Текст книги "По пути в Германию "

Автор книги: Вольфганг Ганс Путлиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Зимой 1939/40 года, которую я провел в Англии, внешне все было бы хорошо, если бы не постоянно терзавшее меня сознание, что рано или поздно все это кончится и вслед за «странной войной» наступит страшное пробуждение.

Война становится серьезной

Англичане ахнули от изумления, когда Гитлер весной 1940 года внезапно напал на Данию и Норвегию. Никто не ожидал этого нападения; англичане всегда считали эти страны своей естественной сферой влияния. Однако скоро они пришли в себя, и газеты широковещательно объявили, что раз чудовище неосторожно высунуло голову из своей берлоги, британские морские и воздушные силы перережут ему глотку. [281]

Понадобилось всего три недели, чтобы Гитлер стал неограниченным хозяином всего пространства от северного побережья Скандинавии у Полярного круга до пролива Скагеррак. Британскому флоту не удалось даже полностью вызволить небольшой экспедиционный корпус, который спешно был послан в Норвегию. Этот корпус по иронии судьбы состоял в основном из частей, которые зимой тайно готовились для посылки в Финляндию на помощь генералу Маннергейму. Преступная безответственность правительства Чемберлена была наказана.

Население Англии внезапно охватил панический страх перед гитлеровской «пятой колонной». Немцы, живущие в Англии, оказались в тяжелом положении. В каждом немце начали подозревать скрытого агента Гиммлера или Канариса. Я не мог пройти по Пикадилли без того, чтобы меня не задержали и не потребовали предъявить документы. Немцев вытаскивали даже из кино и театров. Так как в Лондоне я был небезызвестным человеком, мне то и дело приходилось наталкиваться на такие неприятности.

Паника, вызванная боязнью «пятой колонны», превратилась в истерию, когда началось немецкое наступление на Западе и нацисты захватили Голландию и Бельгию. Немцев начали арестовывать без разбора. Даже безобидные еврейские эмигранты и широко известные антифашистские борцы были арестованы, заключены в лагери для интернированных или отправлены за океан. Некоторые из них нашли смерть в океане от торпед немецких подводных лодок.

Я все еще по-прежнему каждое утро ездил в свою студию в Шеппертоне. Но в один прекрасный день Антони Асквит заявил мне:

– Пожалуйста, возвращайтесь домой. Мои электрики только что заявили, что, если этот гунн снова появится здесь, они прожекторами проломят ему голову. Я сожалею, но будет гораздо лучше, если временно вы не будете здесь появляться.

Возвращаясь из Шеппертона, на лондонской станции Ватерлоо я увидел первый поезд, доставивший эвакуированных английских солдат из разгромленной при Дюнкерке британской армии. Солдаты старались выглядеть равнодушными или даже сверхмужественными. [282] Но, боже, какими бледными, усталыми, грязными и небритыми были они! Кроме изодранной формы, у них ничего не было. Они вынуждены были бросить не только свое оружие, но даже личные вещи.

Мое положение было затруднительным. Что мог и что должен был я делать дальше? Я находился в безнадежном положении между двух огней. Англичане – это было ясно – будут сражаться до конца. Но для них я был лишь гунном, который, в лучшем случае, мог рассчитывать на сострадание. Мне было также ясно, что нацисты, если бы они вторглись в Англию, прикончили бы меня одним из первых.

В тот же вечер вместе с Вилли я поехал к своему другу д-ру Г., чтобы посоветоваться с ним. Он не был арестован, так как своевременно позаботился о визе на въезд в США и уже на следующей неделе собирался отплыть туда со своей семьей. Мы пришли к выводу, что как для Вилли, так и для меня было бы самым лучшим как можно скорее покинуть Англию. На всякий случай д-р Г. прописал нам достаточную дозу цианистого калия, чтобы в случае необходимости быстро и безболезненно отправиться на тот свет. С ядом в кармане мы чувствовали себя гораздо спокойнее.

