Текст книги "По пути в Германию "

Автор книги: Вольфганг Ганс Путлиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Целыми ночами я обсуждал эту дилемму с Устиновым и моим другом евреем д-ром Г. Оба считали, что мне нельзя покидать свой пост. Пока я сижу в аппарате, говорили они, у меня есть возможность предпринимать что-то положительное против фашизма, в Лааске же или в качестве эмигранта в Англии я был бы целиком обречен на бездействие. Они соглашались с тем, что мое вступление в партию будет свинством, но, по их словам, против нацистской лжи и коварства можно было бороться только этими же средствами. На случай, если мне когда-либо позднее будут предъявляться упреки, они обещали присягнуть перед всеми трибуналами мира, что я всей душой находился на противоположной стороне и действовал в ее интересах.

Такие обманные маневры противоречили понятиям о чести, привитым мне воспитанием. Но я на протяжении всей своей жизни руководствовался идеей служения отечеству. Теперь, когда я видел, что эта банда ведет Германию к катастрофе, я не имел права бросить оружие и пустить все на волю волн. Я не видел другого поля сражения, на котором мог бы скрестить шпаги с нацистами. И вот я, наконец, отправился к Карлова и объявил ему о своей готовности вступить в нацистскую партию. [188]

Кроме Брюкльмейера и меня, в лондонском клубе нацистской партии должны были принимать присягу еще несколько членов немецкой колонии. Нас – десяток мужчин и женщин – поставили перед портретом Гитлера в парадном зале, украшенном знаменами и знаками свастики, и в присутствии собравшихся здесь лондонских нацистов мы должны были повторять вслед за Карлова: «Клянусь хранить верность моему фюреру Адольфу Гитлеру». Поднимая правую руку при произнесении клятвы, я вытянул три пальца левой руки книзу в качестве «громоотвода», чтобы при помощи этого «колдовства» отвести от себя мой позор.

Вскоре я поехал в Лааске к умирающему отцу. В одну из своих последних светлых минут он велел нам подойти к его постели и слабым голосом сказал:

– Дети, если вы допустите, что на моих похоронах появится хоть одна свастика и хоть раз будет сказано «хайль Гитлер», то я встану из могилы и пропишу вам такую ижицу, что у вас все размякнет.

Нам удалось выполнить его желание. Он был зарыт в родную землю по старому обычаю.

Только после похорон я покаялся семье в моем постыдном поведении. Мать простила меня, зная, как я ненавижу коричневую чуму.

Только тот, кто сам пережил что-либо подобное, поймет, до чего тяжко было у меня на сердце.

Посол особого типа

Несмотря на многочисленные сообщения об ужасах концлагерей, еврейских погромах и арестах среди духовенства, которые не нравились читателям английских газет, к 1936 году в Англии отнюдь не создалось неприязненной или, тем более, враждебной атмосферы по отношению к Третьей империи. Наоборот, печать старательно избегала всего, что нацисты называли «травлей». Исключением являлась только коммунистическая газета «Дейли уоркер», которую, однако, нельзя было купить ни в одном киоске. Средний англичанин мог достать ее только с трудом, разыскав уличный перекресток, на котором случайно находился добровольный продавец газеты. «Коричневая книга» о поджоге рейхстага и другая антифашистская литература продавалась, как правило, только из-под полы, и ее нельзя было увидеть в витринах больших книжных магазинов. Фильмы вроде «Профессора Мамлока» были недвусмысленно запрещены правительством. [189]

Более того, проведенная летом в Берлине и превосходно организованная олимпиада завоевала коричневому режиму немалое число почитателей. Тысячи британских туристов, соблазненные дешевизной – результатом льгот при обмене фунтов на марки, – отправлялись в поездку по Германии и хорошо проводили там свой отпуск.

Иногда, сидя на каком-либо официальном приеме, я чувствовал себя, как на иголках, когда справа депутат парламента, а слева влиятельный журналист нашептывали мне:

– Удивительно, какую чистоту и порядок навел Гитлер в Германии. Автострады... Точность... Обслуживание в гостиницах... Просто wonderful – удивительно!

Что можно было возразить?

По большей части я благодарил и говорил:

– Меня радует, что вы хорошо себя чувствовали у меня на родине.

Иногда я пытался поддразнить собеседника и предостерегал его:

– Смотрите, как бы через несколько лет мы, немцы, не перещеголяли и Англию!

