Текст книги "Царское посольство"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

XII

Чемоданов, а вслед за ним и Посников в своей боязни уронить русское посольское достоинство, стали заходить несколько далеко. Получив приглашение на губернаторский бал, они потолковали между собой, решили, что отправятся лишь в том случае, если Серристори вышлет за ними парадные экипажи и почетную стражу под начальством уже знакомого им «синьора».

Губернатор спорить не стал и под влиянием полученных им от послов сведений о могуществе Московии решил исполнить все их причуды. К тому же оказываемый приезжим и поднимавший их значение почет в то же время льстил самому губернатору и городу Ливорно. «Вот, мол, какие важные люди к нам приехали!» Наконец – это посольство из неведомой, какой-то почти сказочной страны, эти удивительные парчовые кафтаны и меховые шапки, даже самые странности московитов – все это было зрелищем для народа, а южный народ жадно ищет зрелищ.

Когда парадные экипажи подъехали к дому Лонглана и «синьор» со стражей вошел в посольские покои, то Чемоданов приказал перво-наперво угостить гостей – как «синьора», так и стражу – водкой. Слуги внесли московскую водку, налили ее в большие чарки, и Александр объявил итальянцам, что по русскому обычаю они должны выпить чарку залпом до дна. Итальянцы набрались храбрости – и глотнули. Московитский напиток ожег их, огнем побежал по всему телу, так что они было в первую минуту перетрусили. Но затем все нашли, что напиток вовсе не так уж страшен, а даже имеет неоспоримые достоинства – сразу согревает и веселит сердце.

После угощения водкой послам принесли самые богатые одежды, и они торжественно облачились в них перед итальянцами. Когда все было готово, московитские послы стали молиться, крестились и клали земные поклоны перед своими, привезенными из Московии, образами.

Наконец послы отъехали к губернаторскому дому, сопровождаемые народной толпой, бежавшей за экипажами, дивившейся и кричавшей. При этом Чемоданов и Посников важно кивали своими высокими шапками направо и налево, и один только Александр почему-то чувствовал себя не совсем ловко…

Приехали. Губернатор вышел в сени навстречу гостям и после церемонных приветствий ввел их в палату, сразу показавшуюся им храмом – так она была обширна, высока, чудно убрана и столько в ней горело свечей. Москвичи невольно оробели и, окруженные множеством разряженных мужчин и женщин, неловко кланяясь, прошли к стене и уселись в большие кресла, похожие по форме своей на царские троны.

Как сели, так уж и не трогались с места. Им то и дело подносили всякие угощения и вина. От угощений и вин они не отказывались, особливо Алексей Прохорович, любивший и могший, по своему сложению, хорошенько покушать и выпить.

Под влиянием нескольких кубков вина всякая робость прошла, и москвичи с любопытством глядели на то, что вокруг них творилось. По всей палате шел пляс, да такой, о каком на Руси никогда не было и слыхано.

– Ишь ты, ишь ты! – подталкивал Чемоданов Посникова. – Ишь, поганцы, ногами-то что выкидывают!.. Шабаш, как есть шабаш!

– Да, батюшка Алексей Прохорыч, верно твое слово – шабаш и есть… Известно – нехристи, басурманы… на такое позорище греховно и глядеть-то! – отвечал Посников, крестясь и жмуря глаза.

Но поглядеть все же тянуло.

– А бабы-то, девки-то! – продолжал Чемоданов. – Сраму-то, сраму! Голошеи, голоруки… ишь, увиваются, ишь, хихикают!.. Гляди, гляди… эта вот… в белом атласе… глазищами-то что делает!.. У-у, бесстыжая!

Посников глянул одним глазом, куда ему Алексей Прохорыч указывал, отвернулся и, не говоря ни слова, сплюнул.

Между тем лицо у Чемоданова раскраснелось, глаза блестели, он вышел из своей неподвижности и даже несколько раз привстал с кресла, чтобы хорошенько разглядеть то, что его занимало. А занимали его, по глазам было видно, именно басурманские бабы и девки, хоть и ругал он их.

