Текст книги "По пути в Германию "

Автор книги: Вольфганг Ганс Путлиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Ради бога, – раздался в ответ оглушительный голос Экенера, – оставьте меня в покое, пока я не прикреплю цеппелин к мачте.

Фрау Кип так и не удалось избавиться от своих роз. [80]

Подобные сцены, вызывавшие у нас прилив патриотических чувств, я часто наблюдал на протяжении этих лет в США: прибытие в нью-йоркскую гавань под рев всех сирен «Бремена», завоевавшего голубую ленту за самый быстрый переход через Атлантический океан; триумфальная поездка немецких летчиков Кёля и Хюнефельда, пересекших океан, по Бродвею, на котором бушевала снежная метель конфетти; победа боксера Макса Шмелинга, завоевавшего звание чемпиона мира в Медисон-сквер-гарден; премьера Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»; прием Альберта Эйнштейна в Белом доме; гастроли немецкого театра под руководством Макса Рейнгарта; торжественное представление в «Метрополитен-опера» с Лотой Леман в роли маршальши в оперетте «Кавалер роз» или Элизабет Шуман в «Свадьбе Фигаро»; выступление Берлинской филармонии под руководством Фуртвенглера в «Карнеги-холл»; вечер в посольстве, на котором Шлюскус исполнял произведения Рихарда Штрауса. Ни одна книга не имела тогда большего успеха, чем «На западе без перемен» Эриха-Марии Ремарка. Огромным успехом пользовались даже мелодии наших боевиков вроде «Я потерял свое сердце в Гейдельберге» или «Я целую вашу руку, мадам».

Германия и успехи немцев были постоянной темой для разговоров среди пораженной американской общественности.

Враждебность – результат мировой войны – исчезла, и барометр настроений в пользу Германии постоянно поднимался. У нас не было необходимости вести изощренную или лживую пропаганду. Нам удалось окончательно разделаться с эпохой кирасирских шлемов и потсдамских моноклей. По крайней мере мы верили в это так же, как и в то, что стали миролюбивыми, полезными членами цивилизованного сообщества народов.

Посол – дворянин и демократ

Нашего посла – преемника фон Мальтцана – фон Притвица нельзя было отнести к числу гениев, зато он был уравновешенным человеком. Его буржуазно-демократические взгляды покоились на убеждениях. Как и я, он служил в свое время в гвардейской кавалерии и порвал с черно-бело-красным окружением не без серьезной внутренней и внешней борьбы. Штреземану пришлось преодолеть определенное сопротивление, прежде чем ему удалось назначить на важный пост посла в Вашингтоне дворянско-демократического ренегата, учитывая при этом и то, что ему было только сорок два года и по служебному рангу он не мог претендовать на такую должность.

Меня влекло к Притвицу, так как я был уверен, что он с его опытом может многому научить меня. [81]

Однажды в один из рождественских вечеров он, его жена и я сидели одни в большом салоне посольства. Я использовал обстановку, чтобы выяснить некоторые интересовавшие меня вопросы.

– Господин посол, – спросил я напрямик, – как это получилось, что вы, в прошлом гвардейский кирасир, то есть выходец из полка с еще более строгими монархическими традициями, чем мой полк, стали таким убежденным защитником черно-красно-золотого флага?

На минуту он задумался:

– Видите ли, Путленок. Как бы вам это объяснить? Дело в том, что я не только сидел в офицерском казино, но и пытался выйти за его рамки. С тысяча девятьсот шестнадцатого года до конца войны я был прикомандирован в качестве офицера-ординарца к имперской канцелярии и служил там при четырех канцлерах: Бетман-Гольвеге, Михаэли, Гертинге и Максе Баденском. Поверьте мне, я имел достаточно возможностей убедиться, какую безответственную игру вел с немецким народом кайзеровский режим. Уже в шестнадцатом году во всей имперской канцелярии не было даже самого мелкого служащего, который бы точно не знал, что война окончательно проиграна. Каждый день затяжки войны означал бесполезное убийство тысяч немецких солдат. И в то же время ни у кого не хватило смелости оказать сопротивление авантюристическим планам верховного командования армии, и прежде всего Людендорфу, охваченному манией величия. Если бы мы рассказали кому-нибудь постороннему о действительном положении, мы были бы преданы за пораженчество военному суду. Все это тянулось до тех пор, пока военное командование полностью не расписалось в своем бессилии и не бросило карты. Миллионы людей были вынуждены умирать лишь потому, что тогдашние владыки империи не имели совести и не хотели рисковать, опасаясь за собственную шкуру или за свой пост. Разве это не самое страшное преступление в истории человечества? Может быть, вы поймете теперь, почему я не могу видеть эти черно-бело-красные цвета.

