Текст книги "Матрица или триады Белого Лотоса"

Автор книги: Всеволод Каринберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

К моей независимости и мироощущению Дина относилась со снисхождением. Хотя, кто поймет женщину, и что ей нравится в мужчине?

Как-то вырвался Витус на выходные в город. Приехал на грохочущем трамвае на Тихую. Окна квартиры Сухониных раскрыты, жара на улице.

На кухне развалился на табурете, расставив ноги, скользя по Витусу глазами, динин коллега по работе. Они вместе только что приехали с уборки картошки, куда посылали весь отдел учреждения. Дина сидит на краешке стула с прямой спиной, русые волосы, обычно распущенные или собранные в хвостик, теперь подняты в пышную прическу, открывают высокую шею и прелестные ушки. Тонкий прямой нос, – этим любит похвастаться и дочь Катя, проводя пальчиком и сладко говоря "греческий", – Дина в красивых модных очках, за которыми поблескивают озорные глаза, губы накрашены, ярко-карминные, грудь чуть прикрыта полами халатика, вот только руки портят ренессансный облик, сухие, желтые и в царапинках от работы в земле. Они пили водку. Её голые ноги красиво выглядывали из-под короткого халатика, полноватые колени, сдвинутые вместе, гладкие, притягивали взгляд. У Дины была вторая молодость.

Её дочь была неконкурентна матери, юная, она выглядела неприметной рядом с опытной, знающей себе цену женщиной. Катя забилась в своей комнате и не показывалась гостям. Когда я зашел к ней, она в тишине, надев наушники, слушала, пританцовывая босая на полу, двухкассетник "Сони", привезенный Толиком из Ирака. В комнате у стены пианино "Приморье", книжный шкаф с застекленными дверцами, гостиный стол, кровать и ученический секретер у окна с видом на залив Петра Великого. "Персидский" ковер, привезенный из-за границы, на поверку оказался сделанным на Тайване, и Толик утащил его в "свою" комнату, ручные японские часы "Омега" – тоже тайваньские, – и это все, что он купил на заработанную за год валюту. Все в дом, ничего мимо.

Зимой Витус познакомился на виадуке, проходя над железнодорожными путями от Морского вокзала, с Мариной Черновил, жгучей брюнеткой, одинокой и эффектной. Встречи их длились почти год.

Марина жила наверху, в одной из башен в новом микрорайоне Владивостока на сопке. Её однокомнатная квартирка в доме гостиничного типа была хорошо обставлена, но казалась безжизненной, несмотря на шалости ее маленького сына. А Витусу нравилось ночевать на борту океанского теплохода, стоящего у причалов Морского вокзала, в крайней, асимметричной, но уютной каюте Марины на баке, где силовые балки мощно разворачивали жилое пространство. Что может быть приятнее, чем проснуться поздним утром, когда солнечные блики гуляют по каюте, а в иллюминатор, расположенный низко над водой, видна панорама бухты "Золотой Рог". Марина выводила гостя к трапу мимо приветливого вахтенного.

Город с моря смотрится, как Сингапур с белыми небоскребами, хотя вблизи, – Владивостоку далеко до него. Эти вечные коммунальные проблемы, то воды нет, и в самую жару выпито в городе все вино, соки и минералка, с раннего утра очереди к пивным ларькам в микрорайонах, то – электричество отключат, не вовремя поставили бурый уголь на ТЭС из Райчихинского разреза Шкотова. А еще проблемы закрытого морского порта, о погранрежиме временами вспоминают, проверяют прописку в паспортах на автобусных и железнодорожных магистралях. Все это так далеко от тропического и сияющего чистотой Сингапура.

Марина ходила на рейсовом пассажире "Азербайджан" библиотекаршей до Петропавловска, а порой, и Провидения, иногда их команду, старожилов, бросали на заморские круизы, тогда можно было и немного заработать. Она мало рассказывала о своей жизни. После окончания физмат школы на Первой Речке, где была первым математиком класса и участвовала во Всесоюзных олимпиадах, она поступила на математический факультет в далекий и ледяной Томск, и жила лишь на стипендию, ее мать одиночка с младшей сестрой не могли помогать деньгами. И после трех голодных лет Марина бросила Университет и ушла в моря, чтобы подзаработать на дальнейшую учебу. Одевалась она со вкусом, как умеют только женщины-морячки Владивостока.

