Текст книги "Переодетые в чужие тела"
Автор книги: Всеслав Соло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Когда он добрался до окраины поселка и уже почти подъезжал к спортивному комплексу, он совсем успокоился и взял себя в руки.
Сегодня предстояло: поиграть несколько партий в большой теннис, "если выдержу" – подумал профессор, попариться в финской бане, подумать в шахматы, прогуляться в лесу и, немного отдохнувши у себя в коттедже -ринуться снова на автомобиле в Москву.
– Удачного воскресенья вам, Василий Федорович! – вежливо улыбнувшись, сопутственно пожелал профессору высокий и крепкий молодой человек, подавая ему полотенце.
– Здравствуй, Миша! – приветливо похлопав парня по плечу ладошкой, задумчиво проговорил Василий Федорович. – Нам активно отдыхать, а тебе работать!
– График есть график, и сегодня моя смена, – бойко и уважительно отчеканил молодой человек.
– Ладно. Передал бы свой гр-р-афик, – шутливо и подвижно заговорил Аршиинкин-Мертвяк, – кому-нибудь, да к нам, в университет, на мой факультет, а? Что скажешь?
– Василий Федорович! – словно попросил пощады в игривой интонации парень. – Спорт и я – одна семья! Хочешь кончить дистрофией – подружись с философией!
– С философией, Миша, с философией, – грустновато заключил профессор.
– А может, вы к нам, Василий Федорович?
– Я!?... – призадумавшись воскликнул Аршиинкин-Мертвяк, и ничего не отвечая, зашагал по длинному коридору по направлению к большому спортивному залу.
– Вы что..., обиделись!? – раскатисто и громко окликнул профессора молодой человек, испытывая неловкость от ситуации, но профессор продолжал удаляться молча, – Василий Федорович – я пошутил! – немного заволновался парень.
– Ладно, – на несколько мгновений остановившись и обернувшись назад, подкрикнул молодому человеку Аршиинкин-Мертвяк и внезапно взбодрившись, добавил: – Так держать, Миша!
И молодой человек облегченно вздохнул в сторону удаляющегося профессора и о чем-то задумавшись, смотрел ему вслед, пока Василий Федорович не скрылся с его глаз за дальним углом коридора...
Душою профессор был чувствителен и от этого не всегда успевал сдерживать ее в собственных сооруженных законах. Он существовал, помимо социальной логики, еще и в своей, дополнительной, внутренней логике жизни и потому труднее было ему, чем кому-либо, переносить экстремальные ситуации. Иной раз не совпадали выводы социума, общества людей, с его пониманием той или иной ситуации, и тогда радость в душе Аршиинкина-Мертвяка могла сражаться со своим осуждением, а печаль и беда, возникающая в его окружении, случалось, разукрашива-лась личным восторгом и одобрением. Отсюда и прослыл профессор Василий Федорович, среди своих коллег и знакомых, интересным, неординарным, но с тяжелым характером человеком.
Его ни то чтобы уважали, скорее, не всегда понимали, как он бы того хотел, и многие просто не знали как себя с ним вести, отсюда и стиль его отношения с людьми отработался: коротко, по существу, конкретно, а если удавалось возможным, то и вообще не общаться.