В качестве представителя Германии Притвиц подписал пакт Келлога, осуждающий войну. Я уверен, что никто не мог сделать этого с более чистой совестью. [82]

Кроме того, Притвиц был единственным из руководителей наших миссий, который немедленно после прихода Гитлера к власти направил в Берлин заявление об отставке и ушел в частную жизнь.

Катастрофа

В 1929 году я нашел своему младшему брату Вальтеру место ученика на одной из самых современных ферм сельскохозяйственного Среднего Запада в штате Миссури. Осенью перед его возвращением в Германию мы провели с ним несколько дней в Нью-Йорке. Просмотрев на Бродвее чудесное представление знаменитого негритянского ревю «Черная птица», мы бродили по темным улицам, любуясь гротескными тенями небоскребов: мерцающий свет реклам делал их похожими на кубистические картины. Пересекая Пятую авеню, мы услышали впереди громкие крики продавцов экстренных выпусков газет: «Штреземан убит», «Сенсация в германском министерстве иностранных дел!», «Удар по делу мира во всем мире!».

– Какой ужас! – озабоченно воскликнул Вальтер.

Да! – Это было все, что я ему ответил.

Я не мог точно объяснить себе почему, но инстинкт подсказывал мне, что дни многообещающих надежд приходят к концу.

Забыты были бодрые негритянские мелодии, которые еще несколько минут назад звучали в голове. Молча вернулись мы в отель. Администратор, урожденный немец, услышавший от нас эту новость, испуганно спросил:

– Что же теперь будет с Германией? Кто придет в Берлине к власти?

Спустя несколько недель пришла другая беда – «черная пятница». Неожиданно почти для всех произошел крах на нью-йоркской бирже: курсы упали до уровня, какого еще не знала история. До этого дня считалось чуть ли не богохульством, если кто-нибудь осмеливался хотя бы намекнуть, что «экономическое чудо» в избранной богом стране может когда-нибудь иметь конец.

Паника была неописуемой.

Один из моих коллег составил путем спекуляций на бирже довольно значительное для него состояние. Обычно он совершал свои операции в вашингтонском отеле «Мейфлауэр», где помещалось фешенебельное бюро одной из крупнейших маклерских фирм. [83] Я часто сопровождал его туда и наблюдал за световым экраном, на котором сменяли друг друга самые последние курсы нью-йоркской биржи. Эти дни он постоянно проводил там, сидя в мягком кресле среди спекулянтов и наблюдая за изменением курсов. Как человек в финансовом отношении не заинтересованный, я следил в первую очередь за лицами заядлых финансистов. Они сидели, как на похоронах, впиваясь взглядом в меняющиеся цифры, которые сообщали им, что за последние пять минут они стали беднее на тысячи или сотни тысяч долларов.

Несмотря на ученую степень доктора наук, я тоже не мог понять, что происходит. Реальные ценности американского народного хозяйства, огромные фабрики, склады с сырьем, запасы товаров, а также рабочая сила оставались на месте, они функционировали. Почему же фиктивные цифры, выраженные в долларах, были в состоянии так парализовать всю экономику, что фабрики закрывали свои ворота, рабочих выбрасывали на улицу и каждый человек внезапно становился беднее? Потребовался еще более суровый опыт, прежде чем я начал понимать действительные причины неизбежности таких кризисов, уничтожающих людей и ценности.

