли ее, наконецъ, убаюкали; но и въ сновидѣніи мелькали ихъ обрывки и вмѣстѣ съ ними мелькало утомленное и милое ей лицо Аникѣева съ устремленными на нее, полными вдохновенія и просящими счастья глазами.
Она проснулась поздно, совсѣмъ успокоенная, освѣженная, и опять думала объ Аникѣевѣ; но ужъ совсѣмъ иначе. Она думала не о душѣ его, а о земныхъ его дѣлахъ, объ его разореніи. Она рѣшила, что въ воскресенье непремѣнно узнаетъ обо всемъ этомъ, какъ можно подробнѣе.
«Не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ,– говорила она себѣ: – но и безъ хлѣба жить на землѣ невозможно»...
Вопросъ о «хлѣбѣ» навелъ ея мысли на совсѣмъ иной предметъ. Она вспомнила про Ольгу Травникову и почувствовала внутри себя упрекъ совѣсти. Вѣдь, все это время она не покидалась съ Ольгой. Правда, она два раза писала ей, но въ отвѣтъ получила только одну записочку на Страстной.
Въ этой записочкѣ не было ничего особеннаго, однако, Нина прочла между строкъ что-то неладное, и не по отношенію къ себѣ, нѣтъ. Ольга ничуть на нее не сердится за ея внезапное исчезновеніе. Вотъ она даже выразила радость, и навѣрное искренно, что Нина такъ хорошо устроилась. Нѣтъ, съ ней самой, съ Ольгой, должно быть творится что-то странное.
«Нечего сказать, хороша я,– подумала Нина: – видно я болтунья, хвастунья и ничего больше!.. Говорила тетѣ, что стану помогать своимъ дорожнымъ товарищамъ – и только, значитъ, хвасталась!.. Вѣдь, и Ольга такой же мой товарищъ, а я о ней забыла»...
Маленькая княжна рѣшила немедленно же ѣхать на Васильевскій островъ и объявить объ этомъ теткѣ.
Марья Эрастовна, подумавъ, дала свое согласіе.
– Только ты поѣзжай въ каретѣ, я велю закладывать. Да смотри, не засиживайся тамъ... нечего! Еще эти неучи тебѣ какія-нибудь дерзости надѣлаютъ... Пусть ужъ лучше эта твоя госпожа Травникова, коли тебя любитъ, сюда приходитъ. Я ее помню у васъ тогда она была такая скромная дѣвушка... Кстати, вотъ и посмотрю – какія такія нынче ученыя дѣвицы да толстовскія сектантки бываютъ. Слыхать о нихъ слыхала, а видать не приходилось.
XXVIII.
День былъ такой ясный и теплый, весеннее солнце стояло высоко на небѣ, все казалось Нинѣ такимъ оживленнымъ, бодрымъ, веселымъ. Когда ея карета остановилась у воротъ многоэтажнаго дома на Васильевскомъ островѣ, этотъ домъ, темный, страшный, таинственный въ ту ненастную и навсегда памятную ночь, теперь глядѣлъ спокойно и даже привѣтливо рядами своихъ вымытыхъ къ празднику оконъ.
Маленькая княжна выпорхнула изъ кареты и храбро вбѣжала въ ворота, ничего не боясь, никакихъ старшихъ и младшихъ дворниковъ. Однако, высокая крутая лѣстница, на которую тогда она не обратила никакого вниманія, теперь представилась ей во всей своей неряшливости и совсѣмъ ей не понравилась.
Дѣвочка Саша отворила дверь и, увидя княжну, вытаращила большіе круглые глаза, разинула во всю ширину ротъ, показывая два ряда крѣпкихъ и бѣлыхъ зубовъ.
– Ахъ, барышня, это вы-съ,– радостно взвизгнула она:– пожалуйте-съ. Наша барышня дома, только онѣ очень нездоровы,– прибавила она все съ тѣмъ же сіяющимъ лицомъ.
– Больна она?!– встревоженно проговорила Нина и хотѣла скорѣе пройти къ Ольгѣ, но остановилась.
– Съ праздникомъ, Саша, Христосъ Воскресе!– сказала она, приподняла вуаль и потянулась, чтобы похристосоваться съ дѣвочкой.
– Ахъ-съ, барышня... во истину-съ,– взвизгнула та, а потомъ, съ видимымъ восторгомъ, бережно чмокнула Нину.
– Вотъ, милая, возьмите на красное яичко.
Нина всунула ей въ руку зеленую бумажку.
– Покорно благодаримъ-съ. Ахъ-съ, барышня, пожалуйте-съ!– заметалась, совсѣмъ ужъ себя не помня, Саша, отворяя дверь.
