Текст книги "Царское посольство"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

XIV

Между тем решающий день быстро приближался. Алексей Прохорович, переломив себя и отказавшись от всяких соблазнов, торопил Вимину, требуя ответа дожа и объявляя, что им попусту ждать нечего, что надо спешить с отъездом, так как морем они ехать не хотят, а на сухом пути, ввиду войны, могут быть всякие задержки на русских границах.

– И что это за повадка такая! – толковал он. – Дело простое и ясное: либо да, либо нет, а томить понапрасну добрый людей к чему же?

Наконец Вимина приехал и сказал, что ответ готов и что члены совета вручат его послу царя московского.

– Как так члены совета?.. Почему ж не дук? Дук должен великому государю ответ передать мне из рук в руки, – воскликнул Чемоданов.

– Дож не может этого сделать, так как нездоров, – отвечал Вимина.

Но посол и слышать ничего не хотел.

– Пустое, пустое, – повторял он, – да и что ж это дук у вас какой лядащий! С виду, кажись, ничего себе, жидок малость – это точно, а все ж бодрость в нем есть… Не вертись, немец, нас не проведешь! Уж как там его дуковой княжеской милости угодно, притворство в нем, либо и взаправду немощь какая проявилась, а грамоту он мне из рук в руки передай. Ему я царскую грамоту отдал, к нему послан, от него и ответ приму. Отпустить он нас должен с честью, и пока мы его не увидим и с ним не простимся, уехать не можем. Скажи ты ему, немец, что слово мое твердо и никакого ущерба чести великого государя я терпеть не стану.

Пометался, пометался Вимина, поломался, поломался дук, а все же пришлось уступить. Как сказал Алексей Прохорович, так и ни с места.

– К членам совета не пойду, ответа от них не приму, дука мне подать – вот и все тут.

Принял дож московитов в торжественной прощальной аудиенции и даже в платье парадное вырядился, а когда передавал свою ответную грамоту, то на печать указал и объяснил:

– Печать золотая. Всем прочим государям, королям и иным королевской крови князьям грамоты серебряной печатью запечатываю, а его царскому величеству золотую приложил в знак особливого почитания.

Золотая печать и таковые дуковые слова послам пришлись по нраву, и они в ответ отвесили пренизкие поклоны. Все было бы хорошо, да дук хоть хитрил, хоть и прикидывался всячески, а все же в выдаче казны – золотых и ефимков – наотрез отказал.

– Много дать, – сказал он, – республика венецейская ведет прежестокую войну с турками, и от этой многолетней и тяжкой войны казна ее истощилась, так что ссудить денег великому государю никоим образом невозможно.

Помялись послы на месте, вздохнули, переглянулись между собою.

– Ну, что ж, – не без печали вымолвил Алексей Прохорович, – так и доложим великому государю… На нет – и суда нет!

Откланялись, поблагодарили за ласковый прием и поехали к себе собираться в путь-дорогу.

– Как гора с плеч, – говорил, отдуваясь, Чемоданов, – по крайности все как след окончено, и дело свое мы справили по совести, честь русскую сохранили, в грязь лицом не ударили!

– Гм!.. гм!.. – вдруг прокряхтел Посников, да так многозначительно, что Алексей Прохорович вспыхнул и негодующе повел на него одним глазом.

– Ты это что ж? Ты это к чему кряхтишь-то?

– А там вот… ни к чему… першит что-то в горле, батюшка Алексей Прохорович, – ответил Посников.

А потом не удержался и прибавил:

– Так, так… в грязь лицом не ударили… держали себя с достоинством, как подобает нашему посольскому званию, от басурманских мерзостей отворачивались, пуще ж того – за немецкими бабами не бегали и тем себя не срамили…

Чемоданов похолодел даже.

– Слушай, Иван, – тихо, внушительно произнес он, – ежели ты еще раз такое слово скажешь, то вот провалиться мне на сем месте, ежели я тебе ребра не переломаю!

Посников позеленел и замолчал. Он пошел к себе с тем, чтобы укладываться; но едва успел он разложить вещи и раскрыть сундуки свои, как ему доложили, что пришел и его спрашивает монах здешний, стриженый да бритый, а с ним и поляк Таборовский, переводчик.