Всем нам, однако, немедленно стало ясно одно: все это окажет пагубное влияние на Германию. У нас было немало умных людей, которые с самого начала характеризовали экономический подъем, переживаемый Германией со времени окончания инфляции, как иллюзорный. Бесспорно, что он не был бы возможен без огромных иностранных займов, прежде всего американского происхождения. Правда, при помощи займов наша экономика была очень расширена, однако в результате этого она больше не принадлежала нам, попав в опасную зависимость от иностранных кредиторов. Крупные банки Уоллстрита брали с нас такие проценты, которые в обычной обстановке никак не могли быть выплачены. Займы из расчета двенадцати и более процентов не являлись редкостью. До сих пор эти проценты оплачивались таким образом: один заем следовал за другим и проценты по первому вычитались из денег, положенных по следующему. Подобные манипуляции позволяли участвующим в них финансистам зарабатывать неслыханные суммы; в то же время экономика все глубже погружалась в трясину задолженности. [84] Это рано или поздно должно было привести к банкротству. Сверххитроумные немецкие финансисты, и прежде всего доктор Яльмар Шахт, который несколько раз осчастливил нас своим визитом в Вашингтон, даже сознательно делали на это ставку, рассчитывая обмануть своих американских родичей. Они цинично говорили в своем кругу: «Здоровое банкротство освободит нас от этого бремени».

Пока что эти расчеты не осуществились. Америка перекрыла поток займов и не проявляла никакого желания отказаться от своих требований – как частных, так и государственных.

Кульминацию мирового экономического кризиса мы пережили в разгар лета 1931 года, после большого банкротства берлинских банков. Это было в июльские и августовские дни, когда в Вашингтоне стояла дикая, парящая жара. Истекающие потом, мы сидели до поздней ночи над кодами, расшифровывая простыни телеграмм с призывами о помощи, которые почти каждый час пересылались из Берлина в Вашингтон. Как сейчас, вижу моего коллегу Алекса Вутенау, сидящего напротив, с мокрым клоком волос, падающим на глаза, и вспотевшей грудью, виднеющейся из-под расстегнутой рубахи.

– Ты на каком месте?

– У меня как раз идет ...неизбежный паралич всей экономической жизни.

– Следующая группа: ...далеко идущие катастрофические последствия.

– А ты?

– Здесь какое-то китайское слово. Читаю: «хао».

Следующий слог искажен.

– Наверно, должно быть «хаос» или «хаотический».

– «Хаотическая»! Ты прав! Дальше следует «обстановка». Все верно: «хаотическая обстановка».

В таком тоне были выдержаны телеграммы, которыми были засыпаны не только мы, но и большинство европейских посольств в Вашингтоне. Поверенный в делах был все время на ногах, передавая Государственному департаменту то новую неотложную ноту, то спешный меморандум. Нам даже перестали выплачивать жалованье, и мы на протяжении целых недель жили в долг.

После длительного сопротивления президент Герберт Гувер оказался вынужденным объявить свой знаменитый мораторий. По крайней мере мы получили небольшую передышку. В связи с завершением переговоров французский посол Поль Клодэ, очень умный человек и известный католический писатель, организовал для всех участников небольшой банкет, на который был приглашен и я. Подняв бокал с шампанским, Клодэ произнес первый тост:

– За короткое мгновение между кризисом и катастрофой, которое еще имеется в нашем распоряжении!

Даже в далеком Вашингтоне мы ощущали, что положение в Европе, и прежде всего развитие в Германии, характеризуется резким поворотом к худшему. Без сомнения, после смерти Штреземана вновь открыто поднял голову прусско-немецкий милитаризм с его характерным шовинистическим духом. Центр политических решений все больше перемещался с Вильгельмштрассе в Министерство рейхсвера на Бендлерштрассе. Чем иным можно было объяснить, что именно теперь, в условиях банкротства, когда у нас было столько забот, мы начали строительство самого дорогого в мире «карманного линкора»? Что иное могло побудить преемника Штреземана г-на Курциуса поставить на карту с трудом завоеванный внешнеполитический престиж Германии, выдвинув на обсуждение проект таможенного союза с Австрией? Почему новый рейхсканцлер Брюнинг все более настойчиво заводил разговор о немецком «равноправии в вопросах вооружения»? Как мог ответственный член правительства министр внутренних дел Тревиранус доводить наши и без того достаточно напряженные отношения с Польшей чуть ли не до разрыва, выступая с публичными речами, в которых содержались откровенные притязания на Данциг и Польский коридор?

Первые ласточки наступающей весны вооружений прилетели к нам еще в 1930 году. Это были два капитана с Бендлерштрассе – Варлимонт и Шпейдель. Они были приданы посольству для изучения в Соединенных Штатах вопросов военной политики. Впоследствии в Третьей империи они стали генералами и получили известность как ведущие организаторы новой, фашистской армии.