Красивый город попал в тиски проблем, Амурский залив постепенно превращается в сточную яму, Уссурийский – зона радиоактивного заражения, и если еще Китай прорвется к Японскому морю в районе Тумыньцзян, то Владивостоку – конец.

Но для молодых ребят, город на сопках, – большой полигон, на котором пасутся множество красивых женщин, – портовые города всегда отличались этим исключительным материалом. Где еще можно увидеть в центре города летом, в обеденный перерыв, столько спешащих на городской пляж чтобы искупаться красивых и легких в общении секретарш, разве что в далекой Одессе.

"Седанка", "Садгород", "Санаторная", "Курортная", – звучат остановки, – поезд, вырвавшись из промышленных ущелий окраин Владивостока, идет столь близко к воде залива, огибая береговую полосу, что под насыпью видна полоска прибоя, теребящего черные мотки водорослей на пляже, засыпанном мелким ракушечником, и только медленно проплывают мимо окон электрички бетонные столбы опор. Выталкивают поезд крутые склоны, заросшие прибрежным кустарником. Тенистые пади, испещренные укромными тропинками, уводящими вверх к черным стволам наклоненных к морю деревьев, перемежаются платформами остановок.

Летом электричка тормозит практически у каждого столба. Слышна музыка из репродукторов, толпы веселых и беззаботных отдыхающих вокруг береговых павильонов, заборчиков пляжей, лодочных и спасательных станций. Публика в легких одеждах передвигается с зонтами, детьми и домашними собачками по берегу, прибрежным кустам, и по крутым тропинкам. Большие выводки "санаторных" к обеду тянутся с полотенцами через плечо к виадукам над проводами путей наверх в парковую зону.

Нельзя сказать, что берег хорош для купания, места с песчаными пляжами редки, много водорослей по берегу, и слизью громоздятся выброшенные прибоем гигантские медузы южных морей, занесенные в Амурский залив тропическими течениями. А в июле мутные волны колышут мелких медуз-крестовиков, кишащих в воде, как галушки в украинском супе, и жалящих купальщиков.

Активному человеку не легко жить в курортной зоне приморского города. Но есть другое, что собирает летом здесь отдыхающих, – это знакомства, завязывающиеся в атмосфере вынужденной праздности, и куртуазность общения – и все направлено на это, ничего лучшего горожанами не придумано.

Центральное времен ускорения

12 ноября. Уже был вечер.

– Где Сергей? – спросил Витус у отца Баржика.

Дядя Миша, предложил выпить с ним одеколону. Витус отказался, сказав, что "Тройной" потому и называется – тройным, что кроме спирта и ароматического компонента, содержит ацетон, а это то, что выделяет человек с больной печенью, с тяжелого похмелья. Дядя Миша, маленький, сухощавый алкоголик загрустил, достал папиросы и закурил. Витусу пришлось рассказать ему притчу из своих странствий по нефтяным месторождениям Тюмени, – разговор с собеседником надо поддерживать, в поселке придется ночевать.

"Был у меня кореш, вместе жили в "балке" на болотах, наша была вахта. А тот пил все, что горит, похваляясь своим богатырским здоровьем, особенно ценил одеколон "Красные маки". И вот, однажды, с тяжелого похмелья пошел он "до ветру" в ближайшие кусты. Прибегает оттуда с испуганными глазами: "Все, больше пить не буду, а то, сделав "личинку", поднес к ней спичку. Так оно – загорелось! И такой запах пошел – чистый "Красный мак"!

– Так где Сергей?

Был год "сухого закона". В магазине Центрального, кроме мыла и дубовых макарон, выпускаемых конверсионными пороховыми заводами ВПК страны, да хлеба из американского зерна, если успевал к приезду машину, купить ничего было нельзя, – масло, мясо, молоко, консервы, одеколон продавались только ветеранам ВОВ и передовикам производства. Мать Баржика, как доярка фермы, отоваривала талоны тут, а своему мужу, алкоголику, подкаблучнику и инвалиду "по жизни" приносила побаловаться "памфурики".