Этого переводчика Таборовского Посников уже знал, так как он во Флоренции пристал к посольству и даже был принят в помощь Александру. Но в Венеции, на следующий же день по приезде, поляк что-то не совсем почтительно сказал Алексею Прохоровичу, получил за это от посла подзатыльник и, обидясь, скрылся.

– Что еще там им надо, еретикам поганым? – пробурчал Посников, но все же пришедших принял. Стриженый да бритый монах оказался не кто иной, как Панчетти.

– Я пришел сообщить вам дело большой для вас важности, – через поляка переводчика, кое-как изъяснявшегося по-русски, начал он объяснять Посникову. – Ведь вы завтра собираетесь уезжать из Венеции в Московию?

– Да, собираемся.

– А ваш молодой товарищ и переводчик, господин Александр, остается здесь.

– Ну, что за вздор!.. Как может он оставаться… он едет вместе с нами.

– Его уж нет, он скрылся и не вернется к вам, он скрывается у одной молодой и прекрасной синьоры…

Посников даже подскочил на месте, разобрав это.

– Теперь еще рано, но если придет ночь и он не вернется, – продолжал Панчетти, – если завтра утром его не будет и вы увидите, что я говорю вам правду, то вы найдете его там, куда вот этот синьор проведет вас.

Он указал на Таборовского, который от себя уже прибавил:

– Да, я проведу вас, но за хлопоты в таком важном деле вы мне дадите два червонца.

– Разбойник! – воскликнул Посников. – Два червонца!.. Да весь-то ты и двух алтын не стоишь!..

Поляк не стал обижаться.

– Если дадите два червонца – я проведу, а то и уезжайте себе с Богом без пана Залесского… На всякий случай я поутру приду…

Он поклонился, поклонился за ним и Панчетти, и они ушли.

XV

На следующий день, уже перед закатом солнца, Панчетти громко стучался в запертую дверь гостиной синьоры Анжиолетты. Наконец дверь отворилась, его впустили, и он увидел перед собою синьору, рассерженную и негодующую.

– Вы, кажется, с ума сошли, Панчетти, – не дав ему произнести ни звука, начала она, – по какому праву вы так стучитесь?.. Ведь я сказала вам еще утром, чтобы вы не входили ко мне сегодня… Неужели я не могу быть свободной в своем доме? Или случилось что-нибудь важное? В таком случае говорите скорее.

– С этого вопроса вам следовало бы начать, синьора, – тоном тихого упрека произнес Панчетти, – конечно, случилось, если я решаюсь вас беспокоить и являться, несмотря на ваше запрещение. Здесь московитские послы… и они требуют выдачи синьора Александра.

Анжиолетта ничуть не испугалась и только рассердилась еще больше.

– Требуют выдачи?.. Вот вздор!.. И кто же это им сказал, что он здесь? Вы, что ли?

– Нет, я не говорил, конечно, да и не умею объясняться с ними, а что у них есть еще другой переводчик – я узнал только сейчас, когда он заговорил со мною… Не знаю – кто мог им сказать, но они уверены, что он здесь, и требуют, чтобы я их провел к нему.

– Так и проведите их к нему, синьор Панчетти, – спокойно сказала она.

– Где же он? В какой части палаццо? Я не знаю.

– Его в моем палаццо нет, и где он – я тоже не знаю… Неужели вы думаете, что я стану прятать у себя кого-нибудь? Скажите этим людям, чтобы они сейчас же уходили и не смели меня беспокоить. Я их не знаю и знать не хочу.

– Подумайте, синьора, ведь я говорю единственно из преданности вам, из желания избавить вас от очень больших неприятностей, быть может, от серьезной беды. Это не простые люди… ведь это послы иностранного государства, с которым республика находится в дружбе. Дож никак не может оставить их жалобу без последствий… Если они не уведут с собою синьора Александра, то немедля отправятся к дожу с жалобой, и он поневоле должен будет приказать сделать строгий обыск в палаццо Капелло. Подумайте же, какое это произведет на всех впечатление! У вас, синьора, столько завистниц, у вас столько врагов… что сделают с вашей репутацией!