Осенью 1931 года я был отозван из Вашингтона и назначен поверенным в делах в Гаити.

Черные и белые в Гаити

«Рай у побережья моря – это родина моя», – так поет молодой туземец в оперетте Пауля Абрахама «Гавайский цветок». Когда я слышу эту песню, перед моими глазами всегда встает страна Гаити, такая, какой я впервые увидел ее с борта самолета, идущего с Кубы: пестрый зеленый гористый сад в лазурно-синем океане. Нигде тропики не выглядят пышнее и прекраснее, чем здесь. Это первый клочок американской земли, к которой пристал Колумб. С тех пор остров называется Эспаньола. Впоследствии в результате борьбы между испанскими и французскими завоевателями остров был разделен на две части – Гаити и Сан-Доминго. С тех пор на этой земле было пролито много крови и много слез, были стерты с лица земли целые народы, совершены зверства, не поддающиеся описанию. Тем не менее тут по-прежнему улыбается природа, освещенная палящим полуденным солнцем, мирно шумят пальмы, а умеренные тропические ночи залиты серебряным светом луны и звезд.

О Гаити написано очень много правды и бессмыслицы, серьезного и смешного. Этот очаровательный уголок земли – первое и единственное в мире негритянское государство, которое нашло в себе силы уже полтора столетия тому назад завоевать в боях освобождение от рабства и колониального господства белых. История, язык, предания, обычаи, музыка и танцы – все, чем славится этот народ, дает такую богатую многокрасочную картину, что для ее подробного описания не хватило бы целой энциклопедии.

Возможно, причиной этого является моя врожденная нечистая совесть феодала, но я всегда проявлял особую внимательность к неграм, которых еще несколько поколений назад люди моей расы и моего класса держали в условиях дикого рабства. Еще в Соединенных Штатах меня заинтересовали негры и их небывало быстро прогрессирующее культурное развитие.

В Вашингтоне существует так называемый Говардский университет – одно из немногих американских высших учебных заведений для негров. Из этого университета уже вышли многие специалисты с мировым именем в целом ряде областей. Хотя я почти ничего не понимал в технических науках, которые там в основном преподавались, местные профессора и студенты никогда не жалели усилий, чтобы с гордостью и радостью продемонстрировать мне свои достижения и разъяснить их смысл. [87] Они проявляли большое уважение к Германии и немецкой науке. Я провел там не один вечер за чашкой кофе и приобрел немало друзей. Бывая в Чикаго, я посещал различные учреждения Фонда Розенвальда, которые содействовали развитию художественных талантов негров. Их достижения, особенно в области живописи и скульптуры, производили большое впечатление.

Здесь же, в Гаити, я попал в полностью черное общество. Так как я был немцем – человеком, страна которого, в отличие от других белых великих держав, никогда не предъявляла здесь непосредственных колониальных притязаний и не требовала расовых привилегий, – для меня оказалось нетрудным завоевать симпатии.

С президентом республики, полным темнокожим господином, постоянно носившим, как и все местные зажиточные граждане, белый полотняный костюм, я вскоре установил настолько дружественные личные отношения, что он часто без предварительного оповещения появлялся в миссии. В свою очередь, я имел к нему доступ в любое время. У него была подруга, которая собирала почтовые марки. Поэтому я попросил мать присылать мне немецкие марки, которым он всегда был очень рад.

– Господин поверенный в делах, – спросил он меня однажды во время утреннего визита, – вы хорошо провели время вчера вечером?

Действительно, в тот вечер я с несколькими знакомыми отправился на своем маленьком форде в горы, где принял участие в довольно диком экзотическом танце под аккомпанемент барабанов.

– Господин президент, в каких смертных грехах вы хотите теперь меня обвинить?

– Смертным грехом это, пожалуй, назвали бы ваши американские друзья. Но можете быть уверены, я им об этом не расскажу. Я радуюсь каждый раз, когда моя служба информации докладывает, что немецкий поверенный в делах явно чувствует себя хорошо среди наших людей.

Сегодня это звучит неправдоподобно, но я искренно ответил ему:

– Господин президент, вы видите, что нам, немцам, совершенно чужды расовые предрассудки.

