355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Всеволод Каринберг » Матрица или триады Белого Лотоса » Текст книги (страница 10)
Матрица или триады Белого Лотоса
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 16:08

Текст книги "Матрица или триады Белого Лотоса"


Автор книги: Всеволод Каринберг


Жанр:

   

Триллеры


сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Часть N3

История стула из красного дерева или «Закат Европы»

Стул из красного дерева появился на свет в Шанхае в мастерской Ван-ю-шана весной, в канун китайского Нового года, на улицах трещали и взрывались фейверки. Это были времена, когда Европа проламывала залпами канонерок глиняные стены китайских городов, будила тысячелетнюю Поднебесную от самолюбования, помогала китайцам избавляться от манжурских косичек и многочисленного чиновничьего аппарата. Молодые задорные ребята: англичане, немцы, американцы скорострельными винтовками внушали, что нужно Европе и Америке от Китая: хлопок, шелк, чай, дешевые рабочие руки для тучнения капитала.

Ван-ю-шань производил восточную экзотику: зонтики, ширмы, веера, фарфор, шкатулки. В мастерской делали "заморским гостям" китайскую мебель для европейцев. Дерево для мебели привозили из Ши-мына, китайского городка в бухте Ольга, с побережья Уссурийского края, где в верховьях реки Юманцин-гоу, что переводилось как "правая верхняя чистая долина", рос тисовый лес, имевший плотную красную древесину, и потому у европейцев получивший название красного дерева.

Хотя мастерская и принадлежала Ван-ю-шану, но настоящим хозяином её был российский подданный Карл Мыколович Выйцыховский, живший в европейском квартале у гавани. Его капитал контролировал и другие мелкие предприятия в Шанхае и Кантоне в обход цеха краснодеревщиков, ему также принадлежали два обшарпанных пароходика, колесный "Эльдорадо" и "Император Вильгельм", один из них ходил под флагом российской империи, другой под флагом германской империи. Карл Выйцыховский вел дела с немцами, японцами, англичанами, торговал: лесом, морской капустой, манильскими сигарами, мехами и русскими сапогами. Десяток китайских джонок без всяких флагов перевозивших его товар по внутренним морям, в свободное от торговли время пиратствовали на международных линиях, завозили контрабандный спирт в Уссурийский край, частью незаконного барыша делясь с его конторой.

Итак, стул осознал себя. На него осторожно опустился Ван-ю-шан, покачался, так что красный стул ощутил все свои четыре ножки и понял, что крепок и молод, поверхность его отполирована, гладкая и теплая под задницей хозяина.

– Хорошая вещь для ян-гуйза, – Ван-ю-шан перевернул стул и подбежавший вислоусый седой китаец в кожаном фартуке выжег железом клеймо под сиденьем, знак птицы Феникс.

В мастерской пахло теплым запахом золотистых сосновых досок, лаком, воском, углем, синей дабой штанов хозяина. Яркий свет солнечного дня вливался в открытые ворота мастерской, за которыми на улице шумела проходящая толпа и скрипели двухколесные повозки, пахло пряными запахами жареной пищи.

– Только, вы, хозяин можете так понимать истинную природу дерева, изменить ее и превратить в вещь.

– Ты, Чан-фу, говоришь приятные слова, но не понимаешь, что не человек делает вещи, а вещи являются сутью природы человека. Вещи долговечней людей, у вещей судьба многих людей, они нужны, в отличие от человека, они обращаются в мире до тех пор, пока не наступит истинная природа всего – небытие.

Красный стул все это слышал, конечно, по-китайски. Он был полон собой, своей чудесно приобретенной формой, и из всего сказанного понял одно, что он необходим этому чудесному, красочному миру.

Из Шанхая, мимо стоящих на рейде канонерок по мутной воде на большой джонке под деревянным парусом, под навесом на верхней палубе, аккуратно поставленные и закрепленные игрушки-стулья поплыли в Кантон. За мысом плоскодонная джонка закачалась на крупной изумрудной волне моря, резкий ветерок хлестнул в спинку стула, затрещал в бамбуковом парусе, опытный шкипер поставил весло руля к ветру. Берега Китая начали разворачиваться, сопки тесниться, круче забираясь одна на другую, и как бы расти, уменьшаясь в размерах. Далекие джонки в заливе пропали в волнах, только черные их паруса ещё приподнимались над водой, скоро и они исчезли в Океане.