– О моей репутации я вовсе не прошу заботиться – это уж мое дело, – сказала Анжиолетта все с тем же спокойствием, – что же касается обыска: неужели вы не могли догадаться, что мысль о нем должна была прийти мне в голову!.. Пусть перероют весь палаццо – и все же не найдут того, кого ищут… и дож должен будет предо мною извиняться.

– Так где же он, где?

– Я сама этого не знаю, а если бы и знала, то, конечно, не сказала бы ни вам, ни дожу, никому на свете.

Панчетти отлично видел, что она знает, где скрывается Александр, но еще лучше понимал, что она этого ему не скажет.

– Это последнее ваше слово, синьора?

– Да, синьор, а потому, пожалуйста, меня не задерживайте и не тревожьте всяким вздором. Скажите этим варварам, что я советую им успокоиться и не требовать осмотра всего палаццо, потому что они никого здесь не найдут и я буду на них жаловаться. Разве Анжиолетта Капелло должна выносить такой оскорбление?

Она повернулась, твердой, спокойной поступью прошла в соседнюю комнату и заперла за собою на ключ дверь.

Панчетти сильно задумался. Он видел, что его расчет оказывался неверным. Он мог выдать Александра послам только в том случае, если бы сам знал, где именно он находится, а знать это мог только в случае полного к нему доверия синьоры. Между тем она вовремя догадалась, очевидно, на основании действий Нино, что и Панчетти, тайно в нее влюбленному, не следует доверяться. Он, конечно, не способен поступить, как поступил Нино, он не подговорит «браво» убить Александра, но придумает что-нибудь другое, менее для него ответственное, даже совсем не ответственное – и все же достигающее цели.

Делать нечего, пришлось аббату идти к послам и объяснить им, что беглеца найти трудно, что неизвестно – где он находится.

– Как же ты, еретик, говорил, что он здесь? – завопил Чемоданов.

– Может быть, и здесь, да если не выходит и его не выдают, так нечего делать.

– Обыскать надо, вот что! – решил Посников. Поляк перевел это аббату.

– Об обыске нечего и думать, – сказал Панчетти и передал в точности слова синьоры Капелло, объяснив, что она одна из знатнейших патрицианок и с нею надо обращаться осторожно.

Послы из себя вышли.

– К дуку, к дуку… прошение!.. требование! – задыхался Чемоданов.

– А что, коли он и впрямь того? – вдруг проговорил Посников.

– Чего того?

– А того, что, продав душу свою дьяволу и увлекаемый врагом рода человеческого, взял да и утопился!

– Ну, что ты, что ты!.. Ведь вот же еретик как по книге все рассказал…

– Да ведь он говорил, что малый-то здесь, а теперь, сам видишь, виляет: может, говорит, и здесь, а может, и нет его, и не ведаю, говорит, где он… Да ты на рожу-то его взгляни… у него и рожа другая… и сдается мне… чур меня! Чур! Наше место свято!

– Что тебе сдается, Иван Иваныч? – тревожно и растерянно спросил Чемоданов.

– А то, что этот еретик… кто его знает… а по роже-то… может, это и есть сам дьявол!

Алексей Прохорович перекрестился и невольно отступил от Панчетти.

– Так чего ж мы стоим тут… Чего ждем? – крикнул он и поспешил к выходу. – Домой скорей, там рассудим, как теперича быть нам.

Когда гондола отчалила, он обратился к Посникову:

– Да прочти ты мне толком цидулу-то… Как он пишет?

Посников вынул из кармана небольшой лист бумаги, сложенный в виде письма. Это письмо в посольство утром принес какой-то мальчишка, принес, подал и убежал. В письме на имя Посникова значилось:

«Не ищите меня, не найдете – вода в венецейских каналах глубокая, и кто попал в нее – не выплывет. Без меня поедете, другого переводчика, хоть поляка нашего, возьмите – его найти легко. Помолитесь обо мне грешном. Александр Залесский».

Прочли, перечли и опять прочли они теперь эту цидулу.

– Вот грех! Вот грех! – повторял Чемоданов.

