Текст книги "Миссия доктора Гундлаха"

Автор книги: Вольфганг Шрайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 16

Глэдис повеселела – и Гундлах приободрился. За Пиренеями облачный покров растаял; они оставили внизу позади Тулузу и Центральный массив, мрачный, пепельно-серый. За Женевским озером – Альпы. Складчатые, заснеженные, ничего не разглядишь, но для Глэдис все внове, все ее восхищает. Как славно путешествовать вместе с ней, когда окрыляют надежды! Трехтурбинный «Боинг-727» португальской ТАГ приземлился минута в минуту в аэропорту Клотен, если верить рекламе, это географический центр Европы. Гундлаху приходилось здесь бывать неоднократно, он чувствовал себя как дома. За пять франков, раз в семь дешевле, чем им обошлось бы такси, автобус доставил их к городскому агентству авиакомпании «Свиссэр».

Улицы Цюриха сверкают в предновогоднем наряде. Они на Банхорс-штрассе, уже подготовившейся к рождественским праздникам. За обнаженными деревьями – стекло и блеск, улица словно приглашала их сделать две тысячи шагов во всю ее длину, чтобы убедиться в трудолюбии и зажиточности швейцарцев. Магазины, лавки парфюмеров, отделанные полированным мрамором, входы в банки, знаменитый «Гранд-отель» Дольдера, кафе Шпрюнгли и Кранцлера, в витринах магазинчиков южные плоды, изделия из кожи, деликатесы, бриллиантовые колье. Почти никаких следов ноябрьских беспорядков, когда молодежь обливала нечистотами фасады домов, била стекла и вываливала на проезжую часть урны с мусором...

Все началось как будто удачно. Профессор Драйшиллинг, правовед, возглавлявший трибунал в Мехико, созванивался с разными нужными людьми.

Наметилось крупное мероприятие: встреча в актовом зале федерального Технического института, традиционного организатора дискуссий.

До здания института они доехали из центра на трамвае. Вагоны здесь непривычно светлые, бело-голубые. Гундлах вооружился, что называется, до зубов – в портфеле у него лежала пачка открыток с десятками пометок для памяти на каждой из них. Перед критически настроенными слушателями следует выступать сдержанно, корректно и доказательно – горячиться, как в Лиссабоне, здесь не годится. Западноевропейские страны в вопросе о Сальвадоре неохотно следовали призывному звуку трубы из Вашингтона, а если и подчинялись ей, то лишь под давлением. Все понимали, что кровожадные государственные структуры за океаном обречены. Нет, это не человеколюбие проснулось вдруг в западных политиках – простой расчет. НАТО и Северная Европа имели свои интересы в южном полушарии и не хотели, чтобы им был нанесен ущерб – речь идет о миллиардных доходах! Министр иностранных дел Бонна любил подчеркивать: «Наша линия в странах Центральной Америки не может заключаться в поддержке изживших себя систем».

Трамвай свернул за угол и остановился перед громадиной из стекла и бетона – зданием банка. Здесь с понедельника по пятницу с четверти восьмого утра до половины пятого дня можно открыть счет с кодовым номером, если вы согласны для первого случая предъявить свои документы и положить на счет не менее 40 000 франков...

Они выходят из трамвая, и тут Гундлах снова чувствует страшную боль в спине.

Как в Гаване, только еще более резкую, словно кто-то воткнул ему под левую лопатку нож. Он хватается за Глэдис, та поддерживает его. Через несколько секунд чувство нестерпимой боли и страха отступает, остается лишь противная дрожь. Он идет ко входу в институт, с трудом переставляя ноги. Глэдис предлагает вернуться в гостиницу, профессор Драйшиллинг довезет их на своей машине. Гундлах не соглашается. Ничего, как-нибудь обойдется, кто же будет переводить?.. Нельзя все сваливать на Драйшиллинга, тот и без того много для них сделал.

