Текст книги "Царское посольство"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

XXV

Прошла неделя, в течение которой, по-видимому, не случилось ничего особенного в семьях Чемодановых и Залесских, а между тем эта неделя была полна значения для дальнейшей судьбы их.

Настя перебралась от царицы в дом родительский, очевидно, совсем успокоенная. Она вернулась к обычному своему образу жизни, помогала матери в хлопотах домашних, занималась всяким рукоделием и только время от времени жаловалась то матери, то старой своей мамке.

Александр почти весь день проводил в приказе, а то с Федором Михайловичем Ртищевым, которому подробно передавал впечатления своего путешествия. Тот слушал его внимательно, с интересом, обо все расспрашивал.

– Дорого бы я дал, чтобы так проехаться, – говорил он, – да мне о том и помыслить невозможно.

– А почему бы? – спрашивал Александр.

– Где уж! Дома непочатый угол работы всякой, и нельзя покинуть эту черную работу… Каждому свое: один путь расчищает, а другой по тому пути катается… Да я не сетую, а вот что ты в юные годы столь великое путешествие совершил – это тебе на всю жизнь в большую пользу будет. Чувствуешь ли ты это?

– Еще бы не чувствовал, Федор Михайлыч! Да вот как я скажу тебе: то я сидел у окошечка малого и глядел в проулочек узенький, а то вдруг на Ивана Великого, под самую маковку взобрался и во все стороны на много верст увидел. И еще скажу тебе: читать о чем-либо в книге или со слов чужих, о чем думать – не то, совсем не то, как ежели ты эту самую вещь увидишь своими глазами…

– Вот то-то оно и есть! – невольно вздыхал Ртищев.

Александр все меры употреблял, чтобы обо всем рассказывать Федору Михайловичу вразумительно, образно, и из его живых рассказов Ртищев узнал немало для себя нового и достойного внимания.

Несмотря на занятия и эти горячие беседы с самым близким и любимым человеком, Александр все же находил, подобно Насте, что время слишком медленно тянется, и считал часы и дни, а возвращаясь домой, зорко следил за отцом.

Он знал, что царь призывал к себе Никиту Матвеевича, но что там было – того не знал, так как отец молчал упорно. О Матюшкиных никакого разговора пока не начиналось.

Дни продолжали стоять свежие и ясные. В саду собирали последние яблоки и рыли в огороде. Никита Матвеевич выходил глядеть на эти работы, а потом долго бродил по саду, погруженный в никому не ведомые думы. Во время одной из таких прогулок он вдруг услышал как бы стук топора. Прислушался – точно: стучит топор в стороне соседского сада.

Пошел он в ту сторону, заглянул за кусты и видит: ломают забор, отделявший его владения о владений вражеских. Так как забор это был воздвигнут в первый период вражды Чемодановым, то разрушение его, хоть с неведомой еще целью, не могло почесться каким-либо нарушением прав Никиты Матвеевича. Поэтому у него не было никакого предлога рассердиться. Но он почувствовал большое любопытство, пробрался сквозь кусты и увидел работника, сидевшего на заборе и его рубившего.

– Ты это что ж такое делаешь? – строго, но в то же время спокойно спросил Залесский.

Работник снял шапку и почтительно ответил:

– А вот, батюшка, по приказу господскому забор ломаю.

– Зачем же ты его ломаешь?

– Да как бы это сказать… одно точно… стоял себе забор забором, ну, вестимо, от дел обветшал малость, только все же еще сколько бы времени продержался. А как вернулся из-за моря Лексей-то Прохорыч да пришел сюда, так и говорит: плох, мол, забор, сломать его надо… Ну, дело хозяйское, дело господское, плох так плох, по мне что приказано рубить – я и рублю…

– Что ж… новый забор он ставить будет?

– Про то, батюшка, я ничего не ведаю… Коли прикажут новый забор ставить, я и стану ставить, потому что – я плотник.

Отошел Никита Матвеевич и задумался. А потом под вечер, как смеркаться стало, опять пошел в сад да к забору. Видит: добрых сажен пять не то шесть разобрано, видит: соседский сад, когда-то столь знакомый, по осеннему времени облетел, осыпался, сквозит весь и в глубине его, в окошках чемодановского дома, огоньки светятся.