На теннисной площадке большого спортивного зала играли в мячик двое: оба играющих высокие, спортивно сложенные люди, мужчина и женщина, средних лет, знакомые Аршиинкину-Мертвяку по университету: лаборанты-химики. Они подбадривали каждый сам себя комплементами, то по поводу удачного удара, то по поводу виртуозного прыжка, похваливали себя, и лишь изредка критиковали, будто выступали в роли собственных комментаторов игры. Профессора, потихонечку присевшего на краешек длинной деревянной лавки, протянувшейся вдоль стены спортивного зала, они долго не замечали, а он, напряженно наблюдал за тем, как сияющей белизны мячик, словно штриховал, пытался заштриховывать карандашно, пространство между играющими, но белые штрихи его тут же таяли, не оставляя следа, согласно инерционной памяти зрения. Профессор тоже пытался заштриховать в своей памяти этим наблюдением игры то состояние, которое возникло у него десятки минут назад во время езды в автомобиле сюда, и эти его усилия, попытки также бесследно таяли, как и следы от мячика, в памяти его сложного сознания, и теперь, порожденное минутной слабостью внутренних законов, состояние, продолжало отчетливо помниться, хотя и не назойливо и без чувств, но все же – мешало переключиться на привычную среду переживаний и размышлений, оно фотографически, портретно присутствовало и смотрело в упор на Аршиинкина-Мертвяка и являлось единственным свидетелем профессора, видящим его изнутри. Состояние молчало, но оно неумолимо понимало то, что никто не мог понимать, и Василий Федорович знал, что оно никому и ничего не расскажет и не шепнет, но все же... это его стесняло и порождало дополнительный дискомфорт и неуклюжесть. Так, в никем не замеченном сидении на лавочке большого спортивного зала, определенное время профессор просидел в собственности своего одиночества, которое все больше, с годами, пыталось навязываться ему.
"Наверняка они скоро поженятся..." – продолжал размышлять про себя профессор в адрес рассматриваемых им, корчущихся в падениях и прыжках, гибко изламывающихся фигурок людей с ракетками в руках на теннисной площадке, занятых упругостью мышечного азарта. – "Они еще молоды и свежи, а я..." -думалось грустновато ему.
Неожиданно профессор опять вспомнил о дочери. – "Теперь она проснулась уже, девочка моя", – сладко проговорил одними губами.
Василий Федорович неохотно брал с собою по воскресеньям Юлию на дачу, и, хотя и переживалось ему о том – как же там она в городе, а главное с кем и для чего, но и здесь, если случалось такое, что она все-таки приезжала с ним отдыхать – беспокойства хватало в достаточности: соблазны мужских улыбок вокруг, а главное – множество знакомых, которые вполне могли бы обманом развести отца и дочь по разным углам коттеджного поселка, и тогда могло бы случиться то самое, пугающее, отчего нередко случалось у профессора, на какое-то время пропадал аппетит и сосущая, неумолимая бессонница поднимала его посредине подобной ночи, уставшего от напряженного лежания в постели. Но и не ездить на активный отдых профессор не мог, потому что это единственно поддерживало его телесную форму, а оказаться обузой и развалиной для дочери, такой шанс для судьбы он предоставить не мог и не желал.
И вот, когда профессор, порядочно увлекшись, увяз глазами в мельтешение мячика, душою в переживаниях, а мыслями в смятении, в большой спортивный зал, он и не заметил как, тихо вошел и присел рядом с ним его многолетний коллега и в какой-то мере близкий приятель, тоже профессор, но психологии, Порядков Петр Алексеевич, который был на пять лет помладше Аршиинкина-Мертвяка. Петр Алексеевич с оттопыренными ушами, охотник до не всегда уместных и скромных шуток в разговорах один на один, случалось и язвительных подколок в адрес не слышащих об этом окружающих, а привычка слегка прищуриваться, часто придавала его лицу не существующую на самом деле застенчивость, на чем не раз обманывались многие студенты, особенно при сдаче экзаменов и зачетов.
– Сидим? – потихонечку шепнул на ухо своему приятелю Порядков.
– А-а!? – едва было встрепенулся от неожиданности возникшего рядом с ним человеческого голоса Василий Федорович, но тут же, "на лету" сориентировался и успокоился. – Когда ты вошел? Я тебя и не заметил, -сказал он.
– Пятьдесят процентов победы – неожиданность! – торжественно произнес, спортивно расправившись в плечах, Петр Алексеевич. – Плюс пятьдесят процентов моей игры и можешь считать заранее, что ты уже на лопатках, друг мой, партия за мной!
– Психологическая обработка противника до начала поединка – это не лучший спорт, коллега. Но поверь мне: ты напрасно думаешь, что испугав меня до игры своим появлением – заставишь тем самым испугаться и на площадке, потому как я, без сомнения, умею знать, что Солнце – не есть Земля, а Земля не есть Солнце.
– Но ты же не станешь отрицать, что и Земля и Солнце – есть единое целое.