– Сходи за ферму на речку, может с пацанами там, – сказал он.

Баржик верховодит своими сверстниками. Однажды Витус спросил, мечтает ли Сергей стать пчеловодом, пацаны все лето провели на пасеке, – на что тот мудро ответил: "Я поступлю в мореходку, чтобы никогда не жить в деревне. Здесь одни дебилы".

Оставив рюкзачок в квартире, Витус отправился в темень, смутно ориентируясь по тусклым оконцам поселка. За фермой действительно увидел огонь костра и тени, метущиеся вокруг него. Тут его кто-то потрогал рукой из-за спины.

– Не ходи туда.

Витус обернулся, позади стоял Есаул, испуганный.

– Мне нужен Баржик.

– Его там нет.

– Я все-таки схожу туда.

Есаул нехотя поплелся следом. Когда подошли к костру, – увидели пацанов от пяти до пятнадцати лет, у всех неестественно расширенные блестящие глаза, громкая речь, перемежающаяся матами и хохот беспричинный на вопрос: "Баржика не видели?". Есаул быстро увел Витуса от "детишек", обкурившихся. За фермой и горой навоза, бульдозером навороченным к реке, сплошные черные заросли дикорастущей маньчжурской конопли, до "сухого закона" никто и не знал, что это такое!

Когда вернулись, Баржик оказался у своего двухэтажного совхозного дома. Есаул, сглотнув слюну, отказался от ужина, – не принято по современным тяжелым временам напрашиваться за стол, – и убрался из квартиры, а мать Баржика пригласила Витуса на обильный ужин.

За столом дядя Миша интересовался у Сергея какой-то девицей, которую бросил парень из военного училища, они дружили со школы, и она поехала к нему во Владивосток, но там у него оказалась другая. Курсант женился на городской.

Собака Баржика ночью выла у двери на коврике.

С утра Витус сходил на почту, но писем нет. Почтальонша как всегда оставила ему невостребованные журналы "Огонек", под редакцией Коротича, – местные боятся читать "антисоветчину". Она явно заигрывает, улыбаясь щербатым ртом, передних верхних зубов у нее нет. Она – старшая дочь Галы Хуторной, говорят от Дугласа, такая же дылда.

Возвращаясь за рюкзаком, Витус услышал в подъезде дома вой женский, соседки, одна – высокая, грузная старуха с крупными руками, другая – мать наркомана, выволокли 18-ти летнего парня из квартиры. Тот лежит, как Буратино, раскинув деревянные руки и ноги. Дергают бесчувственное тело. Витус опустился на колени, – пульса нет, глаза паренек закатил, в уголке рта слюна и кровь, – начал делать ему искусственное дыхания и массажем запустить сердце. Старухи мешают, то начинают дергать тело за конечности, то, сложив свои руки на шерстяных жакетах, испуганно умоляют помочь, когда их грубо "отсылают". Еле откачал, парень сначала подтянул ногу, потом открыл бессмысленные глаза. У него должны быть проводы в армию, а он чуть в ящик не сыграл. Брат той девицы.

Добрался до пасеки, снег на дороге тает и грязи полно. Бардак после пацанов, бросили немытую посуду, и полы после себя не помыли.

Принимая мир как наказание, мы тем самым принимаем его безысходность, накладывая на себя терпение. Это не есть терпение знающего истину – это терпение скотины, которую ведут на бойню, тупое и тяжелое.

Современному обществу требуются факты для осознания реальности жизни, для сладости приправленные сексуальностью, опять же скотские. А почему так? Потому что из мира фактов мы выбираем лишь немногое, чтобы выстроить убогое мировозрение, отрицающее глубину, исходящую из человеческого сознания, а тем самым отрицаем и важность индивидуальной жизни. Мы не задумываемся больше о себе и окружающих, мы потеряли представление об общественной жизни, мы в ней видим только насилие и сексуальность, т.е. скотское.

Жизнь, не оплодотворенная идеалами, становится невыносимой, становится наказанием. Забыли, что общественная жизнь человека, возвышаясь над скотской жизнью, дала ему представление о добре, подняла его из глубины скотского зла.