Как дипломат, я не имел возможности откровенно высказать свое мнение этим слепцам.

В 1936 году в Лондоне было основано общество под названием «Anglo-German Fellowship»{29}, единственной задачей которого было распространение среди английской общественности идей дружбы и сотрудничества с Третьей империей. В него входили представители влиятельных финансово-экономических кругов. Первым председателем был лорд Маунттемпл, крупный акционер британского химического треста.

Несмотря на это, Риббентропа ожидали с некоторой усмешкой, как ожидают прибытия редкого животного в зоологический сад. Но это относилось только к нему лично. Многочисленные бестактности и нелепые высказывания, допущенные им во время прежних визитов в Лондон, приобрели известность. Еще до своего приезда в качестве посла он получил в Лондоне кличку «Брикендроп»; так называют человека, постоянно попадающего впросак. [190]

Когда он приехал, чтобы вступить в должность и, выйдя из салон-вагона на лондонском вокзале Виктории, не без труда придал своему лицу выражение, приличествующее римскому императору, а затем в течение полминуты приветствовал вытянутой вперед правой рукой собравшуюся на перроне немецкую колонию, среди окружавших его фотографов и журналистов раздался смех, который вряд ли доставил ему удовольствие.

Мы, сотрудники посольства, сопровождали его в новую резиденцию. Вначале он поселился не в посольском здании, а на великосветском Итон-сквере. Новый премьер-министр Невиль Чемберлен, перебравшийся теперь в служебную квартиру на Даунинг-стрит, 10, освобожденную его предшественником Болдуином, сдал ему свой собственный дом. Старое посольство, где в помещениях стиля ампир жил Хеш, а раньше, на протяжении сотни лет, размещались представители Германской империи и – до 1871 года – прусского короля, не удовлетворяло его запросам. Гитлер щедро предоставил ему за счет народа три миллиона рейхсмарок, чтобы он мог обновить здание и привести его в соответствие со своим высоким рангом. Одновременно помещение расширялось, для чего был нанят соседний дворец, и теперь можно было устроить анфиладу парадных комнат приблизительно такой длины, как помещения центрального здания Версальского замка.

В Лондон сроком на полгода командировали примерно две с половиной сотни немецких мастеров, строительных рабочих и монтеров. Они жили на казарменном положении на чердаке посольства и получали питание из полевой кухни. Шарфюрер СС поддерживал среди них строжайшую дисциплину. Для того чтобы пойти в город, требовалось специальное разрешение. Был устроен даже карцер, куда сажали нарушителей порядка. Кое-кого прямо оттуда переправляли на аэродром в Крайдон, и самолет «Люфтганзы»{30} доставлял их в настоящую тюрьму в Германию. Днем они стучали молотками и возились в различных частях здания. [191]

Во время ремонта наших кабинетов мы должны были продолжать там работу. Шум стоял такой, что не слышно было собственного голоса, и по большей части мы уходили домой серые от штукатурки, похожие на мельников. Однажды утром я обнаружил свою картотеку разбросанной в вестибюле в ужасающем беспорядке. Никто мне не говорил, что у меня будут делать новый потолок. В разгар работы у одного из нас внезапно уволокли письменный стол; никого не касалось, где он временно найдет себе другое рабочее место.

Аренда соседнего дома действительно оказалась необходимой: фон Риббентроп привез с собой из Берлина столь многочисленный личный штаб, что после его приезда аппарат посольства вырос вдвое. Что, собственно, делали все эти люди, никто толком не знал. Большинство из них разгуливало по городу с какими-то таинственными заданиями или разъезжало по стране. Здесь были особоуполномоченные, секретари и адъютанты. Гестапо было представлено двумя высшими полицейскими офицерами; фамилия одного из них была Шульц, другого – Миттельхаус. Привез Риббентроп и десяток так называемых ординарцев. Некоторые из них были молодые эсэсовцы. Они вообразили, что в Лондоне смогут вести шикарную жизнь. Вместо этого они, к своему крайнему неудовольствию, должны были натирать паркет, чистить дверные ручки, мыть посуду и выполнять другую домашнюю работу для г-жи фон Риббентроп. Среди них тоже поддерживалась строгая дисциплина, о чем заботился эсэсовский фельдфебель Шаршевский. Тем из них, кто был женат, пришлось оставить жен в Германии. Как мне удалось выяснить, забота фон Риббентропа об их семьях проявлялась лишь в том, что он дарил золотые часы с цепочкой тому из них, кто докладывал, что его жена родила сына, названного Адольфом – в честь Гитлера или Иоахимом – в честь Риббентропа.