– Совершенно верно и бесспорно, – определился Василий Федорович. -Но... и Земля и Солнце не могут существовать больше того, чем они есть на самом деле относительно друг друга, в противном случае: либо Земли, либо Солнца не существовало бы вовсе.
– Один ноль в твою пользу, коллега, ты как всегда прав: к чему производить игру, если уже победил, уж лучше посражаемся! Не так ли?
– Конечно, – утвердительно одобрил Василий Федорович вывод профессора психологии.
В это время, играющие на площадке химики-лаборанты, завершили свою партию и пожали друг другу руки. Наконец-то они открыли для себя присутствие в зале двух профессоров, ожидавших своей очереди поиграть, и теперь поднявшихся с лавки и направляющихся к ним. Лаборанты-химики, будто нашалившие студенты-первокурсники, немного сконфузились оттого, что не сумели заметить их раньше.
– Я в такие годы как у них лучше бы не в мячик трахался, – на ходу шепнул Порядков для ушей Аршиинкина-Мертвяка, – и чуть погромче, чтобы услышали химики-лаборанты, добавил: – Скажите, что я не прав, коллега?
Василий Федорович ничего не ответил на язвительность профессора психологии, потому что в это время оба они подошли к лаборантам-химикам и мужчина-лаборант спросил:
– Мы на не слишком долго задержали вас в ожидании?
– Поверьте, так заигрались, – начала было оправдываться лаборант-женщина.
– Все в порядке! – тут же мило прищуриваясь, заговорил Петр Алексеевич. – Мы в сторонке вдохновлялись на рыцарский поединок.
– Да-да, – подсказал Аршиинкин-Мертвяк, – и благодарны вам за эту задержку, потому что успели совершить репетицию, сыграть маленькую партию психологии с философией.
– И кто же оказался победителем? – спросил, обтирая взмокшую шею полотенцем, мужчина-лаборант.
– Пока ничья, – глянув умиленно в сторону Василия Федоровича, ответил Порядков.
– Надеемся, что на площадке – озорно и по-девичьи улыбнувшись как бы начала подсказывать женщина лаборант и перевела дыхание. – Из вас, все-таки кто-то обязательно окажется победителем?
– Это буду я! – высказал радость предвкушения игры Порядков.
– Нет, не вы! Победителем будет сильнейший! – подзадорил Петра Семеновича Василий Федорович.
– Вот философы! – затеатральничал гримасами профессор психологии, -и не сказал, что он победит, но и так все понятно, что все-таки он! Ну, и плутовская штука – философия!
Когда химики-лаборанты ушли, Порядков, как обычно он умел это делать, перешел на дружески деловой тон:
– Вечером в моем домике вечеринка, – сообщил он Аршиинкину-Мертвяку с достоинством знатока подобных мероприятий.
– Ну, и что ты хочешь этим сказать? – рассматривая свою ракетку, спросил Василий Федорович.
– Приглашаю! – прищурился Порядков.
– Кого, меня? – вопросил, посмотревши коллеге в глаза, профессор философии.
– Конечно тебя, а почему бы и нет?!
– Ты же знаешь: я не могу вечером – это значит заночевать.
– Да знаю все наперед, что скажешь: и что Юлька останется одна, и что волноваться будет. Так позвонишь ей, у тебя же теперь совершенство -радиотелефон! Соглашайся, Василий Федорович, не пожалеешь, – и Порядков смачно причмокнул языком, как он это умел для большей соблазнительности. -Если, честно сказать, то одна особа, – и он выдержал завораживающую паузу, – лично меня попросила о том, чтобы ты обязательно был приглашенным на сегодняшний сабантуй.
– Что ты хитришь, Петр Алексеевич! – попытался отшутиться Аршиинкин-Мертвяк. – Сказал бы уж, мол, так и так, надоело деградировать в мало интеллектуальных компаниях – поговорить не с кем.
– Ну что ты в самом деле! Я не шучу, действительно, именно тебя -дама приглашает, – как можно серьезнее и с расстановками произнес Порядков, и ему и в самом деле стало немного обидно, и это почувствовал профессор философии.
