Текст книги "Злые вихри"
Автор книги: Всеволод Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
XV.
Лидія Андреевна заперла на ключъ дверь изъ будуара въ коридоръ и вернулась къ своей гостьѣ.
– Что это съ Соней?– спрашивала Варвара Егоровна,– Она плакала? неужели слышала?
– А вотъ видите!– заговорила Лидія Андреевна, въ волненіи ходя по гостиной.– Это еще мое мученіе... несносная дѣвочка, вѣчно какъ-то подкрадывается и слышитъ то, чего ей не слѣдуетъ слышать. Плакса, нервная, обидчивая... мука, мука мнѣ съ нею! Вѣдь, сколько времени просто дышать она мнѣ не давала – все объ отцѣ, все объ отцѣ... такая тоска! и никакими мѣрами я не могла съ нею сладить. Ну, наконецъ, славу Богу, перестала, ни слова теперь о немъ никогда...
– Вы думаете, она его забыла?
– Нѣтъ, я этого не думаю... Только... дѣти, вѣдь, очень чутки, она понимать начинаетъ, какъ онъ виноватъ передо мною... такъ никогда о немъ и не заговариваетъ... Вотъ эти слезы ея, эта нервность!.. Надо лѣтомъ непремѣнно везти ее, если не за границу, такъ хоть въ Крымъ... Въ морѣ ей купаться, чтобы окрѣпнуть... Кумысъ тоже ей принесетъ пользу... Я ужъ съ докторомъ говорила, онъ со мною согласенъ, находитъ, что надо везти ее непремѣнно... А тутъ эти дѣла, эти ужасы относительно Снѣжкова! Что-жъ такое будетъ!
– Я говорю, надо опеку,– рѣшительно объявила Варвара Егоровна:– а то, вѣдь, чего добраго, онъ послѣднее возьметъ, да и отдастъ кому-нибудь, какой-нибудь женщинѣ...
– Вы слышали? что такое? новое еще?– глухимъ голосомъ произнесла Лидія Андреевна, остановись передъ нею.
– Нѣтъ, я ровно ничего не слыхала... я такъ, свое предположеніе...
– Говорите, говорите все, не скрывайте отъ меня, ради Бога!
– Милочка, не волнуйтесь, ma parole, я ничего не слыхала... если бы слышала что... развѣ вы меня не знаете, я бы ни минуты не могла скрыть отъ васъ, прямо бы къ вамъ...
Лидія Андреевна, дѣйствительно знала ее, а потому могла ей повѣрить. Стала бы она скрывать!– Первая прибѣжала бы, да еще и съ разными прибавленіями.
– Ахъ, зачѣмъ только вы коснулись этой гадости!– съ брезгливымъ жестомъ вдругъ воскликнула Лидія Андреевна.– Отвратительно, тошно и подумать! Ну, какъ же не фальшь, не жалкая, грязная комедія! Идеалистъ, художникъ! Вѣдь, это началось съ перваго времени, я вамъ, кажется, говорила... Какой же онъ мужъ, какой семьянинъ? И чего онъ отъ меня требовалъ! Смѣшно и противно вспомнить. Онъ не могъ выносить ночной кофты, папильотокъ, ну и всего такого... онъ былъ бы доволенъ, еслибъ я сидѣла всегда передъ нимъ въ бальномъ платьѣ, съ цвѣтами въ волосахъ, сидѣла бы и съ нимъ кокетничала, принимала разныя граціозныя позы, вела поэтическіе разговоры.
– Жизнь не бальная зала и не поэзія, la vie est toujours la vie – глубокомысленно замѣтила Варвара Егоровна.– Безъ ночныхъ кофточекъ можно только простуду схватить – и ничего больше!
– Вотъ это самое и я ему говорила, хоть и была еще тогда совсѣмъ дѣвчонкой... Я ему говорила: я тебѣ жена, а не танцовщица!... Вѣдь, не могла же я въ самомъ дѣлѣ стѣснять себя съ утра и до вечера у себя въ домѣ, играть вѣчно роль куртизанки... Аспазіи какой-то, чтобы ему нравиться. Я никогда ни на одного мужчину не взглянула; но это, кажется, ему было не по вкусу. «Если не для меня, такъ хоть для другихъ будь привлекательна, будь женщиной!» Такъ и говорилъ...
– C'est un monstre de perversité! Чудовище!– въ негодованіи взвизгнула madame Бубеньева.
– И двухъ лѣтъ не прошло послѣ нашей свадьбы, какъ онъ сталъ все чаще и чаще объявлять мнѣ, что я «оскорбляю его эстетическое чувство». Я, говоритъ, не могу жить безъ красоты и гармоніи... Какъ вамъ это покажется! вѣдь, повѣрить трудно!