Актовый зал в институте – амфитеатр. Публики достаточно, больше половины зала; внизу стоит длинный стол, четверо или пятеро в президиуме – перед микрофонами, телевидение отсутствует, это хорошо, не то его мог бы узнать на экране кто-нибудь из здешних знакомых. Рукопожатия. Профессор представляет Глэдис и его. Гундлаху трудно определить, кто сидит в зале – студенты тут в основном или преподаватели, аудитория расплывается у него перед глазами. Входят двое опоздавших, и один из них, рыжеволосый, напоминает внешне мистера Бима из Мехико и Лиссабона. Гундлах глазам своим не верит, но нет, все верно, это мистер Бим собственной персоной, вежливо наклоняет голову, здороваясь.

Дискуссию открывает профессор Драйшиллинг. Сосед говорит Гундлаху, что приехали люди с радио, будут записывать выступления на пленку. Переводит все-таки Драйшиллинг, но перевод его слишком медлителен и неточен, не передает звучащей в словах Глэдис страсти и энергии. От частого повторения слова потеряли свой горький привкус, остроту. Скосил глаза на Бима; тот делает вид, будто вовсе не обращает на него внимания. Склонив голову набок, внимательно прислушивается, записывает что-то.

Но вот Бим наконец-то ввязывается в дискуссию и, увы, делает это очень профессионально. Его доводы гораздо продуманнее, чем тогда в Лиссабоне. И хитрее. Вот, например, Билл пытается оправдать нарушение прав человека в Сальвадоре, с невинным видом называя пытки «продолжением иберийских традиций».

Нет, каков подлец! Перед глазами Гундлаха плывут круги, ему словно длинную иглу под лопатку воткнули. Но он все же говорит:

– Вы называете «иберийской традицией» то, к чему, по свидетельству сенатской комиссии США, американская армия тысячи раз прибегала во Вьетнаме? Нам эта ваша формулировка представляется оскорбительной.

Бим пространно поясняет свою мысль. И опять-таки аргументированно. Все чаще приходится отбиваться ему, Гундлаху. Он отодвинул в сторону пачку открыток с выписками и резко возражает Биму. Но сразу опровергнуть его не удается. Бима усердно поддерживает пришедший вместе с ним напарник. Он начинает говорить о скрытой подрывной деятельности Москвы, об Эфиопии, Анголе, Афганистане, обвиняет Кубу в «прямом вмешательстве во внутренние дела Никарагуа и Сальвадора». Куба-де поставляет в эти страны оружие.

– Если Кастро опять попытается выступить в роли проводника идей Москвы, моей стране придется реагировать на это.

– И что же вы намерены предпринять? Блокировать Кубу? Или высадить там сразу десант?

– Ни один разумный человек о подобных мерах не помышляет.

– Это верно в том смысле, что те, кто об этом помышляет, неразумны. И в Сальвадоре у вас не разум взял верх, раз вы вооружаете хунту.

– Нам брошен вызов, мы пытаемся остановить коммунистическую экспансию.

А вот это звучит уже неубедительно. Тезис набил оскомину. Публика протестует, но силы вдруг оставляют Гундлаха. Его знобит, руки будто окоченели, он ощущает это с такой же остротой, как боль в затылке. Сражаться приходится в одиночку. Глэдис трудно уследить за ходом спора – Драйшиллинг переводит ей с пятого на десятое. Не успевает без привычки... Подобно всем опытным полемистам, Гундлах умело уклоняется от главной темы, когда видит, что противник раскрылся и можно нанести удар в незащищенное место. Он сам не может вспомнить потом, по какому поводу он вдруг обрушился на политическую линию Соединенных Штатов в целом, называл ее безрассудной и взрывоопасной.

– Вы стремитесь добиться, чтобы русские убрали свои ракеты, которые могут достичь только Европы, и вовсе не собираетесь демонтировать собственные, установленные там. Это и слепому видно,– говорит он, утирая залитое потом лицо.

– Мы говорим об оружии для Сальвадора! – кричит Бим.

– А я хочу перейти от разговора об оружии для маленьких стран к оружию больших! В арсеналах находятся ныне тысячи единиц тактического и стратегического ядерного оружия с невообразимой для сознания нормального человека разрушительной силой в миллион бомб, сброшенных на Хиросиму.

Никто и ничто не в силах удержаь его, он отбрасывает в сторону возражения, даже самые острые, он вбивает их обратно в глотку им обоим.