В Кантоне в пакгаузах торговой компании ясноглазый белый человек, узколицый до невозможности, в черном котелке, белых перчатках, сказал впервые не "красный стул", а – "товар", даже не присел, не потрогал руками, записал в книжечку: приход – "3 фунта", расход "3 ляна", после чего стул лишили формы, так как запихали в темный трюм, плотно, и дальше он поплыл под номером в бухгалтерской книге.

Колесный пароход добирался два месяца до западного побережья Африки и у мыса Лопес в бухте Нгомо застрял на целый год, началась Первая мировая война, и бухту закрыл немецкий крейсер.

В трюме что-то взорвалось, появилось великолепное небо, вторым снарядом красный стул выбросило вверх, и он полетел. Сам! А потом уже плыл по воде, любуясь белыми завитками волн, о, это новое качество!

– Вы поймите, мистер Гордон, идет война, а я солдат. Ваше судно это полезный тоннаж империи, а тоннаж может использоваться в военных целях. Я его и потопил. – Мы, джентльмены. У этих варварских берегов Германия сохраняет вам жизнь, ценности и документы временно конфисковываются, а вам будет дана расписка по приходу крейсера в Данциг. Мы побеспокоились о пассажирах и команде, они великолепно доберутся до берега на шлюпке, заметьте, я оставил им бутылочку рома и личные вещи.

– Господин капитан, куда прикажете стул.

– Ко мне в каюту.

– Яволь, мой фюрер.

– Мы все солдаты Великой Германии, и выполняем лишь приказы.

Рыжие баки англичанина печально повисли вместе со щеками, только краснел отпотевший нос. Белесые глаза скорбно смотрели в узкое лицо, стальные глаза и великолепные усы прусского "таракана" в белом кителе с золотыми эполетами. Чем выше, тем меньше качки. Красный стул обрел свое постоянное место в офицерской кают-компании крейсера "Вестфолк", он теперь служил. На его африканском сиденье капитан давал указания своим офицерам на новые подвиги в этой компании.

Потом красный стул был списан с судна и появился в высокой полутемной гостиной на паркетном полу, в обществе худощавой чопорной старушки в чепце. Капитан теперь все реже выходил из дома, халат, колпак, туфли, книжка в руках, пенсне на носу.

– Прав Освальд Шпенглер, это закат Европы. Коммерция, буржуазия. О, бедная старая Германия. Что еще заложить, внуку надо учиться.

Стул от умиления готов был расплакаться, – "Меня! Меня!"– кричало его нутро под задом старого капитана, – "Я спасу нашу старую Германию!". Дела шли хуже и хуже, из столового серебра остались только стаканчики с гербами, все это осталось от "купленного" у спасенного английского капитана, когда корабль того сел на мель у берегов Африки. Но чем тяжелее был кризис, тем экономнее и бережливее становились хозяева в этом доме, отношение к вещам стало любовным.

Дела пошли лучше, когда "новому" рейху потребовались потомственные вояки. Сын старого капитана говорил.

– Мир – это промежуток между войнами.

Старый же капитан брюзжал.

– Прав был Освальд Шпенглер, когда в 1918 году ответил на вопрос: "Что же будет после Первой мировой войны? – Вторая! – А когда начнется? – Когда подрастет новое поколение".

Танки командира роты, капитана Аракиева ворвались на торцевую мостовую Эберсвальдэ, город был взят без боя. Танк проломил стену дома и въехал в гостиную. На столе выстроились в почетном карауле тяжелые серебряные стаканчики с красно-сине-белой эмалью и вензелем и возвышалась бутылка шнапса.

– Ванюша, ну-ка собери.

Стрелок-радист вылез, сгреб все со стола в плащ-палатку.

– Ванюша, захвати-ка и стул из мореного фрицевского дуба.