В американском посольстве советником был мой старый друг Уолтон Баттеруорт, которого я знал еще в двадцатых годах, во время пребывания в Вашингтоне. Около трех лет назад, находясь в Лондоне, я обратил его внимание на то, что здесь, в его бюро, работает фашистский шпик. Уолтон обезвредил этого человека и благодаря этому стал пользоваться особым расположением своего правительства. Тогда он был мне очень благодарен и сказал:

– Вольфганг, если у тебя будут какие-либо затруднения из-за твоих нацистов и ты захочешь скрыться, я нарушу все американские законы об иммиграции и дам тебе – визу.

Теперь, когда я напомнил ему об этом, он реагировал очень кисло:

– Конечно, если бы ты еще имел свой немецкий дипломатический паспорт, вопрос можно было бы решить сразу же, но для простых смертных иммиграционная квота исчерпана на многие годы. [283]

Ждать помощи от этого человека было нельзя.

Ванситтарт предложил мне переехать к нему в Денхэм, где я мог бы жить спокойно и никто не угрожал бы мне. Это было любезно с его стороны, но какую жизнь мог я там вести? Я жил бы бесцельно, бездеятельно, а через некоторое время, возможно, стал бы бременем для самого Ванситтарта. Я пошел бы на это, если бы не было никакого другого выхода.

Я просил Ванситтарта поразмыслить, нет ли других возможностей спрятать меня от разгневанных англичан. Вблизи американского побережья есть много английских островов, где немец не будет так мозолить глаза, как в Англии. Ванситтарт нашел этот план неплохим. Через своего друга министра колоний лорда Ллойда он запросил губернаторов карибских владений, кто из них мог бы принять меня. Ответ пришел от губернатора Ямайки сэра Артура Ричардса.

Ссылаясь на его заверение, Баттеруорт согласился предоставить мне десятидневную визу на проезд через США, так как я не мог проехать на Ямайку, минуя Нью-Йорк. Ванситтарт распорядился, чтобы мне разрешили взять с моего текущего счета в банке достаточно крупную сумму, чтобы оплатить поездку из Нью-Йорка на Ямайку и, кроме того, иметь несколько сотен долларов в кармане. В последний момент мне удалось получить два места для себя и Вилли на пароходе «Британик», который в середине июня отплыл из Ливерпуля в Нью-Йорк.

Мы покинули Англию в дни, когда после долгожданного падения правительства Чемберлена британский лев при правительстве Черчилля пробудился и начал воевать. Теперь англичане всеми силами старались подготовить страну к обороне. То, что было упущено за последние месяцы, пытались наверстать за несколько дней. С исключительным патриотизмом все население страны включилось в подготовку отпора ожидавшемуся вторжению нацистских орд. Но для тех, кто был знаком с техническим оснащением гитлеровских армий, осуществлявшиеся оборонительные мероприятия казались детскими. Против наступающих танков выставляли «испанские рогатки» на перекрестках и устраивали для партизан амбразуры в полуразвалившихся стенах. В парках Лондона вырыли окопы. На всех сельских дорогах страны исчезли указатели, чтобы немцы не могли ориентироваться. [284]

Домашние хозяйки заготовили ведра для кипятка, чтобы обливать немецких солдат; дети запаслись кинжалами и извлекли из шкафов музейные ружья. В стране господствовало боевое настроение, которого всего несколько недель назад нельзя было и ожидать. Если бы Гитлер вторгся в Англию, началась бы такая партизанская война и резня, какой еще не знала вся мировая история.