– Ваша ракета,– восклицает он, словно речь идет о личной собственности Бима,– это оружие нового типа, сверхоружие, как вы сами пишете в вашем журнале. Вы пишете еще, что это оружие не оставит противнику никаких шансов на ответный удар. «Победа возможна», утверждаете вы.

– Не мы, а журнал «Форейн полиси».

– Влиятельнейшие люди вашей страны всерьез полагают, что атомную войну можно выиграть. И следующий ваш шаг запрограммирован заранее: превратить страны Западной Европы в полигон и стартовую площадку для своих ракет!

Ответа он не разобрал, голова раскалывается от боли. Игла под лопаткой продолжает ввинчиваться. Гундлах заканчивает:

– Кто считает атомную войну допустимой, тот безумен, общественно опасен, и место ему – в больнице для умалишенных, господа! Лишь когда мы все поймем, что гонка вооружений представляет собой риск в тысячу раз больший, нежели разоружение, у нас появится надежда. Ваш журнал понесет убытки, если боссы военной промышленности перестанут щедро оплачивать рекламные развороты, мистер Бим? Мы понимаем ваше волнение. Но миллион марок, девятьсот миллиардов швейцарских франков, ежегодных затрат на вооружение во всем мире, где целые страны испытывают самый настоящий голод, перед лицом энергетического кризиса, грозных экономических и экологических проблем, перед лицом общечеловеческих проблем – это волнует нас больше. Это самая мрачная трагедия, полнейший абсурд нашего века!

Публика поддерживает его, она даже неистовствует, кто-то подбегает к столу президиума, хватает микрофон:

– Способен ли кто-нибудь из нас представить, что опасность может еще возрасти? И тем не менее это так! На вооружение тратят в двадцать два раза больше, чем «третий мир» получает в виде экономической помощи!

Бил стучит кулаком по столу:

– Это некорректно! Вы не имеете права обвинять за это нас!

– Когда речь идет о вопросах жизни или смерти,– наносит очередной удар Гундлах,– требовать корректности по отношению лично к себе просто неуместно!

В зале поднимается шум. Гундлах теряет почти всякую способность воспринимать что-либо еще. Он чувствует себя на редкость скверно. Заключительная речь Драйшиллинга тоже еле доходит до него. Голос профессора доносится как бы издалека, Гундлах улавливает только главное:

– Проявим же нашу солидарность с народом Сальвадора, который борется во имя своего будущего! – призывает присутствующих профессор Драйшиллинг.– Только так мы подтвердим свою добрую волю!

Бим и его напарник покинули зал. Все, конец. Гундлах, весь дрожа, глубоко вдыхает воздух – он выстоял! С этими двумя он справился. Его обступают фотокорреспонденты, значит, эхо в прессе завтра будет!

К нему подходит Драйшиллинг.

– Вы задели за живое всех! Никто ничего подобного не ожидал. Подумать только!.. Энергии у вас на целую атомную электростанцию хватит!

– Да, но временами реактор выходит из-под контроля. Мне искренне жаль, профессор!

Глэдис пристально смотрит на Гундлаха и тихо говорит:

– Спасибо.

Глава 17

Профессор подвозит Глэдис и Гундлаха к отелю, где на прощанье пожимает им руки. Гундлах чувствует себя опустошенным, он идет рядом с Глэдис, не в состоянии ни о чем думать, отвечает ей односложно. Все кажется ему каким-то нереальным. Вместе с ключом портье протягивает ему большой конверт с журналом, скорее всего рекламным. Ему сейчас не до чтения. Заказывает в номер виски со льдом – самое время взбодриться.

– И два стакана,– произносит по-французски Глэдис.

Ага, она встревожилась, думает, что ему совсем худо.

Приходит официант, приносит треугольную бутылку шотландского виски «Грэнт Ройял». Когда наливаешь его в стакан, он обволакивает кубики льда как янтарь. Глэдис поднимает тост за его победу. Но никакого торжества он не испытывает. Лишь страшную усталость. Она храбрится, пьет с ним наравне. Почему? Непонятно... Он не в состоянии больше ни о чем думать, чувствует себя вконец разбитым.

