Текст книги "Царское посольство"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

XVIII

Царское посольство в полном своем составе, с громадными тюками товаров и всякой поклажи медленно подвигается на север. И вместе с «московитами», будто сопровождая их, стремится к тому же северу благоухающая весна. Чудное время и чудная природа, поражающая разнообразием своих картин, причудливой пестротою своих красок. Какие теплые, сияющие, смеющиеся дни, какие волшебные, манящие ночи!..

На севере еще снег лежит, оттуда еще морозы трескучие уходить не хотят, до весны еще там далеко, и только солнце мало-помалу замешкиваться на небе начинает, а здесь уж в густой зелени все деревья, и цветут невиданные цветы, и распевают неслыханные птицы. Чудное время, чудный край!..

Ну как тут не поддаться очарованию, как не продлить остановок, как не насладиться всеми этими новыми впечатлениями, которые уж не повторятся в жизни! А между тем «московиты» спешат все вперед да вперед, останавливаются только по необходимости. Алексей Прохорович то и дело всех торопит, и кричит, и жалуется на каждую остановку. И все посольские люди, от первого до последнего, понимают его нетерпение и разделяют его чувства.

«Чего ж тут и впрямь прохлаждаться-то! Дело сделано, пройдены всякие мытарства, а теперь скорее бы домой… Дай-то, Господи, благополучно добраться!» – вот общая мысль, и страстное желание попасть поскорее в русские пределы так велико, тоска по родному дому так неотвязна, что где уж тут наслаждаться диковинками заморскими. Самые блистательные вешние дни, самые душистые южные ночи проходят незамеченными для «северных варваров», мечтающих о белом снеге, крепком морозе да горячих лежанках.

– Ишь ты, время-то как идет!.. Святая скоро! – говорит со вздохом Алексей Прохорович. – Вот… и Рождества Христова не видели, да и Пасху не придется увидеть… целый год из жизни вон!.. Ну уж не приведи Господи еще такого года!..

И все посольские люди, от первого до последнего, готовы из глубины души повторять за своим набольшим: «Не приведи Господи еще такого года!»

Готов был повторять это и Александр. Как Александр? Да разве он возвращается в Москву вместе с посольством? Конечно, а то как же иначе? «Быль молодцу не укор» – и уж особенно не укор, если эта быль является в образе такой прелестной соблазнительной женщины, как синьора Анжиолетта Капелло. Разумеется, Иван Иванович Посников имел все основания глубоко возмущаться и порицать Александра. Сам почтенный, серьезный дьяк никогда не увлекся бы никакой синьорой, во-первых, потому, что даже и в юные годы сердце его всегда очень спокойно билось, а красота для него казалась совершенно излишней роскошью; во-вторых, и самое главное, потому, что никакая синьора ни за что не увлеклась бы им и не стала бы увлекать его. Добродетель, когда она является победительницей в человеке, сердце которого от юности «мнози борят страсти», – есть истинная добродетель, но мы знаем обоего пола особ, носящихся со своею добродетелью, но в действительности не побежденных только потому, что никто и никогда не хотел с ними бороться.

Соблазн, представший пред учеником андреевских монахов в образе венецианской красавицы, был так велик, а сердце горячего, полного жизни юноши – такой горючий материал, что в подобных обстоятельствах оно непременно должно было вспыхнуть. Оно и вспыхнуло жарким пламенем, но так как в нем таилось зерно иного, глубокого и животворного чувства, зерно крепкое, подобное алмазу и никакого огня не боящееся, то огонь страсти и не мог его уничтожить. Пришла минута – и позабытое имя зазвучало в сердце. А раз оно зазвучало среди такого пламени – это был клич победы.

Когда утром Анжиолетта сошла в подземелье, Александр уже оказался совсем иным человеком. Туман страсти, опутавший его, рассеялся. Бессильный и безвольный еще несколько часов перед тем, теперь он владел собою, к нему вернулись его твердость, решительность и смелость.

Он вовсе не возненавидел Анжиолетту, страстное чувство влекло его к ней по-прежнему, и ее присутствие наполняло его трепетом. Ему было тяжело расставаться с нею, и как он знал теперь – расставаться навсегда. Но то, на что он было решился, казалось ему таким позором и ужасом, что он был готов на все, лишь бы избавиться от этого ужаса и позора.