Общество воспитывает отдельную личность, а личность в свою очередь влияет на него, как бы ни тяжела была жизнь, – общество было опорой личности, а не передвижение и перераспределение вещей государством, обезличивающее сознание человека. Мы сами для себя создали скотский ад. Добро – смешно, а экономическое принуждение – оправдано. Опрокидываем все в безысходность. Вырвавшиеся из нужды, распинают достоинство оставшихся.

Гипсовый мертвец - декабрь

Был снегопад. Добрались до занесенной по пояс пасеки. Навес под черными деревьями в пустоте поля обрушился под тяжестью снега. Мертво и безжизненно вокруг, где раньше стояли ульи, только холод, над белой пуховой постелью словно распластался гипсом мертвец, не видно даже следов зверей. Витус с пацанами принялись за уборку вокруг домика, чтобы он не имел страшный бесчеловечный вид. Растопили печь в доме, для этого пришлось лезть на крышу и бросать в трубу зажженную бумагу, чтобы создать тягу. Вскипятили воды, помыли полы, вытряхнули матрацы и одеяла на снегу, – создали уют.

С утра с Есаулом и Степой Мордеевым пошли к реке. Они стреляли их "поджига", а Витус через лес ушел на лесовозную дорогу, направляясь к штатным охотникам у лесосеки, понес соседям немного меда. На заснеженной дороге встретил Фазиля, охотоведа, рыжего татарина. Он настороженно смотрит, не спуская черных глаз с ружья, поинтересовался в выстрелами. Витус снял с плеча двустволку и протянул стволами ее к носу охотоведа. Этот жест Фазиля напугал, но Витус дружелюбно протянул ему оружие, запаха пороха нет и пустой затвор. Фазиль нехотя вернул оружье назад.

В деревянной будке на колесах был только седой высокий дед, сидящий у открытой буржуйки и топивший ее маленькими аккуратными чурбачками, напарника не было.

Возвращаясь к себе по тропке, протоптанной пацанами, Витус увидел сквозь заснеженные кусты газик ГАИ у домика, и быстро сунул ружье прикладом в снег. Четверо ментов в черных полушубках и белых портупеях и при бляхах, молодые и откормленные. Они из Шкотова, среди них Шаповал, начальник милиции, и лесничий района Дрюцкий. Пацаны, как испуганные воробьи, сбились в стайку на пороге дома. "Да ты не бойся, ничего не будет", – а слышится, – "Мы отцы, а вы все – наши дети". "Чье оружие? – спросил Дрюцкий, менты отобрали у пацанов одноствольный дробовик Баржика, не запирающийся из-за металлической гильзы, застрявшей навечно в казенной части, с исцарапанным и изувеченным латунным бортиком. Витус сказал, что ружье – его, и осталось еще от прежних хозяев пасеки. Менты снисходительно пообещали приехать на пасеку летом, и больше ничего не взяв, уехали прочь.

В деревню Витус пошел с пацанами.

На пасеке Шапошникова, Витек проницательно ответил Витусу на риторический вопрос: "Почему люди не могут жить между собой просто? – У всех свои интересы по жизни", – и добавил к чему-то, – "Машка моя говорила, что когда ты ночевал у нас, приставал к ней, целовал и крутил ей соски грудей, – правда?"

– Это был сон.

Вот он – бред бесплодной реальности. Витусу вспомнился яркий сон, о котором никто не знал. Прижился Ахмет в лесу, да и Шапошников его не гонит. Почему?

К вечеру подошли с пацанами до отворота на ближнюю пасеку, след газика завернул туда, он перекрывает след старенького "москвича" Грязнова со стороны деревни. У Андрея слышна радостная пальба из ружей. Там бражка и водка, там люди другого склада. Менты там отдыхают. Последнюю рубашку забирают только у тех, у кого она действительно последняя – вдруг не останется...

В общаге, зашедший на огонек Шагака лезет с прописными истинами.

Ночь тяжела.

Возле "Чилима" с неким Шуриком вчера взяли ящик пива и поехали к Суконенко на Тихую. Толя злой, пропустил на кухню, Дина вышла из комнат, напомнила Суконенко, что в феврале развод, и ушла. Утром, мерзлым трамваем Витус уехал в центр, – в Бюро по туризму и экскурсиям в здании Морского вокзала. Путевок на круиз "без заходов в порта" на Новый год в тропики, как обещает рекламный щит, – нет, даже за 300 рублей.