Глэдис подливает содовой в свой стакан. На губах ее неожиданно появляется улыбка – невольная, неосознанная. Но его начинает клонить в сон, разговор иссякает. Глэдис поднимается, желает ему спокойной ночи.

Гундлах берет в руки конверт. Фамилии отправителя на нем нет. Вынимает журнал, это «Интернационале верревю», орган экспортеров оружия; закладка на развороте с рекламой. Странно. Некая английская фирма, именующая себя «Коммерс интернейшнл», предлагает самое разнообразное оружие и военное снаряжение. Противопехотные мины, ракетные установки, 106-миллиметровые безоткатные орудия, сдвоенные зенитные установки, танки, снаряды и патроны любого типа и в любом количестве. Все это можно свободно заказать в Брюсселе на бульваре д'Ар... Ерунда какая-то. Зачем ему все это? И тут он обнаруживает маленькую записку, приклеенную в нижнем углу правой страницы. «Для вашего сведения! Не забывайте о строгом паспортном контроле в Западной Германии».

Он вздрагивает. Так вот оно что: опять хитро замаскированная угроза! Они выследили его, им известно, что паспорт у него фальшивый. Придется отказаться от поездки в Бонн. И в Париж тоже. Они и здесь постоянно держат его на мушке. Ладно! Гундлах швыряет журнал в корзину для бумаг, опрокидывает еще стаканчик виски, ощущает непреодолимое желание заснуть. Пропади они все пропадом!

Слышит какой-то щелчок, как будто открыли дверь. Разве он не запер? Гундлах включает свет и видит стоящую посреди комнаты Глэдис в ее пальто с погончиками. Он ошеломлен. Глэдис не произносит ни слова, выключает свет, Гундлах слышит неясный шорох, и вот она уже скользнула к нему под одеяло.

– Я просто хочу побыть с тобой, Ганс. Ты меня понимаешь?

– Да, Глэдис. Я понимаю.

Часть третья

Глава 1

Каким долгим стал обратный путь! Вторник, 13 января 1981 года, последний день их путешествия. Во время промежуточной посадки в столице Коста-Рики Сан-Хосе Гундлаху вспомнилось, что над этой страной он уже однажды пролетал в воздушном такси вместе с тем японцем, который продавал не то цепи противоскольжения, не то защитные жилеты. С тех пор прошло всего три месяца, а в его жизни все перевернулось вверх дном.

Он снял ладонь Глэдис со своей руки, нажал на кнопку и откинул кресло; в ушах стоял свист и рев всех самолетов, на которых им приходилось летать в последнее время, но он был спокоен и расслаблен в полной уверенности, что самое трудное позади. Правда, осталось еще проехать километров сто на юго-запад от Тегусигальпы, добраться до границы. Физически он чувствовал себя много лучше, чем в конце ноября перед отъездом из Сальвадора.

Сколько им удалось сделать вопреки всем препонам! Они вправе гордиться! Глэдис многому у него научилась. И умению вести беседу пружиняще-любезно, и способности атаковать, если требуется, не жалея сил. А он перенял у Глэдис ее безграничную убежденность и веру в победу. Как дипломат она, бесспорно, была наполовину сотворена им. В Риме, Вене, Брюсселе, Амстердаме, Копенгагене, Осло и Стокгольме он помогал ей словом и делом. Ее мастерство оратора и полемиста росло буквально с каждым днем, теперь она просто в блестящей форме... Гундлах закрыл глаза, вызывая в памяти картины минувших дней.

Может быть, он задремал, но вдруг ему почудилось, будто по бортовому радио передали, что всех просят пристегнуться и погасить сигареты, самолет вскоре произведет посадку в аэропорту Сан-Сальвадора Илопаньо,

Гундлах не на шутку обеспокоен. Самолет снижается, в иллюминатор уже хорошо видна мерцающая на солнце рябь озера. У него все внутри дрожит. Возможно ли?.. В оцепенении смотрит он на причудливые очертания посадочного поля, в лицо из сопла под потолком дует сильная струя свежего воздуха, да, они садятся. Невероятно! Они выбрали южный маршрут, сев в аэропорту «Панама-Токумен» на рейсовый самолет «Мехиканы», который с запада на восток облетал одну столицу Центральной Америки за другой, минуя только Сан-Сальвадор – из-за боев, шедших в пригородах столицы третий день, аэродром Илопаньо для гражданских самолетов закрыт. Им объяснили, что взлетно-посадочные полосы там повреждены, а теперь сажают? Это конец – Илопаньо находится в руках хунты!