Странное ощущение охватило Никиту Матвеевича: ему вдруг показалось, будто вместе с этим разобранным забором рушилась и еще какая-то преграда, будто между его домом и домом соседа мост перекинулся и можно пройти по этому мосту. Глядел он на огоньки, мигавшие в чемоданов-ских окошечках, и вспоминал устройство этого дома – где какой покойчик и что в тех покойчиках есть.

«Да, поди, чай, ныне у них совсем не так, чай, многое изменилось!» – подумал он, и в первый раз после долгих лет при мысли о Чемодановых никакой злобы не поднималось в его сердце.

Впрочем, он этого сам не заметил.

На следующее утро, будто что притянуло его, оказался он опять у сломанного забора. Стоит да смотрит. И вот слышит он – кто-то идет по ту сторону. Да, идет, приближается, шуршат опавшие листья под тяжелыми шагами.

Уйти!.. Он уже и двинулся, да остановился, только уж не смотрит, будто ничего даже и не слышит. Подошел к забору, оперся на торчащую из земли доску и не шевелится.

Кто-то близко – и вот остановился… слышно даже, как дышит. Никита Матвеевич все не глядит, но уже наверное знает, кто это в нескольких шагах от него. Так проходит минута, другая и третья в глубоком молчании. Только слышно, как ветер шелестит сухими листьями. Ворона грузно поднялась с ветки, шарахнула крылом и каркнула.

И опять тихо.

Никита Матвеевич повел одним глазом и видит его, своего старинного друга-приятеля, своего ворога. Чемоданов тоже повел одним глазом – и эти два глаза встретились. Тогда, будто по команде, соседи повернули головы и после десяти лет в первый раз прямо взглянули друг на друга.

XXVI

С этого мгновения все чувства и мысли двух почтенных соседей совершенно отождествились. Никита Матвеевич и Алексей Прохорович сразу потеряли все свои особенности и превратились как бы в одного человека. На первом плане стала забота – как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, чего не сказал и не сделал «он».

Задача оказывалась крайне затруднительной, ибо неизбежно кто-нибудь из них должен же был принять на себя почин первого движения и первого слова. Поэтому они очень долго оставались неподвижными и молча глядели друг на друга.

Наконец у Чемоданова запершило в горле, и он произнес:

– Гм!

– Гм! – было ему ответом со стороны Никиты Матвеевича.

Он кашлянул и повторил свое «гм!».

– Гм! Гм! Кх… кх!.. – совсем закашлялся Никита Матвеевич, и в то же время правая рука его стала медленно приподниматься, как бы с целью снять шапку.

То же самое движение сделал и Алексей Прохорович, и вот две правые руки тихонько поднимались все выше и выше, одновременно взялись за шапки и сняли их.

– Здра…

– Здра…

– Здравствуй, Алексей Прохорыч!

– Здравствуй, Микита Матвеевич!

Это было произнесено разом, как по команде, и оба почувствовали, что самое трудное сделано, и на сердце легче стало.

– В добром ли здоровье, соседушка? – опять принял на себя почин Алексей Прохорович.

– Спасибо, как тебя, соседушка, Бог милует?

– Живем помаленьку.

– Что это ты забор-то ломать вздумал? Никак, новый ставить хочешь?..

– Ломаю я его потому, вишь ты, подгнивать он стал что-то. Меня-то вот, почитай, целых полтора года не было, в басурманских странах важную службу царскую справлял, так без хозяина-то, сам знаешь, упущение всякое… И забор тоже этот самый…

Передернуло было Никиту Матвеевича, как услышал он про «важную службу царскую», да по счастью подумалось ему, что от такой службы, сопряженной с необходимостью покидать дом и ехать неведомо к каким нехристям, сам он бежал бы хоть в преисподнюю, и эта мысль его успокоила.

– Да, ведомо мне все это… И про службу твою ведомо, Алексей Прохорыч, – спокойно сказал он, – ведь ты с моим парнишкой ездил-то.

– Как же, как же… Славный у тебя парнишка, Микита Матвеевич! – совсем добродушно воскликнул Чемоданов, вдруг вспоминая приятнейшие минуты своего путешествия, в которых немалую роль играл Александр.

– А у тебя, слыхал я, девица возросла преизрядная, – ответил, широко улыбаясь, Залесский.