Надо скорее бежать отсюда, бежать, пока еще не поздно. Но ведь она не выпустит! Да, он отлично понимал, что стоит ему сказать ей правду – и она силой удержит его. Поэтому, так как иначе было нельзя, он, с присущей ему смелостью, решился обмануть ее… И он обманул, обманул так ловко, будто учился этому искусству у Нино или Панчетти.

Он весь был полон теперь только одним – чувством самосохранения; это была отчаянная самозащита, борьба не на живот, а на смерть, и среди такой борьбы не оставалось места ни жалости, ни уступкам. Он стал жесток и беспощаден, потому что инстинктом чувствовал, что стоит ему подумать лишь на мгновение о своей жалости, стоит на миг один пожалеть ее, прелестную свою тюремщицу, – и он погиб, погиб безвозвратно.

Поэтому он не рассуждал, а действовал с силой проснувшейся воли, подавил в себе страстное влечение к Анжиолетте, глядел на нее как на злейшего своего врага, которого всеми средствами, не разбирая, каковы эти средства, необходимо победить, этим спасти себя. Он встретил Анжиолетту так нежно, что, конечно, ей и в голову не могло прийти заподозрить его в каком-нибудь коварстве. Когда он объявил ей, что всю ночь не мог заснуть, потому что это подземелье его душит, она ему поверила и согласилась с ним, что здесь вовсе не весело. Но ведь благоразумие требует остаться здесь еще хоть сутки.

– Конечно, – сказал он, – только дай мне взглянуть на свет и подышать воздухом. Эта удивительная машина так устроена, что при первой опасности можно в одну минуту сюда спуститься. Ведь вот теперь, когда ты здесь, потайная дверь там открыта, могут вломиться в комнату, увидеть эту потайную дверь – и тогда поймут, куда ты меня скрыла.

– Ничего не поймут и ничего не увидят, так как дверца закрыта и мы оба не существуем в палаццо, – ответила Анжиолетта.

– Хорошо, однако, если предположить, что в комнату наверху теперь ворвались… и вот ты подымаешься отсюда и на глазах у всех вдруг выйдешь из стены?

– Конечно, если сломают дверь, войдут в комнату и если я вдруг выйду из стены – наша тайна будет открыта.

– Вот видишь! Так не лучше ли не рисковать. Поднимемся же вместе, и я останусь в запертой комнате наверху, куда ты можешь приходить ко мне без всякого страха… Если будет что-нибудь подозрительное – я сейчас в стену – и кончено!

Конечно, он был прав, и ей нечем было возразить ему. Она привела в действие хитрый механизм, и через минуту, выйдя из стены, он взглянул в высокие, залитые солнцем окна, увидел воду и небо. Самое трудное препятствие было побеждено. Если б почему-либо Анжиолетта не согласилась с ним, если б нашла, что ему необходимо оставаться в подземелье, – что бы он сделал? Ведь он не имел никакого понятия о том, как следует управляться с тайным механизмом подъемной машины, как, поднявшись наверх, заставить открыться потайную дверь, без помощи Анжиолетты он никогда не смог бы выбраться отсюда. Она была полной распорядительницей его жизни.

Но вот он почти на свободе, и ощущение свободы наполнило его еще большей силой, чем в тот вечер, когда он избавился от нанятого Нино убийцы и вырвался из темных венецианских закоулков, куда его заманили.

В одно мгновение он разглядел ключ в запертой двери, и Анжиолетта не успела оглянуться, как он уже был у этой двери, отпер ее и быстро шел направляясь в знакомую ему гостиную синьоры.

– Безумный! Что ты делаешь? Куда идешь, – воскликнула, ровно ничего не понимая, Анжиолетта и побежала за ним.

Но он уже в гостиной, и, когда она догнала его, он повернул ключ в замке и дверь, за которой была его полная свобода, отворилась.

– Александр… куда ты? Да ведь тут… сейчас, ты можешь кого-нибудь встретить… тебя увидят… Панчетти…

Она схватила его за руку, силясь заставить его вернуться и запереть за ним дверь.

Он быстрым движением освободился, ступил шаг назад и оказался за дверью гостиной. На ее лице изобразилось изумление, испуг – и вдруг глаза ее блеснули гневом. Она начала догадываться.

– Что ж… ты, кажется, совсем уйти хочешь? Ты бежишь? – задыхаясь, прошептала она.