– Ладно, – коротко подытоживая эту тему разговора, сказал Аршиинкин-Мертвяк.
– Что ладно? – продолжая выказывать обиду и предлагая определиться окончательно по этому вопросу Порядков, – придешь или нет, что ли?..
– До Бога высоко, а до вечера далеко, – задумчиво произнес Василий Федорович, словно сказал так, для самого себя вслух.
– Хорошо, вечером ответишь, – понимающе согласился Порядков.
– Будем играть? – как ни в чем не бывало спросил профессор философии.
– Естественно не играться! – взбодрился профессор психологии и прибавил: – только чур не поддаваться!
– Еще чего не хватало... Пощады не жди!..
Сумасшедшая?!
– Какая стоит за окном уютная ночь, – тихо произнес Аршиинкин-Мертвяк, выглядывая в окно второго этажа собственной дачи в прощелину между штор и рассматривая небольшой, таинственно освещенный луною, и от этого почти неузнаваемый хозяйским глазом, дворик.
– Уютная, потому что нам уютно, – отозвался голос женщины позади него из глубины едва освещенной свечкою комнаты.
Сегодня весь выходной день профессор философии провел на подъеме ожидания, в ощущении вкуса приближения вечера, но вся его приподнятость сопровождалась легким налетом тревожной пыли раздумий о дочери, и от этого его растрепанное настроение выглядело будто сверкающий кристалл, оброненный неглубоко в мутную воду. Что редко случалось, но случилось теперь, и в объявившееся внезапно в таком стечении обстоятельств воскресенье, отчетливо проявило у Василия Федоровича, даже замечаемо для окружающих: кратковременные вспышки эйфории, необъяснимой, необоснованной радости в течениии этого дня, которая сочеталась контрастно с минутной задумчивостью, ответами невпопад на вопросы сотоварищей по коттеджному поселку. Что невероятного было для натуры Аршиинкина-Мертвяка, невероятного в его состоянии души в течение целого, теперь отзвучавшего дня? Профессор абсолютно уверен был, что не сможет отказаться заночевать на даче, от вечеринки предложенной еще утром Петром Алексеевичем. Но одновременно профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое одновременно он понимал – обязательно произойдет с ним, с другой стороны, его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
– О чем ты опять задумался, Василий Федорович? – через некоторое время безмолвия полуночных партнеров, одного – в наброшенном на плечи халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого – лежащего в постели в ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
– Слабый мужчина я для тебя, – проговорил безлико и равнодушно профессор. – Зачем ты со мною захотела переспать, – оживляя некоторую, снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, – ведь, такое множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
– Вот-вот, – подтвердила она, – именно – жеребцов, – и прихихикнувши в подушку, сказала: – Все они хороши, и я спала со многими. Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, – на мгновение серьезно задумалась женщина, – я развиваюсь и живу символами. Да -наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ -надо искать и долго приобретать.
– Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я, удовлетворение? – профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато присел на кровать у изголовья женщины.
– Поцелуй меня, – нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк, подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины и остался сидеть у ее изголовья.
– В чем же символ? – спросил он.
– Вам... – женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной...
– Прости, – остановил ее профессор, – но ведь так же и женщинам, -не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
– Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
– Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
– Именно так.
– Но разве ты была в шкуре мужчины?
– Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким образом не высказать этого.
– Хорошо. Не отвечай, – согласился он.
– Так вот, – продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая, думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней, не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться. Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее, определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, – говорила она, – вам, мужчинам, никогда не понять, что если она, женщина, не может существовать только с одним мужчиной, так это не всегда от безрассудства, глупости, разврата или еще чего, а и от другого, скажем: незнания, скорее даже -познания себя как женщины, женщины как таковой. Это тот самый момент, когда женщина не знает возможностей женского тела и потому обнаруживает эти возможности, изучает проявления своего тела и души как ребенок какую-нибудь игрушку. И только те женщины, которые твердо знают свое тело и понимают его – быстро охладевают к нему или же всегда остаются в какой-то мере безразличными к своему естеству, а если нет..., есть еще один путь, но лишь для немногих женщин, которые, обнаруживают себя в соединении с истинным мужчиной, который проявлен в истинном символе, сотканном из бесчисленного множества необходимых для такой счастливицы образов, дающих ей возможность раскрывать и познавать себя – с этим, одним, единственным и незаменимым, но заменяющим и вмещающим в себя все и всех остальных. – Виктория замолчала.