После войны Аракиева откомандировали в большой военный округ, где он женился, и поселился с женой и старой матерью в массивном пятиэтажном доме с высокими арками и сквозными подъездами, пропахшими кошками и собаками. Дворник-татарин Рифад занес красный стул по широкой мраморной лестнице на этаж и установил его в комнате, с высоким закругленным у стен потолком, на скрипучий паркет. Капитан повесил на стул свой китель с множеством орденов, и стул стал военным трофеем. Потом капитану дали майора, он учился в Академии. Красный стул еще изредка упоминался в разговорах, на нем хозяин, обмывая очередное звание, чокался серебряными стаканчиками со сослуживцами.

Родился ребенок, его мыли в ванной в тазу, водруженном на стуле, потом на этот стул ставили утюг, когда гладили пеленки. На стул забирались с ногами, чтобы установить под потолком звезду на Новогоднюю елку в праздничные дни. Мальчик рос, его шалости бились по всей квартире, бабушка души не чаяла во внуке. Красный стул выносили во дворик, ставили на асфальт у старых вязов и клумбы с пустым постаментом в середине, бабушка наблюдала как внучек в коротких штанишках с перекрещенными за спиной бретельками, в белых гольфиках и красных сандалиях крутил педали трехколесного велосипедика.

В глубине двора была котельная, где кочегар-татарин Махмуд сидел на скамеечке, прислонившись мирно спиной к кирпичной стенке подвала рядом с громадной кучей черного мелкого угля. Там же свалена была поломанная мебель: стулья без ножек, рваные пуфики, ядовито-желтые этажерки. Красный стул с ужасом поглядывал туда, предчувствуя беду. Однажды его оставили на целую ночь под ливнем, гремел гром, скакала над крышами домов молния, умерла старуха, – и он думал, что его забыли, и вот сейчас спустится с пятого этажа, где жили татары, один из них и унесет его в ту черную дыру подвала кочегарки, где он станет рухлядью, а может еще и что-либо пострашнее. Но на следующий день красный стул вернули на этаж в квартиру на поминки.

Скоро появилась новая мебель, и красный стул был переставлен в темный коридор под черный телефон с рожками на стене. Теперь за ним мало следили, ножки покрылись пылью, от двойной двери тянуло сквозняком. Подрос и сынок.

– Руслан, не ставь ноги на стул, он не для того предназначен. Сколько раз тебе говорить, чисть ботинки на лестничной клетке.

Время летело, как экспресс, особенно с тех времен, как Руслан сменил ботинки на остроносые туфли. Теперь в темном коридоре стали появляться длинноногие веселые девочки на высоких каблуках-шпильках, стул под ними немилосердно скрипел, до того они были непоседы. Но не только в этом проявлялось время, под его колеса стали попадать желтотелые стулья из сосны из когда-то новой мебели, они рассыхались, распадались, на них облупливался лак, и они становились неприглядными. Эти скороспелки ширпотреба выносились одна за другой туда, к страшной кочегарке. Красный стул с самого их появления не завидовал им, во-первых, по той же причине, что долгоживущие вороны со двора не завидовали воробьям-попрыгунчикам, во-вторых, он был вещью, а не предметом потребления, у него не было гарантийных сроков службы, он не требовал ремонта, так как был сделан навсегда, и предчувствовал, что если умрет, то сразу.

Полковник Аракиев, переезжая в другой город, оставил его в пустой квартире. Новым хозяевам он тоже был не нужен, и татарин Рифад опустил его вниз. На первом этаже подъезда разместились: ОП милиции, общество слепых и диспетчерская ЖК, – стул обошел все эти учреждения, но никто не захотел заносить его в инвентарную книгу. Рифад был гуманным человеком и отдал старую вещь Махмуду, который после закрытия кочегарки работал в театре машинистом сцены.

Театр ставил новую пьесу, которая называлась "Смотри, кто пришел!", – там требовался стул для реплики: "...А зачем же стулья ломать?". В театре красному стулу не понравилось, его здесь признавали не за полнокровную вещь, а за символ старинного русского стула конца прошлого века. Всю пьесу он стоял на сцене, изображая лужайку перед дачным домом, слушал людей-символов, а потом его бросали на подмостки и говорили при этом злополучную реплику.