– Dieu Sait quoi!
Варвара Егоровна пожала плечами и фыркнула своимъ совинымъ носикомъ.
– Ну, скоро и стала я замѣчать, что онъ ищетъ эту свою красоту и гармонію... сначала, конечно, мучилась, оскорблялась, унижалась до ревности, объяснялась съ нимъ, плакала, больная лежала, а потомъ ужъ и рукой махнула. Я слышала, онъ обвинялъ меня въ томъ, что я рѣдко дома бывала... Прежде я любила и музыку, и пѣніе; но, вѣдь, всему есть предѣлъ, онъ до одуренія меня довелъ своею музыкой, своимъ пѣніемъ, своею этою артистичностью и поэзіей! Дуры всякія, въ него влюбленныя, появляться стали, а онъ все браковалъ: не то, говоритъ не то! Каково же было все это выносить порядочной женщинѣ!
– А, вѣдь, у васъ весело бывало!– неожиданно для самой себя воскликнула Варвара Егоровна, очевидно вспомнивъ что-то пріятное.
– Можетъ, кому и было весело, только не мнѣ. Всѣ веселились, а я хлопотала и видѣла, что мы живемъ не по средствамъ. Къ тому же, я терпѣть не могу этого вѣчнаго цыганскаго табора, этой безалаберщины, шума. И чего, чего стоили всѣ эти обѣды, да ужины! А дѣла – хуже, да хуже! Со службой ничего не вышло. Вдругъ – полное разочарованіе! Все надоѣло, все невыносимо, скорѣе въ деревню, въ Снѣжково. Это въ февралѣ-то, въ глушь! Для меня, вы знаете, хуже деревни быть ничего не можетъ. Мнѣ надо очень, очень мало; но безъ Петербурга я жить не могу. Отправился одинъ; я сократила расходы... Пріѣзжаю въ Снѣжково въ концѣ мая. Онъ неузнаваемъ, загорѣлъ, глаза блестятъ... Такъ сразу и встрѣтилъ: кузина, кузина, Алина, Алина! Какая еще тамъ кузина проявилась! Никогда о ней и слуху не было, седьмая вода на киселѣ...
– Да развѣ же вы ее прежде не знали?
– И во снѣ не снилась... maman никогда ни слова... Въ Харьковѣ онѣ жили... отецъ, Лукановъ, служилъ тамъ, предсѣдателемъ что ли какой-то палаты. Умеръ, жить нечѣмъ, дѣвчонка эта съ больною матерью поневолѣ и переѣхала въ деревню, совсѣмъ маленькое у нихъ имѣньице, въ пяти верстахъ отъ Снѣжкова...
– Что-жъ, вы такъ сразу и замѣтили?
– Онъ и не скрывался! тотчасъ же отрекомендовалъ свою красавицу... Отъ нея не отходитъ, такъ и ѣстъ ее глазами, всѣ дни тамъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишкѣ пропадаетъ. А потомъ вдругъ пришелъ – и прямо:
– Lydie, я не могу молчать, я люблю ее безумно, фатально, дѣлай что знаешь...
– Что-жъ вы ему на это? Вѣдь, вы никогда, никогда такъ подробно объ этомъ мнѣ не разсказывали,– съ жаднымъ интересомъ спрашивала madame Бубеньева.
– Развѣ мнѣ пріятно вспомнить объ этихъ гадостяхъ!– съ большимъ достоинствомъ произнесла Лидія Андреевна. Я отстранилась, я не хотѣла ничего видѣть, ничего знать. Я въ началѣ августа взяла Соню съ гувернанткой и вернулась въ Петербургъ. Что-жъ другое я могла сдѣлать?
– Еще бы! О, моя бѣдная!– съ нѣкоторымъ разочарованіемъ протянула «совушка», хлопая глазами.– Mais enfin, ну, скажите мнѣ, я никому... если хотите, да и какая же тутъ тайна?.. Было между ними что-нибудь...
– Это ужъ надо спросить у ея умнаго и красиваго князя, за котораго она выскочила... какъ она такое смастерила – удивительно! Но, вѣдь, у меня свои глаза, и я имъ вѣрю...– съ гадливою гримасой медленно проговорила Лидія Андреевна.
– Я такъ всѣмъ и говорила... Михаилъ Александровичъ былъ тогда, предъ ея свадьбой и послѣ, ужасенъ... я помню!
– Да, я помню это, конечно, лучше чѣмъ вы... Я все на себѣ вынесла... цѣлыхъ полтора года! Никакія влюбленныя въ него психопатки его не развлекали. Только все же отошло, перемололось, кончилъ онъ свой трауръ по Алинѣ и опять началъ искать «красоту и гармонію». Ну, и нашелъ, наконецъ, психопатку, бросилъ меня и Соню, скрылся со своею «артисткой» за границу, а тамъ, кажется, очень скоро она его самого бросила...