На меня Риббентроп обращал, к счастью, мало внимания. Он считал ниже собственного достоинства заглядывать ко мне в полуподвал и проявлять интерес к консульскому отделу. О профессиональном повседневном труде он не имел ни малейшего представления. Если бы ему пришлось ставить печать на матросскую книжку или нотариальное свидетельство, то он не знал бы, куда ее приложить. Однако он не только оставил меня в покое, но даже брал под защиту, когда мне приходилось обороняться от постоянных нападок и доносов на меня и мою работу, которыми занимались Карлова и нацистские инстанции. Этим покровительством я был обязан одному весьма счастливому случаю. [192]

Во время поездки к умирающему отцу я побывал у Раумера в его берлинском особняке в Груневальде. За столом мы разговаривали о странностях моего нового шефа в Лондоне.

Старая лисица успокоила меня:

– Я подарю тебе талисман, который предохранит тебя от всех опасностей.

Когда мы перешли в его кабинет, он извлек из ящика письменного стола маленькую картонную коробочку.

– Вот взгляни, я купил это недавно за две марки пятьдесят пфеннигов у антиквара на Фридрихштрассе.

Он показал мне бронзовую медаль величиной с талер. На оборотной стороне были видны герб города Карлсруэ и дата – 1838 год, на лицевой изображен мужской профиль, производивший впечатление римского, вокруг которого полукружием располагались латинские слова: «Pro meritis de Ribbentrop» – «За заслуги Риббентропа».

– Не знаю точно, что такое сделал этот Риббентроп, – сказал Раумер. – Кажется, он играл какую-то роль во время освободительных войн.{31} Предком нашего Иоахима он не является, и, как мне говорили, если они и родня, то, в лучшем случае, десятая вода на киселе. Но это не имеет значения. Что ни говори, а его зовут Риббентропом и перед его именем стоит «de». Пожалуй, это «de» всего только предлог родительного падежа в новолатинском языке. Но Иоахим, конечно, сочтет его дворянской приставкой. Я знаю, как он сходит с ума по всему дворянскому. Он будет благодарен тебе по гроб жизни, если ты преподнесешь ему эту редкость для галереи предков.

Перед первым же обедом, который Риббентроп и его жена давали в Лондоне для сотрудников посольства, я сунул медаль в карман. Перед тем, как сесть за стол, я подошел к Риббентропу и сказал:

– Господин посол, я хочу взять на себя смелость вручить вам медаль в вашу честь.

Он с удивлением посмотрел на меня:

– Уж не сошли ли вы с ума?

– Нет, господин посол. Вот она, – и я вытащил вещичку из кармана. [193]

Он взял ее и внимательно разглядывал со всех сторон. Лицо его просияло.

– Вы хотите подарить мне эту медаль? Какая милая любезность с вашей стороны.

За обедом он трижды пил за мое здоровье, тогда как его первый советник – посланник Верман – и все другие удостоились этой чести, в лучшем случае, по одному разу.

Вслед за этим в салоне он пригласил меня присесть рядом с ним на тахте и выпить чашечку турецкого кофе. Вблизи заняли позицию оба его адъютанта, Шпитци и Тернер, готовые выполнить приказы в случае, если таковые последуют.

– Вы знаете, Путлиц, кто изображен на этой медали?

– К сожалению, нет, господин посол. Я нахожу только, что существует некоторое фамильное сходство между вами и этим человеком.

– Тогда я вам расскажу. Этот Риббентроп – один из тех, кто оказал решающее влияние на историю последнего столетия.

Я молчал.

– Ведь вы знаете о графе Йорке фон Вартенберге, заключившем Тауроггенскую конвенцию?

– Так точно, господин посол, я более или менее знаком с историей Пруссии.

– Раз так, вам будет понятно, что вся история Европы за последний век протекала бы совсем иначе, если бы генерал Йорк не заключил союза с русским царем. Тогда коалиция против Наполеона никак не смогла бы образоваться.

– Это вполне возможно, господин посол.

– Так вот, этот Риббентроп, изображенный на медали, занимал один из важнейших постов в штабе Йорка – он был его генерал-квартирмейстером. Как видите, вы подарили мне вещь, действительно имеющую историческое значение, и я хотел бы еще раз искренно поблагодарить вас.