Летом театр уехал на гастроли, и с реквизитом взяли красный стул. Его бросали в Свердловске, Новосибирске, Чите, Благовещенске, Хабаровске и, наконец, во Владивостоке у него отломилась одна ножка, после чего он был вынесен во внутренний дворик Краевого драматического театра. Иногда по сопкам целыми днями Владивосток погружен в густой туман. Улицы как в подводном царстве, фонари в светлой мути, вещи окружающие теряли осязаемость и тогда на красный стул наваливались воспоминания и тяжелое безнадежное одиночество, словно он один остался в этом туманном мире, и гудок маяка звучал по ту сторону предметного мира. Но покойно и чисто становилось на душе, когда яркий контрастный свет дальневосточного неба освобождал его от тумана прошлого, словно красный стул вернулся домой после долгой разлуки, время остановилось в вечности.

На него наткнулся сторож с небритым лицом, осмотрел, подышал перегаром, обнаружил под сиденьем выжженное клеймо, и по утру отнес к себе домой на "шанхай", вырезал сосновую ножку, окрасил ее липофусцином, замазал весь стул кузбасс-лаком, и за три рубля, одной бумажкой, сбыл в магазин антиквариата. Красный стул выставили в витрине, так что он видел проходящих по тротуарам людей, стайки матросиков, и заворачивающий со Светлановской грохочущий трамвай, за которым видимое пространство заполнено было гармонично сопками, домами, улицами, освещенными солнцем судами в бухте Золотой Рог, небом. После глухих стен и квартир, новое место жизни было даже интересно. Если бы красный стул еще мог различать запахи, приносимые ветром из тайги и с моря в этот город на полуострове, ворота в Океан...

"Венский" стул купил молодой, недавно женившийся морской офицер, срочно собиравший контейнер, направляясь к месту службы. Снова красный стул погрузили во мрак неизвестности. Из Владивостока трое суток теплоход шел на север до бухты Ольга, где и было место службы нового хозяина. При разгрузке контейнер сорвался, и красному стулу проломило чем-то тяжелым сиденье. Он вывалился из раскрывшегося контейнера с плашкоута, колыхавшегося над изумрудной водой бухты, стул увидел стесненную сопками, густо заросшую лесом, длинную бухту и пойму широкой долины реки Аввакумовки за скалой, он нырнул в соленую волну, его выловили багром и выгрузили на причале, где лежали штабеля досок. Поселок Ольга – ворота в тайгу.

Сиденье стула починили, и он поселился в панельном доме за высоким глухим деревянным забором с колючей проволокой поверху, так отделен был от тайги городок Базы ядерного флота Ракушка, из-за забора неслась из репродукторов музыка советских шлягеров, а по гравийке, проходящей из Веселого Яра в Ольгу, как по "Променаду" разгуливали жены и дочери офицеров в японских платьях и с японскими зонтиками в руках, снабжение Базы было по высшему разряду, да и не мудрено, субмарины уходили почти на год в поход к Гавайям и побережью штатов Орегон и Вашингтон, где ложились на дно с ядерными ракетами на борту напротив Портленда или Порт-анжелеса, ожидая время "Ч".

Как-то на рассвете молодой капитан ушел в дальний поход на стратегической лодке, вспарывающей широкой титановой спиной океанскую волну на выходе из залива Владимира, молодая хозяйка целыми днями скучала, лежа на тахте. Через месяца два она на что-то решилась, долго прихорашивалась перед зеркалом, встроенным в дверцу платяного шкафа, накрасила губы, надела капроновые чулки и красные туфли. Выходя из квартиры, захватила в прихожей яркий японский раскладной зонтик. Вечером в гостиной появился незнакомец. Хозяйка была возбуждена, готовила чай на кухне, слышался оттуда беспрерывный громкий ее голосок, на столе стояла бутылка вина, застенчивый черноусый мужчина ходил по комнате, заложив руки за спину, вглядываясь в картинки на стенах, словно интересуясь этими дешевками. Когда сели за стол, красный стул достался хозяйке, она резко опустилась на сиденье, две сломанные половинки сошлись и больно защемили миниатюрный ее зад. "О-ёй! – вскрикнула хозяйка, но вечер был уже испорчен, стул выбросили во двор, под звездное небо.