– Ишь, шельма, ишь, греховодница! – шептал он, не отрываясь следя за какой-нибудь красавицей.

– Лександр Мититич, – подтолкнул он Александра, – ты это, брат, что же, чего уставился… ты бы и глядеть постыдился на срамниц этих.

– Вместе смотрим, Алексей Прохорыч, – с улыбкой отвечал Александр.

– Вместе… вместе… – ворчал Чемоданов, – я-то стар… мне то что, а тебе… должно быть стыдно… Ведь вот тебе небось они по нраву, здешние бабы да девки, а, признайся-ка!

– Не то что по нраву, а красивы они… это точно, что больно красивы.

– Вот то-то оно и есть!

Он обратился к Посникову и шепнул ему:

– Иван Иваныч, а ведь этакая баба в соблазн ввести может…

– Как кого, – презрительно косясь, отвечал Посников.

– А тебя нешто эти чертовки, прости Господи, не соблазняют?

Посников вместо ответа опять стал жмурить глаза и сплюнул. Человек он был богобоязненный и с юности воздержанный, человек сухой, бесстрастный и потому ко всякой греховности суровый и беспощадный. Он с негодованием замечал оживление Алексея Прохоровича и думал про себя:

«Так вот ты каков, воевода!.. Я за тобою этого не знал еще… ах ты, старый греховодник!»

Вдруг несколько мужчин и красивых, веселых женщин, очевидно, сговорившись, окружили москвичей и с любезными улыбками и поклонами стали заговаривать с ними. Посников продолжал сидеть потупясь, но Чемоданов поднялся с кресла, улыбался дамам и даже одну из них, особенно его смущавшую, взял за руку, чему она не воспротивилась. Но сам он очнулся и быстро отдернул от нее руку.

– Чего им надо? – спросил он Александра. – Что эта баба мне говорит?

Александр сказал, что эта баба спрашивает, курят ли и нюхают ли табак на Руси.

Вдруг Чемоданов сделался серьезным.

– Дура она баба – и все тут! – объявил он. – То есть, ты ей этого не говори, а скажи, что великий государь наш набожен и потому строго воспретил употребление табачного зелья. До сей поры люди только и не грешили что носом. Так вот враг рода человеческого дьявол и выдумал табак, чтобы люди даже и носом грешили. Посему православные и не употребляют табачного зелья.

Александр перевел. Дамы не утерпели и засмеялись.

– Нечего зубы-то скалить, бесстыжие озорницы! – внушительно сказал Чемоданов, сел в свое кресло и принял важный вид.

XIII

Александр вернулся с губернаторского бала пьяным не от вина, а от впечатлений всего им виденного. Роскошь и пестрота красок этой чуждой жизни заставляли кружиться голову.

«В чужих краях люди живут куда лучше нашего, там науки, так искусство и мастерство всякое… и мы всеми мерами должны стараться, чтобы и у нас мало-помалу жизнь так же красна стала…» – говаривал своему любимому воспитаннику Федор Михайлович Ртищев.

Тогда горячее воображение Александра рисовало ему эту «красную» жизнь науки и искусства в чудных, но все же смутных образах. Теперь он видел въявь все то, о чем беседовал с Ртищевым, но оно оказалось совсем не таким, каким мерещилось не только ему, но и самому Федору Михайловичу. Теперь с утра и до вечера били в глаза именно те стороны этой чужой «красной» жизни, о которых никогда прежде не думалось и не говорилось. Представления о науках и искусствах совсем исчезли и не вспоминались – являлось совсем иное, били в глаза всякие соблазны. Чужая жизнь действительно оказалась «красной», она вся была – богатство, роскошь, яркий блеск солнца, красота земли и неба и… красота земных созданий.