Нина вошла. Но въ первой комнатѣ Ольги не было. Тогда она подошла къ маленькой спальнѣ.
– Кто это? Нина? вы?.. Я раздѣта, лежу, да ужъ все равно, это не суть важно... входите,– отозвалась Ольга.
Княжна вошла въ грязную, еще болѣе запыленную чѣмъ прежде комнату и увидѣла свою пріятельницу, лежавшую на кровати. Она подбѣжала къ ней и остановилась, пораженная перемѣной, происшедшей съ Ольгой за это короткое время. Она пожелтѣла и похудѣла такъ, что на нее жалко было смотрѣть. Глаза ввалились и были обведены темными кругами.
– Милая, что съ вами, вы очень больны?– испуганнымъ голосомъ, наклоняясь къ ней и цѣлуя ее, шепнула Нина.
– Какъ видите,– съ печальной усмѣшкой отвѣтила та, прикасаясь къ Нининой щекѣ сухими губами.
– Да что-же такое? Давно ли? Былъ-ли у васъ докторъ? Отчего вы мнѣ не написали или не прислали Сашу? Господи, если-бъ я знала.
– Именно и хорошо, что вы не знали, Нина,– все тѣмъ-же насмѣшливо-грустнымъ тономъ заговорила Ольга.– Да, я была очень больна, кажется, близка отъ смерти. Это случилось на слѣдующій день послѣ того, какъ я вамъ написала. Со вчерашняго дня мнѣ лучше, только такая слабость, что вотъ не могу подняться.
– Да разскажите же... какъ, что было съ вами?
– Ну чего тутъ разсказывать... ничего хорошаго... было и прошло,– закрывая глаза и становясь совсѣмъ похожею на мертвую, говорила Ольга:– все это не суть важно... А я вотъ лежала, да и думала, отчего мнѣ такая неудача: другая-бы непремѣнно умерла, а я жива, и Николаева, это – женщина-врачъ, которая меня лѣчитъ, увѣряетъ, что я черезъ недѣлю, при благоразуміи, буду совсѣмъ здорова. А я такъ хотѣла умереть!.. и это вовсе не страшно, когда близко... издали только пугаетъ...
– Боже мой, что такое вы говорите, опомнитесь!– почти крикнула Нина, хватая ее за руку:– успокойтесь... Если вы слабы, полежите молча, а потомъ тихонько разскажите мнѣ, какая была у васъ болѣзнь, что случилось.
Ольга послушно замолчала и продолжала лежать съ закрытыми глазами.
Нина глядѣла на нее все съ возроставшей жалостью.
«Какое лицо, какая страшная перемѣна! Такъ больна и совсѣмъ одинока, среди чужихъ, въ этой страшной грязной комнатѣ... Гдѣ-же Вейсъ? Вѣдь, онъ ея женихъ. Они любятъ другъ друга. Онъ имѣетъ право ухаживать за своей невѣстой».
– Отчего его нѣтъ?– громко сказала она свою мысль.
– Кого?– спросила Ольга.
– Вашего жениха.
– У меня нѣтъ жениха, нѣтъ... слышите?.. Все это прошло... сонъ... кошмаръ... Поймите-же теперь, что я имѣла право желать смерти!
Она открыла глаза и даже приподнялась съ подушки. На исхудавшихъ желтыхъ щекахъ ея вспыхнулъ слабый румянецъ.
– Не волнуйтесь, Ольга, вамъ это такъ вредно. Простите меня... этотъ мой глупый вопросъ. Могла-ли я думать?– растерявшись, говорила Нина.
Но возбужденіе Ольги усиливалось.
– Да, я знаю, мнѣ это вредно, очень вредно!.. Да мнѣ-то какое дѣло! Развѣ я могу объ этомъ но думать... не волноваться... но говорить... Не спросили-бы вы, я сама бы вамъ все разсказала. Я не могу молчать... Онъ глупецъ, жалкій глупецъ, и притомъ самый низкій человѣкъ, какого только можно себѣ представить!!. Ахъ, что онъ со мною сдѣлалъ... слушайте... знайте... я не могу молчать, и вы, вѣдь, не станете срамить меня... на васъ можно положиться... Да, знайте... вы такъ неопытны, не имѣете никакого понятія о людяхъ, о жизни... вамъ полезно знать, что бываетъ на свѣтѣ.