Чернявый молодой мичман, за его застенчивость его звали просто Ваня, с роскошными военно-морскими усами из подменного экипажа увез красный стул в ссылку в деревню Ветка, на реке Аввакумовке, где среди старинных вязов в деревенской школе поселили на отдых один из вернувшихся экипажей. Толстомордые матросы, опухшие, с заплывшими от обжорства глазами, шатались по коридорам с банками полукилограммовой цыплячьей тушенки и ложками в руках, непрерывно что-то жуя, валялись в гамаках во дворе среди пышной, остро пахнущей зелени леса, не выходя за штакетник крашеного зеленой краской низенького забора.

Потом красный стул загрузили в кузов и на военном "урале" офицеры погнали в верховья Аввакумовки в старинную деревню Фурмановку за женьшенем к Григорию Матвеичу. После утомительного длинного пути, петляющего по берегу реки среди тайги и сопок, машина, фыркнув дизельным выхлопом, остановилась на траве широкой деревенской улицы, у крашенного голубым домика, с вышитыми занавесками на окнах. Появилась массивная сожительница-молдаванка деда-корневщика, он маленький и худощавый приютил бывшую жену торгового капитана дальнего плавания из Владивостока. Она подошла к калитке аккуратного забора от летней кухоньки во дворе, вытирая руки чистым передником, карие широко расставленные глаза, светлые крашеные волосы, чистый сарафан, одетый на трико, домашние тапочки, отороченные мехом на ногах.

– Григория Матвеича нету, – грудным голосом сказала, с интересом смотря на молодых посетителей, – в тайгу ушел, на Кочковской пасеки возможно.

По лесной дороге среди пышной растительности в верховья реки, пересекая многочисленные чистейшие ключи вброд, "урал" поднялся под перевал, заросший парковым реликтовым тисовым лесом, и остановился у въезда на широкую поляну, заставленную разнокалиберными уликами. В омшаник, видневшийся в глубине пасеки, засыпанный землей и заросший лопухами под крышу, направили Ваню по густой траве. Тишина, только слышен неумолчный гул пчел на точке и шум реки за деревьями. Ваня подошел к обитой тряпками низкой двери, таща за собой стул в подарок неизвестному хозяину, потянул деревянную ручку на себя и переступил высокий порог, вошел во мрак. Приглядевшись в узком пространстве, освещенном скупо через маленькое боковое окошко у стола, он заметил сидящего на раздолбанном кожаном диване высокого старика, седые волосы, стриженые бобриком на тощем, обтянутом кожей черепе с пронзительными голубыми глазами, как фонарями светившими из глубины предбанника на незнакомца.

– Ты – Хто? – грозно прозвучал над его пригнувшейся головой голос восьмидесятилетнего старожила.

– Мичман. – Застенчиво ответил Ваня, опершись на стул, не выпуская его из рук.

– Ставь сюды. Садись, – указал скелет на диван рядом с собой, словно они не расставались весь день. Старик взял со стола кружку и зачерпнул из бидона, стоящего на земляном полу.

Мичман опустился на диван, точнее провалился, стараясь не сесть на выпирающие из обшивки пружины.

– Пей, – приказал хозяин, протянул ему полную мутной жидкости кружку.

Ваня безропотно выпил кисловатую медовуху, а дед, переставив на сиденье стула перед ним миску с медом со стола, другой рукой пошарил в бочонке под столом, достал малосольный огурец, обмакнул его густо в мед, протянул.

– Закусывай.