Когда полгода назад я сошел с самолета на английскую землю, у меня как бы свалился камень с сердца. Теперь я вздохнул свободно, когда увидел на станции Кингс-Кросс поезд, который должен был увезти меня отсюда. На вокзал провожать меня пришел мой старый друг, бывший командующий социал-демократическими отрядами «Рейхсбаннер» Карл Хёльтерман. У него не было такой возможности, как у нас, выехать за границу, и поэтому он с тревогой смотрел в будущее. Я вручил ему ампулы с ядом, подаренные мне д-ром Г., в которых больше не нуждался. Их было достаточно для него и его жены. Его лицо прояснилось, и, глубоко тронутый, он поблагодарил меня:

– Никто еще никогда не делал мне более дорогого подарка. Теперь по крайней мере я знаю, что сам смогу распорядиться своей судьбой.

С большим любопытством наблюдали за отъезжающими сновавшие взад и вперед носильщики и железнодорожные служащие. Никто из них не высказывал желания уехать вместе с нами, напротив, с разных сторон отчетливо раздавались реплики: – The Yellow Train! – Желтый поезд! – Желтый цвет слывет в Англии символом трусости. Даже мне было немного стыдно, а англичане поспешили незаметно скрыться в своих купе. Только их элегантные чемоданы свидетельствовали о том, что это очень богатые люди, решившие теперь, в час смертельной опасности для родины, покинуть ее.

Но именно они сделали для меня и Вилли переезд через океан очень мучительным. Мы были единственными немцами на борту парохода, и нас бойкотировали так, словно мы были прокаженными. Никто не хотел садиться с нами за один стол. Нас старались избегать и едва удостаивали взглядом. Когда мы проходили мимо той или иной группы, то могли услышать такие замечания:

– Лучше всего было бы выбросить обоих гуннов за борт. Кто знает, не являются ли они нацистскими агентами, поддерживающими связь с какой-нибудь немецкой подводной лодкой, которая может внезапно вынырнуть и торпедировать нас! [285]

Очень предупредительно держался с нами министр иностранных дел чехословацкого эмигрантского правительства Ян Масарик. Он знал меня раньше и слышал обо мне от Ванситтарта. Ежедневно по нескольку раз он брал меня под руку, и мы гуляли по палубе. Однако враждебность других пассажиров не прошла, и мы с Вилли чувствовали себя отверженными.

Переезд через океан занял десять дней. Это были дни завершающих боев во Франции. Накануне высадки в Нью-Йорке мы услышали по радио сообщение о капитуляции в Компьене. Не удивительно, что отношение к нам нисколько не улучшилось.

На следующее утро появились представители иммиграционных властей. Я предъявил свой смехотворный документ, свидетельствовавший о том, что я не имею гражданства, документ, снабженный десятидневной проездной визой Баттеруорта. Чиновник взглянул на меня:

– Не приходилось ли мне уже заниматься вами?

– Это вполне возможно, – ответил я.

– Да, теперь я вспоминаю. В свое время вы служили в немецком посольстве в Вашингтоне.

– Вы правы. Тогда с моим дипломатическим паспортом я не был бы через десять дней выброшен из вашей страны.

Было видно, что чиновник сочувствует мне:

– Я понимаю, что все это тяжело для вас. Я знаю, что вы джентльмен и не злоупотребите своим пребыванием у нас. Поэтому я на свой страх и риск продлю ваше пребывание в Соединенных Штатах на четыре недели.

Чиновник поставил соответствующий штамп на моем документе. Теперь у меня было достаточно времени, чтобы навестить некоторых своих друзей в Вашингтоне, которые, возможно, сумеют мне помочь в получении постоянной визы. В приподнятом настроении мы с Вилли сошли на берег.

Нью-Йорк выглядел вполне мирно. В блеске сверкающих реклам лучился Бродвей, и движение было столь же оживленным, как и всегда. Контраст с затемненным Лондоном был разительным. Война в далекой Европе затрагивала повседневную жизнь американцев лишь в той мере, что они теперь не могли провести свой летний отпуск в Европе. [286] Распевали сентиментальные песенки о парижских кафе и хвалебные гимны по адресу стойкой Англии, которая находилась теперь лицом к лицу с атакующими могучими нацистскими армиями. В то же время принимали меры и на тот случай, если бы эти злые нацисты, одержав окончательную победу, стали господами в Европе и с ними пришлось бы и дальше торговать. Может быть, Гитлер проглотил слишком большой кусок и испортит себе желудок. Нужно терпеливо ждать. Между тем в Америке можно было и впредь жить уютно.