И она разсказала испуганной Нинѣ всю исторію и развязку своей любви. Эта любовь уже имѣла естественныя послѣдствія, которыя, какъ рѣшили между собой Ольга и Вейсъ, должны были, въ самомъ скоромъ времени, прикрыться «церковнымъ обрядомъ». Но «Крейцерова соната» произвела на автора «Смысла жизни» такое потрясающее впечатлѣніе, что онъ совсѣмъ «ошалѣлъ», по выраженію Ольги. Когда она, въ день отъѣзда Нины, прибѣжала къ нему и требовала объясненія его словъ о томъ, что къ преступному и грязному прошлому не должно быть возврата, онъ спокойно отвѣтилъ ей:
– Вся эта мерзость, называемая любовью, которой мы предавались какъ грязные звѣри, навсегда должна быть кончена между нами. Отнынѣ мы можемъ быть только братомъ и сестрою, если наши взгляды, убѣжденія и вѣрованія вполнѣ сходятся. Но, во всякомъ случаѣ, мы должны провѣрить и себя самихъ, и другъ друга. Мы еще слабы, намъ грозитъ новое паденіе, а потому намъ необходимо разлучиться на болѣе или менѣе продолжительное время. «Смыслъ жизни» почти оконченъ, остается всего двѣ-три главы, и я уѣзжаю...
Бѣдная Ольга старалась его образумить, объяснить ему все неблагородство его поступка съ нею, но онъ ничего не понималъ или дѣлалъ видъ, что не понимаетъ. Наконецъ, онъ сдался и какъ будто даже расчувствовался. Онъ сказалъ, что разъ съ ними случилось такое несчастіе, онъ готовъ «подвергнуть себя церковному обряду». Хорошо, они обвѣнчаются, но потомъ сейчасъ-же разойдутся и, въ отдаленіи другъ отъ друга, начнутъ взаимное испытываніе.
Съ этимъ Ольга и ушла отъ него. «Церковнаго обряда» нельзя было совершить постомъ, и поневолѣ пришлось отложить его до Ѳоминой подѣли.
Прошло нѣсколько дней. Вейсъ не явился къ Ольгѣ. Она опять побѣжала къ нему, но его не застала.
Наконецъ, на Страстной, онъ явился. Она такъ надумалась, такъ намучилась за это время, ей сдѣлалось такъ ужасно невыносимо и стыдно, что она не могла молчать передъ нимъ и притворяться.
Она высказала ему все, всю накипѣвшую въ ея обманутомъ сердцѣ ненависть къ «великому учителю». Она сама не помнитъ теперь, что говорила. Но, вѣдь, онъ, чуть не прибилъ ее! Онъ такъ кричалъ и бѣсновался, что фрейленъ Хазонклеверъ прибѣжала и грозила послать за полиціей. Тогда онъ нѣсколько успокоился и объявилъ Ольгѣ, что жестоко въ ней обманулся, что она неспособна ни на какое развитіе, что она – грязная самка и ничего больше, что у ней позднышевскіе идеалы, и онъ вовсе не намѣренъ губить ради нея свою жизнь, которая еще пригодится на великое дѣло оздоровленія общества. Онъ оскорблялъ ее самымъ грубымъ образомъ и довелъ, наконецъ, до того, что вотъ «это самое» и случилось. Тогда онъ испугался и побѣжалъ за женщиной-врачемъ.
Но потомъ, потомъ, на слѣдующій же день, онъ объявилъ Ольгѣ, что сама судьба развязала его съ нею, что теперь онъ имѣетъ полное нравственное право не считать себя связаннымъ, и о «церковномъ обрядѣ», такъ какъ послѣдствій ихъ бывшаго звѣрскаго преступленія нѣтъ, но можетъ быть и рѣчи. О братскихъ отношеніяхъ тоже нечего думать при такой разницѣ убѣжденій. Онъ уѣзжаетъ немедленно и въ Петербургъ долго не вернется. Она свободна теперь искать себѣ подходящаго звѣря для звѣрской жизни.
И онъ ушелъ, и ушелъ навсегда.
Вотъ тогда-то ей и стало такъ дурно, что она чуть не умерла и ждала смерти съ радостью, звала эту смерть, какъ освобожденіе отъ позора...
Досказавъ свою исповѣдь, Ольга впала въ истерическій припадокъ, и Нина совсѣмъ не знала, что дѣлать съ нею.
Пришлось позвать на помощь фрейленъ Хазепклеверъ. Та явилась изъ кухни со своей голой шеей и короткими рукавами, принесла воды, послала Сашу за женщиной-врачемъ; но сама относилась къ своей постоялицѣ съ большимъ негодованіемъ и ворчала:
– Фуй, Schande, Schande!.. я бѣдни дѣвицъ, но благородна дѣвицъ... и вотъ, въ мой шестни квартиръ такой шкандаль, такой безобразій!..