Его глаза невольно опустились перед нею, но все же он собрал всю свою силу и ответил:

– Да, я ухожу, Анжиолетта… Прости меня и… прощай… Я не могу остаться… не удерживай меня… я не останусь…

– Трус! Жалкий трус! – воскликнула она, все же хватаясь за него обеими руками.

– Называй меня как хочешь… только пусти меня… Я все равно не останусь…

Ее руки опустились, все ее прелестное лицо исказилось до неузнаваемости, глаза злобно горели.

– О, я не стану вас силой удерживать, синьор, – произнесла она каким-то не своим, свистящим голосом, – бегите, да скорее! Вы оскверняете стены этого благородного дома! Вы обманщик, низкий трус… и я благодарю небо, что вовремя поняла вас… Ведь я считала вас за человека, а вы – вы дикарь, неотесанный варвар, зверь – и только!..

Она злобно и не совсем естественно захохотала.

Эти последние слова ее, этот ее хохот окончательно спасли его. Если бы вместо грубой брани и оскорблений она заплакала, если бы стала с любовью умолять его остаться, если бы обожгла его своим молящим взглядом, – очень может быть, что в последнюю минуту он потерял бы всю свою решимость и силу. Но теперь перед ним была не она, он взглянул, увидел какое-то новое существо, увидел своего врага – и со всех ног бросился через ряд парадных комнат к выходу из палаццо.

– Синьор, синьор… остановитесь!

Кто-то схватил его за плечо. Это был Панчетти.

– Не спешите так… ваши еще не уехали… поспеете! – говорил аббат, не выпуская его и стараясь остановить. – Да и подумайте… Нельзя же вам так выбегать из палаццо… без шляпы…

Александр очнулся и понял, что аббат прав: куда же бежать без шапки!

– Постойте минутку – скажите мне, где вы оставили вашу шляпу?

Тут только Александр вспомнил, что шапка у него в кармане кафтана, что она была с ним и в подземелье. Он вынул ее и надел.

– Ну вот, так хорошо! – сказал Панчетти, весело и лукаво сверкнув глазами. – Прощайте, синьор форестьер, желаю вас счастливого пути…

– И вам, и вам тоже! – сам не понимая, что говорит, крикнул Александр, еще быстрее устремляясь к выходу.

Панчетти поглядел ему вослед, затем подошел к окну, увидел, как Александр сбежал со ступеней, как сел в гондолу и отплыл.

«О, глупый белый медведь! – весело думал он. – О, бедная синьора! О, идиот Нино!.. Бедная, бедная синьора! Какое поражение!.. А ведь мы самолюбивы, мы горды… ох, как горды! Да, впрочем, ни одна женщина в мире, будь она не красавицей синьорой, а хоть самой плохонькой кухаркой, не умеющей даже сварить макароны, никогда не в силах простить такого позорного бегства… Пойти к ней, это было бы глупо… до завтра не покажусь, а завтра с утра начну утешать ее… О, милый белый медведь! О, дорогой мой Нино… как я вам благодарен!..»

XIX

Александр благополучно доехал домой, и так как все посольские люди были заняты упаковкой тюков, то его заметили только итальянцы-служители, которые даже и не знали об его исчезновении и о переполохе, произведенном этим обстоятельством в московитском посольстве. Таким образом, они не обратили на него никакого внимания.

Он пробрался в свою комнату и увидел в ней большой беспорядок. Почти все его вещи были свалены на пол, да так и валялись. Он тотчас же принялся их укладывать, и эта работа, говорящая ему о возвращении в Москву, подействовала на него самым успокоительным образом. Он окончательно очнулся, и ему показалось даже, что все последнее время, с самого приезда в Венецию или, вернее, с первого посещения им палаццо Капелло, он был «не в себе», а теперь вот пришел в себя, и все вокруг него стало совсем иначе.

Ему вспоминалась эта ночь, проведенная в холодном и сыром подземелье, вспомнилось дышащее гневом и злобой лицо Анжиолетты, ее брань, ее хохот – и он не нашел в себе прежнего страстного к ней чувства. Даже самая красота ее, сразу так его поразившая, но к которой он уже присмотрелся, не смущала его больше: перед ним теперь носилось иное, далекое видение и казалось ему несравненно привлекательнее.

«А ведь это она меня приворожила! – вдруг пришло ему на мысль. – Вестимо приворожила, зельем тайным, любовным опоила!.. Ну да теперь, слава Тебе, Господи, зелье-то, видно, силу потеряло… теперь меня к ней не потянет на погибель!..»