Я провел несколько дней в Вашингтоне. Мало обнадеживало то, что даже в самых осведомленных кругах Государственного департамента в эти июльские недели 1940 года господствовали настроения фатализма.

Часто и подолгу я простаивал перед красным кирпичным зданием нашего посольства и наблюдал с другой стороны улицы за людьми, входившими и выходившими из дома, где я проработал свыше четырех лет. Я узнавал многих моих коллег, спокойно шествовавших к своим автомобилям. Они выглядели самоуверенно настроенными, как будто в мире ничего не случилось и все прекрасно. Но, может быть, я был глупым одиночкой, не понимающим реальной жизни, и поэтому из-за своего упрямства сам вытолкнул себя из этого мира? В глубине души я, конечно, знал, что никогда не променяю свою судьбу на уютную жизнь этих гитлеровцев.

Что же касается постоянной визы, то я ничего не добился. У меня не оставалось другого выхода, как ехать на Ямайку, навстречу неизвестному будущему. Я купил в Нью-Йорке билеты для себя и Вилли и сообщил британскому посольству в Вашингтоне, как это было мне предписано еще в Лондоне, примерную дату прибытия в Кингстон, чтобы тамошний губернатор был об этом информирован.

Британская коронная колония во время войны

Выкрашенный в угрюмую серо-зеленую краску для маскировки, полностью затемненный «Британик» зигзагами пересек Северную Атлантику от Ливерпуля до Нью-Йорка. Но на этой стороне океана мы не подвергались никакой военной опасности. Для американцев не существовало ни подводной войны, ни затемнения. [286]

У причала в Хобокене нас ожидал, блистая свежей белоснежной окраской, пароход компании «Юнайтед фрут» – «Верагуа», который и должен был доставить нас на солнечную Ямайку. Ночью пароход шел при всех огнях. Пассажирами здесь были не трусливые, как зайцы, люди, напуганные войной и находящиеся в скверном настроении, а независимо державшие себя бизнесмены и туристы. Они хотели насладиться всеми прелестями летней морской прогулки под тропическим небом. Ежедневно они купались в бассейне верхней палубы, наполненном прохладной свежей морской водой, а по ночам танцевали при серебряном свете звезд под музыку кубинского судового оркестра.

Время от времени на горизонте проплывали желтые дюны Багамских островов. Показались зеленые купола Кубы, а еще через час я увидел западные холмы моего старого Гаити. На рассвете пятого дня путешествия мы должны были прибыть в порт Кингстон на Ямайке. Накануне вечером мы развлекались на танцевальной площадке далеко за полночь, а затем отправились спать, чтобы к утру, при высадке, быть бодрыми. Рассвет еще не забрезжил, когда нас разбудил грубый мужской голос, доносившийся из коридора:

– Оба немца должны немедленно отправиться в таможню.

Едва мы протерли глаза, как в каюту вошел официант и лично передал нам этот приказ.

Пароход не двигался, хотя до порта Кингстон было минимум два часа пути. Мы находились у входа в большую бухту рядом со старой стоянкой флота в Пор-Роял, выстроенной в свое время адмиралом Нельсоном. На борт парохода прибыл британский военный патруль. Я спросил официанта, не успеем ли мы позавтракать. Он поспешно ответил:

– Нет, солдаты говорили, что позавтракаете вы потом, на берегу.

Волей-неволей мы вышли из своих кают и по сходням спустились в ожидавшую нас моторную лодку. Матросы протянули наши чемоданчики, и через несколько секунд мы двинулись в направлении Пор-Роял. [288]

С любопытством смотрели на нас из люков «Верагуа», похожих на бычьи глаза, сонные, непричесанные молодые американки, с которыми мы всего пять часов назад так непринужденно и весело танцевали. Видимо, они переживали сейчас свое первое пикантное военное приключение; наверняка они еще долго говорили о двух опасных нацистских шпионах, арест которых наблюдали.