– Фуроръ теперь она здѣсь производитъ. Вы были на ея послѣднемъ концертѣ?
Лидія Андреевна только посмотрѣла съ удивленіемъ на «совушку», дернула плечомъ и даже ничего ей не отвѣтила.
Въ дверь раздался стукъ и, получивъ разрѣшеніе, горничная внесла чай съ вареньями и печеніемъ.
– А наливки хотите?..– спросила хозяйка.
– Вы знаете, я отъ этого никогда не отказываюсь; у васъ такія чудныя наливки, и совсѣмъ не крѣпки.
Лидія Андреевна едва замѣтно улыбнулась.
Пріятельницы подсѣли къ маленькому чайному столику и внезапно, сами того не замѣчая, измѣнили тему разговора. Слѣды слезъ и волненія исчезли съ лица Лидіи Андреевны. На сцену выступила скабрезная исторія общей пріятельницы, которая, отправивъ мужа въ долгую командировку, увлеклась молодымъ учителемъ сына самымъ «нагляднымъ» образомъ. Пріятельницу смѣнилъ романъ Поля Бурже, потомъ Михайловскій театръ, несравненные, прелестные его актеры: Вальбель и Гитри и, наконецъ, все померкло и стушевалось предъ новостями Гостинаго двора.
Варвара Егоровна очень ловко и незамѣтно уничтожала рюмку за рюмкой густую сладкую вишневку, пока, наконецъ, лицо ея не стало пылать, а круглые глаза не подернулись масляною пленкою.
На сцену опять появилась легкомысленная пріятельница.
– C'est ignoble!– негодовала Лидія Андреевна.
– Et avec èa, вѣдь, ея Иванъ Иванычъ... il est très bien... прекрасный мужчина! Очень, очень пріятный, я вотъ именно такимъ могла бы увлечься!– откровенно объявила «совушка».– Съ ея стороны это просто развратъ... О, Боже мой! Вотъ я сколько лѣтъ вдовой, я только про то знаю, какъ мнѣ это трудно... но, вѣдь, я же себѣ никогда, никогда ничего не позволила! Замужъ, да! а такъ... хоть умереть,– честь дороже всего въ мірѣ! Я не способна на паденіе!
Добродѣтельная «совушка» уже болѣе десяти лѣтъ упорно искала по всѣмъ гвардейскимъ полкамъ и министерствамъ того, кто толкнулъ бы ее такъ, чтобы она упала. Но всѣ ея старанія оставались всегда тщетными. Не обладая красотой и богатствомъ, она, вдобавокъ, не умѣла скрывать своихъ матримоніальныхъ цѣлей. Мужчины бѣгали отъ нея, какъ отъ огня, и пуще всего боялись оставаться съ нею глазъ на глазъ. Поэтому ей очень часто казалось, что ее обижаютъ. Она любила дать понять, что такой-то и такой-то къ ней неравнодушенъ, и что если бъ не ея добродѣтель и строгость... Она любила двусмысленные разговоры, могла перепить любого мужчину, жаловалась на болѣзнь сердца и время отъ времени впадала въ истерику – отъ избытка добродѣтели. Она, конечно, убавляла себѣ по меньшей мѣрѣ лѣтъ восемь и была искренно увѣрена, что ей вѣрятъ.
– Богъ мой, какъ я съ вами засидѣлась! всегда такъ!– воскликнула, наконецъ, Варвара Егоровна, къ самымъ глазамъ поднося свои часики.– Такъ что-жъ, chèrie, вы послѣдуете моему совѣту? Опека и, главное, скорѣе!
– Увидимъ!– раздумчиво отвѣтила Лидія Андреевна: – я должна, какъ это ни ужасно, съ нимъ увидаться...
– Онъ у васъ будетъ! только бы съ нимъ не столкнуться... Я не хочу его видѣть, а если увижу, вы меня знаете, выскажу все мое презрѣніе... Я слишкомъ люблю васъ!
Она поднялась съ кресла и схватилась за сердце.
– Ахъ, мое бѣдное сердце! оно чувствуетъ ваши несчастія какъ свои... Ай-ай голова!
У нея, дѣйствительно, кружилась голова отъ предательски крѣпкой, на спирту настоенной вишневки. Пошатываясь вышла она въ переднюю.
– Ужъ вы, милая Катя, пожалуйста, сведите меня съ лѣстницы,– говорила она горничной, одѣваясь:– отъ сердца голова кружится...
Горничная, благо было темно въ передней, пофыркивала себѣ въ кулакъ, застегивая ея шубку.