Его мысль продолжала работать.

– Шпитци, – обратился он к стоявшему за ним адъютанту, который тут же поспешно наклонился к Риббентропу. – Занесите в памятную книжку: завтра утром надо послать телеграмму в Берлин, в генеральный штаб. Там, насколько мне известно, висит портрет этого человека, нарисованный масляными красками. Он тоже может теперь вернуться в фамильную галерею. [194]

Больше я никогда не имел с Риббентропом столь доверительной беседы. Но и один этот разговор оказал свое действие на годы вперед. Раумеровский талисман, купленный за две с половиной марки, защищал меня от всех опасностей, которым я часто подвергался, пока Риббентроп был послом.

«Германское приветствие» при британском королевском дворе

С давних пор существует обычай, чтобы посол, приезжающий в чужую столицу, обращался к своим коллегам, там аккредитованным, с официальным посланием, содержащим просьбу вступить с ним в контакт. В течение столетий в дипломатических отношениях имелось обыкновение делать это на французском языке, но считалось также допустимым пользоваться языком той страны, при правительстве которой посол аккредитован. В соответствии с этим Риббентропу следовало составить ноты главам иностранных миссий о своем вступлении в должность либо по-французски, либо по-английски. Однако это представлялось ему несовместимым с достоинством «тысячелетней империи германской нации». Настало время, чтобы немецкий язык был в конце концов признан в качестве мирового...

И ноты были написаны по-немецки. Как и следовало ожидать, большинство иностранных коллег ответило нам тоже на языке своей страны. Ни один из нас не мог разобрать по-японски, сиамски или арабски, извещал ли соответствующий представитель о своем предстоящем прибытии к фон Риббентропу с визитом в понедельник утром или в пятницу около полуночи. Каждый раз нам приходилось осведомляться по телефону, пользуясь при этом все-таки английским или французским языком.

Привязанность Риббентропа к «германскому приветствию» уже стала в Лондоне притчей во языцех. Повсюду с нетерпением ожидали, прибегнет ли он к нему также и при английском дворе. Сам король был, по всей вероятности, готов к худшему.

Первый случай для такого зрелища представился во время lever'a, дававшегося новым королем Георгом VI в Сент-Джемском дворце. [195]

Обычно эти levers устраиваются по утрам и являютсй исключительно мужским делом. На них не присутствуют ни королева, ни другие дамы. Во время levers король не восседает на троне, а принимает дефилирующих мимо него кавалеров, стоя на возвышении вроде эстрады. Lever в средневековом рыцарском зале исторического Сент-Джемского дворца представляет собой еще более романтическую картину, чем прием в относительно современном тронном зале Букингэмского замка, сооруженного королевой Викторией.

Иностранные дипломаты вначале собираются в аванзале, отделанном темным деревом и увешанном портретами королей, и выходят оттуда гуськом, выстроенные друг за другом в соответствии с давностью пребывания в стране и рангом. К ужасу Риббентропа, по воле случая нас поместили между советским полпредством и посольством тогдашней Испанской Республики. Изменить это было невозможно: в Англии предписания этикета священны. Так что Риббентроп поневоле вступил в зал непосредственно за последним из советских атташе.

Раньше посол или посланник поименно представлял королю каждого из своих сотрудников. Теперь формальности сводятся лишь к тому, что глава миссии, отвесив поклон, становится рядом с королем и так стоит, пока все его подчиненные не пройдут мимо.

В соответствии со своим рангом я был в хвосте нашей длинной процессии и поэтому мог спокойно наблюдать, как Риббентроп склонился перед королем. Все шло вполне корректно и нормально. Успокоенный тем, что внушавшее опасения «германское приветствие» не состоялось, король обратился к посланнику Верману, который шел следующим. В этот момент Риббентроп, стоявший теперь рядом с королем, перед самым его носом выбросил вперед правую руку. Георг VI, который, как известно, заикался, не отличался крепкими нервами. Он вздрогнул и съежился, так что можно было опасаться, сохранит ли он самообладание. Однако он взял себя в руки и сделал вид, будто ничего не случилось. Все в зале заметили происшедшее, и пресса получила достаточно материала, чтобы в течение нескольких дней сообщать читателям об очередном подвиге Брикендропа.