Пришла эта мысль – и Александр жадно за нее ухватился и очень легко и быстро уверил себя, что это так, что иначе и быть даже не может. Как было ему не ухватиться за такую счастливую мысль, как было не утвердить себя в ней – ведь если Анжиолетта его зачаровала, опоила зельем (а что такие любовные зелья здесь есть – он отлично знал, так как они открыто продавались на площади Святого Марка), значит, он сам ни в чем не виноват и совесть его может быть спокойна. Некому было доказать ему, что из всех его венецианских деяний это обвинение Анжиолетты и сваливание всей вины на приворотное зелье – во всяком случае самое худшее.

Как бы то ни было – порыв грубой страсти, очевидно, прошел, вина с себя снята и совесть успокоена. А вслед за этим Александр превратился в спокойного и ловкого малого, каким бывал всегда в затруднительных обстоятельствах. Когда дверь его комнаты отворилась и он увидел входившего Посникова, то был уже во всеоружии.

Посников сразу даже не поверил глазам своим.

– Батюшки-светы! Да, никак, это ты, пострел Алексашка? – закричал он.

– Я-то я, кому ж иному и быть-то! – весело ответил Александр. – Только чего ж это ты, Иван Иваныч, лаяться-то вздумал? Какой я тебе пострел Алексашка?

– А то как же мне величать тебя прикажешь? – раздраженно и в то же время с явным злорадством перебил его Посников. – Пострел ты и есть! Хуже того – изменник ты, беглец поганый!

Александр, сидевший на полу на корточках и перевязывавший тюк с вещами, поднялся и подошел к нему, глядя в упор.

– Однако, – сказал он спокойно, но внушительно, – ты язык-то свой попридержи, я тебе не холоп и бранить себя такими словами, будь ты не токмо что дьякон, а хоть бы и боярин, не дозволю. Ты какое слово сказал? Ты сказал: изменник! В чем же моя измена? Докажи, а доказать не можешь, так не смей меня порочить… Я такой же изменник, как и ты.

– Ах ты… – начал было Посников, но тотчас же замолчал и попятился.

Однако он не намерен был еще сдаваться.

– Пока ты себя вел изрядно, я и обращение с тобою имел, – уже гораздо тише говорил он, – но ты, как попал к этим немцам венецейским, так с пути и сбился… Нешто не видел я, как ты неведомо где по целым дням да ночам пропадаешь? Я все молчал, все ждал, авось ты за ум возьмешься. А тут вдруг – на-поди! – нам ехать пора, а он у дьяволицы какой-то скрывается, а сам цидулу нам посылает: «потопился, мол, без меня уезжайте!» Да понимаешь ли ты, что такое наделал?!

В это время Чемоданов проходил по соседней комнате и, заслыша голоса, отворил двери. Увидя Александра, он разинул рот да вдруг как кинется на него с кулаками. Но Александр нисколько не растерялся. Он ловко отскочил в сторону и крикнул Чемоданову:

– Алексей Прохорыч, рукам воли не давай… бить тебе меня не показано, и я не потерплю того – сам дам сдачу… так ладно ли оно будет?

В голосе Александра слышалась такая решимость, и последствия могущей произойти драки были настолько нежелательны, что руки Алексея Прохоровича сами собою опустились. Но язык его зато не скупился на бранные выражения по адресу юноши.

– Ты бы хоть на минутку замолчал, Алексей Прохорыч! – наконец перекричал его Посников. – Дай ты мне сказать слово… я тебе изъясню…

– Ну что ты мне изъяснить можешь! Цидуля-то твоя, грамотка-то твоя обманная… при мне ведь она! Да я тебя… да вот вернемся… так ты у меня…

– Опоили меня, батюшка Алексей Прохорыч, опоили «хари» венецианские карнавальные, и сам я не ведаю, что в той моей грамотке написано! – внезапно решившись, солгал Александр самым возмутительным образом, не чувствуя никакого угрызения совести за ложь эту.

И Чемоданов и Посников вдруг как-то стихли и стали внимательны.

– Сам не ведаешь… опоили… – бормотал Чемоданов, – «хари» венецейские… какие ж такие «хари»?