Сползла «совушка» съ лѣстницы благополучно, швейцаръ кликнулъ извозчика, усадилъ ее въ сани и пристегнулъ полостью.
На поворотѣ сани столкнулись съ другими извозчичьими санями. «Совушка» близко-близко разглядѣла красивое лицо молодого незнакомаго офицера, не воздержалась – и очень выразительно ему подмигнула.
«Ишь, старая сова!.. туда же!» – весело подумалъ онъ отъѣзжая.
XVI.
У подъѣзда на набережней остановилась щегольская карета. Выѣздной лакей поразительно быстро слетѣлъ съ козелъ и распахнулъ дверцу. Въ то же мгновеніе чудесная сквозная дверь дома, черезъ которую по вечерамъ прохожіе могли любоваться на художественную обстановку широкихъ сѣней съ колоннами и перспективу отлогой лѣстницы,– безшумно отворилась.
Княгиня Алина, пахнувъ неопредѣленнымъ, какимъ-то весеннимъ запаховъ тонкихъ духовъ, мелькнула на подъѣздѣ, потомъ у лѣстницы, сбросила подбитую темнымъ соболемъ накидку на руки лакея и легко, едва касаясь мягкаго ковра, поднялась къ себѣ, въ обширную квартиру втораго этажа.
– Князь у себя?– спросила она.
– Съ полчаса какъ изволили выѣхать, ваше сіятельство,– отвѣтилъ ей мягкимъ басомъ старый лакей, почтительно обращая ея вниманіе на серебряный подносикъ съ нѣсколькими визитными карточками лицъ, пріѣзжавшихъ къ ней въ ея отсутствіе изъ дому.
Она перебрала карточки своею маленькою тонкою рукой, затянутою въ перчатку. Увидѣвъ одну изъ нихъ, она едва замѣтно сама себѣ кивнула головой – вслѣдъ за этимъ визитомъ непремѣнно должно получиться важное для нея приглашеніе, которое она подготовляла уже двѣ недѣли. Остальныя карточки были не особенно интересны.
Алина прошла дальше, черезъ нѣсколько высокихъ, съ большимъ вкусомъ устроенныхъ комнатъ – и очутилась въ своей спальнѣ, передъ большимъ трюмо, отразившимъ ея прелестную фигуру. Снявъ шляпку, она прижала пуговку электрическаго звонка на туалетномъ столѣ.
Вошла молоденькая, стройная горничная, въ темномъ шерстяномъ платьицѣ и шелковомъ передничкѣ, съ манерами скромной институтки, съ хорошенькимъ, весьма неглупымъ лицомъ, которому она, очевидно намѣренно, придавала постное выраженіе.
– Скорѣе, Вѣра, переодѣваться... я ужасно устала – и поздно!– сказала княгиня, и по едва уловимому оттѣнку въ тонѣ этого обращенія можно было заключить, что хорошенькая горничная пользуется ея особенными милостями.
– Что же, надѣнете, ваше сіятельство?– освѣдомилась Вѣра.
– Я никого сегодня не принимаю и вечеромъ никуда не выѣду... со мной будетъ только обѣдать мой пріѣзжій родственникъ, котораго я давно-давно не видала... Принеси что-нибудь мягкое, теплое...
Вѣра подняла на княгиню свои большіе, зеленоватые, хитрые глаза, но тотчасъ же ихъ опустила и вкрадчивымъ голоскомъ произнесла:
– Слушаю-съ... понимаю.
Она исчезла, а княгиня, уйдя вглубь спальни, за свою высокую кровать, устроенную по заграничному въ нишѣ подъ балдахиномъ, стала спѣшно раздѣваться...
«La belle» провела этотъ день, какъ и всегда. Она проснулась въ обычный часъ, во-время одѣлась, позавтракала съ аппетитомъ. Она только приказала подать себѣ «меню» сегодняшняго обѣда, чего почти никогда не дѣлала, и очень смутила повара, потребовавъ отъ него значительныхъ измѣненій.
Въ третьемъ часу она выѣхала, сдѣлала нѣсколько необходимыхъ визитовъ и заѣхала въ благотворительное учрежденіе, гдѣ была «главною дѣятельницей».
Никто не могъ замѣтить въ ней чего-либо новаго. Та же ослѣпительная красота, сознающая себя и требующая восторженнаго, почтительнаго поклоненія. Каждое слово, каждое движеніе обдуманны, такъ что ни къ чему нельзя придраться.
Въ свѣтѣ, конечно, не могли не злословить и не подшучивать надъ Алиной по поводу ея «невозможнаго» мужа; но злословіе и шуточки съ каждымъ годомъ стихали. Она сумѣла себя поставить, побѣдила зависть, возбужденную ея рѣдкою красотой, отняла оружіе у вражды своимъ тактомъ и безупречнымъ поведеніемъ.