– Уверен, что ты, возможно, права, Виктория, – прозвучал посвежевший голос профессора, смотрящего неотрывно в глаза женщине, еще не досказавшей. – Но что же все-таки есть символ? – придав своему голосу мягкую и заинтересованную интонацию, осведомился он, не притворяясь, выказав подлинную откровенность своей души, выказав то, что она, его душа сейчас и чувствовала на самом деле, а еще он почему-то боялся, что Виктория не продолжит начатый разговор на тему, от которой профессор находился каждый свой день неподалеку: дочь Юлия. – Так что же все-таки символ? – поторопил он ответ вторично, потому что Виктория все еще продолжала молчать.
Прошла осторожная минута со стороны профессора и загадочно-напряженная со стороны его партнера-собеседницы.
– Тебе сколько лет? – наконец, но неожиданно спросила она.
– Двадцать, – немного обиженно ответил профессор.
– Я спросила серьезно.
– Двадцать... Сорокалетней давности, – грустновато подтвердил он.
– Значит.., шестьдесят лет, – подыскивая слова для продолжения разговора, как бы по пути передвижения своих мыслей, определилась она.
– Значит, шестьдесят, – будто машинально повторил за Викторией и профессор.
– Слушай, ты прожил, – заговорила она, – шестьдесят и неужели так и ни разу не задумывался над этим?
– Над чем?
– Над символом.
– Я все время пытался бороться только с его последствиями.
– Что ты имеешь ввиду?
– Я примеряю на себя сказанное тобою и все совпадает. Ты говоришь символ, а я понимаю – цель.
– Можно и так, – подтвердила Виктория.
– Моя первая жена, (если бы я понимал тогда!), имела символ по отношению ко мне, когда выходила за меня замуж, всего лишь, остаться по окончании университета на жительство в Москве, и по осуществлении символа она стала уродливой натурой, отвратительным человеком.
– Но она не виновна в этом. Она познает себя, – пояснила заинтересованно слушающая профессора собеседница.
– И это я теперь понимаю. Больше того, скажу, и каждый мужчина, как ты повествуешь о женщине, должен научиться заранее распознавать, и если не желает потерять любовь своей избранницы, то, и уметь во время выражать из себя – очередной символ, новый и именно тот, который она, его суженая, еще не открыла, не познала, но теперь возжелала – открыть и познать. Она, обладательница предыдущего символа, как исчерпавшего себя, ибо она его достигла, но она не может остановиться и, тем самым, продолжая собирать себя, она начинает стремиться и выискивать, иначе, убегая от деградации, новый символ, а развитие не может быть обвинительно, это все равно что ополчаться на свечение Солнца: оно есть и светит, потому что не может иначе. По-детски просто, по наитию природы, обнаруживает она в себе свое естество женщины, и потому ей будут всегда требоваться все новые символы, пока она не станет полностью женщиной, чтобы перестать быть и ею. И ты же не станешь отрицать, что мужчины так же познают и открывают себя, как и вы, женщины.
– Ты присутствовал на защите моей диссертации? – тут же ответила на вопрос вопросом Виктория.
– Да, и потом внимательно читал ее содержание.
– Тогда зачем ты, – немного обидевшись, в свою очередь сказала собеседница, – спрашивал о символе?
– Не обижайся на меня. Одно дело знать об этом, и совсем другое, поверь мне, уметь правильно определяться в жизни.
– Это касается тебя и сейчас?
– Да... Моя дочь, Юлия... Я хочу остаться для нее в символе, целью -всегда необходимого рядом отца. Возможно ли такое?
– Остаться отцом... – задумалась, заботливо оживившись, Виктория. -Думается, в основном такое не составляет проблемы для большинства людей... Но отцом..., который всегда рядом...
– Именно так, – подтвердил без колебаний Аршиинкин-Мертвяк.