Александр прежде всего был молод. Обстановка московской жизни, серьезное воспитание под руководством такого человека, как Ртищев, и строгих андреевских монахов – все это сохранило его чистоту, и когда в его грезы врывался женский образ, этот образ был образом невесты, любимой жены.

Явилась Настя – и молодость заявила все права свои, началась неизбежная любовь, неизбежная, как почка цветка весною, как спеющий плод во дни уходящего лета, как снег зимою, как день и ночь, как жизнь и смерть.

Но ведь Настя была именно воплощением грезы прелестной невесты, будущей любимой жены и не могла быть ничем иным. Вообще, ничем иным не могла быть никакая женщина, потому что вне благословенной Богом семьи были только грех и унижение человеческого достоинства. Эти взгляды, эти убеждения богобоязненные андреевские учителя сумели крепко утвердить в Александре. Останься он в Москве, женись после неизбежной борьбы на любимой им Насте – он, вероятно, избегнул бы всякого соблазна, остался бы тверд в своих мыслях и чувствах.

Но вот он перенесен в эту лучезарную чужбину, жизнь которой, не только по словам Ртищева, но даже и строгих монахов, так завидна, прекрасна, так желательна для России. И первое, что встречает здесь, что бросается в глаза, овладевает молодым воображением, – женщина. Не невеста, не жена, не мать, а женщина-соблазнительница, «бесстыжая срамница», по выражению Чемоданова.

В Москве ее совсем не было. Так, мелькало только нечто скрытое за фатою, бесформенно закутанное, робкое и молчаливое, чужое. Здесь же она всегда и везде. Фата не скрывает ее красивого лица, тяжелые, прямые складки одежды не прячут форм ее тела. Она манит к себе каждым своим движением, ее глаза обещают неведомое блаженство. Она – не чужая. Кто она? Где ее жених, где муж, где дети? Существуют они или нет – все равно она не чужая. Она только взглянет, только улыбнется – и уж протянулась от нее какая-то нить, обмоталась вокруг сердца – и щемит его…

Особенно после губернаторского бала почувствовал Александр, что вокруг его сердца обмоталось много таких нитей. Смелые, обетные глаза, ласковые улыбки, обнаженные, будто из мрамора выточенные, плечи так и мелькали перед ним, в его разгоряченном воображении…

«Да ведь это грех… это грех!.. А Настя?» – повторял он себе, стараясь отогнать соблазнительные призраки, не думать о них, заняться делом. Перед ним лежала бумага, в руках было перо – он вносил в дневник своего путешествия подробности вчерашнего бала… но ведь все впечатления сводились к тому, о чем нельзя было писать в дневнике, предназначенном для чтения великого государя…

Вдруг в комнату не вошел, а против своего обычая почти вбежал Посников.

– Что случилось, Иван Иваныч? – спросил Александр, замечая в лице его все признаки раздражения и негодования.

– А то, Александр Микитич, что дело наше плохо! – воскликнул Посников, кидаясь в кресло и переводя дух. – Прибежал я за тобою… Старика нашего выручать надо… Поручал он тебе вечор, как на пляске-то мы были, узнать, кто такова та пучеглазая дьяволица, что его про табачное зелье спрашивала?

– Да, поручал, я узнал и сказал ему, что она жена искусного врача, а имя тому врачу Маноли, от разных болезней он помогает…

– Ну, вот! Так и есть! А где тот врач живет, ты сказывал?

– Сказал… тут недалече от дому, направо свернуть… площадь будет, пьяцца д'Арми прозывается, так на самой этой площади он и живет! – простодушно и еще не догадываясь, в чем дело, отвечал Александр.