По мнению многих, Риббентроп не мог не понять, что он допустил промах. Я придерживался иной точки зрения и не сомневался в том, что он повторит свой скандальный поступок. [196]

Несколько недель спустя состоялся прием в Букингэмском дворце. На этот раз подходить к королю должны были только главы миссий и те, кто представлялся впервые. Нам, старым «лондонцам», надлежало с самого начала занять свою позицию позади алебардщиков. Рядом со мной стоял советник австрийского посольства некий г-н фон Блаас, с которым я был более или менее дружен.

Он шепнул мне:

– Пожалуй, на сей раз ваш шеф уже не станет махать ручкой.

– Готов держать пари, господин фон Блаас, что все-таки станет, – возразил я.

Блаас принял вызов, и мы заключили пари на фунт стерлингов.

Когда наступила его очередь, Риббентроп подошел к трону. Раз – и его рука взлетела ввысь, причем не просто согнулась в локте, как во время lever в Сент-Джемском дворце, а вытянулась во всю длину, как было положено. Однако здесь его отделяло от королевской четы порядочное расстояние, так что этот жест не испугал короля, а только вызвал милостивую улыбку.

Позднее, в великолепной картинной галерее замка, где был устроен буфет, г-н фон Блаас вручил мне честно заработанную кредитку в фунт стерлингов.

Риббентроп в роли «государственного деятеля»

Мы, старые работники министерства иностранных дел, когда людей из окружения Риббентропа не было рядом, говорили о Риббентропе только как о «государственном деятеле». Это было иронией в полном смысле слова: сохранять серьезные лица, слушая доклады на политические темы, которые он нам делал, мы могли, только если при этом не смотрели друг на друга. Часто было трудно удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху.

Прежде чем начать свои поучения, он долго усаживался, принимая соответствующую позу, нахмуривал лоб, как подобает мыслителю, и всем своим видом напоминал Юлия Цезаря, собирающегося перейти Рубикон. Чтобы сделать свои мысли наглядными, он охотно пользовался карандашами, линейками и пресс-папье. [197] Например, лист промокательной бумаги был Советским Союзом. Карандаш, острие которого угрожало его правому флангу, изображал Японию. Короткое движение – и острие карандаша уже находилось в Маньчжурии. Самопишущая ручка, обращенная пером направо – против России, а другим концом налево – против Франции, была Германской империей. Италия – линейка – простиралась вправо до Абиссинии, а влево до Испании, Англия – резинка – располагалась вне этой конструкции и легко отодвигалась в сторону. Франция была зажата в тиски между авторучкой и линейкой. Ни одна страна на всем земном шаре не была в состоянии устоять против этой непревзойденной стратегии.

Нам часто казалось, что перед нами Карлхен Мисник{32} своей собственной персоной. Ни в одной немецкой пивной не было столика, за которым вопросы мировой политики решались бы наивнее и вместе с тем с большим размахом, чем здесь, в зале заседаний у нашего «государственного деятеля».

Невежество Риббентропа в области политики было беспредельным. Когда он мастерил «ось» Берлин – Рим – Токио, он принял в свой штаб в качестве специалиста по Японии некоего Штамера, который впоследствии стал послом в Токио. Познания Штамера тоже были невелики. Но как-никак он более или менее изучал историю Японии. Ему было предложено выступить с докладом для всего личного состава посольства. После Симоносэки, разъяснял он нам, поворот японской политики в сторону экспансии в Китае был окончательно закреплен.

– Минуточку, – прервал его наш «государственный деятель». – Кто такой был этот Симоносэки? Я что-то сейчас точно не припоминаю.

Штамеру пришлось тактично растолковывать ему, что Симоносэки – не имя государственного деятеля, а название города, где был заключен мирный договор, о котором и шла речь. [198]

Вместе с одним сотрудником я часто потешался над Риббентропом. Во время ремонта здания электромонтер показал мне розетку в моем кабинете, за которой был скрыт микрофон для подслушивания разговоров представителями гестапо при Риббентропе Шульцем и Миттельхаусом. Иногда по вечерам, когда они обычно находились у себя наверху и подслушивали наши разговоры, мы усаживались перед микрофоном и шептали друг другу слова, предназначенные для их ушей:

– Оскар, как по-твоему, Риббентроп и в самом деле такой же великий государственный деятель, как Бисмарк?