Она почти силой отвела Нину въ сосѣднюю компату и, вся багровая, шептала ей:
– Ich hin barmherzig, zu barmherzig!.. у мене добраго, золотого сердце... я не могу ее больной выгоняль, но скажить ей, когда она виздоравливаль, пускай сичасъ съѣзжалъ... мой квартиръ – честни квартиръ...
Нина хотѣла бѣжать отъ всего этого ужаса. Она невольно чувствовала къ Ольгѣ теперь больше отвращенія, чѣмъ жалости, но изъ всѣхъ силъ старалась побѣдить въ себѣ такое чувство.
«Она страдаетъ, она несчастна... хороша я буду, если теперь ее брошу, когда она одна на всемъ свѣтѣ».
И Нина, какъ только могла, старалась успокоить больную.
Саша вернулась не заставъ женщину-врача, которая должна была пріѣхать домой только къ вечеру.
Тогда Нина написала Марьѣ Эрастовнѣ о томъ, что Ольга Травникова сильно больна и при ней кикого нѣтъ, что она остается у нея до вечера, а, можетъ быть, и дольше, до тѣхъ поръ, пока ея присутствіе будетъ необходимо.
Съ этой запиской уѣхалъ кучеръ.
Мало-по-малу Ольга успокоилась и забылась сномъ. Она спала долго и не успѣла еще проснуться, какъ въ передней раздался звонокъ. Нина слышала этотъ звонокъ, только не обратила на него, вниманія.
Между тѣмъ, то была сама Марья Эрастовна.
Ей отперла фрейленъ Хазенклеверъ и, приблизительно узнавъ, кто она такая, задержала ее въ передней своими объясненіями.
Кругленькая генеральша возмутилась и вознегодовала не на шутку, разобравъ въ чемъ дѣло и какого рода болѣзнь у Нининой пріятельницы.
Нина, совсѣмъ разстроенная сидѣла возлѣ кровати Ольги, сторожа ея сонъ, когда у двери спальни появилась фрейленъ Хазенклеверъ и поманила ее пальцемъ.
– Баришня, пожалюйте!– многозначительно произнесла она.
Нина подошла къ двери.
– Васъ спрашивайтъ...
– Кто?
– Ihre Fraù Tante...
Нина вышла въ переднюю и разглядѣла грозное лицо Марьи Эрастовны.
– Бери пальто и – маршъ за мною!– повелительнымъ «военнымъ» голосомъ произнесла та. А затѣмъ прибавила:– Ну, безъ разсужденій, тебѣ здѣсь, матушка, не мѣсто...
Нина, однако, ничуть не смутилась.
– Тетя, войдите,– спокойно сказала она, взяла Марью Эрастовну за руку и почти силой втащила ее въ первую Ольгину комнату.
Она приперла дверь спальни и горячимъ шопотомъ разсказала все, что узнала отъ Ольги.
Марья Эрастовна слушала строго, но внимательно. Выслушавъ все до конца, она сказала:
– Хорошо, но все-же тутъ тебѣ не, мѣсто. Ей нужна опытная сидѣлка. Вспомни, вѣдь, я взяла тебя на свое попеченіе, я обѣщала твоимъ отцу съ матерью слѣдить за тобою... въ какое же положеніе ты меня ставишь!.. Пожалуйста, не упрямься, поѣдемъ!
– Все это такъ, тетя,– отвѣтила ей Нина.– мнѣ, вотъ, и самой здѣсь тяжело...Только я все-же сдѣлаю то, что надо. Вѣдь, эта несчастная Ольга совсѣмъ одна, она одна на цѣломъ сьѣтѣ, у нея никого нѣтъ, и если я не буду при ней, пока она не поправится... да она умретъ отъ отчаянья въ своемъ одиночествѣ! Наемная сидѣлка не дастъ ей того, что могу дать я... вѣдь, я знаю ее съ дѣтства, и она все-же меня любитъ... Я одна еще могу помочь ей подняться послѣ всего этого... Она меня не заразитъ и не испортитъ, а если я не сдѣлаю для нея того, что приказываетъ мнѣ Христосъ – вотъ тогда я буду очень грѣшна, заражена, испорчена!.. Такъ не сердитесь на меня, тетя, не мѣшайте мнѣ.
Марья Эрастовна соображала и видѣла, что Нина «занеслась», и что съ этой почвы ее не сдвинешь.
– Ну вотъ что,– наконецъ, сказала она:– дѣлать нечего,– разъ ужъ я имѣла глупость отпустить тебя сюда, сиди тамъ съ нею, а я сейчасъ-же поѣду, отыщу и привезу сидѣлку.