– Ну и дернуло же тебя! – раздраженно крикнул Посников. – А теперь вот и возись с ним… да и сраму не оберешься… Я весь вечер видел, что он греху поддается, на бесстыжих баб заглядывается… Это посол-то, воевода, в летах и с седой бородою!.. Как вернулись мы, ты-то ушел, а я с ним остался, так он, веришь ли, что ни слово, то про… табашницу эту. Хороша, говорит, баба… и глаза у нее там, и руки… Я ему: побойся, мол, Бога, Алексей Прохорыч, и слушать от тебя таких речей срамных не стану. А он охает. Что с тобою, Алексей Прохорыч? А он руку показывает: «Поднять, вишь, не могу, отяжелела, стреляет и ломит… к дохтору надо». Мне и невдомек, испужался даже. Что за притча такая. Сем-ка я, говорю, пошлю за дохтуром. «Нет, говорит, посылать не надо, сам схожу». Хотел я за тобой, чтобы ты проводил его да врачу рассказал про его немочь, а он мне: «Оставь Залесского, без него справлюсь, да и говорить ему про мою руку нечего, еще подумает, что поколотил кто меня, уважать перестанет». Оделся и пошел. А у меня что-то сердце не на месте. Я за ним. Вышли на площадь, он огляделся да прямо к крыльцу – и молотком стучит. Отперли ему. Женщина какая-то. Вижу – кажет он ей свою руку, охает и головой качает. Впустили его. Я ждать остался. Жду-пожду – а его все нет как нет. Вот я и прибежал за тобою. Идем скорее выручать его, может, там с ним, старым греховодником, невесть что сделали!

– Сделать-то с ним – ничего не сделают, а впрочем – пойдем, Иван Иваныч.

Александр наскоро собрался, и они двинулись на пьяцца д'Арми.

XIV

Когда они подошли к дому, где скрывался Алексей Прохорович, Посников вдруг как-то засеменил на месте.

– А знаешь ли что, Александр Микитич, – запинаясь, проговорил он, – войди-ка ты один, а я тут постерегу и коли что – ты крикни, я и побегу за нашими людьми…

Александр засмеялся.

– Да ведь тут не пираты! – не удержавшись, сказал он.

Посников вспыхнул.

– Так нешто я что… нешто я боюсь чего, – стараясь придать себе храбрый вид и хорохорясь, отметил он.

– Бояться-то нечего… сам рассуди: как это царское посольство обижать тут станут… за это ведь ответ большой…

Слова эти успокоили Посникова.

– Ну, ладно, идем, что ли! – проговорил он и стукнул в дверь привешенным к ней молотком.

Молодая, лукавого вида служанка отворила дверь и, взглянув на прибывших, откровенно засмеялась.

– Чего ты смеешься? – спросил ее Александр по-итальянски.

Она очень удивилась, услыша хоть и не совсем правильную, но понятную ей фразу, но на вопрос не ответила.

– Синьора доктора нет дома, – сказала она, – но если и вы тоже хотите ждать его, то пожалуйте.

Она проводила их сначала по узенькой лестнице, потом отперла запертую на ключ дверь. Они вошли в эту дверь и услышали, как она заперлась за ними опять на ключ.

В комнате, на кресле у окна, сидел Алексей Прохорович. Увидя их, он совсем растерялся.

– А! Это вы! – косясь и избетая глядеть на них, прошептал он. – Зачем пожаловали? Али меня разыскиваете?.. Что ж я, малый ребенок, что ли? Иголка я, что ли?..

Но он быстро оправился и продолжал уже совсем иным тоном:

– А и то – хорошо, что пришли… вот я сижу здесь, сижу взаперти… дохтура этого дожидаюсь! Ну и порядки же здесь!.. На ключ запирают… А мы вот вышибем-ка двери, да и уйдем – чего ждать-то…

– Нет, Алексей Прохорыч, дверей вышибать в чужом доме не след, – заметили разом Посников и Александр. – Подождем дохтура.

Вдруг Посников уставился на руку Алексея Прохоровича и ехидно усмехнулся.

– Перстень-то твой где? – воскликнул он.

– Какой перстень? – весь багровея и совсем теряясь, спросил Чемоданов, в то же время бессознательным движением пряча свою руку.