– А вот те самые, что и тебя, батюшка Алексей Прохорыч, опаивали, с которыми ты всю ночь пропировал, от которых я на заре увозил-то тебя… те самые! – наивнейшим образом, глядя на Чемоданова, объяснил Александр.

Алексей Прохорович громко плюнул:

– Тьфу ты!..

Он смутился, совсем смутился и хоть не глядел на Посникова, но чувствовал на себе ядовитый и злорадный взгляд его.

– Да как же ты, мальчишка… как же ты смел… поднять такую… да что же ты… хвастаешься, что ль, тем, что тебя басурманы опоили?..

– Не хвастаюсь я… самому стыдно вспомнить… да что ж тут поделаешь?.. Они, эти «хари» карнавальные, может, у них зелье какое… приворотное, и коли уж тебя…

– Молчи ты! – проревел Алексей Прохорович и вышел, стукнув дверью.

В сущности, ведь беда прошла – и он был доволен: Александр вернулся вовремя и бежать, по-видимому, не собирается.

«Напрасно погорячился… погорячился – и нарвался: „те самые, вишь ты, что и тебя опоили“… „коли уж тебя“… ах ты аспид! А тот-то… ровно змей… так и жалит, без слов жалит», – тревожно думалось Алексею Прохоровичу.

Александр между тем, переменив тон и сделавшись таким ласковым, задабривал Посникова.

– Ну, не серчай, прости ты меня, Иван Иваныч, – говорил он, – нешто я сам не чувствую вины своей. Знаю, что напугал вас… и вот, как только от опоя отрезвился, так сейчас же и домой… смерть боялся – а ну как вы без меня-то уехали…

– Боялся… боялся… – раздумчиво и с недоверием твердил Посников, – а как же этот… монах-то немецкий, бритый… как же он говорил, что ты у бабы скрываешься и остаться здесь навсегда хочешь?

– Не знаю, какой такой монах и что такое он говорил, – хоть и не глядя в глаза Посникову, но все же без запинки ответил Александр, – только ведь, кабы я где скрывался да хотел тут остаться… так вы и уехали бы, я бы и остался… я же перед тобою. Где ж правда-то? Сам посуди! Слава тебе, Господи! – из глубины души воскликнул Александр.

XX

И вот царское посольство держит путь в пределы Московского государства, и, как уже сказано, весна сопровождает московитов, развертывая перед ними свои чудные картины. О море Чемоданов и Посников и слышать не хотят – пусть лучше всякие неудобства и трудности, лишь бы не бури, лишь бы не встречи с морскими разбойниками.

Из Венеции поехали прямо в Триент, через Тревизу и Бассано. Благополучно добрались до границы Венецианской республики; но тут произошла остановка и немалая даже неприятность. Стражи пограничные требовали с посольства уплаты пошлин за провозимые товары. Послы из себя вышли.

– Какие такие пошлины? Это еще что за новость? – в один голос кричали Чемоданов и Посников и решили, что не станут платить ни одной копейки.

– Да как же не платить, – объяснял Александр, – когда здесь закон такой. Вон стражники говорят, что коли не заплатим по положению, то нас через границу не пропустят и будут держать, доколе не заплатим.

– Это нас-то не пустят через границу? Это великого государя посольство-то задерживать станут!.. Да ты не моги нам таких срамных речей и переводить-то и сам их не слушай! – горячился Чемоданов. – Какие такие пошлины? Это кабы мы ихние товары везли – ну, тогда другой разговор, так и опять-таки царское посольство без пошлин пропустить следует; а то – на-поди! Свое добро везем, а с нас за это шкуру драть хотят! Да ведь это хуже морских разбойников!

Но как ни горячились послы, как ни было в них возмущено чувство справедливости и собственного достоинства, а когда пограничные стражники, число которых было весьма значительно, продержали путников целые сутки и, по-видимому, решились-таки не пропускать через границу, – пришлось уплатить все, что требовали. С Чемодановым чуть удар не сделался, и если бы итальянцы могли понять те пожелания, которые он им высказал на прощанье, – они бы изумились богатству русского языка и русской разгоряченной фантазии. Если бы эти пожелания могли осуществиться, то вся Венецианская республика одновременно и провалилась бы в тартарары, и испытала бы участь Содома и Гоморры, и унесло бы ее туда, куда ворон и костей не заносил, и жарилась бы она на сковородке у дьявола, и случилось бы с ней такое, чего никогда ни с кем не случалось и о чем не повествуется ни в одном из сказаний Востока и Запада.