Въ первые годы ея замужества на ея сердце была самая ожесточенная травля и облава. Такъ молода, такая красавица и такой отвратительный идіотъ мужъ! Не находилось, кажется, ни одного свѣтскаго человѣка, который бы не испробовалъ надъ нею свои чары, не подвергъ ее самому разнообразному ухаживанію! Но она оставалась холодна и неприступна. Очень ловко и рѣшительно указывала своимъ поклонникамъ ихъ настоящее мѣсто. Притомъ она дѣлала все въ мірѣ, чтобъ ихъ не обидѣть, не нажить себѣ враговъ. Ей удавалось это, такъ какъ она никому не отдавала предпочтенія, и всѣ это чувствовали.
Она всюду являлась подъ руку съ уродомъ мужемъ, выдѣляя еще больше свою красоту его безобразіемъ и усугубляя его безобразіе своею красотой. Наконецъ, рѣшили, что она не женщина, а только внѣшнимъ образомъ оживленная статуя.
Впрочемъ, Вово разносилъ другую легенду: онъ увѣрялъ, что «la bête» разъ навсегда привелъ ее въ ужасъ, и вотъ она вѣчно живетъ подъ этимъ впечатлѣніемъ.
– Онъ увѣрилъ ее, что онъ такой же мужчина, какъ и всѣ – и съ тѣхъ поръ она чувствуетъ отвращеніе ко всему мужскому роду... que voulez-vous! c'est plus fort qu'elle... parole! je le tiens do bonne source!– съ самымъ серьезнымъ лицомъ толковалъ онъ, всюду, особенно дамамъ.
У нея не было друзей, ни мужчинъ, ни женщинъ, не было своего интимнаго кружка; но пожилыя дамы, во главѣ съ Натальей Порфирьевной, очень къ ней благоволили и устроили ей въ обществѣ прекрасное положеніе. О томъ – счастлива ли она или несчастна, какъ живетъ, что скрывается подъ этою великолѣпною оболочкой – никто не зналъ, да и знать не хотѣлъ: «дитя не плачетъ – мать не разумѣетъ», а ужъ свѣтъ и подавно...
Между тѣмъ, хоть и незамѣтно было въ Алинѣ и на этотъ разъ никакой перемѣны, хоть она и продолжала имѣть видъ холодной статуи, на которую можно только любоваться,– перемѣна была, и даже большая.
Здѣсь, въ своей спальнѣ, быстро, не по-всегдашнему, скинувъ визитное платье и ожидая возвращенія Вѣры, она сразу изъ статуи превратилась въ живую женщину. Такого выраженія въ ея великолѣпныхъ темныхъ глазахъ не видалъ никто: что-то горячее, и ясное, и мечтательное мерцало въ нихъ, то вспыхивая, то потухая.
Вдругъ она пойти подбѣжала къ туалетному столу, быстро выдернула изъ головы шпильки, и ея темно-каштановые, почти черные волосы, тонкіе и блестящіе какъ шелкъ, скользнули густою волной по обнаженной шеѣ. Она тряхнула ими; они разсыпались и охватили ее всю, доходя ей почти до колѣнъ. Тогда она подняла руки, красивѣе и бѣлѣе которыхъ нельзя было себѣ представить, и тонкими, почти прозрачными пальцами искусно и привычно заплела сначала одну длинную косу, а потомъ другую, совсѣмъ даже не замѣчая, что Вѣра стоить сзади и съ удивленіемъ смотритъ.
– Ваше сіятельство, позвольте я сдѣлаю... какъ прикажете?– наконецъ, проговорила горничная.
– Оставь, ты не умѣешь... я сейчасъ!
Черезъ минуту новая прическа была готова. Переплетенныя косы тяжелымъ узломъ легли низко на затылокъ, совсѣмъ измѣнивъ форму головы и общее впечатлѣніе.
– Смотри, ничего такъ?– обратилась Алина къ горничной.
Та глядѣла все съ возраставшимъ удивленіемъ.
– Ничего-то ничего,– фамильярно сказала она,– такую красавицу развѣ что можетъ испортить!.. Только къ чему этакъ? Всегдашняя прическа не въ примѣръ лучше... и никто нынче такимъ способомъ не носитъ...
– А развѣ нужно носить какъ всѣ? У меня съ утра голова болитъ, такъ легче гораздо... Ну, покажи-ка, что ты принесла? Да, это самое! Давай, я надѣну...
Это было что-то среднее между капотомъ и платьемъ, что-то неопредѣленнаго дымчатаго цвѣта и неопредѣленной, мягкой матеріи, все отороченное дорогимъ, переливчатымъ, мѣстами совсѣмъ серебристымъ мѣхомъ хинхиллы.