– Дорогой, большой, с камнем самоцветом?

– Перстень?.. А я, верно, дома его оставил.

– Как же это дома, если я видел его у тебя на пальце, когда ты пошел сюда.

– Тебе это почудилось, Иван Иваныч.

Посников покачал головою, а Чемоданов, еще более багровый, начал упорно глядеть в окно.

В это время внизу, у двери, раздался стук молотка; но прошло еще несколько минут – и никто не являлся. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел человек зрелых лет, большого роста, широкоплечий, сердитого вида, весь в черном.

– Чего вам угодно, синьоры, я – доктор, – сказал он мрачным голосом и с довольно пренебрежительным кивком головы.

Александр по-латыни объяснил ему, кто они, а также и то, что у посла его царского величества болит рука.

– Пусть он покажет руку! – объявил доктор, отпер шкап, взял оттуда какой-то ящик и принес его на стол к окну, возле которого сидел Чемоданов. Затем он схватил руку Алексея Прохоровича, ловко засучил ему рукав, в мгновение ока вынул из ящика какой-то инструмент, вроде клещей, и так захватил им посольскую руку, что Алексей Прохорович выкатил глаза и рявкнул:

– Что это ты, разбойник, со мной делаешь?.. Ой, батюшки… Лександр Микитич, да спроси ты его… да прикажи ты ему отпустить мою руку!..

– Он говорит, – выслушав доктора, перевел Александр, едва сохраняя в лице своем серьезность, – что рука у тебя, Алексей Прохорыч, повреждена и что ее надо вправить… да и кровь тебе пустить не мешает.

– Врет! Врет, дьявол! – поднимаясь и тщетно силясь высвободить руку из клещей, закричал Чемоданов. – Скажи, чтобы сейчас же выпустил… не то я его в ухо!..

– Он говорит, что не может тебя выпустить, что, коли ты пришел к нему, он должен сделать свое дело.

– Врет, собака, врет… рука-то совсем здорова! – вдруг объявил Чемоданов, становясь в угрожающую позу и действительно собираясь «дать в ухо». Но Посников и Александр кинулись к нему:

– В уме ли ты!.. Хочешь беды нажить, сраму всякого!..

– Он говорит, – переводит Александр, – что руку твою выпустит и насильно врачевать не станет, но что за напрасное беспокойство повинен ты уплатить ему два червонца…

– Как!.. Два… два червонца?! Ах он… пират!.. Да я… к губернатору сейчас на него… Нет, ты скажи ему, чтоб он у своей бабы мой перстень отобрал, да вернул мне его… не то я… к губернатору!..

Алексей Прохорович, протоворившись, осекся и замолчал.

Александр улыбнулся.

– Нет, Алексей Прохорыч, ты уж лучше выложь ему, дохтуру-то, два червонца, а про перстень и не заикайся… ведь перстень дома остался, сам ты сказывал, – объявил Посников и прибавил: – Выложь деньги да пойдем-ка домой скорее, а то сраму мы с тобой не оберемся… Подумай-ка сам хорошенько!

Но Чемоданов упирался, особенно когда почувствовал свою руку на свободе. Он был расчетлив и даже иной раз скупенек, а главное – любил на своем поставить. Заплатить два червонца неведомо за что казалось ему, несмотря даже на некоторые совсем исключительные обстоятельства дела, невозможным.

– Бога побойся, Иван Иваныч, – вопил он, – нешто можно швырять такие деньги, да и дело совсем незаконное, разбойное, и губернатор строго с него взыщет, особливо по моему высокому званию.

Видя, что слова не действуют, Посников выложил на стол два червонца и почти силой увлек Алексея Прохоровича из комнаты, вниз по лестнице и на площадь. Только благополучно добравшись до дому, он успокоился, и, когда Александр ушел и оставил их вдвоем, он стал допрашивать Алексея Прохоровича. Но тот и без всяких допросов, разозленный до последней степени, уже чувствовал непреодолимую потребность высказаться и отвести душу.