Так они больше пили и закусывали, чем говорили, да и – о чем? Карлович, как звали деда, похоронил недавно свою тринадцатую жену и теперь жил по инерции. "...Я всю жизнь работал для женщин и на женщин", – говорил сын Карла Мыколыча Выйцыховского, золотодобытчика и авантюриста с Пластуна, – " ...До двадцать восьмого года держал лавку во Владивостоке". Они словно знали друг друга целую вечность, пока морячок не вспомнил товарищей, ждущих в машине на краю пасеки. Мичман поднялся с дивана, и тут же хмель ударил ему от ног в голову, он стал совсем пьяным, голова пошла кругом. Приоткрыл чмокнувшую дверь предбанника, выглянул, зажмурившись от яркого солнца, и закричал в пространство знойного дня в сторону машины, потеряв всякую застенчивость к старшим по званию: "Располагайтесь... у дровяного сарая, не лезьте... на точёк – по периметру насторожены самострелы на медведя!", – захлопнул за собой дверь и вновь провалился в прохладу старинного дивана, рядом с долговечным другом.

Новый день начинается, встает солнце над сопками. Летит дикая горлица – тело в перьях рассекает воздушный поток. Вздрагивает олень в колючих кустах, живая кровь под чувственной шкурой, бьется его сердце, трепещут ноздри и губы, и вот уже летят сухие ноги, ударяя копытами в твердую почву. Живут, движутся существа под тенью леса, в ручье быстрая пятнистая форель стоит в плотном потоке, в ветвях деревьев птицы, носятся в воздухе махаоны, стоят под перевалом на Сихотэ-Алинь фантастические, словно из другого мира, тысячелетние реликтовые вечнозеленые тисы – а над всем этим купол неба и солнце, все регулирует оно в земной жизни.

После смерти Карловича, дед так и не нашел себе новую женщину, пасеку разрушили. А стул и диван сожгли на опустевшем точке вместе со старыми корпусами ульев. На Юманцин-гоу добрались лесозаготовители, построили в лесу барак на сто коек, где стены были обклеены японскими голыми красотками с глянцевых календарей. Деловые люди пробили тракторами дорогу, заваленную по обочине буреломом, по руслу ключа, высохшего и загаженного корой трелеванных по нему деревьев. Они вырубили "выборочно" и вывезли кедры и пихты из тисовой рощи. А так как тис занесен в "красную книгу", то поломанные и изуродованные тяжелой техникой гладкие стволы его с красной корой остались лежать в кучах бурелома вместе с манжурскими желтокорыми мохнатыми березами и кленами по вырубкам. Лесозаготовители ушли дальше, за перевал Сихотэ-Алиня.

Мрачный громадный барак стоит в разрушенном тракторами лесе, на вырубке поваленные по сторонам стволы деревьев создают картину безумия, накрапывает дождь, пахнет раздавленной хвоей, древесной корой и плесенью. Сыро, глухо, слышно только шум воды за вытянувшимися, словно подростки, редкими чозениями у реки. Вечером в высоком лесу кричат в одиночестве птицы.

Серый мутный рассвет. Облака, как грязный снег, растворяются в голубизне высокого неба, солнце из-за сопки высветило лес и вырубку сверху.

Территория тайги

В час ночи, после отхода последнего пассажирского поезда, милиция всех выгоняет с вокзала, начинается уборка. Я встретил ребят случайно, проходя мимо стекол вокзала, заметил в глубине, среди людских масс, в проходе между скамейками знакомые ноги в клетчатых штанах, словно шлагбаум протянутые над заплеванным полом, ноги Толика, а потом и понурую голову Варлама за ними. "Судьба!" – Воскликнул Варлам, бросившись с жаром обниматься, Толик же только убрал ноги и протянул вяло руку. Без денег и без вещей, а расстались всего три дня назад.

Познакомился я с ними в транссибирском экспрессе "Россия", на долгом пути от Москвы до Владивостока. Когда встречаются второй раз случайные попутчики, можно подумать, что это действительно судьба, но судьба скорей не в том, что сводит людей, а в том, что люди повторяют судьбы друг друга, тем более что дорога у них одна.

Я чиркнул спичкой, высветились из темноты склоненное на огонь лицо Толика со шрамом на верхней губе, он прикурил папиросу, и очки Варлама, с двигающимися в них язычками пламени. Огонек погас, все вздохнули и улеглись на полу вагона.