Но у Глэдис его страхи вызывают смех. С чего он взял? Да, самолет идет на посадку. Где? В Манагуа! Пусть приглядится получше: вон огромное Никарагуанское озеро, разве его спутаешь с Илопаньо? Все в порядке... Его сердце снова бьется ровно. Глэдис с виду совершенно спокойна, но он догадывается, что внутренне она тоже смущена – эта ошибка как бы наглядно продемонстрировала, сколь узка дорожка, по которой они оба идут. Что до него, он выбрал бы северный маршрут, пусть и связанный с трудностями транзита через Белиз: сначала на моторной лодке в Гондурас, потом нелегальный переход границы. Но эмигрантский комитет в Панаме посчитал этот их путь более надежным.

«Ну, будем надеяться. Совершенно безопасных вариантов для нас сейчас нет».

 Глава 2

Самолет заправляли горючим, им предложили выйти. В зале для транзитных пассажиров Гундлах купил газеты – местные и зарубежные. Бросились в глаза заголовки: «Партизаны перешли в наступление в одиннадцати провинциях Сальвадора из четырнадцати», «ВВС хунты ослаблены ударом артиллерии по Илопаньо», «Армейские части забаррикадированы в казармах», «Всеобщая забастовка в промышленных районах Сан-Сальвадора».

Большинство этих сообщений ему известно, но он все же перечитывает их: полковник Адольфо Махано, отстраненный в декабре от власти, скрылся в подполье. У него еще есть сторонники. Командующий гарнизона Санта-Аны, второго по величине города страны, убит двумя штабными офицерами. Солдаты подожгли свои казармы и пробиваются к отрядам повстанцев. В городах воздвигаются баррикады. Взорван ряд мостов, нет никакого сообщения между Санта-Аной и портом Ла Уньон, где тоже идут бои. В северной провинции Морасан на сторону повстанцев перешел подполковник Наваррет. Известный до сих пор как человек крайне консервативных взглядов, он со своим спецбатальоном, прошедшим выучку у американских инструкторов, присоединился к партизанам, когда они штурмовали Сан-Франсиско-Готеру, столицу провинции. По радиостанции фронта «Венсеремос» Наваррет обратился с призывом к армии: «Друзья, ваши командиры потеряли всякое моральное право отдавать вам приказы. Не подчиняйтесь больше этой преступной клике, ей место на свалке истории...

Звучит внушительно. Гундлах зачитывает заметку Глэдис. Та его воодушевления не разделяет. Она считает: благоразумие этих господ замешено на том, что им хочется в последний момент оказаться на стороне победителей. Что ж, ей виднее...

Пассажиров снова пригласили в самолет. Они прошли по удручающей полуденной жаре. Гундлах снова обратился к газетам. Пресса Никарагуа проявляла сдержанность, но торжество и энтузиазм угадывались: наступлению партизанских отрядов уделялось больше места, чем в газетах Панамы, но подчеркивалось, что это – если вспомнить о собственном опыте – вряд ли можно счесть решающей битвой.

– Скоро мы будем в Тегусе.

Глэдис назвала столицу Гондураса ее сокращенным именем, как все местные жители, и действительно, минут через двадцать после старта самолет пошел на посадку. Гундлах снова почувствовал тревогу.

Он мысленно повторил, что им предстоит в ближайшие часы: прямо из аэропорта – в шикарную гостиницу «Гондурас-Майя», это для конспирации, там берут напрокат машину, едут по «Межокеанскому шоссе» на юг, потом сворачивают на Панамериканскую дорогу и до Ла Горен, городка у границы Сальвадора. Протяженность границы более 300 километров. В стороне от шоссе она почти не охраняется, а сразу за ней —территория, освобожденная повстанцами, партизанские районы.