– Вот негодная баба! – воскликнул он. – Ну, сам посуди – где же такое видано! Пришел я за делом. Двери мне какой-то бесенок отпер. Объявил я, что мне дохтура надо. Бесенок меня сейчас в горницу… и заместо дохтура входит баба… та самая… вчерашняя, что на пляске про табачное зелье спрашивала. На кресло указывает, сама вертится, глазами так вот и жалит, «синьор!» – говорит… Ну, я ей тоже – «синьора». Она смеется – и я смеюсь… Слово за слово…

– Да как же это «слово за слово», каким же это ты способом изъяснялся с нею, коли по-ихнему окромя «синьора» ты ничего не смыслишь? – перебил Посников.

– А к чему ж смыслить-то в таком деле! Не важно, какая беседа… Вишь ты – мой перстень ей по нраву пришелся, показать просит. Я снял и подал. Посмотрела она, посмотрела на него, залопотала что-то, потом вдруг поклонилась мне, рукой этак сделала, убежала и дверь за собой на ключ заперла… Я и остался, пока ты с Лександром не пожаловал… Ну, сам посуди – я-то тут при чем?.. Ведь это что ж такое? Грабеж, денной грабеж… ограбили, начисто обобрали, взаперти держали, всякую насмешку и издевательство учинили… Не могу же я сего дела так оставить!

– Только уж ты сие дело именно так вот и оставь, Алексей Прохорыч, – серьезно и внушительно сказал Посников, – радуйся, что так кончилось: могло бы во сто крат хуже быть… Дернула тебя нелегкая за бабами.

– Это ты что же?! – поднялся было Чемоданов. – Да как ты смеешь! Я… за бабами!

– А то как же… с чего ж это ты ей «синьору»-то свою сказывал, с чего перстень давал… Она небось по-своему-то тебе: «подари, мол, мне перстенек!», а ты его сейчас с пальца да ей в руки… Ну, она, не будь дура, тебе поклон, да благодарность, да вот рукой этак… Ушла – и двери на запор, чтобы ты не сбежал, чтобы и мужу ее с тебя поживиться. Говорю – еще дешево отделался, а теперь ни гугу, не то они на тебя такое наплетут… Вперед наука!

Алексей Прохорович не нашел ничего возразить на слова эти. Он сам понял, что самое лучшее действительно «ни гугу». Совсем рассерженный и расстроенный, ушел он в свою комнату и завалился спать. Только сном и мог он успокоить себя, избавиться от весьма тягостного чувства недовольства собою и даже стыда, которое все сильнее и сильнее его охватывало.

XV

Это приключение – результатом которого оказались: погибель дорогого перстня и двух червонцев, сознание своей греховности и крайне неловкое положение перед Посниковым, а пуще всего перед Александром, – заставило Алексея Прохоровича снова вернуть себе всю свою степенность и важность. Он усердно молился Богу, лежал на полу и бил себя в грудь, прося Господа простить ему его окаянство и избавить его от лукавого.

«Да, это все он, враг рода человеческого, лукавый мне мешает!» – рассуждал он про себя.

Вспоминая синьору, он багровел от стыда и отплевывался.

«Чисто дьявольское наваждение! – шептал он. – И молод был – соблюдал себя всячески, а тут ишь ты… шестой десяток к концу подходит… тьфу ты пропасть… чисто дьявольское наваждение!..»

«Да нет, будет! Довольно! Теперь он меня, анафема, не поймает!» – решил он.

Во время следующей поездки по городу Алексей Прохорович сидел в экипаже, выпрямившись как истукан, а когда видел приближавшуюся женскую фигуру, то отводил от нее глаза с пренебрежительной миной.

Но от лукавого оказалось не так-то легко избавиться. Дня через три Алексей Прохорович, видно, не спохватился вовремя. Проезжая по улице с Посниковым и Александром и завидя женскую фигуру, он не отвел глаз, а, напротив, остановил их на молодом красивом лице итальянки, спешно проходившей мимо посольского экипажа.