Доска затрещала под его ногою, и он ступил шаг по направлению к соседу. Ступил на шаг вперед и Чемоданов. Еще раз, и другой, и третий ступили они – и очутились вплотную друг против друга. Шагать уж было некуда, а потом они побрались за шапки и троекратно звучно облобызались.

– Эх брат! – сказал Чемоданов.

– Да, брат! – ответил Залесский.

В этих, по-видимому, неопределенных восклицаниях заключался для них самый ясный смысл, и двумя словами было сказано очень много.

Мелькнуло было перед ними слабое воспоминание о черной курице, которая около десяти лет тому назад, на этом самом месте, была причиной их ссоры, но черная курица тотчас же забылась. Вместо нее стало вспоминаться старое хорошее время, когда этого высокого, разрушаемого теперь забора еще не было, когда два сада разделялись только ветхой, местами совсем повалившейся оградой, когда друзья и соседи частенько перелезали сквозь эту ограду, навещая друг друга и долгие тихие часы проводя в благодушной беседе.

– А ведь шибко постарел ты за эти годы! – говорил Чемоданов. – Ишь, седой совсем становишься!

– Да и ты не молодеешь, Алексеей Прохорыч, только раздаешься во все стороны… Чай, ты ныне, как стоишь, сразу не скажешь: есть ли у тебя ноги и что на тех ногах надето!

И оба рассмеялись этой незатейливой шутке. Засмеялись, а потом и вздохнули.

– Вот то-то, брат! – раздумчиво произнес Алексей Прохорович. – Кажись, вчерась оно было, как мы с тобой здесь этак-то беседовали, ан сколько лет ушло… Мы постарели, дети выросли. Вот она, жизнь наша, бежит ровно вода из решета – не удержись. Да и кто знает, сколько еще той воды осталось… Может, и оглянуться не успеем, ан уж и нет ее – вся вытекла. А мы тут враждуем, когда о душе надо думать!

– Так, брат, так! – со вздохсм сказал Никита Матвеевич и, помолчав немного, прибавил:

– Ну, a теперича мы что ж… К великому государю, значит, завтра пойдем с тобою?

Чемоданов поднял брови и с изумлением взглянул на соседа.

– К великому государю?.. Так, значит, он и тебя призывал, и с тобой толковал об этом?

– A то как же? Мирись, говорит… Я ему, как же так мириться, мне мириться невозможно. A он мне: «Бог, говорит, поможет». Вот и сталось по его царскому слову… И говорит он еще: «как говорит, помиритесь – тотчас же ко мне ступайте, вместе, чтоб я своими глазами видел ваш мир»…

– Так вот оно что-о! – протянул Чемоданов. – Ну, если так, нечего нам с тобой и делать, Микита Матвеич… Против царской воли не пойдешь… Видно, так суждено…

– Видно так суждено, Алексей Прохорыч!.. Отдаешь что ль за моего парня свою дочку?

– A вот ты научи меня, как не отдать, коли царь приказывает?..

– Нешто он приказывает!.. Он, вишь ты, говорит: я, говорит, против родительской власти не могу, я вас не неволю, a только совет подаю добрый…

– Да ладно, что уж тут! Видно, судьба такова. Пойдем завтра к царю… A ныне-то… вечер-то длинный… надо нам с тобой по чарочке пройтись, чтобы, значит, мир наш и свойство были добры да крепки.

– Верно твое слово, Алексей Прохорыч, идем ко мне, у меня, брат, осталась та самая романея… помнишь, чай… и она, видно, за десять лет-то постарела, только стала от того не хуже, a много лучше.

– Вот, это ты совсем не так говоришь! – воскликнул Чемоданов. – Сам посуди: мне ли к тебе ныне идти, тебе ли ко мне: я твоего Лексашу вдоль и поперек знаю, полтора года с ним возжался, a ты мою дочку и не видал ни разу… A ну, завтра царь тебя про нее спросит? Что ты ему ответишь? Да так оно и по всему подобает… прежде чем сватов засылать, сам разгляди ее… Я, брат, товар продаю хороший… взгляни на товар мой… A уж какая у меня романея! Да что романея, я, друже, таких напитков заморских из неметчины вывез, что уму помрачение.

Говоря это, он так причмокнул языком, что у Никпты Матвеича слюнки иютекли.