Очень часто мы обсуждали проблемы, связанные с жизнью немецкой колонии, которую я обязан был опекать. Колония, если не считать некоторых вновь прибывших, состояла почти исключительно из людей, которые в той или иной степени срослись с коренным населением. Эти немцы вне зависимости от того, какой оттенок имела их кожа, зачастую вели себя совсем не как ангелы и часто вступали в неприятные конфликты с законом или полицией. Мне приходилось сглаживать многие инциденты. Но не было случая, чтобы гаитянские власти вели себя некорректно или враждебно. Наоборот, мы, немцы, пользовались благосклонностью, которой едва ли заслуживали своим поведением.

В общем и целом наши земляки занимались полезными и добропорядочными профессиями: они были врачами, аптекарями, метеорологами, инженерами, владельцами гостиниц, мелкими торговцами, государственными служащими или служащими крупных иностранных фирм. Французам общность языка и культуры давала возможность установить с местным населением более естественные и тесные связи, однако воспоминания о временах их колониального господства приводили к тому, что в человеческом и политическом плане они наталкивались на недоверчивую сдержанность. Англичане были господами соседней Ямайки и других Карибских островов. Их тамошняя репутация была известна и в Гаити, так что они никак не могли быть здесь популярными.

Однако настоящими врагами и угнетателями считались на Гаити янки. Многие сезонные рабочие с Гаити бывали в Соединенных Штатах и рассказывали, каким унижениям подвергаются там негры. В Гаити в то время была размещена даже целая американская морская бригада, а у правительства были изъяты все решающие функции власти. Даже руководство Государственным банком, как и управление таможней и финансами, находилось исключительно в руках американцев. Высшей властью в стране был не мой друг президент, а финансовый советник американского правительства де ла Рю из банка Морганов. [89] За то, что Гаити несколько лет тому назад не смогла выплатить проценты по различным займам, предоставленным Уолл-стритом, стране по договору был навязан этот финансовый советник, задача которого состояла якобы в том, чтобы путем реорганизации подвести здоровую основу под экономику и финансы. Таким образом, несмотря на наличие номинального суверенитета, в Гаити господствовал оккупационный статут, который предоставлял финансовому советнику право делать все, что ему захочется. Без его согласия правительство не могло потратить ни одного гроша.

Первым подвергся реорганизации земельный закон, существовавший со времени опубликования Декларации независимости в период Великой французской революции. Согласно этому закону, белым до сих пор запрещалось приобретать в Гаити земельные владения. Теперь было сделано исключение для крупных американских займов. В будущем они могли быть использованы для осуществления проектов развития местной промышленности и сельского хозяйства.

На протяжении полутора столетий свыше девяноста процентов населения проживало на своих маленьких клочках земли в условиях примитивного натурального хозяйства. Даже в мое время в далеко отстоящих от дорог горных районах деньги были почти не известны. Во время прогулок в маленькие отдаленные деревни мне часто не удавалось найти человека, который смог бы мне разменять полдоллара. Еды для скромных потребностей было достаточно. Одежда, отопление или строительство бамбуковых хижин в условиях тропического климата не были проблемой. Ежедневно босоногие продавщицы с корзиной на голове или навьючив осла отправлялись в путешествие по стране. Они везли на рынок несколько фунтов кофе, плоды манго, апельсины и привозили с рынка те немногие вещи, которые были дополнительно необходимы для существования. Однако в самой деревне деньги почти не находили применения.

Эти примитивные отношения должны были быть в корне модернизированы под американским руководством. Американские компании уже скупили в долинах крупные поместья площадью во много тысяч гектаров. Были разбиты плантации, на которых в больших масштабах выращивались ананасы и другие южные фрукты, кофе, какао, хлопок и прежде всего сахарный тростник. Создавались также фабрики для первичной переработки этих продуктов. [90] Для мелких крестьян, потерявших в результате свои земли, оставался только один выход: чтобы заработать на жизнь, они должны были стать рабочими. Их прежней вольности был положен конец. Разумеется, подобное принуждение к регулярной работе, имевшее привкус старого рабства, им совсем не нравилось. Американцы постоянно жаловались на то, что у гаитян отсутствует стремление заработать деньги. Владельцам нового сахарного завода у Пррт-о-Пренса однажды пришла в голову идея повысить трудовой энтузиазм своих рабочих, увеличив в два раза их недельную заработную плату. В результате в следующий понедельник вообще никто не явился на работу. Рабочие заявили, что теперь у них достаточно денег на две недели и поэтому они могут разрешить себе недельный отдых.