Итальянка на мгновение остановилась и загляделась на высокую шапку Алексея Прохоровича. Детское любопытство выразилось в ее чертах, а когда от шапки она перевела взгляд на бородатое важное лицо посла и заметила, что он глядит на нее чересчур пристально, она не могла уж, да и не сочла нужным удерживаться – и звонко рассмеялась.

Этот смех ее так пришелся по нраву Алексею Прохоровичу, что он не сообразил, что ведь это смеется-то лукавый, снова заманивающий его в свои сети. Итальянка между тем, пройдя несколько шагов, вошла в лавку, где продавалась неведомо какая всякая всячина.

– Стой, стой!.. Лександр, да скажи ты этому болвану, чтобы он остановил лошадей!.. – вдруг закричал Алексей Прохорович.

– Что такое, что? – спрашивал Посников, еще не догадываясь, в чем дело.

Александр приказал кучеру остановить лошадей.

– Пождите тут малость, – говорил Чемоданов, вылезая из экипажа, – вот мы лавку проехали… зайти мне надо… поторговаться…

И прежде чем Посников и Александр успели вымолвить слово, посол, забыв всю свою важность, почти бегом устремился к лавке и вошел в нее.

– Батюшки, да ведь это он опять за бабой! Ступай ты, Лександр Микитич, вытащи его, срамника старого! – всплеснув руками, завопил Посников.

Но Александру не пришлось вытаскивать Алексея Прохоровича, он сам быстро покинул лавку, так как красивая итальянка скрылась за дверью в глубине помещения и перед послом предстал некто с засученными рукавами и с таким скверным видом, что все дьявольское наваждение сразу рассеялось.

– Показалось мне – парча тут продается… в лавке-то, ан то вовсе не парча, а морские улитки и всякая дрянь, какую жрут эти нехристи, – объяснил Алексей Прохорович, влезая в экипаж.

– Ла-адно! – протянул Посников, а потом, помолчав, прибавил: – Коли ты, батюшка Алексей Прохорыч, в другой раз, как мы поедем, вздумаешь у всяких лавок с морскими улитками останавливаться, так про то скажи заранее – я уж от сраму лучше дома оставаться буду…

Чемоданов только свирепо повел одним глазом и снова превратился в истукана.

С этого дня лукавый отступил, очевидно признавая себя побежденным.

Московиты посвящали каждый день несколько часов осмотру города, его достопримечательностей и окрестностей. Возвращаясь домой, Александр записывал в дневник подробный отчет обо всем, что они видели, читал написанное Чемоданову и Посникову, а они делали иной раз замечания, сообразно с которыми дневник пополнялся и исправлялся. Особенное любопытство московитов возбуждал осмотр церквей, и в дневнике подробно описывались образа, церковная утварь и тому подобное.

Занимали их также укрепления города и гавань, стоявшие на рейде корабли, из которых один военный был в 100 футов длины и 70 вышины, так, по крайней мере, после расспросов и разговоров с капитаном записал в дневнике Александр. На основании того же разговора с капитаном он прибавил, что на том корабле помещается 200 пушек и 500 матросов и что ходит корабль на войну с турецкими разбойниками.

Были также осмотрены все рвы, окружавшие крепость, все наведенные на тех рвах цепные мосты. Словом, ничего не забыли путешественники, все осмотрели, и обо всем было занесено в дневник.

Наконец Алексей Прохорович решил, что в городе Ливорно не осталось уже больше ничего достойного примечания и что пора ехать через Флоренцию в Венецию. Купцу Лонглану было поручено как можно скорее продать ревень и другие привезенные товары. Но самые дорогие вещи и главнейшим образом меха, которых было весьма много, отправлялись вместе с посольством в Венецию.