Будущее безвыходно. Остается 100 рублей и вся зима впереди. Олейник, преподаватель из Мореходки, матросом может устроить, но пока продлится оформление и учеба, придет весна. Отсутствие комфорта в быту и в душе. Безысходность. Одиночество полное. Вернулся из Владивостока в деревню на следующий день.

В Центральном холодная и грязная общага, пропахшая кислой капустой и брагой. У порога собачка Шагаки с безумными глазами и неутолимой жадностью к пище, беременная. Опять в доме нагадили бормотушники, у печи стоит фляга с бражкой на томатном соусе, на полу между кроватями блевотина с ягодами лимонника, и еще пропал из соседней комнаты охотничий нож, кто-то валялся на постели Витуса и обоссал ее. Шагака, заслышав шаги за стеной, пришел из соседней квартиры барака, говорит, что у "них" – была драка.

Условно-освобожденный "башкирец" – Шагиахмеров, подселенный Бушмелевым, так и не появился ночью в совместной общаге, видно уехал в Большой Камень, где ему надо отмечаться ежемесячно, как "химику".

А Витус вышел с утра на работу на стройку коттеджей.

Хватя – авторитетный универсал-плотник, чем-то внешне похожий на Дугласа. У него искалеченные руки. Большой палец на левой руке с изувеченным ногтем торчит под прямым углом, искривлен так, что им можно пользоваться как угольником. Правая рука словно одета в тяжелую перчатку, пальцы толстые как сосиски, неповоротливые, – как Хватя такими руками ловко работает топором и плотницкой пилой, а так же, ровно кладет кирпичи, не понятно.

Хватя, запахнув старенький бушлат, сидел у затопленной с утра печи на кухне строящегося брусового дома, рассказывал работягам, как бригада его "гудела" в Широком летом. Светлана, жена Шагаки, и еще одна женщина, пожилая, в забрызганных комбинезонах штукатурили стену в коридоре.

"...А потом, утром пропали 3 кубометра пиломатериала. Урбанович, прораб, пригрозил нам милицией и не выдал зарплату. В ответ – два дня не выходили на работу, пили. А потом приехал директор Бушмелев. Шли мы молча от стройки по высокой траве, мокрые от росы. Дима тихо что-то произнес, тут директор резко повернулся к нему, а тот ему говорит: – Ты, вор! Ты, и Урбанович, а мы помогали вам грузить.

– Ты и наглец!

– А мы тут все подпишем в протоколе, ты и прораб – украли, а мы...помогали вам грузить.

Димка то знал, что директор привез ментов, но хотел, что бы мы сами заплатили из зарплаты за пропажу. Но не вышло. Дело это замяли, а зарплату выплатили...".

"Накаркал" Хватя, – Бушмелев на стройку приехал с Урбановичем и Пашей, и к Витусу сразу подошли. Одеты тепло, в распахнутых на груди новеньких меховых куртках из стриженой овчины, белоснежной – у директора, и розового цвета – у Шрамкова и Урбановича.

Гад, "сучонок" настучал, вон – сидит в углу, "свой в доску – неструганный", наглый, как ни в чем не бывало. Это он поставил "бражку", – "у вас тут спокойно". Коренастый шофер Бушмелева, сосланный "на трудовую повинность", он же, "урка", племянник Урбановича, Валера Зайцев.

– Поехали за брагой, – словно двинув кирпичом из-за спины, сказал ухмыляющийся Бушмелев, словно ухватил как мент жестко "под мышку", – "Пройдемте, товарищ!".

– Какой такой брагой? – Освободив "захват", удивленно сказал Витус.

Но пришлось ехать назад в "общагу", где Витус долго возился с замком на морозе, потом открыл дверь, и, не закрывая ее, пропустил "комиссию" вовнутрь. Паша, как хорошая гончая, обшарил комнаты. Ничего они не нашли, еще с вечера вынес бражку "урок" на веранду, и задвинул ее за сетками кроватей. Сходили они даже к Шагаке, но не рискнули сорвать замок, Светлана и Шагака были на стройке. Зато, когда озабоченный директор уехал, а Витус пешком вернулся на работу, все работяги радостно приветствовали его, и больше всех – хозяин бражки, Валера Зайцев.