На берегу нас встретила группа канадских солдат с примкнутыми штыками. Их командир, бородатый майор, вежливо потребовал, чтобы мы последовали за ним в автобус. Он сел за руль, а рядом с ним и сзади уселись по два солдата, вооруженных револьверами. Другая группа солдат, вооруженных карабинами, двинулась вслед за нами в другой машине. Что и говорить, начало было малообещающим.

Мы въехали в горы. Начало припекать утреннее солнце. Путь становился все более извилистым, и все более красивый вид открывался на синюю морскую бухту. Внизу, на берегу, я увидел огромный белый отель, где жил около десяти лет назад и познакомился с сестрой гаитянского министра иностранных дел. Через два с половиной часа, не доезжая последнего перевала высотой пять тысяч футов, мы попали в барачный лагерь. Здесь находился гарнизон канадских войск на Ямайке. Это был Нью-кастл.

Майор отпустил солдат и пригласил нас в свою квартиру, где уже ожидал отличный завтрак. При более близком знакомстве канадцы, несмотря на свою внешнюю суровость, оказались приветливыми людьми. Это были большей частью крестьяне из прерий, лишь недавно и, видимо, очень неохотно надевшие военную форму. Здесь стоял Виннипегский гренадерский полк.

Как сказал майор, губернатор распорядился, чтобы нас поместили в этом лагере, где мы будем жить под защитой гренадеров. После завтрака он показал нам вместительный офицерский барак, предназначавшийся для нас в качестве квартиры. В бараке были две комнаты, ванная, а вдоль фасада тянулась веранда, с которой открывался чудесный вид на столицу острова Кингстон и дальше на море. За домом находилось строение поменьше, утопавшее в ярких цветах; там были большая кухня и другие хозяйственные помещения. Солдаты приводили все в порядок и расставляли мебель. [289]

Мы провели с Вилли весь день в офицерском казино, оживленно беседуя, играя в карты и слушая музыку по радио. Отведав доброго ямайского рому, мы в несколько возбужденном настроении около десяти часов вечера отправились на новую квартиру, чтобы провести там нашу первую ночь.

Утром, когда я еще спал, в мою комнату ворвался взъерошенный Вилли и на своем рейнском наречии сообщил малоутешительную весть:

– Мне кажется, эти парни строят там проволочные заграждения.

Я выглянул в окно и заметил, что около десятка негров забивали колья вокруг нашего двора, где солдаты выгрузили мотки колючей проволоки. Кроме того, мы заметили, что в бараке напротив нас разместились унтер-офицер и двенадцать солдат, чтобы наблюдать за нами. Двое из них уже стояли на посту с карабинами за плечами.

Майор позвал нас завтракать, и мы не скрыли от него своего удивления.

– Все это делается для вашей защиты, – пояснил майор. – Вы не должны чувствовать себя пленниками. Вы можете гулять, где хотите. Однако у меня имеется предписание, чтобы вас всегда сопровождал солдат. Завтра вечером губернатор приглашает вас на ужин в Кингстон, где вы сможете обсудить с ним все эти вопросы.

Несмотря на кое-какие недобрые предчувствия, я считал, что еще не все потеряно.

Назначенная на вечер следующего дня встреча с губернатором в силу непредвиденных обстоятельств сорвалась. В первой половине дня мне было передано, что я должен явиться вечером на обед к губернатору в смокинге; в ответ я сообщил, что, к моему прискорбию, был вынужден оставить смокинг в Голландии, в руках гестапо, и не смог привезти его в своем чемоданчике. Губернатор выразил сожаление по поводу того, что смокинг по вечерам во дворце совершенно обязателен, и сообщил, что пригласит меня на обед в один из следующих дней.