Только в Триенте несколько успокоилось взволнованное чувство послов московских, потому что епископ приготовил им весьма торжественный прием. Он выслал им навстречу красивые экипажи и верховых лошадей, поместил их в прекрасном доме и задал им такое угощение, что Алексей Прохорович чуть было не запамятовал, что теперь пост великий.

Попировав и ласково простясь с любезным епископом, посольство село в лодки и поплыло по рекам до Боцено, где опять пришлось нанимать повозки. Но за повозки приходилось платить очень дорого, а потому часть посольских людей шла пешком, и, таким образом, путешествие происходило крайне медленно. Кое-как добрались до Инсбрука и там узнали от наместника важные вести из России. Оказалось, что заключен мир со шведами, а государь Алексей Михайлович находится с войском на польской границе. Наместник был так же любезен и ласков, как и епископ Триентский, и пожелал выразить свое уважение царскому посольству всякими празднествами и увеселениями. Но послы наотрез от всего этого отказались, объявив, что теперь на Руси страстная неделя и что не время плоть свою тешить, а следует грехи замаливать.

Апрель уже был на исходе, когда посольство достигло Амстердама, поразившего русских людей своими каналами, обсаженными прекрасными деревьями, бесчисленными мостами, большими гаванями, где стояло столько кораблей, что и счесть их было невозможно.

– Навидались мы всяких диковинок, – говорили послы, – а уж чистоты такой нигде не видывали, да и как такая чистота может держаться, и зачем она надобна – понять дело трудно!

Отдохнув в Амстердаме, послы наняли за сто десять рублей большой корабль до Архангельска, так как дальнейшее путешествие по суше, ввиду польской войны, оказывалось невозможным. Опять горе, опять море! Но голландские купцы уверили, что в это время года бури бояться нечего, а о пиратах здесь и слуху нет. Поневоле пришлось забраться на корабль и вверить себя судьбе. Только и поддерживало сознание, что каждый день пути приближает к русским пределам.

А весна давно уж перегнала путников. Настало лето со своими короткими светлыми ночами. Море оказалось благоприятным, посольские люди отдыхали от утомительного странствования по суше, и с каждым днем общее настроение москвичей все улучшалось и улучшалось. Июнь приближался к концу – еще два дня, и они достигнут устья Двины.

Алексей Прохорович прохаживался по палубе с веселым лицом, ни на кого не кричал и не сердился. Подошел к нему Александр и завел беседу о том, о сем, главное же, что вот, мол, потерпеть еще немного – и окончены все мытарства.

– Да, братец, авось с Божию помощью доберемся! – вздохнув всею грудью, сказал Чемоданов. – Шутка сказать, больше года плутаем, да и ворочаемся-то с пустыми руками.

– Что делать? Не ты тому причиной, батюшка Алексей Прохорович, – не без заискивания перебил его Александр, – я свидетель, сколько ты потрудился и как важно вел посольское дело.

– Да, послужил, как мог.

– То-то и я говорю… а вот какие новости нас на Москве ждут… Все ли там в добром здоровье…

– Бог не без милости.

– А что я скажу тебе, батюшка Алексей Прохорович, – вдруг дрогнувшим голосом произнес Александр, – как выехали мы… нелюб я тебе был… ну а теперь, неужто на милость не склонилось твое сердце?

Чемоданов насупил брови и одним глазом взглянул на молодого переводчика.

– Ты это о чем же?

– Да все о том же, родимый.

– Ну, так ты с этим разговором от меня отойди подальше. Не бывать тому. Слышал?

У Александра во рту вдруг стало совсем сухо, но он все же спросил:

– А почему же?

– А вот хоть бы потому… Венецию-то забыл, что ли?

Александр оживился.

– Зачем забыть, все помню!.. все наши карнавальные действия… как я на заре тебя от синьоры Лауры вел, помню даже Ливорно… жену дохтура… и перстенек твой помню, Алексей Прохорыч… все помню!

– Отойди от меня! – краснея и топнув ногой, крикнул Чемоданов.

Александр отошел, но вид его показывал, что он не оплакивает поражение, а, напротив, празднует победу. Он чувствовал, что в конце концов Алексей Прохорович сдастся. Синьора Лаура, и жена дохтура ливонского, и перстенек погибший сослужат добрую службу.