– Что значит рядом? – поинтересовалась Виктория. – В смысле, возьмем гиперболу, даже в постели?
– Я не говорил этого, но... такое... – замешкался стеснительно Василий Федорович,– было бы в самый раз... Идеал, – вырвалось у него.
– Ты говоришь о таких вещах, о которых можно услышать только человеку понимающему.
– Да, Виктория, и ты меня должна понять правильно: она, Юлия – как две капли воды похожа на мою вторую жену, если хочешь, то она – мой недостигнутый символ.
– Так и займись ею, женой.
– Она умерла. Давно.
– Извини, я не знала, Василий Федорович.
– Так, возможно ли это? – будто и не слыша извинений в свой адрес, волнительно спросил профессор.
– Возможно, – коротко, но почему-то настолько убедительно сказала Виктория, что профессору, стало на какое-то мгновение, окрыленно легко, по-мальчишески шаловливо и радостно. Но это мгновение ускользнуло и логика отцовства предоставила свои достоверные оправдания:
– Как же я буду выглядеть в социуме, не говоря уже перед самой дочерью, если я предложу ей свои руку и сердце? – опечалено, словно позоря себя вслух, сказал он.
Некоторое время, они, Виктория и Василий Федорович молчали: Виктория словно решалась на что-то – сказать или сделать, но профессор, не замечая ее чувственной подготовки на какое-то действо, сидел все так же, на кровати, но теперь – мучительно охватив свою голову обеими руками и облокотившись себе на колени.
– Мне сейчас трудно тебе это объяснить, но я сейчас подумала, что такую проблему под силу решить, только... "Обратной стороне" – шепотом проговорила Виктория последнюю фразу.
– Ты шутишь, – не отрывая рук от головы, почти безразлично проговорил профессор.
– Нисколько, – в полуголосе, но твердо подтвердила Виктория.
– Не надо. Я прошу тебя, – умоляюще попросил Аршиинкин-Мертвяк и, выпрямившись, посмотрел собеседнице в глаза.
– Напрасно. Я думала тебе помочь и не более того, но то, о чем ты предположил, шутки исключены, Василий Федорович.
– Хорошо. Помоги, – безнадежно согласился профессор. – Что это, "Обратная сторона"?
– Как ты думаешь..., – прошептала собеседница, – кто я?
– Виктория, – начал было говорить профессор, но собеседница отрицательно покачала головой в знак неправильного ответа, – я имел в виду, – поправился профессор, – Виктория Леонидовна Юсман, кандидат психологических наук.
– Опять же... Неверно, – не приняла ответа она.
– Ну..., я не знаю..., хотя... Не назвал еще одного – женщина?.. Так?..
– Абсолютно не так.
– Но позволь, не мужчина же... ты?
– Именно так.
– Тогда, в таком случае, мне остается подумать, что ты либо дуришь невпопад, обижаешь, а это, мягко говоря – неприятно; либо ты... -сумасшедшая, извини конечно меня, Виктория.
– Ты не назвал третьего.
– Никакого третьего варианта не может здесь быть.
– Третий вариант есть... Бондаревски Юрий Анатольевич, – спокойно сказала Виктория.
– Что-то не припомню. Кто он? – озадачился профессор, настраиваясь услышать привычную логику ответа.
– Это – я, Василий Федорович, – подтвердила Виктория. – Он самый, собственной персоной, и она назвалась громче и отчетливее, – Бондаревски Юрий Анатольевич. Но теперь, – прибавила она, – в телесах женщины. Прошу любить и жаловать, но это между нами!.. Что ты молчишь, Василий Федорович?.. Ты удивлен?.. А-а..., понятно... Снова подумалось, что говоришь с сумасшедшей?.. Ну..., как знаешь..., молчи, – и она потянулась рукой, и ловко взяла свою сумочку со стоящего рядом с кроватью низенького стола и пламя свечи раскачалось от ее манипуляции.