Тот отвечал глубоко убежденным тоном:

– Ну, что ты, я думаю, что он гораздо более великий.

Подобные плоские ребяческие выходки были типичны для того душевного состояния, в котором находились наиболее честные из нас. Они были нужны, чтобы создать хоть какой-нибудь противовес чувству стыда, владевшему нами ввиду сознания собственной трусости и неспособности найти выход из этого недостойного положения.

В течение 1937 года Риббентроп интенсивно занимался делами, связанными с гражданской войной, бушевавшей в то время в Испании. Он едва ли пропустил хоть одно заседание Комитета по вопросам невмешательства, собиравшегося в Форин офисе.

Испания была той почвой, на которой оба фашистских диктатора – Гитлер и Муссолини – окончательно договорились между собой. Генералу Франко требовалась помощь, так как поднятому им бунту против республики грозил жалкий провал ввиду ожесточенного сопротивления, оказанного подавляющим большинством испанского народа. Ему необходимы были союзники, которые могли бы оказать существенную военную помощь.

Как для Гитлера, так и для Муссолини в Испании представилась небывалая возможность испробовать боевые качества их новейшего оружия. Они полагали также, что в случае победы Франко могут с уверенностью рассчитывать на него как на собрата фашистской «оси» по оружию в будущих столкновениях с западными державами. Используя Испанию в качестве опорного пункта, можно было бы не только напасть на англичан в Гибралтаре и на Средиземном море, но и взять в клещи Францию со стороны Пиренеев. Таким образом, в то время основой всей политики «оси» являлась помощь Франко в достижении победы.

Тем труднее было понять позицию Франции и Англии, которые не только не препятствовали вмешательству германской и итальянской военщины, но даже поощряли итало-германскую интервенцию через посредство так называемого Комитета по вопросам невмешательства. Было ясно, что политика правительства Чемберлена в испанском вопросе находилась в прямом противоречии с истинными национальными интересами Англии. Ее можно было объяснить лишь интересами английских господствующих слоев, которые хотели удержать в седле своих собратьев – испанских феодалов.

Неофициальным послом Франко в Лондоне был герцог Альба, потомок пресловутого наместника Филиппа II, чье жуткое и кровавое правление в Нидерландах еще и сегодня живет в памяти европейцев. Нынешний герцог Альба имел также и английский титул. В Лондоне он являлся герцогом Бервикским, породнившимся со всей высшей аристократией, фигурой, известной на всех ипподромах и в клубах феодальной знати на Пелл-Мэлл.

Вместе с Альбой за дело Франко ратовал в Англии едва ли менее влиятельный бывший посол Мерри дель Валь. Однажды летом я встретил его в небольшом кругу, собиравшемся в немецком студенческом клубе в Оксфорде. Он читал там лекцию по приглашению Александра Бекера – тогдашнего студента колледжа Родса, а впоследствии личного секретаря боннского канцлера Аденауэра. За несколько месяцев до франкистского мятежа я во время отпуска предпринял поездку по Испании и теперь задавал ему вопросы о различных интересовавших меня вещах. Хотя мое внимание привлекали там главным образом соборы Бургоса, Толедо и Кордовы, картины в мадридском Прадо, сады Аранхуэса, Эскуриал и Львиный двор в гранадской Альгамбре, я все же получил известное представление о социальных условиях. Будучи в Севилье, я наблюдал характерный случай. Через центр города проходит так называемый Сьерпес – переулок, отчасти напоминающий Хоэштрассе в Кельне. В этом узком переулке всегда оживленное движение, так что автомобили могут пробираться по нему лишь медленно и все время подавая сигналы. В первом этаже одного из домов находился бар, посещавшийся исключительно представителями высшего света. Меня пригласила туда дочь бывшего испанского посла, с которой я подружился в Вашингтоне. [200] За нашим столом сидели испанские гранды, в том числе некий граф Медина-Сидония, предок которого в свое время был адмиралом и командовал знаменитой Испанской армадой в войне против Англии. За окном старый шарманщик исполнял вальсы. Мне это казалось весьма романтичным, хотя и не доставляло эстетического наслаждения. Инструмент, вне всякого сомнения, был очень старый.