«А кто тому греху первая причина, кто совратил парнишку своим примером?» – думал Посников, но громко своей мысли не высказал.

Однако Алексей Прохорович прочел ее в глазах его и уж не покраснел, а побледнел, а в сердце ему будто ножом кто ударил.

– Вестимо, утоп! – между тем мрачно говорил Посников. – Вот до какого греха, вот до какой беды дожили!.. И как же нам быть теперь… как на Москву показаться?.. Ведь царь-то… ведь он, батюшка наш, наказал нам хранить да беречь его… А что ж ты тут поделаешь… как убережешь, коли дьявол в дело впутался и образ бабий, прельстительный, на себя принял… Эх, Алексей Прохорыч!

– Ты это что… а? Что это ты?

– Эх, товорю, Алексей Прохорыч… эхе-хе-хе! пропала парнишкина душа, задаром пропала – и мы к тому ж в ответе.

– Да не говори ты, молчи! – отчаянно закричал Чемоданов, сжимая кулаки. – Молчи, аспид, и так ведь тошно!

XVI

Александр слышал весь разговор Анжиолетты с аббатом, так как был рядом в комнате, за спущенной дверной занавесью. Поддавшийся страсти и отуманенный ею, он уж не оглядывался, не колебался и с полным спокойствием совершал то, что за сутки считал грехом и преступлением.

Спокойствие это было какое-то странное, будто человек действовал не добровольно, не сознательно, а как заведенная машина. Анжиолетта сказала ему, что надо послать «московитам» такую записку, прочтя которую они подумали бы, что он утопился, и он тотчас же исполнил это. Теперь она приказывала ему стоять за занавесью и не шевелиться, и он стоял как окаменелый, без малейшего движения, почти остановив дыхание.

Однако в глубине его сердца шла какая-то тайная работа. Ему становилось все тоскливее. Будто камень лег на грудь – и давил. Но он еще не сознавал своей тоски, не спрашивал себя – почему это, когда он соединен навсегда с тою, которую любит больше всего на свете, он испытывает не радость, не счастье, а давящую, все усиливающуюся тяжесть.

Анжиолетта вошла, заперла за собою дверь, прислушалась и, услыша, что Панчетти ушел, подняла скрывавшую Александра занавесь.

– Ты слышал?

– Да, я все слышал, – без малейшего проявления какого-либо чувства, произнес Александр.

– О, этот Панчетти! Он хитер, но я его хитрее, – говорила Анжиолетта, – я уверена, что это он дал знать твоим старикам, что ты здесь… Я думаю, что теперь, вот в эту самую минуту, он уговаривает их немедленно принести жалобу дожу и требовать обыска в моем палаццо… Очень может быть, что «московиты» и добьются обыска… Если бы это было при покойном доже – я ни минуты не стала бы тревожиться, но теперь… Дож втайне ненавидит всю мою семью и будет рад под благовидным предлогом нанести нам оскорбление… Да, обыск возможен, но нам все же нечего бояться. Я знаю одну тайну этого старого палаццо, которой никто не знает, кроме владельца. Когда мой несчастный муж отправлялся в Турцию, где так ужасно умер, он передал мне эту тайну… Теперь, мой дорогой, ты скоро станешь владельцем палаццо Капелло, потому что муж мой тоже перед своим отъездом подарил мне его… ты станешь владельцем – и я могу доверить тебе эту тайну… Пойдем!

Она взяла его за руку, провела через несколько комнат и, остановись перед стеной, между двумя большими окнами, сказала:

– Осмотри хорошенько эту стену – не найдешь ли в ней чего-нибудь странного, подозрительного?

Он тотчас же приступил к осмотру с той же машинальностью, которая не покидала его. Но как он ни оглядывал эту наружную стену между окнами – ничего не мог в ней заметить.

– Ты видишь, – наконец прервала молчание Анжиолетта, – это наружная стена, в ней ничего нет, да и быть не может… Если даже станут искать какого-нибудь тайного помещения, куда я могла бы тебя спрятать, – его будут искать где угодно, только не здесь… какой же тут может оыть тайный ход, где же тут след двери? А вот… смотри.