В сопровождении двух вооруженных пистолетами солдат точно в назначенный срок я проехал через огромный красивый парк и остановился перед главным входом губернаторской резиденции в Кингстоне. [290] В то время как оставшиеся внизу канадские конвоиры с удивлением смотрели на меня, двое разукрашенных галунами черных слуг проследовали со мной наверх. Сэр Артур Ричардс и его супруга приняли меня как дорогого и почетного гостя. Чтобы приветствовать меня, прибыли самые высокопоставленные чиновники острова с женами, начиная с командующего вооруженными силами британских Антильских островов и вплоть до секретаря администрации и начальника полиции острова Ямайка. За столом меня даже усадили на почетное место справа от хозяйки.

Царила интимная и все же церемонная атмосфера, столь знакомая мне по многочисленным подобным же приемам, на которых я бывал за свою дипломатическую службу в мирное время. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить, что в действительности я вовсе не салонный лев, в качестве которого меня чествовали, а всего-навсего беззащитный пленник этих людей, уверенно и бодро живших в своем мире, казавшемся им нерушимым. Все приглашали меня, выражая желание сократить скучные дни моего одиночества в Ньюкастле.

Нельзя сказать, что мне удалось серьезно поговорить с губернатором о моих делах. Сэр Артур сослался на предписания, согласно которым в британских колониях любого немца, хорош он или плох, надлежит содержать за колючей проволокой. Но он выразил готовность сделать мое пребывание в Ньюкастле настолько приятным, насколько это было в его силах. Я получил радиоприемник, пишущую машинку, два кресла и кое-что другое.

Часто леди Ричардс посылала мне конфеты и прочие приятные вещи, и по крайней мере раз в месяц меня приглашали на обед в Кингстон. Мне разрешалось принимать и другие приглашения высокопоставленных чиновников, так что время от времени я мог прервать свою монотонную жизнь в лагере и провести несколько часов в приятных, культурных домах. Однако я никуда не мог поехать без конвоя и колючая проволока по-прежнему окружала мой дом. В этом отношении англичане не шли ни на какие уступки.

Зато наши отношения с канадскими солдатами складывались как нельзя лучше. Они тоже были недовольны спесивыми англичанами и не слишком любили их. О британских хозяевах острова они говорили не иначе, как об «имперцах», подразумевая под этим их заносчивость и вообще неспособность английских «сэров» к чему-либо путному. [291] Им вовсе не хотелось быть под командой этих «имперцев» и охранять их. Они с тоской вспоминали бескрайние пшеничные поля в далеких прериях и пытались сделать свою отупляющую военную службу по возможности приятной.

Вилли был не только хорошим поваром, но и отличным мастером коктейлей. Вскоре он стал незаменимым и популярным во всем лагере мажордомом. Без его авторитетного руководства праздник в офицерском казино не считался праздником, а солдаты кулаками оспаривали право стоять на посту у нашего барака, потому что тут всегда находилось для них что-нибудь приятное. Прежде всего они могли у нас поесть, избежав таким образом однообразия полевой кухни. За обедом и ужином я председательствовал на кухне, где сидело пятнадцать человек, восхищавшихся кулинарным искусством Вилли. Направо от меня сидел унтер-офицер, налево – ефрейтор, а напротив – Вилли в окружении солдат.

Кроме того, Вилли был хитроумнейшим картежником. Карты ни на миг не исчезали из наших бараков. Наши канадцы соображали по большей части туго, и Вилли оказывался подчас с солидным выигрышем, что позволяло улучшить наше питание, и жили мы совсем неплохо. Прежде всего мы употребили выигранные деньги на то, чтобы добавить к нашему рациону овощи, фрукты и так далее. Но в первую очередь мы запаслись добрым ямайским ромом, без благотворного воздействия которого наша жизнь была бы куда более невыносимой.