После отъезда комиссии никто не работал, не поленились за два километра по морозу притащить флягу с "пойлом". Соорудили широкий стол, пили за "друганов", чифиристы – отдельно. Всем работа на стройке обрыдла. Шагака молчаливый, пригубив чуть из стакана, проницательно и безысходно смотрел из угла.

Чем дело кончится – можно не сомневаться. Рассуждают "за жизть".

"У Паши "снова обокрали" пасеку Грибка, "забрали" новые корпуса, почему и молчит, ожидает, что пролетит, спишут, – а тот приехал в Новомоскву, хотел навесить пропажу на Грибка, у него сгорел склад со старыми пустыми корпусами. А маленький, но злой Грибок, пьяный приказал своим четырем сыновьям скрутить его. И поставили болезного у стены омшаника, "расстреливать". Дали залп, но мимо. Почему и молчит.

"А Урбанович точно сядет вновь, наворовал много".

"А по весне посмотрим, подадимся всей бригадой в другой район, здесь все повязано, ОНИ – совсем оборзели".

А еще Хватя рассказал историю, что якобы с ним была.

"...Продали куртку за 100 рублей на Морвокзале, и в "Волну", где сняли двух блядей, те говорят: – "На квартиру пошли". Взяли вина и туда, на Посьетскую, а там, в "фатере" ремонт. Только расположились, стучат в дверь. Одна блядешка – только дернулась открывать дверь, Дима ее по морде. А дверь я на железную кочергу заклинил. А те – рвутся. Потом с улицы начали бить камнями окна. Мы разобрали печь в доме и начали отбиваться кирпичами. Один с улицы лезет в окно, Дима его съездил кирпичом по голове. Отбились. Выпили вино, отметелили баб... Сидим как-то в Петропавловске-Камчатском, пьем в компании. Один со шрамом. – Откуда шрам в височной части. – Долго рассказывать. Да, во Владивостоке, на Посьетской. – Так это я тебя кирпичом съездил? – говорит Дима".

Все, больше не могу! Витус ушел жить на пасеку к Шапошникову на январь, – тут денег не заработаешь.

А 31 января уехал во Владивосток к Марине до марта.

Зимняя охота

Открыв утром дверь избушки, Витус увидел сверкающий свежевыпавший снег. Пробежался мимо собак, привязанных у лежащих бочек, служащих будками, к маленькому и тесному деревянному сортиру. Назад возвращался, уже не торопясь, вдыхая морозный воздух заснеженного леса. Потрепал четырех лаек Шапошникова по холкам, они вставали на задние лапы, подставляя жесткую шерсть, и радостно виляли хвостами, повизгивая. В предчувствии кормежки жрали собственные толстые какашки, что ожидать от собак, которых круглую зиму кормят запаренным комбикормом, не перевариваемым их кишечниками.

В избушке с кровати слышится удушливый кашель Ахмета, который проснулся, и сразу закурил "беломор", чтобы успокоиться. Витус раскрыл устье печи, пригреб кочергой остатки серой золы, в которой вспыхивают неяркие огоньки углей, настрогал ножом щепочки с кедрового смолянистого полена, расщепил топором прислоненные с вечера к печи дрова, уложил на зардевшийся огонь, и закрыл дверцу, пламя схватилось, сквозь щели осветило полы кухоньки. Печь неспеша загудела, а Витус взял ведро и топор, и пошел за водой к наледи, заполнившей лес у реки.

Витек спит на кровати, не раздеваясь, не снимая своего грубого рыбацкого свитера. Выходя из избы, он надевает только бушлатик и напяливает на нечесаную голову заячий треух, но чаще бродит по лесу простоволосый.

Проснувшись, Ахмет сразу ушел на заячьи тропы вниз к реке. По кустам у него насторожены петли из пчеловодческой проволоки, привязанные свободно к палкам. Принес двух задушенных зайцев. "Во, опять попались два "есенинца", надо положить в холодильник", – сказал он, подняв зайцев за ноги головками вниз. Холодильник у него – это большой сугроб, где закопаны в снег несколько тушек, задубевших. После того, как исчезла собачка Шагаки, которую пацаны привели из деревни, опасаться за потраву не приходилось, лайки всегда на привязи. Шапошников не пускает собак в избу, а под навесом омшаника, забитого старыми корпусами ульев, где безумная собачонка ощенилась, и не подпускала никого к приплоду, выжить на морозе новорожденные не могли. Позже Шапошников разобрал завал и лопатой выгреб странно длинные, так и не открывшие глаз трупики.