Графу Медина-Сидония музыка пришлась не по вкусу. Поскольку шарманщик не уходил, а непрерывно играл одни и те же мелодии, граф решил лично устранить эту помеху. Он вышел, оттолкнул старика, а шарманку ударил ногой так, что она отлетела на середину улицы. Жалкие медяки, которые старик собирал в перевернутую шапку, рассыпались по мостовой и моментально исчезли в карманах уличных мальчишек. Старик поднял жалобный крик, но граф Медина-Сидония уже им не интересовался. Он вернулся в бар, велел слуге вычистить ему щеткой брюки и вымыл руки. Едва ли даже великий князь в царском Петербурге позволил бы себе большую бесчувственность. Но здесь этот инцидент был воспринят как нечто само собой разумеющееся и не вызвал осуждения.

В ту пору граф Медина-Сидония казался всего-навсего глобтроттером{33}. Теперь, как рассказывал мне посол Мерри дель Валь, он занимал высокий пост в штабе Франко.

Альба, Мерри дель Валь и им подобные стали близкими друзьями фон Риббентропа. Целыми часами он обсуждал с ними тактику, при помощи которой в каждом отдельном случае должны были чиниться препоны и проволочки в работе лондонского Комитета по вопросам невмешательства.

Я не имел отношения к этим политическим делам, но тем не менее присутствовал на некоторых совещаниях в узком кругу, на которых они обсуждались Риббентропом, Верманом и другими. Главная цель нацистов заключалась в том, чтобы постоянно побуждать Комитет по вопросам невмешательства заниматься расследованием вымышленных нарушений пакта Советским Союзом. [201] Когда по прошествии нескольких недель в результате тщательного расследования выяснялось, что выдвинутые обвинения были ложными или недоказуемыми, изобретались новые. Не раз Риббентроп попросту произвольно выдумывал данные о выгрузке в Испании советских войск и военных материалов. Помню случай, когда он собирался «выгрузить» в Валенсии двадцать тысяч советских солдат.

Осторожный Верман заметил:

– Это слишком много. Никто не поверит.

В конце концов сошлись на двух тысячах, после чего был составлен пламенный протест.

Факты о германских поставках в Испанию, разумеется, категорически отрицались. «Легион Кондор» состоял якобы из одних только летчиков-добровольцев, причем в распоряжении имперского правительства не имелось никаких средств, чтобы удержать их от тайного перехода в Испанию. Оно не могло также воспрепятствовать молодым искателям приключений тайком пробираться на пароходы в Гамбурге или Бремене и в немецкой военной форме появляться в Испании на полях сражений.

Притворство английских и французских представителей в Комитете по вопросам невмешательства, их нежелание увидеть, что кроется за этой игрой, и тот факт, что они принимали всерьез жульнические маневры фашистских интервентов, навсегда останется позорным пятном на совести английской и французской дипломатии.

Тщеславие Риббентропа не было удовлетворено должностью посла в Лондоне. Он жил в постоянном страхе, что, пока его нет в Берлине, кто-то другой может отнять у него личное влияние, которым он пользовался на «фюрера». Поэтому он часто посещал Берлин и проводил там больше времени, чем в Лондоне. Для своих путешествий он раздобыл специальный самолет, который, всегда был готов к старту и находился в его распоряжении. Случалось, что он в сопровождении своей свиты летал туда и обратно по два-три раза в неделю.

Порой он брал с собой также одну из наших секретарш, некую фрейлейн Фидлер, которая в свое время работала у Хеша. После первого полета я спросил у нее:

– Для вас это, конечно, было приятной прогулкой, фрейлейн Фидлер?

– Боже мой, что вы! – воскликнула она. – Я чуть ли не все время просидела взаперти в туалете и почти не видела Северного моря и ландшафтов.

– Ой-ой, воздушная болезнь?

– Нет, но господа должны были переодеться, чтобы в Темпельгофе{34} выйти в эсэсовской форме. Нельзя же было женщине видеть их без брюк. Вот меня и заперли в туалет.

Коронация. Риббентроп устраивает празднество

На июнь 1937 года была назначена торжественная коронация нового короля Георга VI.

В германском посольстве усиленными темпами велись работы, чтобы успеть приготовить помещения к большому празднеству, планировавшемуся по этому случаю Риббентропом. Штукатурка после ремонта все еще не высохла, и в, комнатах моего отдела на неделю установили большие печи, топившиеся коксом, которые были раскалены день и ночь. Работать приходилось при температуре в сорок градусов по Цельсию. Но цель была достигнута. К началу коронационных торжеств последних немецких рабочих можно было отправить домой.