Не трогаясь с места, она сделала ногою несколько движений, сильно надавливая на мозаичный пол, – и вдруг все пространство стены между окнами от полу и аршина на четыре в вышину медленно и бесшумно стало опускаться куда-то вниз.

Александр невольно вздрогнул и отскочил – он никогда не видал ничего подобного.

Стена все опускалась и образовала довольно объемистое, темное пространство.

– Иди за мною! – сказала Анжиолетта и, смело перешагнув остаток опустившейся стены, оказалась в этом темном пространстве.

Александр, не рассуждая и как бы во сне, тоже перешагнул и очутился рядом с нею. Но что же дальше? Если стена снова поднимется, – оба они окажутся замуравленными между камней, почти даже не имея возможности шевельнуться.

И вот только что эта мысль пришла ему в голову, как стена действительно стала подниматься. Еще несколько мгновений – и они в полном мраке, со всех сторон холодный камень. Если бы не теплое дыхание Анжиолетты, если бы не ощущение ее присутствия, Александру, может быть, стало бы очень жутко. Теперь же он только вышел из своего равнодушия и ничего не понимал, ждал – что будет дальше.

– Ох, что я сделала, что я сделала! – расслышал он отчаянный шепот Анжиолетты. – Я забыла оставить открытой пружину – и теперь мы погибли! Никакая сила не спасет нас! Мы умрем здесь голодной смертью… вот так… стоя, мы можем только обняться перед смертью!..

Александр вздрогнул и почувствовал, как ледяной холод пробежал по всем его членам. Он понял сразу всю безысходность положения. Смерть! Это смерть! Он уже видел ее приближение, тогда, во время бури, на корабле… Но тогда была надежда… а теперь… теперь ничто и никто спасти не может!..

«Не ищите меня, не найдете – вода в венецейских каналах глубокая, и кто попал в нее – не выплывет» – вспомнились ему его слова в записке, посланной им Посни-кову по желанию Анжиолетты.

Холодно и ужасно в мутной воде венецейских каналов, а здесь, в этой каменной могиле, пожалуй, еще холоднее, еще ужаснее! Когда он писал эти обманные слова – мысль о смерти и не приходила ему в голову – он думал о жизни, о наслаждении. «Не ищите – не найдете!» – вот и накликал, вот никто и никогда не найдет его!.. Вот и наказание за обман, за грех, за совершенное им тяжкое преступление!..

Анжиолетта рыдает, шепчет прерывающимся голосом:

– Что же нам делать? Пойми – ведь это смерть… ведь никакого спасения!.. Мы можем стучать о камни, пока не отшибем себе руки, – и никто нас не услышит… мы можем кричать, пока не надорвется грудь, – и крик наш будет замирать в эти камнях… Да, если бы кто и услышал стук и крики, разве можно понять, откуда идут они!.. Я заперла дверь на ключ, до завтра никто не посмеет войти… Потом, может быть, вечером, решатся и выломают дверь, обойдут все эти комнаты, меня нигде нет… и уйдут… станут везде искать меня – и не найдут… Вся Венеция будет говорить о том, что синьора Капелло исчезла… Потом все забудут… Потом пройдет много лет, много, много лет, может быть, целые века пройдут, – и когда сломают эту стену, узнают ее тайну… и найдут нас…

Она рыдала и в глубоком, холодном мраке прижималась к Александру.

– Да скажи же мне хоть что-нибудь! – шептала она.

– Если смерть пришла – значит умирать надо, – наконец выговорил Александр, – мы заслужили эту смерть.

XVII

Вдруг она засмеялась.

– Александр, мой милый, мой дорогой, да ведь я шучу… я только хотела попугать тебя… Мы вовсе не заслужили смерти, мы заслужили жизнь, радость, счастье!

Он ничего не понял, он не успел еще обрадоваться, прийти в себя от неожиданности, когда Анжиолетта дернула возле себя за какую-то пружину, и они стали опускаться. Показался слабый свет, проникавший в очень маленькие, сделанные в стене отверстия. Они опускались все ниже и ниже и наконец очутились в довольно обширном помещении.