Звук трактора выгнал из избушки, трактор шел мимо на лесосеку и тащил он за собой деревянную будку. Следом за трактором вырулил на подъем к пасеке на своем "Урале" с коляской Шапошников в танкистском шлеме, привез два мешка комбикорма для собак, мешок с солью и стеклянные балены в рюкзаке, которые он сразу унес в омшаник. Тракторист, заглушив на дороге за деревьями трактор, поднялся по склону на пасеку – высокий крепкий парень в добротном зимнем комбинезоне на лямках, легкий на ногу, в отличие от хромающего и сутулого Шапошникова. Шапошников нахмурил мохнатые брови, но выставил один бален с самогоном, все выпили, закусив заячьим рагу с солеными огурцами, что сварганил Ахмет, обозвав его "татарским азу".

Тракторист согласился притащить валявшееся на обочине лесовозной дороги большое кедровое бревно, но Шапошников должен был заплатить 20 рублей за отлитую ему бочку соляру. "У тебя есть деньги? – спросил Шапошников Витуса, – заплати". Бочки наполнялись приезжавшими на пасеку посетителями за самогон, в основном это был бензин для его мотоцикла, электрогенератора и пилы "Дружбы". приживальцы никогда не пользовались движком в его отсутствие, зачем в избушке Шапошников зажигал электролампы вечером – не понятно, когда можно обходиться прекрасно керосиновыми лампами "летучая мышь". Может ему нравится щелкать переключателем? Хотя в омшанике у него стояли две медогонки, одна с электроприводом, правда, как он сказал, неработающая.

Витус залез в кабину к трактористу, и они, не торопясь, со скоростью гусеницы на ветке дерева, поплыли по заснеженному лесу. Добрались на вырубку, не доезжая лесосеки, отцепив будку, повернули назад. Бревно было громадное и толстое, его сбросил лесовоз, не вписавшийся в поворот узкой дороги, развернуться было негде, а машина опасно наклонилась. Подведя под комель металлический трос, и закрепив его, потянули бревно за собой. На пасеке Шапошников завел свою "дружбу" и попытался кедрину распилить сразу на короткие кругляки. Распилка бревна затянулась до вечера, поменяли несколько затупившихся цепей, лагами с трудом вчетвером перевернули лесину на другой бок.

Вечером Шапошников уехал на мотоцикле домой в город, оставив трехлитровую банку с самогоном. Тракторист заночевал на пасеке, благо, что в комнате были три койки у стен.

Утром Витус с Василием, оказавшимся штатным охотником, решили взять собак Шапошникова на охоту. Сходили в омшаник, где у Шапошникова были спрятаны ружья. Витус взял себе двустволку 16 калибра, которую собственноручно перебрал еще осенью, и одноствольную "ижевку" 12 калибра для гостя. При постановке ульев, Витус некоторое время жил у Шапошникова, и облазил пространство леса до Круглой сопки за болотом, где обнаружил старые кучи веток в густом ельнике у основания склона, под которыми кабаны устраивают гнезда для выводков. И теперь самое время проверить, есть ли там стадо.

Собаки убежали вперед, и когда охотники вышли на старую просеку, огибающую Круглую сопку, послышался дружный лай в кустах. Сбросив куртки, бегом, насколько позволял глубокий снег, поспешили на помощь собакам. В кустах замерли несколько черных силуэтов на длинных ногах, при нашем приближении кабаны сорвались с места и начали прыжками уходить за сопку наискось по склону.

Одного секача держали собаки. Выстрелили разом, Витус видел, как его пуля рикошетом от срубленной ветки ударилась в ствол дерева. Кабан сорвался и увлек за собой собак. Василий сказал, что – попал, и они подошли к разбрызганному копытами снегу, замусоренному веточками и зеленым мхом лесной подстилки, но ничего не обнаружили. Но, пойдя по следу, где секач уходил прыжками, вскоре нашли капельки крови, и уже кровяной след не пропадал.