Виктория извлекла из сумочки блокнот в кожаном переплете, быстро раскрыла его, отлистала несколько страниц и вырвала ту, на которой теперь остановилась – страница оказалась чистой, как заметил наблюдавший за этим профессор. Виктория бегло, по памяти, написала оказавшейся в ее руке ручкой, видимо хранившейся в корешке блокнота, пару небрежного почерка строк и подала листок Аршиинкину-Мертвяку.
– Здесь, если надумаешь, необходимый тебе адрес и телефон... Возьми, – профессор принял листок, продолжая молча смотреть на Викторию, -"Обратная сторона" – делает перевертышей... Это официальная фирма, правда известная не такому широкому кругу как другие медицинские учреждения. Может они и согласятся помочь, довольно не исключено. Больше... Я тебе ничего не скажу, Василий Федорович. И не смотри ты на меня такими неподвижными глазами. Никто, никогда и нигде тебе не поверит, что я не Виктория!... Ты и сам не поверишь, все-таки советую обратиться.
– Но я же не... тот..., который... Не из тех..., что?... – продолжая смотреть стеклянным взглядом на собеседницу, недосказал, будто попытался оправдаться профессор.
– А я и не думала тебя обижать, Василий Федорович. Но... Не могу я, и не имею права тебе сказать больше, чем уже тебе известно теперь.
Утром, всю обратную дорогу в Москву, сидя за рулем своего БМВ, Аршиинкин-Мертвяк, машинально распознавая дорогу, сосредоточенно просматривал в своей памяти фрагментами саму вчерашнюю вечеринку, постельные удовольствия с Викторией. Но потом... Теперь, в кармане его спортивного костюма, спрятан адрес "Обратной стороны", написанный на блокнотном листке Викторией.
Дьявольщина
Аршиинкин-Мертвяк возвратился домой в Москву в привычную трехкомнатную квартиру и объявился перед своею дочерью каким-то, как показалось ей, нерасторопным: не одел свои тапочки, а только лишь взял их в руки и немного посмотрев на них, бросил валяться у вешалки – остался в носках, проскочил на кухню – схватил бутерброд с колбасой – надкусил его и положил обратно в тарелку.
– Как отдыхалось, папа? – задала обычный вопрос Юлия, на который Василию Федоровичу можно было даже не отвечать, потому что за последние годы вопрос этот приобрел форму своеобразного приветствия между ним и дочерью, и профессор традиционно не ответил на него и было уже решил пройти к себе в кабинет, который, впрочем являлся и его спальней, но... Юлия почему-то вопреки образовавшимся правилам настоятельно повторила вопрос:
– Как отдыхалось, папа? – более требовательно произнесла она.
И теперь не ответить профессор не мог. Он остановился в прихожей, едва приоткрывши дверь в свой кабинет, а дочь смотрела ему прямо в глаза, и она ожидала ответа.
– Хорошо, Юленька – неуверенно и озадаченно проговорил Василий Федорович на инерции внутреннего раздумья.
– Зачем же ты пытаешься от меня скрыть очевидное! Я вижу. Я понимаю, что что-то не так... Папа!
– Все так. Все нормально, Юленька. Нет проблем, кроме тех, что и всегда с нами, – ласково проговорил Аршиинкин-Мертвяк.
– Как знаешь, папа. Будем считать, что мне показалось.
– Вне каких-либо сомнений, Юля... – коротко и подвижно сказал профессор и... на пару секунд замолчав, извинительно добавил: – Мне еще надо успеть переодеться и кое-что обдумать.
– Да. Конечно же, папа.
– Надо войти в повседневную форму, – все так же, извинительно, пояснил Василий Федорович, но уже в тоне подоспевшей на выручку шутливости.
Юлия немного успокоилась.
– Тебе заварить кофе? – спросила она.
– Да-да, естественно, – тут же согласился профессор – быстро ускользнул в свой кабинет и уже, когда он закрыл за собою дверь, вдогонку уходящей на кухню дочери донесся его поспешный голос, – и пожалуйста -по-креп-че!..