Иногда вечерами, слегка подвыпив, прежде чем пойти спать, мы сидели на веранде. Нас обдувал теплый тропический ветер, мы любовались морем, огнями Кингстона и южным звездным небом. Но в мыслях и беседах мы всегда были на далекой родине, где бушевала ужасная война.

– Вот было бы хорошо, – мечтали мы, – если бы можно было подвесить на серп луны по маленькому письму. Через четырнадцать часов луна будет над Германией. Первое письмо могло бы упасть в Лааске, второе – в Кельне, а завтра вечером в это же время мы получили бы ответ из дома.

К сожалению, это были всего только прекрасные фантазии. Мы знали, что наши семьи живы. Вилли поддерживал со своими связь через товарища в Швейцарии, а я получал известия через певицу Лотту Леман, жившую теперь в Калифорнии, а также через мою старую швейцарскую гувернантку. [292] Я получал даже записки, хотя и не написанные матерью, но которые она держала в руках. Часто между нами циркулировал небольшой клочок синей бумаги, на котором были напечатаны стихи Гете:

Удержаться, вопреки насилию,

Не гнуться, быть сильным,

Призвав богов на помощь.

Несмотря на отчаяние, которое мы испытывали, слушая победные сообщения германского коротковолнового передатчика, мы никогда не теряли веру в то, что наступит день, когда мы увидим лучшую Германию.

Канадские солдаты охотно совершали со мной прогулки в горы. Приблудная собака – ей дали кличку Наполеон – была нашим постоянным спутником. Мы купались в кристально прозрачной воде водопадов и загорали под зелеными кокосовыми пальмами. Мы познакомились с кое-какими семьями в окрестностях и стали желанными гостями в их домах, где нас угощали кофе с пирожными. По другую сторону горного хребта, делящего остров пополам, жила семья одного сахаропромышленника, у которого был автомобиль. Его жена иногда возила нас со своими детьми на северное побережье острова, где можно было достать свежих омаров, которых мы варили тут же на берегу.

Коренные жители острова относились ко мне исключительно дружественно. Большинство из них влачило жалкое существование и от всей души ненавидело британских угнетателей. Они видели, что я нахожусь в плену у англичан, и, если солдаты не могли нас подслушать, незадумываясь, изливали мне душу. «The English are devils» («Англичане – черти»), – таков был их вывод в большинстве случаев.

Рыбак, приходивший иногда к нам со своим товаром, который он нес на голове, по собственному почину предложил тайно увезти меня и Вилли в лодке на Кубу. За это он не требовал никакого вознаграждения. Вилли, который стал сильно скучать, начал всерьез подумывать об осуществлении этого плана.

Один из негров, видимо, в этой местности принадлежавший к числу лидеров, пытался склонить меня к тому, чтобы организовать восстание. Хотя при данных обстоятельствах его планы нельзя было назвать дальновидными, их, вероятно, можно было осуществить. Он хотел вместе со своими людьми ночью перерезать проволочные заграждения вокруг лагеря близ Кингстона и освободить содержавшихся там интернированных. Кроме местных революционных руководителей, там находилось несколько тысяч немцев. По его мнению, я был подходящим человеком, чтобы возглавить этих немцев и прогнать англичан с острова.

Со своей веранды я мог видеть унылые бараки этого лагеря, расположенного в дюнах. Поскольку лагерь охранялся теми же виннипегскими гренадерами, я имел приблизительное представление об условиях жизни в нем. Интернированные немцы были главным образом военными моряками либо матросами с захваченных или потопленных торговых судов. Они до сих пор приветствовали друг друга словами «хайль Гитлер» и то и дело распевали песню о Хорсте Весселе. Крестьянские парни из Канады говорили мне, что они часто дрожали от страха, наблюдая со своих сторожевых вышек за выходками немцев. Они признавались, что не прошли почти никакой военной подготовки и по большей части даже не умели стрелять из пулемета.