– Ладно, уж, к тебе, так к тебе… Идем что ли! – решил он, окончателыю убежденны. – И вот, я тебя еще про неметчину порасспросить бы хотел… Лексаша-то, как вернулся, болтал там, да что он, молокосос, смыслит…. Тобя бы послушать…

– Что ж я не прочь, – оживился Алексей Прохорович, – твой парнишка, хоть и смышлен он, да где же ему… он многаго и не видел… Я тебе, брат, такое разскажу, такое…

Соседя, как во время оно, двинулись по направлению чемодановскаго дома.

XXVII

Александр сидел утром у себя и читал, когда послышался стук в дверь, которую он имел обычай запирать на задвижку.

– Кто там? – спросил он.

– Санюшка, дитятко, опомнись! – послышался голос матери.

Он отворил дверь и впустил Антониду Галактионовну. Ея нарумяненное и набеленное лицо носило все признаки крайнего изумления. В манере, с которой она вошла к сыну, была какая-то таинственность. Она присела на кровать Александра и, приложив палец к губам, многозначительно произнесла:

– Шш!

– Что такое, матушка?

– A такое, дитятко, что и ума приложить не могу… Хоть убей меня на сем месте, – ничегошеньки-то я не понимаю!.. Чудеса у нас в доме творятся.

Адександр, хорошо зная, что мать сразу, без предисловий, никогда ничего не скажет, и что спрашивать ее – значит, только удлинять эти предисловия, – терпеливо ждал.

– В среду-то, когда он нарядный-то кафтан надевал, как полагаешь – где он был? – торжественно спросила Антонида Галактионовна.

– Не знаю я

– А я так вот знаю… У царя он был, Санюшка, у царя он был, родименький! Как вернулся тогда, скинул кафтан, и – ни слова. Где, мол, был, Никита Матвеич, спрашиваю. A он мне; «отвяжись, дура!» – и только. И все молчал…

Она передохнула и продолжала:

– Это одно, a вот и другое: вчерась вечером в сад вышел, жду я час – нет его… смерклось совсем, работников спрашиваю: видели Микиту Матвеича? Видели, говорят, как по саду ходил, a потом и не видали. Сама пошла, весь сад обошла – нет его. Страх меня взял, да потом и думаю: может он как неприметно в ворота ушел. Опять жду, сторожу наказала от ворот ни на шаг. A сама, будто тянет меня что – нет-нет, да в сад-то и выгляну. Ночь совсем… темень – хоть глаз выколи, и вот, как выглянула-то я последний раз – слышу будто кто-то по саду к дому пробирается. Я так и замерла, двинуться не могу, крикнуть хотела – и голосу нет. A он идет себе и бормочет что-то. Тут я и разслышала, что это Микита Матвеич, окликнула его, он и отозвался. Вошел в дом, красный такой, a сам усмехается.

– Где же это он был? – с невольно забившимся сердцем спросил Александр.

– Вот и я тоже об этом ему сказала… где, мол, был? A он мне… Ох, Санюшка, наказал он мне крепко-накрепко до поры до времени тебе не сказывать; да не могу я вытерпеть… Как спросила я его, a он мне и отвечает: «а я, вот, говорит, сына женить надумал, так невесту его глядеть ходил». Что ты, говорю, опомнись, батюшка!.. Вижу я – хлебнул он порядком и винный дух от него идет по всей горнице. A он как засмеется. «Правду, сказываю, говорит: навесту Лексашке смотрел, хороша невеста». Да, ведь, ты ее, Матюшкину дочку, не раз уж видал, не больно-то, мол, хороша она. «Какая там, говорнт, Матюшкина дочка, ея Лексашкиной невестой не бывать. Невеста ему – Настя, Чемодановых, Алексея Прохорыча дочка. Мы, говорит, это дело, когда еще, лет двенадцать тому назад, порешили, ну, вот, я и посмотрел Настю. Девица перворазрядная, у царицы в большой милости, одна дочка у Алексея Прохоровича, a достатки у него не малые. Только ежели ты об этом хоть одно слово шепнешь Александру до поры до времени – убью!» Ну, я дальше уж ж не слушала, потому – от пьянаго человека какого толку добиться можяо… Только он, ложась спать, приказал разбудить себя пораньше. Разбудила я его. Богу помолился, закусил, да и говорит: «подавай нарядный кафтан». Почто он тебе? спрашиваю. «А я, говорит, с Алексеем Прохорычем к царю собираюсь». Так я и ахнула; всю ночь спал и все ж не проспался, как хмельным лег, так хмельным и встал. Оделся, а, уходя, опять вчерашнее: «ежели, говорит, ты хоть слово одно Лександру – убью!» Гляжу я, гляжу – он, во всем наряде-то, прямо в сад. Хоть и страх меня разбирал, a все ж таки не утерпела: как вышел он – я за нии, кусточками пробираюсь. И что ж бы ты думал: прямехонько он к Чемдановскому забору… я за ним… гляжу, забор-то повален, он перешагнул в соседский сад, да и был таков… Что ж это такое делается у нас, Санюшка? Скажи мне:– рехнулась я, что ли, навождение дьявольское это на меня, чудится мне… Ох, пропала моя головушка!