Пожалели, что у нас нет лыж. Василий говорит, что орочоны из Санчихезы гонят кабана в одиночку на лыжах с одним только копьем, убивая, когда тот обессилит. Позвали собак, но те ушли далеко. Вернулись за куртками и рюкзачком.

Заснеженная просека огибает сопку. Полаяв вдали за деревьями, собаки вернулись запыхавшиеся, смотрят вопросительно, высунув на сторону языки. Азарта у них хватает. "Подранка нельзя оставлять", – сказал Василий, и охота продолжилась, собаки теперь далеко не уходили.

Солнце, в начале охоты светившее в лицо, переместилось за спину. Снег из золотистого превратился в холодный синий, лес вырос, стал незнакомым, наполнился глубокими тенями от многочисленных распадков, единственно, что связывало с домом, это след погони.

Но вскоре пропали два кабеля, – они вернулись на пасеку. Остался старый кабель и поменьше его размером сука, наиболее умная из всех, это она держала кабана за ляжку.

Кабаны, было ушедшие в один из распадков наверх, спустились вновь, охотники следом вышли на кровяную лежку, и собаки бросились вперед, недалеко, за очередной грядой послышался их лай. На этот раз не торопились, пусть собаки разгонят стадо и пусть кабаны уходят. Время работало на охотников, чем чаще раненый кабан будет ложиться, тем быстрее он ослабнет, теперь он сходил с лежек уже не прыжками, но и крови стало меньше. Кабан живуч, но от вязкой суки не уйдет.

Преследовали подранка до вечера, сделав глубокий круг, вышли к верховьям ключа почти на лесосеку, и, оставив преследование до утра, ушли на ночевку в охотничье зимовье.

Спустившись к ключу и перейдя по наледи на другой берег под голый склон сопки, где стоит низенькое зимовье, скрытое сугробами, и чернеют только верхние балки и низенький конек крыши, разгребли вход. Сняли скобу, и дверь легко подалась внутрь. Переступив высокий порог и нагнувшись под низким карнизом, залезли в избушку. Напротив двери над высоким столиком, как в вагоне поезда, узенькое оконце, нары с обеих сторон под низким потолком, под ними пустота и земляной сухой пол, сбоку маленькая печь с коленом трубы на ползимовья. Под нарами сухие лежалые поленья, быстро растопили печурку, на ней сверху умещается только закопченный чайник. Соль, крупа, сахар, чай подвешены в мешочках к потолку, там же в мешочке табак, выпотрошенный из бычков. Вышли под звездное небо, пока дым вытягивало из открытой двери. Собаки залегли в снегу, свернувшись калачиками.

Вытерев пыль со стола и с нар, и попив чая, расположились на нарах, начались воспоминания о прошлой жизни.

– Почему ты не работаешь охотоведом?

– А почему ты не пускаешь собак в избу? А почему ты – пчеловод, а не, скажем, бригадир или зоотехник совхоза?

"...По окончании заочно Иркутского лесного института выпускники устроили банкет в ресторане. А был среди нас самый старый, с залысиной, прикрытой прядью волос, кажется из Лазовского заповедника – это где-то на север по побережью".

Витус насторожился, но промолчал. А Василий продолжал свою историю, как они гуляли в ресторане.

"Он учился долго, лет десять, был тупой как сибирский валенок. Сессии сдавал на тройки, говорят, привозил с собой шкурки меховые для преподавателей в виде взяток, а на выпускной даже шкуру тигра. Но дело не в этом. На стол денег не дал, говорил, что нет. Но как старшему мы ему простили, и он пил за наш счет. Но, говорят – халява на пользу не идет. Он напился. А тут мы музыкантов "башляем", даем пять рублей и они нам "Под крылом самолета" поют, а недалеко стол с "кавказцами", – те "башляют" десять рублей, чтоб им "лезгинку" сбацали. Так, с переменным успехом и соревнуемся. Так вот, наш друг укушался совсем, поднялся и пошел к музыкантам заказывать музыку, его привели назад. Знаешь, что он им заказал за три рубля? – "Интернационал".