Прослойка по-настоящему образованной и патриотической интеллигенции была очень тонкой. Эта интеллигенция жила в тяжелых условиях; было почти невозможно достичь обеспеченного существования и дать молодому поколению высшее образование. Тот, кто связывался с американцами, терял всякое доверие своих черных земляков. Я знал не только негров, но даже мулатов, по внешнему виду почти не отличавшихся от белых, которые предпочитали ходить босиком, чем зарабатывать, прислуживая американцам.

Разумеется, я был вынужден поддерживать с тамошними американцами, прежде всего с финансовым советником и командующим морским корпусом, не только корректные, но и дружественные отношения. Лично оба они были культурными и приятными людьми. По служебной линии, когда приходилось защищать немецкие интересы, они оказывали мне неоценимые услуги. Такие отношения часто давали мне возможность помогать и моим черным друзьям.

Росту моей популярности очень способствовал случай, который произошел вскоре после моего прибытия. На официальном балу во дворце президента я сидел в окружении членов дипломатического корпуса рядом с женой американского посла. В этот момент ее пригласил танцевать министр иностранных дел Гаити. Незадолго до этого она танцевала со своим мужем и со мной. Теперь же она отказалась, сославшись на головную боль. Я знал, что это только предлог, что она питает к неграм прямо-таки физическое отвращение. [91] Я решительно встал и, сказав ей: – Мадам, мне придется идти ради вас на жертвы, – пригласил танцевать довольно темную супругу министра иностранных дел. Министр не забыл этого дружественного жеста. Часто я брал на себя передачу американцам официальных просьб, избавляя его тем самым от обязанности, которую он считал неприятной и роняющей его достоинство. Министр пользовался моими услугами и в личных делах, что иногда приводило к смешным ситуациям.

Так, однажды, когда я должен был отправиться на пароходе общества «ГАПАГ» в служебную поездку на Ямайку, он попросил меня привезти для него от проживающей там сестры несколько посылок. Он объяснил, что при переправке их нормальным путем опасается затруднений со стороны американского таможенного управления. Я обещал сделать это, детально не расспрашивая, с чем мне придется иметь дело. Как выяснилось впоследствии, эти посылки оказались достаточно объемистыми. При отплытии из Ямайки я установил, что моя кабина настолько забита картонками и ящиками, что я с трудом мог открыть дверь. Мне пришлось заказать другую каюту.

Благодаря своим дипломатическим привилегиям я все же протащил весь багаж с неизвестным мне содержимым через таможню и вручил его министру в целости и сохранности. Спустя несколько дней финансовый советник де ла Рю завел со мной разговор о моем огромном багаже. Он определенно не поверил сказке, которую я ему в связи с этим рассказал. Однако мы достаточно хорошо относились Друг к другу, чтобы с наивным видом замять всю эту историю.

* * *

Солнечная Гаити была далека от суматохи, которая царила в мире. Два раза в месяц в Порт-о-Прёнс прибывал немецкий корабль, привозивший мне почту с родины. Тем не менее даже здесь я замечал, что внешний мир охвачен кризисной лихорадкой. Торговые суда заходили в порт все реже, и все выше поднимались над уровнем моря их ватерлинии, свидетельствующие о пустоте трюмов. Американские плантаторы обрабатывали свои поля только частично, кофе и фрукты гнили на деревьях, хлопья неубранного хлопка носились в воздухе. Иногда сиденья моего автомобиля за короткий срок так покрывались ими, что казались заснеженными. [92]

Многое бы отдали в эту зиму миллионы голодных и безработных немцев, если бы им привезли хоть немногое из того, что пропадало здесь. В свою очередь Гаити нуждалась во многом из того, что лежало на складах в Германии, не находя сбыта. Часто в своих отчетах в Берлин я предлагал организовать такого рода обменные операции. Но все это было бесполезным. Поскольку на таких операциях нельзя было заработать, никто ими всерьез не заинтересовался. Хотя я и считался подкованным в вопросах народного хозяйства, мой здравый смысл никак не мог воспринять этот явный абсурд.