Аршиинкин-Мертвяк остался один на один сам с собою. В начале он медленно прохаживался по своему небольшому кабинету от окна к двери и обратно, потом он присел на свой любимый мягкий, с нежной обивкой диван, который уже два дня не принимал тепла своего хозяина и встретил теперь его прохладно. Все размышления Василия Федоровича были направлены только в одном направлении: последняя ночь, проведенная в обществе женщины, безумная, но может быть, очень хотелось так, – реальная возможность разрешения всех нестерпимо-болевых проблем, и такая перспектива нормальной жизни! Удержаться от соблазна пофантазировать профессор не мог, но так же, не мог он, все же отдаваясь влечению обольстительного желания перестать быть самим собою -профессором философии Университета, и он, наряду с наслаждением, все-таки пытался давать себе отчет, анализировать, нарабатывать вывод в колючих рамках освоенной им на протяжении жизни логики. "Ну, это же не логично!" -думалось ему, – "Как можно поверить в такое?!" – спрашивал он сам у себя, – "Виктория Леонидовна Юсман вовсе не Виктория Леонидовна Юсман, а Бондаревски Юрий Анатольевич! Не женщина, а мужчина, вернее – мужчина в женском теле! Не верю!.. Не... верю... Но..., собственно говоря..., почему бы и не... поверить?.. Чертовщина какая-то, дъявольщина и только!" -разочарованно вскочил с дивана профессор и несколько раз бегло туда-сюда, от окна к двери, прошелся по кабинету и снова размашисто уселся на свой диван. "А хорошо бы, если все так!" – опять размышлялось ему, и он, медленно и с предвкушением наслаждения закрыл свои счастливые глаза и стал погружаться в полудрему, пытаясь разглядеть, в теперь видимых им внутренне мельтешениях необъяснимых форм, образ любимой женщины, своей второй супруги – Юлиной мамы, давно ушедшей, но ставшей от этого еще ближе ему, Василию Федоровичу, потому что была она с тех пор и сейчас, всегда и везде рядом в помыслах и в переживаниях чувств и даже – ощутимо рядом, в реальности, в образе дочери, которая удивительно копировала свою мать и телом и душою и разумом, и Аршиинкин-Мертвяк все больше с годами, труднее мог различить, разобрать, кого же он остался любить: дочь Юлию или жену Катеньку? От этого он часто терялся и порою, с громадным трудом успевал себя остановить, не решиться войти на ночь в спальню к Юлии. И Юлия, порою, кажется замечала, о чем–то догадывалась, особенно, когда отец ласкал ее в ранней юности. Были моменты, когда она просыпалась и тут же, открывая глаза, упиралась своим сонливым взглядом в отца, стоящего у ее кровати: так, бывало, он стоял и смотрел, не в силах подолгу отойти от дочери, а она, ничего не понимая, смотрела на него и девственно снова засыпала под его присмотром. Он ревновал свою дочь ко всем взглядам молодых людей на нее, будь то на улице, в метро, в Университете или в каком-либо другом месте. Теперь дочь приобрела молодую, налитую свежестью упругую плоть, и такую же как и была у Катеньки смуглую, шелковисто-ароматную кожу. Девчоночным задором курносились ее груди как и у Кати. Смоляного цвета волосы до плеч, распущенные и пышные кое-где самой природой разбросано – сворачивались они в крупные пружины плавно и мелодично обвисающие от своей тяжести. Прон-зительно карие глаза, понимающие и отзывчивые. Строгая, но невероятно женственная улыбка губ. Были моменты, когда профессора просто валило с ног от безумного желания обладать всеми этими прелестями! Но, как же дико и не по-человечески несправедливо издевалась над ним природа его жизни теперь: Аршиинкин-Мертвяк пребывал в состоянии человека, у которого отняли что-то сокровенное, во что он безумно был влюблен. Создавалось полное впечатление, что его супруга продолжала с ним жить, но только словно за невидимой, прозрачной и неощутимой преградой, нарушить которую он был не в состоянии. Будто супруга забыла его как мужа и теперь отчетливо и реально играла роль его дочери, но достучаться и напомнить о себе и совершенно не дождаться окончания спектакля! Профессор понимал это ясно, даже надежда была абсолютно исключена – словно актер обезумел! Жена его Катенька, в образе, в роли его дочери Юлии! Как бред! Но реальность!