Антонида Галактионовна схватилась за голову и заунывным голосом начала причитания над собою.

– Матушка, успокойся! – радостно сказал Александр:– какое там навождение, какое там чудится! Ничего тебе не чудится, a все так и есть, как говорил тебе батюшка, и у царя он был, и к Алексею Прохорычу вчерась ходил смотреть мою невесту ненаглядную, Настю мою милую…

Антонида Галактионовна опять схватилась за голову.

– Мутится! Мутится… Чудится! – завопила она. – И ты тоже!.. Ахти мне!..

– Вот что ты мне скажи, матушка, давно это было? Давно ты из саду вернулась?

– Ох, сейчас только, прямо к тебе… Ох, мутится… Совсем помутилась!..

Александр безжалостно оставил мать с ея мутящейся головою и кинулся из покойчика. Забыв надеть шапку и не соображая, что на нем легкий домашний кафтан, a на дворе свежо и ветрено, он выбежал в сад и как стрела помчался к чемодановскому забору. Смотрит – часть забора сломана. Подбежал и остановился, a сердце так и колотится.

«Придет, безпременно придет, – решает он, – как отцы уедут царю, так и придет она. Никто, ничто ее не удержит!»

И она пришла. Он издали, еще не видя и не слыша, ее почуял. И она знала, что он ждет ее. Они кинулись в объятия друг к другу, и целовались, и смеялись, и молчали, и говорили, и не могли наглядеться друг на друга. Передавать их бессвязный, влюбленный шепот – нечего, ибо всякий легко его себе может представить, а кто не представит – для того он совсем не интересен.

Одно только следует заметить: у Александра не оказалось ни стыда, ни совести – он целовал и ласкал Настю так, будто кроме нее никого не целовал в жизни. И среди этих поцелуев ни сердце, ни память не подсказали ему имени далекой венецианской красавицы Анжиолетты Капелло.

XXVIII

Через месяц была их свадьба. Чемодановы и Залесские не ударили лицом в грязь и задали пир на всю Москву. Гостей было много, и духота в маленьких покойчиках стояла как в натопленной бане. Но никто не замечал ее. Все пили, ели и старались перекричать друг друга. Чемоданов улучил удобную минуту, взял за плечо Александра и отвел его в угол.

– Ну, брат, – сказал он, – добился ты своего, перехитрил меня, заставил отдать за тебя Настю… Только ты смотри, ухо востро держи… и знай, роли ты передо мной в чем провинишься, – у меня на тебя плетка есть, особая, заморская.

– Какая же такая плетка? – весело спросил новобрачный.

– А такая вот, венецейская, синьорой она прозывается, на канале живет… в большом палацце…

Бессовестный Александр и тут не смутился.

– Эх, батюшка, – ответил он, – не тебе бы товорить, не мне бы слушать. А как станут меня про твой перстенек многоценный спрашивать, что прикажешь отвечать-то? Да синьоры венецейские тебе, я так полагаю, более, нежели мне, ведомы… Пойдем-ка лучше к Посникову Ивану Иванычу, будем его ублажать да умасливать, ведь у него-то на обоих нас плетки здоровые, и человек он для нас с тобою опасный.

– Разбойник ты, Лексашка, пират ты морской! – краснея, воскликнул Алексей Прохорович. – А насчет Ивашки Посникова – это ты верно. Пойдем к нему.

Искали они, искали Ивана Ивановича, да так и не нашли. Дело в том, что думный дьяк не воздержался, чрезмерно хлебнул чего-то заморского и завалился за лавку. Только на следующее утро удалось его вытрезвить.

1880