Серристори написал во Флоренцию великому герцогу Фердинанду о прибытии посольства и уже получил от него ответ, что московским послам будет оказана самая ласковая и почетная встреча.

Перед отъездом Чемоданов с Посниковым тщательно проверили все свои счета и записали расходы. Несмотря на то что они себе ни в чем не отказывали и жили, не унижая своего высокого достоинства, расходы оказались невелики. Чемоданов потирал руки и приговаривал:

– Вот оно и ладно! На Москве, по крайности, комар носу не подточит, не больно-то басурманы с нас поживились, чай думали обчистить нас как липку, ан нет, не на таковых напали!..

– Так-то оно так, – возразил ему Александр, – только вот дело какое: вы-то с Иваном Иванычем по-здешнему не разумеете, вам и все равно, а я-то ведь слышу, как нас бранят за скупость.

– А ты не слушай, мимо ушей пропускай, – весело воскликнул Чемоданов, – всякая брань глупая, а уж тем паче басурманская, на вороту не виснет!.. В глаза небось ничего не смеют сказать. Скупость! Ишь ты! Так не прикажешь ли им, нехристям, деньги бросать?.. Небось деньги-то не чужие, а царские…

Уехало посольство из Ливорно, и долго после его отъезда шли толки о скупости московитов. Даже до сего времени в итальянских архивах сохраняются документы, где рассказывают, например, следующее:

«Недавно послы отправились принять ванну. Так как ванное помещение давно не топилось, то надо было много дров. Московиты провели в ванном здании целый вечер. Их развлекали там музыкой, приносили разных благовонных эссенций и вообще всячески услуживали. За все это русские послы заплатили только две маленькие серебряные монетки…»

«Были московитские послы в числе приглашенных на вечере, где играли музыканты. Когда все по окончании музыки стали давать музыкантам деньги, старший русский посол сказал, что у него при себе денег нет, а когда ему заметили, что этого быть не может, он вынул два венгерских цехина. Почти силою пришлось их взять у него, и он вследствие этого весь вечер был в дурном расположении духа».

«Весьма часто послы не дают денег тем кучерам, которые их возят, но иногда зовут их в свои комнаты и угощают там водкой из золотого бокала…»

«Капуцинские монахи просили русских послов дать им небольшое количество ревеню. Послы долго обсуждали эту просьбу и дали монахам меньше унции…»

«У Моисея Франка русские купили на тридцать цехинов разных вещей и приказали купцу прийти за деньгами к ним на дом. Но когда он пришел, они отдали ему назад все вещи, объявив, что у них нет денег. Франк стал настаивать, чтобы они оставили вещи и выплатили условленную цену. Тогда они стали грозить ему, что вытолкают его вон из дома. Наконец, после продолжительного спора, Франк согласился вместо денег принять в уплату ревень, и даже по весьма большой цене…»

«Петр Авах покупал у них меха, но они ему их не показывали до окончания торга…»

«Когда уезжали послы из Ливорно, то ничего не заплатили людям, им прислуживавшим. Хозяину своему Лонглану они дали восемь собольих шкурок весьма худого достоинства. Одна прислужница получила кошачий мех, который ровно ничего не стоит…»

Ни Чемоданов, ни Посников, ни Александр, конечно, не могли подозревать, что каждое их деяние записывается и оставляется на суд отдаленного потомства. Александр, если бы и хотел, не мог сам ничем распоряжаться: к тому же его собственные средства были крайне недостаточны, так как отец не нашел нужным снабдить ею казною. Что же касается Чемоданова и Посникова – они знали одно: на Москве все иностранные послы, а в том числе недавний итальянский посол Вимина, всегда пользовались широким гостеприимством. Их всюду возили, кормили, поили, прислуживали им на царский счет и ни за что с них денег не спрашивали. Так же точно и в чужих краях должны поступать с царскими послами. Долг платежом красен. Притом же – чужую землю нечего кормить деньгами, добытыми русским потом и кровью.