Местные рабочие, потеряв теперь заработок в порту, на плантациях и на фабриках и не имея других средств к существованию, толпами хлынули в столицу и бродили по ее улицам, испытывая самую жестокую нужду. Однако большинство населения, все еще проживавшее на своих мелких земельных участках, почти не ощущало кризиса. Деньги не составляли для них жизненной необходимости, а природа все еще была достаточно щедра, чтобы предоставить в обычном объеме то небольшое количество пищи, в котором они нуждались.

Однако в жизни белого населения многое изменилось, ибо оно было тесно связано с денежным хозяйством. Мне пришлось отправлять за счет благотворительных организаций в трюме корабля на родину не одну в прошлом хорошо обеспеченную, а ныне обнищавшую немецкую семью. Впервые в истории негры увидели, что и белые могут страдать от голода.

Невозможно переоценить значение этого опыта для укрепления самосознания черного населения. До сих пор возможность любого выступления против привилегий белых заранее парализовалась тем, что суеверные люди были убеждены в наличии у белых каких-то сверхъестественных сил, выступать против которых было совершенно бессмысленно. Почти все священники и миссионеры в Гаити откровенно признавали, что внешнее обращение населения в христианство получило в общем и целом широкое распространение только потому, что черные ежедневно убеждались в способности бога белых обеспечить своим детям лучшую жизнь, чем это могли сделать для своих поклонников боги культа Воду. [93] Негры считали, что в связи с этим целесообразно установить с белым богом сносные отношения. Так, несколько лет тому назад в католическом соборе Порт-о-Пренса во время торжественной службы в связи со смертью туземного сановника выяснилось, что в установленном в соборе гробу лежал не труп человека, а священный для поклонников культа Воду черный козел, труп же был тайком увезен в горы, чтобы языческие священнослужители передали его богам племени. Разумеется, белый бог должен был потерять власть над умами, когда люди собственными глазами убедились, что он ослабел и уже больше не может дать своим детям талисман вечного благосостояния.

Один умный и патриотически настроенный гаитянин как-то сказал мне:

– Этот кризис, возможно, явится важнейшим событием в нашей истории, ибо он навсегда сломал магическое кольцо. Мы знаем теперь, что белый человек не столь уж силен. Тем самым устранены величайшие препятствия, которые мешали нашему народу, поверить в свои собственные силы.

Трухильо

Во время пребывания в Гаити я нанес официальный визит в расположенную на том же острове соседнюю страну – Доминиканскую Республику.

В отличие от Гаити, которая во время Великой французской революции и господства Наполеона освободилась от французских колонизаторов, Сан-Доминго, бывшая испанским владением, на протяжении еще многих десятилетий продолжала оставаться колонией. Эта страна получила номинальную независимость, так сказать, автоматически, когда в прошлом столетии в результате освободительной войны рухнуло испанское господство в крупных странах Латинской Америки. Поэтому четкий национальный характер и активный патриотизм получили здесь гораздо меньшее развитие, чем в соседней Гаити. Ландшафт здесь тот же самый, он так же изумителен, и все же, когда пересекаешь границу, кажется, что вокруг все стало менее красочным и интересным. [94] Как будто тебя перенесли в разреженные джунгли, в которых разбросаны современные бетонные строения, стеклянные бензоколонки, универмаги Вулворта и плакаты, рекламирующие жевательную резинку и сигареты «Лаки-страйк», – джунгли, быстрыми темпами уподобляющиеся американскому Среднему Западу.

Расстояние между Порт-о-Пренсом и столицей Доминиканской Республики не больше, чем между Берлином и Ганновером. Однако, поскольку эти страны были сознательно отгорожены друг от друга, на большом участке в горной пограничной области не существует нормальной дороги. Это было самое медленное и самое рискованное путешествие, которое мне когда-либо приходилось предпринимать. Я еще и сегодня горжусь тем, что мне удалось без серьезных злоключений провести мой маленький форд через все подстерегавшие его опасности. Мне пришлось пересекать метровые щели по переброшенным через них двум деревянным балкам, достаточно толстым, чтобы по ним проскочили колеса. Часто на многих поворотах только ловкость спасала меня от падения в глубокое ущелье. Неровности скалистой дороги часто вынуждали меня к таким кренам, что иногда, сидя за рулем, я терял равновесие. Несколько раз я застревал в болотистых руслах рек и был вынужден просить помощи, чтобы вытолкнуть машину на сухое место.