Алина стояла предъ трюмо, вопросительно глядя на свою высокую стройную фигуру, на свое лицо, измѣненное теперь въ этой новой прическѣ. Потомъ она выдвинула одинъ изъ внутреннихъ ящиковъ шифоньерки, вынула оттуда довольно большой, въ складномъ футлярѣ, портретъ и подала его Вѣрѣ.
– Смотри и говори только правду, похоже? Измѣнилась, я? очень постарѣла?
Она такъ и впилась глазами въ глаза Вѣры.
Та взглянула: эта прическа! Съ портрета перевела взглядъ на княгиню и сказала:
– Похоже, конечно, только лучше вы стали, безъ сравненія лучше!
– Не лги! Постарѣла я?
– Вотъ какъ передъ Богомъ! ишь что выдумали: постарѣть... да вы какъ есть барышня молоденькая... красавица... во всемъ мірѣ такой нѣту!..
Говоря это, Вѣра граціозно опустилась на колѣни, прижалась губами къ рукѣ Алины и глядѣла на нее снизу вверхъ влюбленными глазами. Алина рѣзко и съ видимымъ неудовольствіемъ отстранила ее.
– Теперь уходи,– сказала она: – и какъ только снизу швейцаръ позвонить, сейчасъ же иди сюда и скажи мнѣ.
Вѣра поднялась, опустила глаза, сдѣлала постное лицо и выскользнула изъ спальни.
«Куда-жъ дѣвались эти годы?» – думала Алина, разглядывая свой старый портретъ,– «Будто недавно, а шесть ужъ лѣтѣ! Говорятъ, если весело живешь, такъ не замѣтишь времени! Какая неправда. Хорошо мое веселье!..»
Она спрятала портретъ, взглянула на часы и присѣла въ-низенькое мягкое кресла.
«А вдругъ не пріѣдетъ?» – пронеслось у нея въ головѣ.
Она вся дрогнула и совсѣмъ застыла, чутко прислушиваясь. Глава ея горѣли, щеки то и дѣло вспыхивали румянцемъ, руки похолодѣли. Она считала минуты: разъ, два, три... до шестидесяти, чтобы хоть этимъ сократить ожиданіе.
Никто, никто не повѣрилъ бы, что она можетъ быть такою, никто бы не узналъ ея.
XVII.
Аникѣевъ подъѣхалъ къ знакомому дому, знакомому, хоть онъ и никогда не бывалъ въ немъ. Уже пять зимъ жила здѣсь Алина, и онъ, конечно, зналъ это. Еще до разрыва своего съ женой, да и потомъ, пріѣзжая въ Петербургъ, сколько разъ заставалъ онъ себя передъ этимъ подъѣздомъ.
Сначала онъ долго ждалъ, что она ему напишетъ, позоветъ ею. Затѣмъ ужъ не ждалъ ничего, и все же его неудержимо тянуло къ ея двери. Онъ могъ бы, разумѣется, придти къ ней, она не рѣшилась бы не принять его. Онъ могъ заставить ее говорить, объясниться, и неизвѣстно еще, чѣмъ бы кончились эти объясненія...
Но она хорошо знала его, знала, что онъ скорѣе умретъ, чѣмъ явится безъ ея зова. Онъ сказалъ ей это, а что онъ говорилъ «такъ», что онъ рѣшалъ, то рѣшалъ безповоротно, чего бы ему это ни стоило.
И она его не звала,– значитъ, не хотѣла видѣть.
Никакая сила не могла его заставить подняться по этимъ ступенямъ. Но бывали безумныя минуты, бывали темные, холодные вечера съ пронзительными вѣтрами, съ дождемъ иди метелью. Въ такія безумныя минуты, въ такіе ненастные, мрачные вечера безысходная тоска гнала его сюда помимо его воли. И онъ именно «заставалъ себя» у гранитнаго парапета набережной, противъ этого дома.
На вѣтру, на дождѣ, осыпаемый хлопьями снѣга, коченѣющій отъ мороза, онъ ходилъ взадъ и впередъ, со взглядомъ, прикованнымъ къ ея окнамъ, то темнымъ, то освѣщеннымъ.
Да это было чистое безуміе, и, когда оно остывало, онъ, со стыдомъ и злобой, спѣшилъ дальше отсюда, пряча и скрывая отъ самого себя свою позорную тайну. Онъ старался не думать объ этой женщинѣ, гналъ прочь ея соблазнительный образъ. Онъ проклиналъ ее, презиралъ.