При этих условиях вполне вероятно, что мне и неграм, жившим в горах, переворот в первый момент мог бы удасться. Но в таком случае я лишь сыграл бы на руку нацистам, а неграм Ямайки оказал бы плохую услугу. Мой черный друг, видимо, никак не мог понять, почему я остаюсь глух к его планам. Он пытался даже повлиять на меня через женщин, доставлявших нам фрукты, и торговок, которые имели в наш дом свободный доступ и часто оставались здесь целыми часами.

Было вполне понятно, почему ямайские негры вынашивали отчаянные планы изменения своего положения. Вряд ли можно было представить себе более несчастную жизнь, чем та, которую влачили они. Если бы они были просто рабами, то белые господа по крайней мере обеспечили бы им какой-нибудь жалкий прожиточный минимум. При теперешних же условиях ямайские негры видели, что они безнадежно обречены на медленное вымирание. [294]

Британские колониальные власти ориентировали экономику острова исключительно на производство тропических сельскохозяйственных продуктов, предназначенных для экспорта, в то время как другие предметы потребления ввозились из-за границы, преимущественно из Англии. Война приостановила торговлю. Из-за границы доставлялось мало товаров, вывозилось тоже мало. Недоставало судов. Ощущалась нехватка иностранных товаров, а местные продукты не находили сбыта. Бананы, апельсины, ананасы, кофе и какао гнили. Земли крупных плантаций частично не возделывались, и тысячи рабочих, прежде находивших там заработок, остались без гроша. Они жили в своих деревнях, проедая последние сбережения родственников, имевших счастье владеть собственными клочками земли. Даже эмигрировать с острова было теперь нельзя. Нужда широких масс была неописуемой, и положение ухудшалось с каждым днем. Никаких попыток найти выход не предпринималось. Было ясно, что среди местного населения растут повстанческие настроения; они видели избавление даже в победе нацистов.

Я не раз обращал внимание губернатора на опасность такого положения и пытался предложить ему кое-какие меры.

– Почему, господин губернатор, – говорил я, – вы не попытаетесь обеспечить остров хотя бы мясом и начать разводить свиней? Поросенку достаточно года, чтобы вырасти. У нас кормят свиней картофелем, но, как вы знаете, хорошая свинья все сожрет. Почему бы не откармливать свиней бананами, которые сгнивают здесь тысячами центнеров?

Сэр Артур только снисходительно улыбался:

– Вы, немцы, вечно носитесь со своими экспериментами и только вызываете беспорядок во всем мире.

Я спросил его, может ли Англия теперь, во время войны, взять на себя ответственность за перевозку бензина на Ямайку в танкерах через моря, где снуют немецкие подводные лодки. Здешние заводы, получающие спирт из сахарного тростника, могли бы производить горючее для транспорта, точно так же, как наша винокурня в Лааске, работающая на картофеле. На заводе моего друга по ту сторону хребта это уже делалось. [295]

Если бы все спиртовые заводы занялись этим, остров сам вполне мог бы обеспечить себя горючим.

– Вы слишком примитивно мыслите, – возразил сэр Артур. – Каким образом мы сможем обеспечить доходы нашего бюджета, если нефтяные компании не будут больше платить таможенных пошлин? Две трети наших доходов составляют таможенные сборы за ввоз жидкого горючего.

Всякая мысль о нововведениях, которую я высказывал, казалась губернатору порождением ума сумасшедшего или даже революционера. Для него существовали лишь старые, установленные британскими колониальными властями порядки, которых и следует, полагаясь на бога, кое как придерживаться дальше. Все это породило, например, такую абсурдную ситуацию: в то время как тысячи судов гибли в море от подводных лодок, сахар и южные фрукты по-прежнему вывозились с Ямайки в Англию и возвращались обратно в виде мармелада известного консервного концерна «Блейк энд Кроссвел». Никто даже и не думал о том, чтобы построить на Ямайке мармеладную фабрику. Выращенные на Ямайке бобы какао отправлялись на английскую шоколадную фабрику в Кэдбэри и перерабатывались только там.