– Хорошо, что ты нас нашел, а я уж подумал о веревке, – серьезный голос Варлама нарушил тишину.

– Представляю, Варлам болтается в дверях вагона. – Толик, раскашлявшись, рассмеялся своим жеребячьим смехом, а, подумав над его словами, и я тоже.

– А мимо идет милиционер, – "О-о? Неположено здесь", – а потом машет рукой и говорит, – "а, впрочем, все равно, бич!".

– Я не искал вас, на главпочтамте во Владивостоке, вы не оставили карточки, где вы, что вы, и я сам убрался оттуда, закрытый город, погранзона, прописки нет, вот и добрался до свободного города Находки. Денег на автобус даже до Сучана на троих не хватит, купим концентраты, котелок и через тайгу двинем на Восток.

Теперь я забивал гвоздь, но он не входил в стену старого вагона, а гнулся. Гвозди мы взяли за вокзальным туалетом, в заросшем травой развалившемся ящике у беленой стены, где стояли потемневшие от времени и обрызганные цементом грубые козлы. Я приколачивал плакат, который Аврам снял со стены в общежитии заводоуправления днем, когда Варлама с Аврамом не пустили туда ночевать. Плакатом мы пытались закрыть дыру и был он с нашей стороны белым, как привидение, так что изображенный на нем дядька, с красным молотком в руке, сурово смотрел в ночную сырость и холод.

– Я хотел завести альбом "Уссурийская эпопея или минуты, за которые стоит жить", – с пафосом романтика сказал Толик, – и делать в нем надписи о "текущих событиях дня", но засомневался, хватит ли мне этой бумаги

– Аврам всегда сомневается, когда что-то нужно делать, и это надолго.

– Ах, Варлам, а что мы оставим на земле, когда вознесемся. Теперь, когда вся миссия нашего блага возложена на Стаса, на мои худенькие плечи опускается тяжкий гранит заботы о памяти потомков, и я запечатлю сию летопись.

Длинноногий Толик придерживал одной рукой шаткую преграду из ящиков тары, на которой стоял я, а другой – плакат, голова его повернута к стене, и он в который раз прочитал нацарапанную кирпичом надпись: «Вода не утоляет жажды, я знаю – пил её однажды. Поможет нам лишь порт Находка, где в магазинах – Russian vodka!»

Я выбросил гнутый гвоздь и Варлам подал другой. При тусклом свете коптилки, сделанной из консервной банки и куска манильского троса, трудно было попасть камнем в ржавый гвоздь, и, потеряв равновесие, я рухнул, грохоча ящиками, на Аврама, сбив банку с мазутом. Огонек погас. Варлам выругался в темноте по адресу слетевших с носа очков, а Толик засмеялся тонко, cловно в пустом вагоне заржал жеребенок.

– Хи-и-и, хи-и-и. Я говорил, давай возьмем все: "Зачем, Аврам, это может возбудить неприятное отношение между честным Аврамом и местными аборигенами".

– Успокойся, Толик, ночевать нам здесь всего одну ночь.

– Чего ты его успокаиваешь, Стас, Аврам не побежит на причалы, и катер наверно ушел в тот поселок. Нашел очки, у тебя под ногами.

А теперь о том, кто они: Варламов Владимир и Авраменко Анатолий. Толику и Варламу по девятнадцать лет, друзья с детства, вместе учились в школе в Волчевыйске, Толик, правда семь классов, а Варлам – десять. Толика забрали в армию, и он служил в Уфе, в стройбате. Так как он человек словомудрствующий и ленивый, грузины, которые служили вместе с ним, обещали его зарезать, но когда – не сказали. Толик не стал ждать исполнения их обещаний, и как был в фуфайке и без ремня, стреканул в Москву к сестре Варлама, которая работала на овощебазе карщицей и была прописана в Москве по лимиту. На радость, на беду ли, в это время у нее был и Варлам. Друзья встретились, и конечно обрадовались. «А, добравшись до столицы, я понял, что дальше мне ходу нет», – так сказал Толик, и через месяц Варлам и его сестра уговорили, наконец его сдаться. Аврама повезли назад в Уфу два КГБешника. Командир части положил его в психбольницу, и после двух месяцев отсидки, Толика комиссовали. Толик известил друга телеграммой: «Варлам встречаемся столице везу сенсационное известие которому буду иметь честь нанести визит твоей сестре». Они встретились и решили уехать на Дальний Восток «в моря», заработать денег и купить аппаратуру для своего несуществующего пока ансамбля «Виктория». В стране была «битломания», все пели: туристы, прибалты, комсомольцы, диссиденты.