Годами постоянныхъ усилій онъ побѣдилъ, наконецъ, въ себѣ невыносимую страсть. Алина перестала врываться въ его внутренній міръ, она ужъ не звучала въ его музыкѣ, въ его пѣніи, въ его горячихъ импровизаціяхъ.
Наконецъ, онъ почувствовалъ, что можетъ безнаказанно встрѣтиться съ нею.
И онъ встрѣтился. Онъ спокойно, какъ ему казалось, вынесъ ея присутствіе, ея близость, пожатіе ея руки. Вотъ онъ входитъ къ ней, потому что она позвала его, наконецъ, и потому, что онъ когда-то сказалъ ей: «я приду къ тебѣ, когда ты меня позовешь, и я знаю, что будетъ время, когда ты позовешь меня». Это время пришло. Онъ вѣренъ своему слову...
Но, вѣдь, онъ долженъ былъ идти спокойнымъ, равнодушнымъ, владѣющимъ собою. А развѣ это спокойствіе, когда такъ больно замираетъ сердце, развѣ это равнодушіе? Не лучше ли назадъ, пока есть еще время? Какая цѣль, зачѣмъ ему теперь Алина? Онъ искупилъ ее, ту прежнюю Алину, своимъ душевнымъ униженіемъ, которое долго, долго жгло его стыдомъ... Вѣдь, къ прошлому нѣтъ возврата...
«Эхъ, да о чемъ тутъ думать! вѣдь, хуже того, что было и что есть, не будетъ!» – вдругъ рѣшилъ онъ и блѣдный, съ замирающемъ сердцемъ и презрительнымъ выраженіемъ въ лицѣ вошелъ къ Алинѣ.
Его почтительно провели въ уютную «интимную» комнату, по которой носился мучительно знакомый запахъ ириса. Хозяйка не заставила себя ждать. Она вышла съ ласковою улыбкой, крѣпко сжала его руку обѣими руками.
– Благодарю, благодарю васъ, Michel! Вы все такой же добрый, вѣдь, вы могли, имѣли право и не пріѣхать!– говорила она.
Но онъ и не слышалъ. Она ему нанесла нежданный, вѣроломный ударъ: онъ ѣхалъ къ новой, ко вчерашней, чужой Алинѣ, а предъ нимъ была прежняя его Алина, съ прежнимъ, неизмѣнившимся лицомъ, даже въ той, всегдашней, любимой прическѣ. И она глядѣла на него тѣми самыми глазами весеннихъ и лѣтнихъ снѣжковскихъ дней...
Это было черезчуръ. Онъ чуть не застоналъ, такъ сжалось сердце. Онъ взглянулъ на нее еще разъ острымъ, холоднымъ, какъ ей показалось, взглядомъ, и, наконецъ, засмѣялся, зло засмѣялся отъ боли.
– Что же тутъ маскарадъ, кузина?– проговорилъ онъ.– Вчеашнее или сегодняшнее?
– Ни то, ни другое,– просто отвѣтила она. садясь и приглашая его рядомъ съ собою.
Это была игра, самая мучительная игра, на которую оба они потратили много искусства, и силы. Это былъ поединокъ не на жизнь, а на смерть. Женщинѣ надо было навѣрное, безошибочно узнать, сохранила ли она свою власть, или ее уничтожили эти годы. Если она побѣждена – насколько рѣшительна борьба, нельзя ли вернуть потерянное. Мужчина, уже побѣжденный, задыхающійся отъ нежданно нахлынувшей страсти, гордости и самолюбія, долженъ былъ сохранить видъ спокойнаго побѣдителя и въ то же время проникнуть тайны женщины.
Оба они жадно, напрягая всѣ силы, искали отвѣтовъ въ глазахъ другъ друга. Но, вѣдь, это старая ложь, что глаза – зеркало души. Они могутъ быть зеркаломъ тогда лишь, когда человѣкъ ничего противъ этого не имѣетъ. Иначе, глядящій въ чужіе глаза увидитъ въ нихъ только свое отраженіе, пойметъ въ нихъ только себя, свои мысли и чувства...
Они говорили обо всемъ, и о самихъ себѣ между прочимъ, и бесѣда ихъ имѣла видъ самой естественной оживленной бесѣды между старыми знакомыми, между давно невидавшимися родственниками. А безмолвный поединокъ продолжался все съ возраставшимъ ожесточеніемъ.
Когда доложили, что обѣдъ поданъ, Алина сказала:
– Мы съ вами обѣдаемъ вдвоемъ; князя нѣтъ, и раньше часовъ одиннадцати онъ не вернется.
Аникѣевъ только при этихъ словахъ вспомнилъ о князѣ. Еслибъ онъ оказался дома, еслибъ съ нимъ сейчасъ пришлось встрѣтиться, онъ бы не выдержалъ, онъ или бы убѣжалъ, или кончилъ какимъ-нибудь безуміемъ.
