Текст книги "По пути в Германию "

Автор книги: Вольфганг Ганс Путлиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Было два часа дня. Только бы выдержать до пяти! Чтобы успокоить нервы, я работал как никогда. И все-таки эти послеобеденные часы показались мне бесконечными.

Ровно в пять я сел в автомобиль и поехал домой.

Не успел я вынуть ключ, как дверь уже отворилась.

Вилли тревожно спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Да, Вилли, если мы не улизнем в течение суток – мы погибли. Верит этому Устинов или нет, но у Стивенса сидит шпион, который работает на Шульце-Бернета. Сейчас же садись на мотоцикл. Пусть Устинов найдет способ сегодня же ночью отправить нас из Голландии. Чтобы не вызывать подозрений, я потом снова поеду в миссию, но вернусь сюда как можно скорее, не позже девяти.

– А что мы будем делать, если Устинов скажет, что это невозможно? Не заехать ли мне раньше к моему приятелю Герману, слуге графини Палланд? Он, конечно, спрячет нас на первое время.

– К твоему Герману, Вилли, мы прибегнем, если не будет другого выхода. Ты же сам знаешь, что Буттинг добивается от голландской полиции всего, чего хочет. Она через несколько часов разыщет нас у Германа и без шума переправит через границу. Нет, сперва Устинов! Все остальное не имеет смысла. Наш побег должны организовать англичане.

– Я боюсь, – заикаясь сказал Вилли.

– Я тоже, – признался я. – Но дело должно выгореть.

Я заставил себя спокойно усесться и приняться за кофе. С облегчением услышал я стук отъезжающего мотоцикла. «Нет, этот парень не наделает глупостей», – подумал я и направился в миссию.

Несмотря на поздний час, Шульце-Бернет еще околачивался в миссии. Он даже зашел ко мне в кабинет, причем сделал вид, что уже забыл о дневном разговоре. [263] Мы, как обычно, болтали про всякую всячину. Я занимался своими делами, пока все не закончил. Когда я около девяти часов приехал домой, Вилли и Устинов сидели в задней комнате.

От нервного напряжения я до того устал, что бросился на оттоманку, а их попросил присесть с краю:

– Ну, Устинов, мы попались или есть еще шансы?

– Дело было нелегкое, но я думаю, что оно уже сделано.

Как только Вилли приехал к нему, он тут же отправился к Стивенсу, позвонил оттуда в Лондон и разговаривал с Ванситтартом. Тот сказал ему:

– Если это будет абсолютно необходимо, то я пошлю в Шевенинген британский миноносец, чтобы забрать Путлица. Но было бы лучше, если бы Стивенс смог раздобыть в Голландии самолет.

Стивенс знал одного голландского летчика, который, несмотря на то, что полеты были запрещены, имел разрешение подниматься в воздух для испытания машин. По его словам, этот летчик был готов идти на самые рискованные авантюры. Сейчас, вечером, Стивенс вел с ним переговоры и к десяти часам ожидал окончательного ответа.

Вилли и Устинов снова сели на мотоцикл. Когда они уходили, я отозвал Вилли в сторону и шепнул ему:

– Ради бога, больше не приводи сюда Устинова, возвращайся один. Из-за твоего легкомыслия мы, чего доброго, в последний момент сломаем себе шею.

Вилли немного обиделся. Он был упрям и только пожал плечами, сказав:

– Теперь уже все равно.

Опустошенный, я снова прилег на оттоманку. Все же я крепко спал, когда около полуночи появился Вилли. Он бросился ко мне в возбуждении, но шепотом сообщил:

– В саду кто-то есть. Мне кажется, это Шульце-Бернет. Когда я ставил свой мотоцикл, он спрятался за деревом у входа.

– Будем надеяться, что его не было там раньше и он не видел Устинова. В том, что ты болтаешься в городе поздно ночью, он не может усмотреть ничего особенного. Пожалуй, даже к лучшему, что он видит, что ты и сегодня придерживаешься своих привычек. [264] Не будем больше говорить об этом. Гораздо важнее, о чем Устинов условился со Стивенсом.

– С летчиком все в порядке. Это Пармантье, известный голландский летчик на дальние дистанции. Весной он получил приз за перелет Батавия – Сидней. В два часа дня он с заведенным мотором будет нас ждать на аэродроме в Шифоле. Раньше он, к сожалению, не может. Мы можем взять с собой только по небольшому чемодану. В Шифоль нас отвезут на автомобиле, который в час будет находиться на заднем дворе одного дома на Алькемаде Лаан здесь, в Гааге. Номер дома я записал. Нам с вами лучше всего встретиться около часа дня у Германа на вилле Палланд. Это недалеко, а оттуда мы возьмем такси. Нашу машину я оставлю в гараже, а оба чемодана отвезу к Герману на трамвае.

План был хорошим. Мы предоставили судьбе решать, что означало появление таинственной личности в нашем саду, отнесли в подвал все письма и другие бумаги и сожгли в топке центрального отопления. Затем мы упаковали оба наших чемодана. В каждый из них поместилось по три костюма. Купить новые рубашки и ботинки было дешевле, чем костюмы. Мы написали домой прощальные письма, составив их так, чтобы у гестапо создалось впечатление, будто мы ожидаем, что семьи возмущены нашим дезертирством. За годы жизни в гиммлеровском царстве мы вполне овладели техникой сообщать в письмах противоположеое тому, что в них написано.

Все остальные вещи остались на своих местах. К утру мы закончили приготовления. Было 14 сентября, первый осенний пасмурный день 1939 года. Вилли отвез меня в миссию. По дороге мы остановились у банка, где я снял со своего счета все деньги.

Смогу ли я скрыть свое возбуждение в эти последние часы, сидя у себя в кабинете? Цех назначил довольно многолюдное совещание, проводить которое должен был я. Буттинг, Шульце-Бернет и Бестхорн тоже присутствовали. Мне отнюдь не понравились их взгляды. Заметили ли они по мне, что я что-то затеял? Или, может быть, Шульце-Бернет видел Устинова и узнал его? Были моменты, когда я боялся потерять сознание. Но все же мне удалось держать себя в руках и ни разу не запнуться. Как всегда, было изрядное число посетителей и вообще дел было, к счастью, много. По-моему, никто не заметил, что у меня кровь стучит в висках. [265]

Около полудня Цех еще раз позвал меня к себе в кабинет. С озабоченным лицом он перевел глаза с письменного стола на меня.

– Взгляните на это воззвание в связи с первой военной кампанией «зимней помощи», которое представил мне Буттинг. Вот, первая же фраза: «Эта навязанная нам война...». Я не могу этого подписать, это слишком грубая ложь. Помогите мне, пожалуйста, найти формулировку, которая не противоречила бы моей совести и была бы приемлема также для Буттинга.

Я был уже в таком настроении, что меня тошнило от лицемерных уловок, при помощи которых каждый старался уйти от ответственности за грязные дела нацистов. Я больше не хотел быть к этому причастным. Впервые за нашу долголетнюю совместную работу я не почувствовал к Цеху жалости, а ответил резкостью:

– Вместе попались – вместе висеть, граф Цех. Можно применять какие угодно формулировки, но для порядочного человека ни одна из них не будет приемлемой.

Выйдя из здания миссии без нескольких минут час, я крикнул привратнику, что, вероятно, поздно вернусь после обеда и чтобы посетители не ждали меня раньше четырех часов.

Я пошел к вилле графини Палланд пешком. По пути мне встретился директор голландской компании воздушных сообщений «КЛМ», весной предоставивший мне место для полета в Грецию. Мы сняли шляпы и обменялись глубокими поклонами. Я подумал: «Знал бы ты, что через час я снова полечу на машине твоей компании, да при этом еще, чего доброго, захвачу у вас самолет».

Герман открыл мне дверь виллы Палланд и, ни о чем не спрашивая, отвел в свою комнату. Там уже ждал Вилли с чемоданами. Герман сходил за такси, и мы поехали к условленному дому на Алькемаде Лаан. Через длинный коридор мы попали на задний двор. Там стоял черный лимузин с шофером, рядом с ним стоял господин среднего роста с черными усиками. Это был знаменитый капитан Стивенс.

Он вежливо и корректно представился нам и пожелал счастливого пути, предупредив, что как на шофера, так и на пилота можно вполне положиться, но что мы поступили бы лучше, если бы ни слова не говорили по-немецки, а пользовались только английским языком. [266]

Это предупреждение не слишком ободрило меня. На собственном опыте я уже знал, какова надежность людей Стивенса. Шофер был голландцем, по всей видимости владельцем машины.

По дороге Вилли и я старались молчать. Но к нашему ужасу, человек, сидевший за рулем, оказался крайне словоохотливым. Волей-неволей пришлось несколько раз ответить ему, после чего он, поразмыслив, констатировал:

– Однако поразительно, что вы говорите по-английски с немецким акцентом.

Я лишь буркнул:

– Может быть, это потому, что в детстве я несколько лет учился в немецкой школе.

Но ехал он все-таки по верной дороге. Мы хорошо знали путь к аэродрому. Когда мы приближались к аэропорту, он снова обернулся ко мне:

– Здесь, за углом, помещается контора немецкой «Люфтганзы». Ее глава, господин Франк, мой хороший друг. Может быть, вы случайно знакомы с ним?

– No, I don't know him – нет, я его не знаю, – коротко ответил я, но сердце мое забилось, так как Франк был одной из главных фигур в шпионской организации Буттинга и Шульце-Бернета.

Тем не менее мы невредимыми проехали мимо всех контор и свернули на проселочную дорогу, идущую вдоль аэродрома. По ту сторону живой изгороди мы увидели пассажирский самолет, пропеллеры которого уже гудели. Мы остановились рядом. Вилли и я поспешно схватили чемоданы и пробрались через кустарник, образовывавший изгородь. Дверца кабины была открыта, и пилот, сидевший впереди в своей стеклянной будке, показал нам рукой, чтобы мы садились. Вокруг не было ни души. Мы сами закрыли дверцу, и самолет покатился по полю.

– Вилли, до сих пор все шло хорошо. Будем надеяться, что с Пармантье тоже все будет в порядке, как и с шофером. Но нужно следить. Если ты увидишь землю слева, то это может быть только Англия. Значит, мы летим правильно. Но земля с правой стороны может означать, что этот парень хочет отвезти нас в Германию. Тогда нам ничего другого не остается, как открыть дверцу и прыгнуть в Северное море. Умирать в концлагере мы ни за что не будем. [267]

Мы летели над морем, и земли нигде не было видно. В кабине, рассчитанной на добрых три десятка пассажиров, мы были вдвоем и разговаривали о своих делах. Вилли даже удалось найти одного голландца, который купил у него мотоцикл, правда за бесценок, но для нас это как-никак означало лишних триста гульденов.

Мне, часто летавшему из Голландии в Англию и обратно, казалось, что мы летим очень уж долго, и я сказал Вилли:

– Собственно говоря, пора бы нам увидеть землю.

Вилли, сидевший у правого окна, воскликнул:

– Да вот она, и даже довольно близко!

– Господи боже, справа! Германия? – Чтобы успеть спрыгнуть в воду, нам надо было поторапливаться. Я посмотрел еще раз повнимательней. Берег был меловой; это вряд ли могла быть Германия. Но я успокоился вполне, лишь когда земля показалась и слева. Это был французский берег близ Булони.

Вскоре рядом с нами показался английский истребитель, по-видимому, посланный нам навстречу. На горизонте виднелись аэростаты. Там должен был находиться Лондон, уже ожидавший немецких воздушных налетов. Мы увидели аэродром; и вот мы уже вышли из самолета. Мы находились во вражеской стране, и возврата не было. Это было жуткое чувство. Но единственные слова, которые я смог произнести, были:

– Вилли, дружище, больше никогда в жизни нам не придется говорить «хайль Гитлер»! [271]

Часть четвертая. Между двух огней

Первые недели войны в Англии

Очевидно, мы совершили посадку на небольшом военном аэродроме. Машина остановилась перед деревянными бараками, из которых к нам бросились английские солдаты. Они подкатили лестницу и открыли дверь. Захватив свои чемоданчики, Вилли и я вышли из самолета.

Хорошо одетый молодой человек, которого мы сразу не заметили, подошел и обратился ко мне со следующими словами приветствия:

– Ваше прибытие является пока что наиболее обнадеживающим фактом во всей войне.

Его звали Дик Уайт. Он был послан Ванситтартом, чтобы сопровождать нас в Лондон. Машина ждала по другую сторону бараков. Никаких таможенных формальностей не соблюдалось; у нас даже не посмотрели паспорта.

Проехав несколько километров, я узнал местность. Мы повернули на большую Брайтонскую дорогу. В прошлом мие приходилось иногда стоять здесь в бесконечной очереди из-за наплыва экскурсантов, возвращавшихся по воскресеньям с побережья пролива. Теперь путь был свободен, так что через час мы смогли добраться до центра Лондона. Около пяти часов мы уже были там.

Дик привел нас на квартиру, обставленную в современном стиле и расположенную как раз напротив Британского музея, в большом жилом доме, находившемся в пяти минутах ходьбы от моей старой квартиры на Сохо-сквер. Квартира принадлежала, как сказал нам Дик, его сестрам, уехавшим недавно со своими маленькими детьми в деревню из-за боязни германских воздушных налетов. Пока, а возможно, и на все время войны, мы можем оставаться здесь. Сам Дик жил в нижнем этаже того же дома. [272]

Нас встретила экономка, которая сразу же начала готовить ужин. Даже две бутылки шампанского стояли на льду. Дик ушел к себе, сказав, что хотел бы поужинать с нами в восемь часов вечера.

Распаковав свои чемоданы, мы уселись с Вилли у радиоприемника и начали блуждать в эфире. Нас интересовало, передано ли по радио сообщение о нашем бегстве или об исчезновении самолета «КЛМ». В семь часов передавали последние: известия из Голландии. О нашем бегстве не было сказано ни слова. Но вслед за этим начали передавать полицейские сообщения. Объявлялось, что разыскивается мотоцикл марки «ДКВ», имеющей такой-то и такой-то голландский номер.

– Но это же мой номер! – воскликнул Вилли. – Бедняга, купивший у меня мотоцикл, вообразил, что сделал сегодня хороший бизнес.

Когда мы рассказали об этом Дику, он заметил:

– Вы бежали, несомненно, в последний момент.

Мы откупорили бутылки шампанского и выпили «за скорейшее окончание войны и за возвращение на родину. Затем Дик сказал:

– Ванситтарт и я уже говорили утром о вас и пришли к выводу, что было бы лучше всего, если бы вы получили британское подданство. Германия проиграет эту войну, и вам как немцу придется нелегко. Британский же паспорт откроет перед вами все двери. Вы прожили в Англии пять лет. С юридической точки зрения трудность заключается в том, что в это время вы пользовались экстерриториальностью как дипломат. Но мы посмотрели бы на это сквозь пальцы. Если хотите, то через три месяца мы сделаем вас британским гражданином. Подумайте об этом до утра! Кроме того, мы готовы, если вы пожелаете этого, предоставить вам возможность выехать в Соединенные Штаты, где вы сможете переждать войну на нейтральной почве.

Я чувствовал, что это предложение было искренним. Меня, однако, испугало, что англичане, видимо, ни в малейшей степени не понимают истинных причин моего бегства из Германии. [273]

– Я прибыл сюда не для того, чтобы безмятежно провести войну, – ответил я. – Вы оказали мне честь, сделав столь великодушное предложение, однако имеется достаточно англичан, готовых драться за свою родину. Я прибыл сюда для того, чтобы доказать, что вы в своей борьбе против нацистского варварства имеете соратников среди немцев. Как мог бы я это сделать, если бы не был немецким патриотом? Я тотчас же принял бы ваше предложение, если бы думал, что Гитлер выиграет войну, – тогда я окончательно потерял бы родину. Но поскольку я убежден, что Англия не допустит такого несчастья, я, как немецкий патриот, перешел на вашу сторону и хочу оставаться здесь немцем. У меня нет желания укрыться от всех тягот войны в какой-либо нейтральной стране вроде Соединенных Штатов.

Мне показалось, что Дик правильно оценил мою позицию или по крайней мере отнесся к ней с уважением. Он никогда больше не говорил со мной об этом и, наверное, информировал Ванситтарта соответствующим образом.

На следующий день утром я отправился пешком по столь знакомой мне Оксфорд-стрит и, обогнув слева Гайд-парк, повернул на улицу, где была частная резиденция Ванситтарта. Он встретил меня в своей большой приемной с распростертыми объятиями:

– Мы оба тогда не представляли себе, как трудно будет прибыть сюда. Однако все хорошо, что хорошо кончается.

Последние слова он произнес даже по-немецки. Во время нашей беседы присутствовал начальник среднеевропейского отдела министерства иностранных дел мистер Рекс Липер, которого я знал и раньше.

Мы уселись в кресла перед камином. Завязалась беседа. Их интересовало прежде всего мое мнение о том, что можно сделать, чтобы помочь противникам гитлеровского режима в Германии и мобилизовать силы внутреннего сопротивления Гитлеру. Я сказал им примерно следующее:

– Вряд ли британское правительство может сделать в этом отношении многое. Всякая вражеская пропаганда во время войны подозрительна. Если Англия хочет показать свою силу, она должна прежде всего воевать. Ее фронт находится сейчас на французской границе, и он должен, наконец, прийти в движение. Что касается внутригерманского фронта, то там борьбу должны вести сами немцы, а здесь могут оказать воздействие только патриотические аргументы. [274] У вас здесь, в Англии, достаточно немцев, которые так же хорошо, как и я, поняли, что эта война не имеет ничего общего с национальными интересами Германии, а служит интересам клики сумасшедших, готовых превратить нашу родину в руины, чтобы утолить свою жажду власти. Среди этих немцев в Англии есть люди всех слоев и партий, и каждый из них располагает в Германии каким-то кругом друзей, в котором его слово будет авторитетным. У вас здесь коммунисты и социал-демократы, бывшие депутаты буржуазных партий, даже члены Немецкой национальной партии и монархисты, как например господин Раушнинг и принц Фридрих Прусский. Позвольте этим немцам объединиться в Национальном комитете освобождения, с тем чтобы он мог, представляя различные слои, обращаться по радио к своим соотечественникам. Сформулируйте ваши мирные условия и сообщите их комитету. По этим условиям Германия, освободившаяся от гитлеровского ига, должна иметь возможность существовать. Это найдет отклик повсюду. Я думаю, что в ваших интересах приобрести себе таких немецких союзников. Чем успешнее будет развиваться движение сопротивления против фашистов внутри, тем меньше жертв потребуется от Англии на фронтах. Но непременным условием является следующее: немецкие борцы сопротивления в Германии должны быть полностью уверены в том, что британское правительство, во-первых, исполнено решимости искоренить гитлеризм, а во-вторых, что оно не намерено уничтожить, расколоть или подвергнуть угнетению германское государство.

– Весьма интересно, – заметил Рекс Липер, а Ванситтарт добавил:

– Мы подумаем обо всем этом. Уже сегодня я могу вам сказать, что британское правительство с самого начала войны проводит строгую грань между нацистским режимом и германским народом. Если вы внимательно следите за нашими газетами, вы можете в этом убедиться сами.

Мы расстались очень сердечно. Ванситтарт пригласил меня провести в кругу его семьи на его красивой вилле в Денхэме, близ Лондона, не только ближайшие субботу и воскресенье, но и вообще проводить у него каждый конец недели. [275]

Денхэм вскоре стал моей второй родиной. Леди Ванситтарт заботилась обо мне, как мать, а дети Ванситтартов стали мне родными. Это напоминало мне жизнь в Лааске. Я гулял по парку, стрелял ворон, кроликов и белок, слушал квакающих лягушек в пруду или работал на огороде. Я мечтал о том, что после войны покажу все это моей матери и Гебхарду или увижу Ванситтартов гуляющими по нашему парку в Лааске.

Предпринималось все возможное, чтобы сохранить втайне мое пребывание в Англии, чтобы нацисты о нем не узнали.

Но мировой город Лондон в некотором смысле – простая деревня. Надо же было случиться так, что уже на второй неделе моего пребывания в Англии меня встретил на Пикадилли советник голландского посольства барон ван Карнебек. Он был очень удивлен, увидев меня, и начал досконально меня расспрашивать. Кое-что мне пришлось ему рассказать. Он сообщил, что голландские границы снова открыты и что он на следующий день едет в Гаагу, чтобы переговорить с министром иностранных дел ван Клеффенсом. Я сказал ему:

– Господин ван Карнебек, не имеет смысла просить вас молчать о нашей встрече. Как дипломат, я знаю, что с господином ван Клеффенсом вы, во всяком случае, будете говорить об этом. Поэтому я прошу вас только об одном одолжении: все принадлежащие мне вещи я вынужден был оставить в Шевенингине. Пожалуйста, попросите господина ван Клеффенса, пусть он не позволит гестаповским агентам фон Буттинга разворовать эти вещи и даст указание переслать их мне сюда.

Карнебек заверил меня, что, кроме своего министра, он никому не сообщит о моем появлении в Лондоне.

Вернулся из Голландии и Устинов. Вместе с ним прибыл в Лондон на некоторое время капитан Стивенс. Мы встретились в мансарде Устинова в Челси, где в последний раз я был прошлой зимой и имел решающий разговор с Ванситтартом.

Они рассказали мне, что в ознаменование моего удавшегося бегства провели в знаменитом ресторане «Рояль» в Гааге вечер за шампанским и устрицами. Как они сообщили, нацисты распространяли обо мне самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что я поступил на службу в свой полк в Штансдорфе, другие говорили, что я погиб во время автомобильной аварии, в которую якобы попал в Бельгии, а самый любопытный слух состоял в том, что я украл деньги миссии и бежал в Рио-де-Жанейро, где основал дом терпимости. [276]

Но Стивенс мог поведать о еще более интересных делах. С многозначительным видом он заявил:

– Вы будете дома гораздо скорее, чем думаете. С Гитлером скоро будет покончено.

– Господин Стивенс, откуда вы это взяли? Напротив, как я вижу, пока что Гитлер одерживает одну победу за другой. После того как он разбил Польшу, германская армия, сильная, как никогда, стоит у Западного вала, и нет никаких признаков, что западные союзники хотели бы там пошевельнуть хоть мизинцем.

– Нет необходимости в военном наступлении. Гитлеровский режим рухнет изнутри.

– Любопытно узнать, каким образом?

Лицо Стивенса стало еще более таинственным:

– Конечно, я могу вам сказать не все. Однако вы можете поверить мне, что в вермахте существует заговор, который скоро вспыхнет, и тогда с гитлеровской мразью будет покончено. В заговоре участвуют высшие генералы. Находясь в Голландии, я поддерживаю с ними даже постоянную радиосвязь. Как только Гитлер будет свергнут, они немедленно пойдут на мировую.

– Кто эти генералы? – спросил я Стивенса. Он не хотел их назвать и, наконец, упомянул о генерале фон Рундштедте. Но мне было известно, что генерал фон Рундштедт примерно два года назад был ширмой гестапо, когда оно хотело при помощи хитрости похитить из одного голландского монастыря бывшего рейхсканцлера Брюнинга и увезти его в Германию. Этот план провалился, потому что Брюнинг в последнюю минуту заподозрил недоброе.

– Господин Стивенс, простите меня, если я отношусь к этому скептически, но вы знаете, что у меня довольно печальный опыт с вашими якобы уполномоченными агентами. Я боюсь, что вы идете по опасному пути.

Улыбнувшись с видом знатока, Стивенс отверг мои сомнения:

– К сожалению, я ничего больше не могу вам сказать. Однако вы вскоре убедитесь, что я совершенно прав. [277]

«Какое счастье, что я больше не в Голландии, – подумал я, – и ни один из этих дилетантов не вовлечет меня в какую-нибудь авантюру».

Через несколько дней возвратился ван Карнебек. Я посетил его, чтобы узнать, что ему сказал ван Клеффенс о моих вещах.

Карнебек был смущен и, откинувшись на спинку кресла, видимо, искал выхода из положения. Наконец он признался мне:

– Господин ван Клеффенс считает, что голландское правительство не может вступить в конфликт с Третьей империей из-за штанов господина фон Путлица. Кроме того, вещи забрал фон Буттидг уже на следующий день после вашего бегства.

Единственной незаменимой и дорогой мне вещью, которую я глупейшим образом в суматохе последних минут забыл взять с собой, были золотые часы отца. Цепочка от часов принадлежала еще моему прадеду, который купил ее в 1813 году при вступлении прусских войск в Париж на Рю де ла Пэ. Остальной хлам меня не интересовал.

Вряд ли я мог ждать чего-либо другого от голландских властителей. Сотрудник господина ван Клеффенса, министериаль-директор в министерстве иностранных дел, Шаапман лишь за несколько дней до начала войны в личном разговоре со мной сделал истинно классическое заявление, давшее мне достаточно ясное представление о взглядах этих господ. Дословно Шаапман сказал мне:

– Мы, голландцы, настолько искренни в нашем нейтралитете, что от всего сердца желаем победы обеим сторонам.

Вскоре и капитан Стивенс получил представление о голландском нейтралитете. В конце октября заговор генерала фон Рундштедта якобы настолько созрел, что нужно было лишь окончательно договориться, чтобы привести все в действие. Через подпольное радио антигитлеровские заговорщики условились со Стивенсом о встрече в небольшом голландском кафе близ самой границы, у Венло. К назначенному времени Стивенс отправился в условленное место в сопровождении своего британского сотрудника и одного голландского майора. Однако с немецкой стороны появился не генерал фон Рундштедт, а группенфюрер СС Шелленберг, агент Гейдриха, с шайкой головорезов, которые, затеяв небольшую стычку, на глазах голландской пограничной охраны уволокли на германскую сторону Стивенс а и двух сопровождавших его лиц. [278]

Два года Стивенса содержали в одиночной камере, закованного в кандалы, а затем направили в концентрационный лагерь, где он до конца войны мог обдумывать свой легкомысленный поступок. Нацисты нажили на этом событии капитал. Особенно приятно им было то, что теперь они могли утверждать, что якобы имеют свидетеля, который подтверждает их заявление, будто именно британская разведка подложила 9 ноября в мюнхенском пивном зале (Биркеллер) загадочную бомбу, взорвавшуюся там и чудесным образом не затронувшую «фюрера», так как он покинул зал за десять минут до взрыва.

Мне было ясно, что гестапо знает о моем пребывании в Англии. Более того, утверждалось, что Стивенс показал, будто я в течение многих лет являлся высокооплачиваемым агентом британской разведки.

Странная зимняя война

Почти каждую неделю происходили события, с ужасающей ясностью доказывавшие, что правительство Чемберлена относится к войне несерьезно или же воображает, что может выиграть ее левой ногой. На фронтах вообще ничего не происходило. Не было даже и речи о том, что союзники начнут наступление. Это бездействие повсюду характеризовали как фальшивую, ненастоящую войну. Жизнь в стране шла так же, как до сих пор. Рационирование не было введено, и кто имел деньги, мог купить все, что хотел. Газетный король лорд Бивербрук, которому я иногда, давал журналистские сообщения, построил себе новый дом за городом, потому что его дворец, расположенный против Букингэмского дворца, мог подвергнуться налетам фашистской авиации. Дамы высшего общества покупали восхитительные сумочки и сетки, в которых они кокетливо носили свои противогазы, разгуливая по улицам. Театральная и ночная жизнь в Лондоне стала даже более блестящей и непринужденной, чем в мирное время. [279]

Ежедневно над городом висели серебристые баллоны, а вечером блестели звезды, красотой которых жители столицы могли любоваться лишь теперь, когда было введено затемнение. Не было заметно никаких ужасов войны, Напротив, жизнь благодаря войне, казалось, стала более пикантной и привлекательной.

Ненависти к немцам не наблюдалось. В любом автобусе я мог свободно и громко говорить с Вилли по-немецки, и на нас никто не обращал внимания. Часто можно было слышать:

– Как жаль, что сумасшедший Гитлер ведет войну против нас, вместо того чтобы немцы и англичане объединились и выбросили бы проклятых большевиков из Финляндии.

Многие высокопоставленные люди даже считали, что сейчас самое главное – разбомбить Баку с его нефтяными промыслами.

Напрасно я старался вызвать у влиятельных кругов Англии сочувствие к тому отчаянному положению, в котором из-за такой политики Англии поневоле оказались все противники гитлеровского режима. Через Ванситтарта мне удалось даже проникнуть к членам кабинета Чемберлена и высказать им свое мнение. Как заклинатель духов, сидел я в старинном кабинете лорда-хранителя печати в здании парламента на берегу Темзы и пытался убедить влиятельного сэра Сэмюэля Хора в том, что необходимо создать Немецкий комитет борьбы за свободу и изложить хотя бы в общих чертах условия мира. Ничто не могло тронуть старого консерватора. Он внимательно слушал меня, но из него ничего нельзя было вытянуть, кроме редких восклицаний: – Очень интересно! Это нужно обдумать!

Постепенно я убедился в том, что не в моих силах побудить Англию к действиям. Англичане будут колебаться до тех пор, пока Гитлер не научит их чему-нибудь лучшему.

Я содрогнулся, когда услышал по радио слова упоенного победой «фюрера», произнесенные в берлинском Дворце спорта в январе:

– Я дам им такую войну, что они не опомнятся!

Еще больше я был потрясен, когда вскоре Чемберлен заявил:

– Hitler has missed the bus – Гитлер пропустил автобус. [280]

Как бы дальше ни развивалась война, я должен был позаботиться о своем собственном существовании. Мне не хватило бы и на год денег, которые я имел на текущем счету в банке. Я должен был что-то зарабатывать.

Сразу же за парком Ванситтарта в Денхэме находились известные студии британской кинопромышленности, выпускавшие столь необходимые актуальные антигитлеровские фильмы. Вскоре я даже начал писать сценарии для Александра Корда, а через некоторое время компания «Ту ситиз филм» пригласила меня для консультации при постановке фильма, снимавшегося на берегу Темзы, в студии Шеппертона. Темой этого фильма было якобы существующее подпольное движение в Германии, которое вело пропаганду при помощи передвижного радиопередатчика. Все это была чистая фантазия. Я пытался сделать так, чтобы по крайней мере внешне все выглядело реалистически. Было нелегко добиться того, чтобы даже такой вдумчивый и впечатлительный актер, как Клайв Брук, достаточно убедительно представил тупого гругшен-фюрера СС, а элегантная Диана Вайнерт сыграла роль немецкой пенсионерки. Постановщиком был известный кинорежиссер Антони Асквит, сын премьер-министра Англии во время первой мировой войны и знаменитой леди Оксфорд. Это вызывало улыбки, когда я старался показать моим юным исполнителям «поворот кругом» или официальное «немецкое приветствие». Большую помощь оказал мне Вилли, хорошо знавший нацистскую иерархическую лестницу и соответствующие ранги. Во всяком случае, во время этих киносъемок я зарабатывал гораздо больше, чем в период своей дипломатической деятельности.