Здесь было почти совсем темно, но Анжиолетта зажгла огонь, и вот свет двух восковых свечей позволил Александру оглядеться. Он в очень богато убранной комнате. Пол, стены, даже потолок – все увешано коврами. Великолепные зеркала уничтожают мрачность этой подземной комнаты.

Анжиолетта сейчас же стала приводить все в порядок.

– Я давно не была здесь, – говорила она, – тут пыльно и холодно… да что же делать!.. Но прежде всего скажи: ты на меня не сердишься за мою глупую шутку?..

Она подошла к нему, положила ему свои руки на плечи и глядела ему в глаза и улыбалась. Разве мог он на нее сердиться!

– Да, конечно, надо быть осторожным… Когда они уедут, можно будет действовать смелее… пока же тебе придется посидеть здесь. Здесь-то уж тебя никто не отыщет, и я не боюсь никакого обыска – пусть хоть все сбиры Венеции три дня обыскивают палаццо!.. Теперь я поднимусь, принесу тебе ужин, вино и теплые одеяла для ночи… Только долго с тобой не останусь сетодня… Я проведу вечер у себя в гостиной, даже призову Панчетти и заставлю его читать мне. Пусть приходят твои старики со сбирами, пусть приходит сам дож и с ним вся Венеция.

Она стала на маленькую железную платформу, на которой они сюда спустились, прижала в стене большую круглую пуговицу и стала медленно подниматься к потолку, посылая Александру воздушные поцелуи. По всему видно, что она отлично знакома со всем этим хитрым механизмом и что нередко сюда спускалась и отсюда поднималась.

Ее нет, в потолке, где она скрылась, только широкое отверстие, откуда брезжит слабый свет. Александр один, среди глубокой тишины, не нарушаемой никаким звуком. Он упал на низенький мягкий диван и погрузился в полное бездумье, почти в забытье, пока она не спустилась к нему. Она приготовила ему постель, поставила на стол ужин и крепко обняла его.

– Прощай, прощай, не смею оставаться здесь с тобою ни одной лишней минуты – мало ли что может там случиться. Может быть, уж и теперь стучат в мою дверь… что делать! Потерпим два дня, а потом – вся жизнь перед нами!.. Но что же с тобой? Отчего… отчего ты так холодно меня целуешь?

– Спеши, спеши… ведь ты сама говоришь: мало ли что там может случиться…

Она исчезла – и он опять один. Он не дотронулся до ужина, лег, закутался теплым одеялом и хотел заснуть. Он чувствовал себя утомленным, и тяжесть с каждой минутой все больше и больше начинала давить его сердце.

Сон не приходил, мысли метались во все стороны, ни на чем не останавливаясь. Становилось невыносимо тяжело, тоска так и томила.

И стало ему казаться, что все это с ним оттого, что он позабыл что-то. Стоит ему только вспомнить это позабытое – и тоска пройдет, станет легко на сердце. Но он никак не может вспомнить. Вот как будто что-то подходит – еще немного, еще одно усилие – и оно вспомнится… А между тем нет – не вспоминается, никак не вспоминается – да и только!..

Наконец он уснул. Ему приснилось, будто он один, в каменном гробу, который со всех сторон плотно его облегает. Страшно холодно среди этих камней, и душно, и тяжко. Ужас охватывает его, он задыхается – и не может шевельнуться. Вдруг откуда-то издали доносится тихий звон. Звон этот все ближе, все яснее. Он узнает его – это звонят на Москве колокола кремлевские.

Небывалая сила наполнила его, он рванулся, рассыпались вокруг него камни, поднялся он и видит: светло… он в церкви, сияют и теплятся восковые свечи и лампады… Кто же это?.. Кто это склонился в молитве перед образом Спаса?… И отчего так вдруг замерло и забилось его сердце?.. Он спешит к образу Спаса и падает на колени… и видит – рядом с ним…

«Настя!» – радостным кликом вырывается из груди его. Она повернулась к нему… Это она, она! Ему светло, ему чудно, всю его душу наполняет невыразимое счастье, такое блаженство, какое только во сне может пригрезиться человеку…

Он проснулся. Тоски нет, тяжесть спала… Он вспомнил… «Настя! Настя!» – услышали безмолвные, холодные, увешанные коврами стены венецианского подземелья.