Алина, ведя своего гостя въ столовую, обошла съ нимъ и но казала ему почти все великолѣпное помѣщеніе.
– Я всегда зналъ, что у васъ настоящій вкусъ,– сказалъ Аникѣевъ:– помните, съ вашей прежней деревенской грубостью вы говорили про себя: бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ... Рога выросли... значитъ, вы достигли всего, о чемъ мечтали.
– Какъ видите,– спокойно отвѣтила она:– а вы сами развѣ измѣнили прежнимъ вашимъ вкусамъ? Развѣ не даетъ вамъ прежняго художественнаго удовлетворенія хоть бы вотъ такая обстановка? Развѣ бы вы отъ нея отказались?
– Конечно, нѣтъ, я попрежнему люблю все, что красиво, роскошь меня ласкаетъ; но я никогда не могъ и не могу ничѣмъ своимъ, внутреннимъ, пожертвовать ради ея достиженія. Вы знаете, что это правда.
Алина усмѣхнулась.
– Любовь безъ жертвъ – не любовь! Это ваши слова,– медленно произнесла она.
Онъ отвѣтилъ ей вызывающимъ, насмѣшливымъ взглядомъ.
«Боже мой, зачѣмъ она теперь это вспомнила! Какъ глупо, какъ жестоко!» мелькнуло въ головѣ его.
Но съ ея стороны это былъ лишь новый ударъ, и ударъ удачный. Цѣлый міръ былого опьяненія, былого безумнаго счастья воскресъ въ немъ. «Любовь безъ жертвъ – не любовь!» – повторялось въ каждомъ біеніи сердца.
Алина не щадила: ударъ слѣдовалъ за ударомъ. Садясь за небольшой, накрытый на два прибора столъ, Аникѣевъ увидѣлъ посрединѣ его, въ прелестной вазѣ, большой букетъ своихъ самыхъ любимыхъ цвѣтовъ – ландышей.
– Что можетъ быть печальнѣе этихѣ зимнихъ петербургскихъ ландышей,– сказалъ онъ:– они совсѣмъ не пахнутъ, они совсѣмъ даже не похожи какъ-то на лѣсные душистые ландыши... Когда я ихъ вижу, мнѣ всегда представляется, что это картинки съ далекой выставки...
– А все же они настоящіе, и при такомъ воображеніи, какъ ваше, вы легко можете перенести ихъ куда угодно и перенестись вмѣстѣ съ ними,– небрежно, ему въ тонъ, замѣтила княгиня.
– Вы слишкомъ разсчитываете на мое воображеніе, кузина, оно совсѣмъ охладѣло за эти годы.
– Не думаю, вы сами еще не можете знать, куда оно способно унести васъ...
Оно ужъ его уносило: передъ его приборомъ оказался старинной чеканки массивный серебряный кубокъ. Это былъ ея кубокъ, доставшійся ей отъ бабушки, рожденной Аникѣевой. Съ одной стороны на немъ изображенъ былъ гербъ Аникѣевыхъ, а съ другой можно было разобрать буквы М. и А.
Такое совпаденіе сразу бросилось въ глаза Михаилу Александровичу, когда онъ увидѣлъ этотъ фамильный кубокъ у Алины, около восьми лѣтъ тому назадъ. Она непремѣнно хотѣла ему подарить его; но онъ наотрѣзъ отказался и горячо доказалъ, какъ ему пріятно, что такая вещь именно у нея. Она всегда пила изъ этого кубка, а когда у нихъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишкѣ, по выраженію Лидіи Андреевны, бывалъ Аникѣевъ,– онъ непремѣнно подавался ему. Онъ даже носилъ названіе «нашъ кубокъ» и пророчески соединялъ ихъ своими буквами М. и А.
Промолчать, не обратить вниманія было-нельзя.
– А! Старый знакомый!– Въ блѣдной улыбкой проговорилъ Аникѣевъ, беря кубокъ и его разглядывая.
– Онъ дожидался и дождался своего хозяина,– шепнула Алина.
Этимъ не кончилось. Весь обѣдъ состоялъ изъ его любимыхъ блюдъ. На это, по крайней мѣрѣ, можно было не обратить словесно вниманія; но все же. нельзя было этого не замѣтить, не почувствовать.
Все, какъ есть все, оказалось сдѣланнымъ для него, чтобы доказать ему, что ничего не забыто и обо всемъ подумано. Никакая самая нѣжная сестра не въ состояніи была бы такъ позаботиться объ единственномъ, дарогомъ, послѣ долгой разлуки рернувшемся братѣ.
Сдѣлать это могла только или безумно любящая, или жестоко мстящая женщина.