Толчок, скрип резины, самолет, покачиваясь, покатил по бетонной дорожке. Снова становится душно, пассажиры, толкаясь, торопятся к выходу. Гундлах берет ручной багаж. Пока к борту подгоняют трап, в самолете тишина, тревога его неизвестно почему еще более возросла. Он убеждает себя, что надо радоваться: как-никак они оправдали надежды, поручение выполнили (правда, точной суммы, которую перевели в Сальвадор с их номерного счета в Швейцарии, он не знал), что немало способствует нынешнему ходу событий! А если рассчитывать позицию на несколько ходов вперед? Все видится как-то неясно, размыто, Тегусигальпа, расположенная на высоте тысячи метров над уровнем океана, встретила их весело полощущимися на ветру флагами. Климат здесь как на курорте – мягкий, воздух напоен солнцем; несмотря на запах керосина, можно уловить аромат цветов и смолистый дух сосен, идущий со склонов окрестных холмов; линия горизонта обозначена зеленой цепью гор.

– Мадам,– обратился к Глэдис чиновник у барьера в таможне,– не соблаговолите ли вы снять солнцезащитные очки?

Глэдис снимает их раздражающе долго, второй чиновник берет тем временем паспорт Гундлаха.

– Как долго вы намерены пробыть в стране?

– Три-четыре дня нам хватит, чтобы развлечься и посетить Копан,– произносит она несколько в нос, с французским акцентом.– В крайнем случае – неделю.

– Вы путешествуете вдвоем?

– Я переводчица месье Рокемона.

«Ее небрежный тон нарочит,– думает Гундлах,– человек с чутьем ее живо раскусит...» Паспорта уносят, и это еще больше обеспокоило Гундлаха. Да что это с ним?! Они с Глэдис чуть ли не в двадцатый раз пересекают границу, после Цюриха в паспорте проставлено пятнадцать печатей, и никогда ничего худого не случалось, все обойдется и здесь. Но почему же их не пропускают? За спинами собирается очередь не прошедших досмотра пассажиров. Глэдис и Гундлаха приглашают пройти в другое помещение, вежливо проводят сквозь вертушку в кабинет за дверью с матовыми стеклами. Навстречу поднимается офицер, корректный и подтянутый, пограничник или таможенник. Перед ним на письменном столе документы, на стене – писанный маслом портрет президента, какого-то генерала.

– Что-нибудь не в порядке? – спрашивает по-английски Гундлах.

– Ваша цель, мистер Рокемон, знакомство с руинами Копана?

Гундлах откашливается.

– Если вы не возражаете.

– О, я ничего против не имею.

Офицер перелистывает странички паспорта Гундлаха. Вносят их багаж.

– Разве мы нарушили таможенные предписания?

– Вовсе нет, меня не это беспокоит... Мною получен официальный документ из Сан-Сальвадора. Требуют вашей выдачи, и я обязан подчиниться. Есть ордер на арест вас обоих, весьма сожалею.

– Но по какому праву? – Голос отказывается служить Гундлаху.

– Вас обвиняют в похищении денег и убийстве. В подобных случаях мы не вправе отказывать.

– Я хотел бы связаться со своим посольством.

– С каким? С французским или немецким?

Он молчит, ноги у него становятся ватными. В дверь вваливается несколько солдат, Гундлаху заламывают руки за спину, связывают большие пальцы.

Откуда-то издалека слышит он крик Глэдис:

– Это недоразумение... Я член политико-дипломатической комиссии... По ее поручению...

Но Гундлах понимает: все пропало! Для него – все! Пошевелиться он не в состоянии, в висках стучит и стучит – это конец, конец! Сделав немыслимое усилие, он поворачивается к стоящей перед застекленной дверью Глэдис, видит слезы на ее лице и произносит сдавленным голосом:

– Не плачь! Переживем и это!

Он сказал это по-немецки, Глэдис немецкого не знала и не поняла; когда их обоих выводят, Гундлах повторил эти слова по-французски, и Глэдис кивнула. Но разве он сам верил в то, что сказал?