Раннее утро, туман рассеивается, поблескивают мокрые рельсы многочисленных путей, дома за линией цепляются за сопки, гудки буксиров в тесной бухте, словом, мы покидаем этот город, с его торговой романтикой времен позднего советского индустриального периода истории. Автобус за двадцать копеек довез нас по асфальту до поселка Унаши и вывалил на пыльную площадь на беду перед грязней столовкой. – Ба, какая удача! – воскликнул Варлам, и мы проели наши последние звонкие деньги. Улица, обсаженная с золотой проседью тополями, с бегущими в школу детьми, уводила в сопки, на восток от просторной Сучанской долины.

На редкость жаркий выдался день. Гравийка идет меж полей картофеля, рощиц вязов, старых чозений, по краям долины шеренги сопок. Аврам постоянно отстает, тащит еле-еле длинные ноги в парадных светлых штанах-клеш, туфли без шнурков покрыты пылью. Варлам вышагивает впереди, размахивая руками, за спиной у него рюкзак. Камешки дороги слепят глаза. Так и тень облаков тянется еле-еле и словно зонтиком на время прикрывает утомленную зноем голову, возвращая способность оценивать окружающее.

Место для ночевки выбрали не совсем удачно, долго шли по дороге, и быстро стемнело. Сошли в лес, в темноте захрустели веточки под ногами, вышли в просвет, как-будто на поляну, наткнулись на осевшую капешку, и натаскали под дерево сена. Я развел костер, пока ребята искали коряжины. Ночью пошел дождь, никто не захотел в темноте искать топлива для костра, и его трепещущее пламя скоро залило, ночь окунуло нас под бесконечный душ. Так мы и просидели, прислонившись к ильму спинами до утра, слушая порывы ветра в кроне огромного дерева, проваливаясь иногда, от темноты и шума воды в дрему, – время, казалось, остановилось.

К утру дождь прекратился, но вся трава на поляне, все вмятины коровьих следов, кусты колючего боярышника, с сочными яркими плодами, дикие яблоньки с корявыми мертвыми ветвями среди покрасневшей листвы – все мокрое. За водой, взявши котелок, отправился я, а Толик с Варламом должны были разжечь костер.

Обогнув кусты и выйдя на край поляны я увидел грязный ручей и ферму за изгородью, и ни одной живой души. "Вот хорошо, молочка можно раздобыть", – подумалось мне. Разбежался и перепрыгнул через ручеек на другой... Тут – то я и провалился сквозь тонкую засохшую корку, которую принял за твердую землю, и очутился по колено в жидком навозе. "Ну, что ж, обратного пути нет", – подумалось мне, и я побрел, разгребая жижу, вверх к ограде загона, через который не рискнул перебраться, оттуда вниз тек свежий поток коровьего дерьма, а обошел стороной, – вот где начинаются авгиевы конюшни.

Попав под крышу пустой фермы на склизкие доски, вдруг обнаружил, что здесь я не один, в конце прохода женщина в белой халате мыла ведро. Пока осторожно шел к ней, она направилась в мою сторону.

– Иди, там помойся, – ничуть не удивилась она и прошла мимо, ловко переступая с доски на доску в резиновых сапогах.

Пока мылся, подошел Толик в том же самом виде, что и я, он шел по моим следам.

– Ну что, последний из могикан, знаменитый следопыт, пошли за Варламом или подождем его здесь?

– Молочка бы...

– А вон и коровок гонят, – указал я в сторону сопок к реке, где из-за леса к дощатой времянке тянулись коровы, а потом показался и всадник с кнутом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю