Текст книги "По пути в Германию "

Автор книги: Вольфганг Ганс Путлиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Лишь один раз я был в офицерском лагере. Я встретил там нескольких толковых людей. Однако холодная и деланая вежливость, с которой ко мне относилось большинство офицеров, заставила меня почувствовать, что они не хотят иметь ничего общего с человеком их класса, который нарушил присягу и перешел к врагу. После этого я ездил только в солдатские лагери. Там принимали меня тоже по-разному. В двух или трех лагерях меня встретили таким ревом и свистом, что я даже не мог начать говорить. Но в большинстве случаев меня слушали внимательно, а иногда происходили очень полезные и интересные дискуссии. Особое раздражение вызывало у меня то обстоятельство, что при моем появлении британские лагерные коменданты на все лады начинали расхваливать любовь к порядку и дисциплину немцев, прибавляя при этом, что они могут ни о чем не беспокоиться: все идет, как по маслу. Но когда эти образцовые немецкие руководители из лагерного самоуправления приглашали меня откушать в кругу своих ближайших сотрудников, имевших большей частью чин унтер-офицера или фельдфебеля, я каждый раз замечал, что столы там ломились от сала, ветчины, яиц и масла. [326] Если же мне удавалось при помощи хитрости избавиться от этого назойливого общества и поговорить с обыкновенным пленным с глазу на глаз, то чаще всего мне сообщали, что масса военнопленных питается одной капустой. Некоторые британские коменданты замечали это и удивленно спрашивали меня, почему у немцев так мало духа товарищества, почему преобладает тип человека, который гнется в три погибели перед вышестоящим и готов наступить на горло нижестоящему. Как рассказал мне Ванситтарт, однажды Черчилль высказался на этот счет так: немец готов вцепиться вам в горло, если он чувствует себя сильнее, и будет лизать вам сапоги, если он слабее.

Другой причиной, побуждавшей меня ездить по лагерям военнопленных, было стремление разыскать людей из Пригнитца. Они, возможно, могли сообщить мне какие-либо сведения о моей семье. Я встретил таких немцев. Ничего определенного они не знали. Но один из них, происходивший из Притцвалька, рассказал, что в 1939 году на доске объявлений местного суда он видел мой портрет с приказом о поимке и аресте. На меня тяжело подействовало сообщение одного жителя Путлица, который утверждал, что в прошлом году мать и брат Гебхард были арестованы гестапо.

В конце августа я получил письмо из Парижа от мадам Леруа Болье, матери моего друга Мишеля. Она прислала в конверте смятую записку, полученную неведомыми путями от французского военнопленного, недавно вернувшегося из Лааске. Я узнал почерк моей сестры Армгард. «Вальтер пропал без вести в Италии, – писала она. – Мы все живы, но помоги нам. Шлем тебе привет. Мы бедствуем».

Немедля я побежал к Дику Уайту, который был теперь майором и работал в Военном министерстве. Я просил его позволить мне просмотреть списки военнопленных в Италии, чтобы установить, нет ли в этих списках имени Вальтера. Но что я мог сделать для моих родных?

Когда я спрашивал об этом англичан, занимавших менее высокие посты, чем Ванситтарт, они отвечали мне, что установить связь с советской зоной оккупации, где находится Путлиц, невозможно.

Я показал Нансену записку Армгард и просил узнать через его каналы в английской разведке, нет ли все же возможности связаться с моими родственниками. Через несколько дней Нансен передал мне строго секретное сообщение: [327]

– Офицер британской Интеллидженс сервис поедет на следующей неделе в советскую зону, чтобы урегулировать какие-то вопросы, связанные с репарациями. Он может посетить Путлиц, но говорят, что очень трудно что-либо сделать, когда речь идет о помещиках. Если этому английскому офицеру не будет дана внушительная сумма денег, то дело безнадежно.

Нансен назвал мне довольно крупную сумму. Она составляла более половины того, что лежало на моем счете в Английском банке.

Естественно, что это вызвало у меня недоверие. Однако я не хотел, чтобы впоследствии кто-нибудь мог упрекнуть меня в том, что я из-за скупости ничего не предпринял, чтобы помочь своей семье. Я дал ему деньги. Как я узнал в последующие годы, ни один англичанин не показывался вблизи Лааске.

Каждый день я обращался к Дику с просьбой отправить меня в Берлин или по крайней мере в Западную Германию, чтобы разыскать своих родных. Однако ничего сделано не было. К моему удивлению, уже в октябре Нансен уехал в британскую зону, где он должен был получить какой-то пост. Он захватил с собой два огромных чемодана и заказал много новых костюмов. У него было теперь не менее дюжины ботинок и несколько дюжин рубашек. С гордостью показывал он при упаковке гардероб, который увозил из Англии.

Я задавал себе вопрос: стала ли Интеллидженс сервис столь великодушной или, может быть, я тоже являюсь невольным кредитором этих расходов?

Возвращение в разрушенную Германию

В январе 1946 года мне сказали, что англичане готовы пустить меня в Германию. Дик Уайт не советовал мне возвращаться туда. Он изображал положение там настолько удручающим, что, по его словам, я вскоре раскаялся бы в своем решении. Он заявил, что о Берлине не может быть и речи, но что я могу, если хочу, некоторое время прожить в каком-либо из отелей Интеллидженс сервис в британской зоне, а потом подыскать для себя работу. Я настоял на своем, и Дик организовал все остальное. [338]

Холодным февральским вечером я стоял с моим багажом на площади разрушенного снарядами вокзала в Кале, оказавшись, таким образом, снова на европейском континенте. Меня окружала толпа генералов и увешанных орденами офицеров, тоже ожидавших поезда британской военной администрации, который должен был доставить нас в Германию. Как единственный штатский, к тому же немец, я чувствовал себя подавленным. Поезда еще не было, и я уселся рядом с французским кондуктором на один из своих двух чемоданов. Французу понравились мои английские сигареты, и он разговорился. Видимо, он принял меня за англичанина. Он гордился тем, что геройски помогал британским союзникам во время немецкой оккупации. Сколько раз он укрывал английских агентов в своей квартире, и немцы никогда не могли их найти.

– Собственно говоря, все боши глупы, – сказал он.

Наконец подошел поезд. Он сплошь состоял из спальных вагонов с рестораном посередине и двумя багажными вагонами в конце. Мы с кондуктором смели пыль с моих чемоданов и направились в свое купе. Мой сосед уже занял верхнюю полку. К моему удивлению, это был не кто-либо из высокопоставленных офицеров, с которыми я стоял на платформе, а маленький невзрачный штатский, которого я там и не заметил.

Поезд еще не тронулся, как вошел военный контроль. Мы предъявили документы.

– Итак, мистер Пирпойнт, куда на этот раз? – спросил контролер.

Господин Пирпойнт, видимо, знавший контролера, ответил, сделав предостерегающий знак:

– Знаете такое место – Берген-Бельзен?

– Понимаю, – ответил контролер, однако замолчал, установив по моим документам, что я не англичанин.

После того как контролер поставил на наших документах свой штамп, предписанный инструкциями, он покинул нас, коротко бросив моему соседу:

– Гуд лак – счастливого пути.

Господин Пирпойнт был английским палачом. Он часто ездил в Германию, а на этот раз направлялся в Берген-Бельзен, чтобы по английским законам с помощью петли отправить на тот свет коменданта и других убийц, служивших в этом зловещем лагере смерти. [329]

Мы обменялись несколькими словами о плохой погоде и улеглись: палач его британского величества на верхнюю полку, а я на нижнюю. На следующий день мы были уже в Германии. Я пошел в вагон-ресторан и уселся за двухместным столиком. Напротив меня сидел польский офицер. Ни разу в Англии за последние годы мне не удавалось так хорошо позавтракать. Официант принес горячий кофе. На стол были поданы большие куски масла и полные сахарницы, из которых можно было взять сахара сколько угодно. Я заказал яичницу со шпигом.

Поезд медленно проходил мимо разрушенных платформ Дюссельдорфа. Направо на платформе, прижавшись друг к другу, стояли сотни людей, видимо, ожидавших какого-то поезда. Никогда в жизни я не видел столько изможденных лиц. Можно было подумать, что это призраки из потустороннего мира. Казалось, что их кости стучат от мороза. Некоторые пытались согреть уши руками, другие колотили себя в грудь, чтобы согреться, и почти все переминались с ноги на ногу. В жалкой, нищенской одежде они выглядели хуже, чем отпетые бродяги. Некоторые не имели даже обуви, и их ноги были завернуты в тряпки.

Поляк тоже обратил внимание на эту нищету.

– Ужасно, – сказал он, – однако я не сочувствую им. Я еду домой и там не найду никого из родных. Они-то вот и сожгли мой дом и уничтожили всю семью.

После завтрака я стоял в коридоре вагона и смотрел в окно. Железнодорожный путь вился по Рурской равнине. Ужасно выглядели торчавшие руины железных конструкций в сером туманном воздухе. Из пустой оконной рамы четвертого этажа жилого дома свисала железная кровать с разорванным матрацем. Сожженные локомотивы и товарные поезда растянулись на запасных путях на многие километры. Куда ни глянь, везде развалины. Безрадостная картина бессмысленных разрушений! Я готов был заплакать.

Французский кондуктор, с которым я говорил вчера, подошел ко мне и начал рассматривать руины.

– Их хорошо угостили, этих бошей! – сказал кондуктор. Он подмигнул мне и прибавил: – Они это заслужили. [330]

Нашей конечной станцией был Бад Ойенхаузен, где размещалась штаб-квартира британской военной администрации. Палач Пирпойнт вежливо помог мне надеть пальто. После почти семилетнего отсутствия я снова вступил на немецкую землю.

Меня ждала машина, чтобы отвезти в гостиницу. Я начал искать свои чемоданы. Их не было на месте. Видимо, багажный вагон где-то отцепили. Вернее всего, его отцепили еще в Бельгии. Английский офицер с сожалением пожал плечами:

– Как ни прискорбно, но это происходит очень часто. В большинстве случаев вещи находятся, а иногда и нет.

Составили протокол. Тем дело и кончилось. Багажный вагон с моими вещами принадлежал к числу тех, которые не разыскались. Все, что я купил в Америке, чтобы привезти семье, да и вообще все, что у меня было, исчезло безвозвратно.

Я приехал в гостиницу в чем был, с небольшим чемоданчиком, в котором находились пара ботинок, пижама, немного белья и верхняя рубашка. Итак, я очутился в округе Релькирхен, в поместье, принадлежавшем Гансу Георгу фон Штудницу, которого я знал еще двадцать лет назад, когда был атташе в министерстве иностранных дел.

Штудниц, который был несколько моложе меня, в те годы стал журналистом. Будучи настоящим германским националистом, он сделал при нацистах блестящую карьеру. В конце войны он стал заместителем начальника отдела печати у Риббентропа в министерстве иностранных дел. Теперь он был где-то в лагере для интернированных. Его жена жила у одного крестьянина в деревне, и англичане даже не разрешали ей переступить порог ее конфискованного дома.

Хотя мне было немного неловко, так как я являлся гостем англичанина в ее комфортабельном доме, все же я нанес г-же фон Штудниц визит. Она очень обрадовалась моему рассказу о том, что из ее мебели уцелело и в каких комнатах. Судя по всему, там ничего не исчезло и все было в хорошем состоянии.

Я хотел как можно скорее выбраться отсюда. В Берлин я не мог поехать, а должен был найти работу в английской зоне. Уже через два дня я встретил свою дальнюю родственницу, которая случайно узнала, что мой брат Вальтер вернулся из Италии и теперь находится в Гольштейне. [331] Я знал Гольштейн сравнительно хорошо еще с тех времен, когда жил в Гамбурге. Знал я и гамбургский диалект. Обстоятельства складывались так, что я должен был ехать туда.

От англичан я узнал, что премьер-министром земли Гольштейн является некий д-р Теодор Штельцер. Я не знал его и поэтому просил связать меня с ним. Хотя Штельцер ни разу меня не видел, он назначил меня старшим правительственным советником в свою канцелярию в Киле. Я отправился со своим чемоданчиком в путь. Но сначала я разыскал брата Вальтера, который находился в поместье принца Филиппа Гессенского, недалеко от Лютенбурга, примерно в двадцати пяти километрах южнее Киля.

Вальтер онемел, когда неожиданно увидел меня в дверях:

– Вольфганг! Ты? Мы считали, что ты давно мертв, ведь от тебя не было никаких известий.

– Да, Вальтер, а я думал, что ты погиб в Италии.

Итак, мы оба были живы, и нам было о чем рассказать друг другу.

Более полугода Вальтера скрывала одна итальянская партизанская семья, и поэтому он не был доставлен в Германию как военнопленный. В аристократическом ольденбургском дамском пансионе он нашел свою жену и детей, которые бежали туда в апреле 1945 года. Счастливый случай помог ему быстро получить место. Теперь он был управляющим гольштейнскими имениями гессенского принца Филиппа, зятя короля Италии Виктора Эммануила и сына сестры последнего немецкого кайзера. Филипп Гессенский с давних пор был близким другом Германа Геринга и в последнее время занимал пост гаулейтера, а теперь, естественно, находился под арестом.

Вальтер жил в доме лесничего при поместье в двух комнатах, комфортабельно, хотя и безвкусно обставленных мебелью из княжеского замка. Я мог спокойно провести здесь несколько дней. От него я узнал подробности о жизни семьи после начала войны.

Немедленно после моего бегства гестапо учинило обыски и допросы. Однако никого не арестовали. Меня заочно присудили к смертной казни, а оба принадлежавших мне фольварка в Лааске были конфискованы. Поскольку Гебхард снял их в аренду, в хозяйстве ничего не изменилось.

Мать и Гебхард летом 1944 года были арестованы гестапо по какому-то доносу и заключены в тюрьму в Потсдаме. Однако моей сестре Армгард благодаря кое-каким ловким шагам в высоких сферах удалось добиться их освобождения еще до рождества.

Когда Красная Армия весной 1945 года вступила в Германию, то, кроме семьи Вальтера, никто не бежал. Гебхард, за которого ходатайствовал не только г-н Леви, но и другие жертвы фашистского режима, пользовавшиеся его помощью, был даже принят в Коммунистическую партию. После конфискации поместья ему разрешили жить в собственном доме в Путлиц-Бургхофе. После отчуждения поместья в Лааске Армгард, которая не являлась землевладелицей, получила земельный участок в тридцать моргенов{42}. Она жила с матерью в бывшем доме управляющего. Летом 1945 года Армгард неоднократно бывала в штабе английской военной администрации в Берлине и просила переслать на имя Ванситтарта письма для меня. Ей постоянно отказывали.

Ясно было, что им жилось несладко. Но я был рад, что они живы и что я могу связаться с ними. Вальтера я мог видеть теперь каждую неделю. Несколько английских сигарет – это было все, что я мог ему подарить.

Британская зона

Резиденция премьер-министра земли Шлезвиг-Гольштейн находилась в кильском замке. Как и весь город, замок был превращен в руины. В одном из уцелевших флигелей оборудовали несколько отделов. Во дворе построили два барака и там разместили канцелярии.

Доктор Штельцер принял меня с исключительной любезностью. Внешне и по существу он был ярко выраженным консерватором и верующим христианином, который мог служить образцом протестанта. Для работы мне были предоставлены письменный стол и стул в главном здании. Изредка мне передавали папку с бумагами для исполнения. Большей частью это были дела, которые мог исполнить средний чиновник. [333] Все это не отнимало у меня много времени. Гораздо чаще меня вызывали для выполнения функций переводчика, так как д-р Штельцер, получавший приказы от британской военной администрации, вряд ли знал хоть слово по-английски. Большей же частью я сидел без дела.

Так как я был старшим правительственным советником в канцелярии премьер-министра, жилищный отдел предоставил мне сравнительно удобную комнату в квартире одного учителя. Одно из окон здесь было совсем целым, а в другом заменены фанерой два стекла. Потолок не протекал. Кроме того, имелась железная печь; правда, предыдущий обладатель этой комнаты унес трубу. Я от этого не страдал, потому что все равно не смог бы достать ни угля, ни дров. К тому же наступала весна.

Жена учителя добросовестно старалась облегчить мне жизнь. Поскольку газ отпускался только два часа в сутки – а именно в обеденное время, – она пекла мне картофель в мундире, который я съедал в холодном виде вечером. Иногда она доставала мне свечи, чтобы по вечерам, когда ток выключался, я не сидел в темноте. Мои хозяева были мало связаны с черным рынком, и поэтому я был вынужден жить на паек, который полагался по карточкам. В день выдавали пять ломтиков хлеба, и если бы вы захотели есть нормально, то десятидневного рациона мяса, маргарина, сахара и мармелада вам хватило бы лишь на три дня. Моя хозяйка доставала всякую всячину и старалась из этого сделать что-либо съедобное. Если бы мой брат Вальтер не снабжал меня картофелем, то я умер бы с голоду. Дик Уайт оказался прав: положение было неописуемым.

После того как я потерял багаж с бельем и одеждой, я просил своих друзей в Англии и Америке прислать мне кое-какие носильные вещи. Поскольку до прибытия посылок прошло много времени, я обратился за помощью в благотворительные организации, заботившиеся о жертвах фашизма. В канцелярии премьер-министра мне сообщили, что в городском управлении существует специальное бюро для этих целей, но при этом добавили, что учреждением руководят коммунисты. Я пошел в ратушу, чтобы выяснить этот вопрос. Служащий сказал мне, что бюро размещается в подвале. В полутемном помещении я увидел двух изможденных мужчин. Перед ними стояла тарелка с вареным картофелем, который они чистили. Я рассказал им о своем положении. Выслушав меня, один из них спросил: [334]

– Если вы до войны служили в посольстве в Лондоне, то, вероятно, знаете господина Мительхауза?

Я ответил утвердительно, однако не упомянул о том, что Миттельхауз был вторым шефом гестапо у Риббентропа.

– Хорошо, – сказал другой, – тогда можно быстро разобраться в вашем деле. Мы вам дадим знать.

Но в действительности мне ничего не сообщили. Зато через два дня, когда я был дома, ко мне постучали и Миттельхауз от радости чуть ли не бросился меня обнимать:

– Это изумительно! Когда утром я услышал, что господин фон Путлиц здесь, то, конечно, сразу же поспешил приветствовать его.

Мы уселись в моей комнатке у стола. Миттельхауз выглядел очень хорошо и был одет в безупречно сшитый серый шевиотовый костюм. Он вытащил серебряный портсигар. Портсигар был полон, и Миттельхауз предложил мне сигарету. Это были английские сигареты «Голд флейкс». На черном рынке одна такая сигарета стоила двадцать марок. Миттельхауз заметил, что я рассматриваю его портсигар:

– О, это память о Лондоне: прощальный подарок моих коллег из Скотланд-ярда, когда в тысяча девятьсот тридцать восьмом году я уезжал в Берлин.

Затем он перешел к делу:

– Скажите, господин фон Путлиц, каким образом вы так внезапно прибыли в Киль? Я, конечно, дал обоим чиновникам в ратуше самый лучший отзыв о вас. Что вы не были нацистом, это ясно.

– Но, господин Миттельхауз, откуда вы это знаете? Когда появлялись вы или ваш коллега Шульц, я вытягивал руку и произносил «хайль Гитлер».

Он снисходительно улыбнулся:

– Мы все же кое-что заметили.

Меня одолевало любопытство.

– Господин Миттельхауз, может быть, не столько удивительно то, что я нахожусь здесь, как то, что здесь находитесь вы. Ведь англичане должны знать, кем вы были? [335]

– Потому-то я и здесь. Именно в Шлезвиг-Гольштейне была завершена война. Я до последнего момента находился в штабе адмирала Деница. Я знал все, что происходило. В первый же день я выдал англичанам пятнадцать вервольфов{43}. Англичане беспечны. Без таких людей, как я, они бы здесь пропали. Если вы хотите повидать моего коллегу Шульца, поезжайте в Шлезвиг. Он там начальник полиции.

Вскоре после этого визита в британской военной администрации со мной разговорился молодой английский капитан:

– Вы, конечно, были удивлены, встретив здесь своего старого знакомого?

– Еще бы! – ответил я.

– Я вам все объясню. Мы нуждаемся в хороших немецких полицейских чиновниках. Миттельхауз и Шульц исключительно способные люди в своей области. Мы знаем их еще по Лондону. И они оба прекрасно знают, что у нас имеется достаточно компрометирующих данных, чтобы послать их на виселицу. Они достаточно умны, чтобы не позволять себе заниматься саботажем. Вот почему мы можем положиться на них больше, чем на кого-либо другого.

Юный капитан понравился мне. Во всяком случае, он был честен.

Прежде чем получить от Штельцера документы о назначении, я должен был пройти денацификацию. Секретарь комиссии по денацификации раньше был чиновником консульства и руководителем группы нацистской партии в германской миссии в Софии, где он ежемесячно принимал партийные взносы. Однако его уже денацифицировали полгода назад.

За письменным столом напротив меня сидел г-н Курцбейн, высокий бородатый мужчина лет сорока. Он то и дело говорил о своем друге, участнике заговора 20 июля 1944 года. Он рассказывал, что и сам якобы участвовал в этом заговоре в Берлине и лишь чудом избежал ареста. [336] Этот его таинственный друг иногда приезжал по делам в Киль. Каждый раз он привозил своему приятелю Курцбейну много продуктов и дефицитных товаров. Курцбейн давал мне иногда сосиски или копченую рыбу, и я жалел, когда однажды он бесследно исчез. Потом говорили, что г-н Курцбейн – вовсе не Курцбейн, а очень известный эсэсовский главарь из Потсдама. Вполне возможно, что он и его друг, выдававшие себя за заговорщиков 20 июля, были причастны к аресту моей матери и брата Гебхарда.

Штельцер почти всегда брал меня с собой на заседания зонального совета в Гамбурге, хотя мне там нечего было делать. Этот зональный совет был просто демократической вывеской при британской военной администрации. Заседания там проводились ежемесячно и продолжались два-три дня. Веймарским демократам, пережившим Третью империю, эти заседания давали возможность снова разыгрывать роль государственных деятелей, сочинять меморандумы и произносить речи. Кроме того, в ресторане вокзала их кормили хорошим обедом без карточек. Там я встретил нескольких знакомых.

В свите тогдашнего обер-бургомистра Дюссельдорфа, а позднее боннского министра внутренних дел д-ра Лера все время находился мой старый розовощекий приятель Нансен. В его распоряжении был лимузин дюссельдорфского городского самоуправления с шофером, и он ездил только на машине. Нансен имел также ученую степень: теперь он официально фигурировал как д-р Нансен. По всему было видно, что в дюссельдорфском самоуправлении и у обер-бургомистра Лера он пользовался большим влиянием.

В качестве советника социал-демократического премьер-министра земли Ганновер Генриха Копфа приезжал мой бывший коллега г-н фон Кампе, который перед войной был генеральным консулом в Париже. Фон Кампе был по своим взглядам реакционным монархистом, приверженцем вельфской династии, однако в министерстве иностранных дел Третьей империи он слыл одним из наиболее преданных Гитлеру чиновников. Он тоже имел собственную машину и был важным человеком в новом демократическом правительстве Ганновера.

В секретариате зонального совета сидел мой старый коллега Герберт Бланкенхорн, сменивший меня в 1931 году в Вашингтоне. Он был верным слугой нацистского режима до самого конца. [337] Каким образом попал он в зональный совет, состоящий преимущественно из социал-демократов, было для меня загадкой. Социал-демократические коллеги считали его троянским конем председателя Христианско-демократического союза д-ра Конрада Аденауэра. Поскольку позднее, когда Аденауэр стал федеральным канцлером, Бланкенхорн сразу же пошел в гору, это подозрение кажется мне не лишенным оснований.

Длинный прямоугольный зал заседаний зонального совета в помещении гамбургской террасы «Софии» внешне ничем не походил на берлинский оперный театр «Кроль». Однако спектакль, который разыгрывали здесь немецкие демократы, явственно напомнил мне то, что однажды я увидел в этом театре.

За подковообразным столом многословно спорили о волнующих их вопросах представители новой немецкой подоккупационной демократии. Одни из них были обывателями в меньшей, другие – в большей степени. За их спинами, у трех стен, сидела свита, в том числе Нансен, Кампе, я и другие.

У четвертой стены, украшенной флагом «Юнион Джек»{44} и другими британскими атрибутами, стоял длинный стол. За ним сидели скучавшие англичане и слушали, что здесь говорилось. Иногда они делали заявления. Во время важных прений и в тех случаях, когда нужно было употребить власть, на заседаниях появлялся собственной персоной главнокомандующий зоной генерал Брайан Робертсон, бывший директор каучукового концерна «Дэнлоп», сопровождаемый большой свитой. О его прибытии извещали заранее. Тогда прекращались все прения и взоры обращались к дверям. Как только генерал переступал порог зала, все поднимались со своих мест. То же самое происходило, когда генерал покидал зал.

Единственным крупным вопросом, который обсуждался в зональном совете, было новое административное деление старых прусских провинций в британской зоне. На заседании присутствовал лишь один человек, предложение которого соответствовало интересам немецкого народа. [338] Это был представитель Коммунистической партии

Макс Рейман. Он требовал созыва Общегерманского национального собрания из избранных демократическим путем представителей всех зон, с тем чтобы оно обсудило вопрос о структуре нового германского государства. Все другие – от представителя Брауншвейга и Липпе-Детмольда до Аденауэра и социал-демократического вождя Шумахера – защищали лишь партикуляристские и собственные, эгоистические партийные интересы. Одни хотели создать перевес голосов для Рейнско-Вестфальской области, поскольку промышленники надеялись таким путем приобрести гораздо большее влияние. Социал-демократы подсчитывали голоса своих избирателей и подходили к задаче административного деления с точки зрения получения большинства на выборах. Аграрии по этим же причинам требовали расширения Нижней Саксонии. Они придерживались монархистских взглядов, считая, что ганноверская династия получит поддержку английского королевского дома. В качестве королевы называли дочь последнего кайзера Викторию Луизу, герцогиню Брауншвейгскую и Люнебургскую, которую я видел в 1935 году на террасе лондонского посольства, когда она приветствовала Риббентропа возгласом «хайль Гитлер». Большую роль играли также клерикальные круги, которые хотели создать перевес для католиков или протестантов. Все это представляло собой жалкую картину. В конце концов англичане решали все по-своему. Остряки называли этот образ правления «демократурой». Зимой 1946/47 года были ужасные морозы. Бездельничая, я проводил в кильской канцелярии премьер-министра те дни, когда действовало центральное отопление. Наконец, благодаря связям я достал трубу для железной печки. Угля не было. Брат Вальтер посылал мне дрова в мешках. Так как по вечерам электрический свет давали только на два часа, я, съев свой картофель в мундире, теперь часто застывавший, ложился одетым в постель и покрывался периной. Я не согревался, даже когда клал сверху еще и зимнее пальто: других покрывал у меня не было.

Почва уходит из-под ног

Как только мой брат Гебхард, находившийся в Путлице, узнал, что я в Киле, он сразу же отправился в путь. Он не мог поехать легально: ему неделями пришлось бы ждать межзонального пропуска. [339] Вернее всего, он вообще не получил бы его. Поэтому он перешел границу нелегально. Лесистая местность вокруг озера Ратценбургерзее, где теперь была «ничья земля» между советским и британским пограничными пунктами, была ему хорошо знакома, и он проскользнул без особых трудностей.

Из Гамбурга он послал мне телеграмму. Я поехал встретить его на разрушенном главном кильском вокзале. Из дверей и даже из незастекленных окон вагонов на платформу высыпала огромная толпа. Уже издали я узнал Гебхарда. Он шел, немного согнувшись под тяжестью битком набитого рюкзака. Чуть ли не первыми его словами были:

– Тебе, конечно, живется здесь голодно.

Он килограммами привез масло, сосиски и сало, а также путлицкий хлеб, которого я не видел уже много лет.

Я хотел уступить ему кровать, но он отказался и улегся на диване. О чем рассказывать друг другу? С тех пор как мы виделись в последний раз, целый мир ушел в прошлое.

– Все получилось еще хуже, чем мы ожидали.

– Гебхард, как вы теперь живете в Путлице?

– По нынешним временам совсем неплохо. Я же знаю каждую мельницу и каждую маслобойню в окрестностях. Еды нам хватит, и мы ни в чем особенно не нуждаемся. Если мне угодно, то я могу спать по утрам хоть до девяти часов. Но меня беспокоит будущее. Как все сложится дальше?

– Неужели у тебя нет никаких шансов стать управляющим какого-нибудь государственного имения?

– Ни малейших.

– Что же ты теперь намерен предпринять?

– Что я могу сделать? Пока я дома, я как-нибудь проживу. Если же я уеду, скажем, на Запад, то я вообще лишусь средств к существованию. Я должен думать и о детях. Младшему еще нет и трех лет.

– Гебхард, как ты думаешь, не стоит ли мне попытаться переехать к вам?

– Для тебя это было бы самоубийством. Мы все сейчас можем лишь втихомолку выжидать, как станут развиваться события. [340]

Летом Гебхард приезжал два или три раза. Он оставался у меня или же мы ездили к Вальтеру.

Поздней осенью мне удалось наконец получить разрешение на несколько дней съездить в Берлин. Я ехал поездом через пограничный пункт Хельмштедт. Чем ближе мы подъезжали к Берлину, тем более знакомой становилась местность.

Бранденбург. Вокзал полностью разрушен. Однако по ту сторону лугов все еще возвышался над деревьями красный собор. Потсдам. Вокруг городского замка все в развалинах, так что можно было видеть даже мою старую казарму на Егераллее.

Вскоре мы приехали на станцию Ваннзее и наконец в Берлин.

Несмотря на ужасную разруху, все же я чувствовал себя снова на родине; желто-серые фундаменты, черно-зеленые пятна вокруг деревьев, воздух – одним словом, все было здесь, в Бранденбурге, своим и неповторимым. У одной знакомой, которая сумела сохранить большую квартиру на Кайзераллее, меня ждала семья. Наконец-то наступила долгожданная встреча с матерью и сестрой! Они приехали еще накануне. Мать очень похудела, и у нее болели ноги.

Я подолгу гулял с сестрой. Курфюрстендамм – эта некогда такая оживленная фешенебельная улица – превратилась в безотрадную пустыню: почти все дома были без крыш, а верхние этажи полностью сгорели. Тауенциенштрассе едва можно было узнать. На Лютцовплац не было ни одного дома. Остатки каменных перил вдоль набережных по ту сторону Ландверканала выглядели как призрачный мертвый город. Тиргартен был вырублен. Там и сям виднелись полуразрушенные мраморные монументы. По памятнику императрице Августе Виктории можно было установить место, где когда-то пышно цвело розовое поле. На Зигесаллее мы увидели бранденбургского маркграфа XIII столетия, за которым стоял в кольчуге наш предок Иоганнес цу Путлиц с церковными атрибутами в руке. Наш каменный прапредок выглядел очень грязным, но, если не считать отбитого носа, не был поврежден, в то время как стоявший напротив старый Фриц{45} потерял обе руки и стоял теперь на одной ноге. [341]