Текст книги "Семнадцатый самозванец"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Он увидел, как Силуян, выхватив пистолет, остановился у края крыльца и, не сводя глаз с двух пьяных шляхтичей, выскочивших за ним с обнаженными саблями, проворно спрыгнул на землю. Схватив одной рукой жеребца за холку, Силуян быстро поймал ногой стремя и с необыкновенной легкостью взлетел в седло.

Шляхтичи, увидев Костю, остановились и, громко ругаясь, отступили в корчму.

– От, бисовы дети! – проворчал Силуян и резко повернул коня.

Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.

Силуян обогнул избу и полем направился к недалекому костру, который они заметили, подъезжая к корчме.

Проскакав саженей сто, Силуян замедлил бег коня и, повернувшись к ахавшему обок него Косте, сказал:

– Что там за люди у огня – не знаю. Только думаю, – не хуже тех псов, что выбили меня из корчмы, облаяв еретиком и схизматиком.

– Как такое могло статься? – с удивлением спросил Костя. – Ведь ты воеводский гонец. Кто может государева, или воеводского гонца на постоялый двор или в ям не пустить?

– Так это в Московии такие порядки. А у нас здесь… – И Силуян, не договорив, махнул рукой.

– Ничего, дядя Силуян, – ответил Костя, – под небом спать – оно приятнее – ни клопов, ни вони.

Силуян ничего не сказал и тронул коня с места.

Подъехав ближе, Костя увидел у костра десятка два мужчин и женщин. Они неподвижно сидели и лежали у огня и опасливо вглядывались в темноту, заслышав близкий топот четырех коней, и не ожидая от того для себя ничего доброго.

Силуян и Костя остановились, не доезжая до костра саженей десять. И снова Силуян перебросил повод Косте, а сам вперевалку и не спеша пошел на огонь.

Один из сидевших у костра поднялся и Костя услышал: «Сидайте с нами, добрые люди. Грейтесь и угощайтесь чем бог послал».

– Спаси Бог, – ответил Сидуян и позвал негромко:

– Константин, иди к огоньку – погреемся да повечеряем.

Костя вошел в круг света. У костра сидели и лежали все больше увечные да старые, кто и в страдную пору был не работник. Чуть в сторонке стояло несколько телег с привязанными к ним конями – худыми, облезлыми, старыми ни дать ни взять – хозяевам подстать. В двух телегах на соломе лежали двое – хворых ли, увечных ли, – покрытых по грудь рваными рогожами. Такими же рогожами были покрыты и привязанные к телегам кони.

Присев к костру, Костя и Силуян выложили хлеб и сало, но никто не прикоснулся к их чистосердечным дарам, отговариваясь тем, что все они только что повечеряли. В ответ им предложили репу и квас, ржаные лепешки, лук и вяленую рыбу – все, что было у этих бедных людей, православных крестьян и крестьянок, шедших на богомолье в Киевско-Печерскую лавру. Они шли сами и везли с собою двух больных односельчан – мужа и жену, – которым кроме как на чудо и на милость божью не на что было надеяться.

Костя, разминая затекшие ноги, несколько раз подходил к больным. В сумерках они выглядели неживыми и казалось, что и чудо им уже не поможет.

Возвращаясь к костру, Костя видел перед собой людей, казавшихся не намного лучше тех, что недвижно лежали под рогожами: лица собравшихся у огня были измождены и печальны, руки с набрякшими от работа венами бессильно лежали на коленях, их свитки и шаровары, юбки и кофты были грязными и ветхими. Стражники сидели молча – все давно уже было переговорено.

Посидев недолго, богомольцы разбрелись в стороны, забравшись на ночлег под телеги. Последними в таборе заснули гонцы пана Киселя и думы их были невеселыми.

* * *

В тот самый час, когда в ста верстах к западу от Киева заснули, наконец, Костя и Силуян, с подворья пана Киселя выехал ещё один гонец.

Адам Григорьевич сам вышел провожать его. Вручив гонцу второе письмо, составленное слово в слово с первым, Кисель сказал:

– К ночи будешь на месте. А не поспеешь к ночи – не беда. Так что коня не гони. Еду тебя через четыре дни. А не окажется на месте того, к кому едешь – жди хоть неделю – без ответа не возвращайся.

Гонец поклонился и быстро вспрыгнул в седло. Когда он уже был в воротах, Адам Григорьевич крикнул:

– И письмо только ему самому отдай, в собственные руки. Гонец кивнул головой и повернул коня к берегу Днепра, на восход солнца – к полтавской дороге.

* * *

Костя и Силуян въехали в Варшаву 30 июля 1644 года. День уже угасал. Солнце упало за Вислу, вызолотив и высветив на прощанье кресты, флюгера и шпили множества островерхих башен.

По узким грязным улочкам Силуян уверенно проехал к центру города и остановился напротив большого нового дома, развернувшегося дивной красоты фасадом на небольшую площадь.

– Тебе в цей палац треба занести письмо, – сказал Силуян. – А мне треба в другой палац. – И негромко добавил:

– Без меня не уезжай. Завтра об эту пору буду ждать тебя у палаца князя Оссолинского, на цем мисте.

Как только Силуян скрылся за первым поворотам, Костя спрыгнул на землю и стал соображать: что ему делать с тремя конями, куда хотя бы на время привязать их?

С высокого крыльца панского палаца, лукаво ухмыляясь, глядели на неловкого московита двое саженного роста гайдуков в расшитых серебром кафтанах, с саблями, в шапках с перьями.

И вдруг на площадь вылетела сверкающая и гремящая кавалькада всадников в лентах, в перьях, в шелке и бархате. Следом за кавалерами вынеслись на площадь две кареты и на рысях подкатили к дворцу. Шурша шёлком, звеня шпорами и оружием, кавалеры проскакали перед самым костиным носом, едва не сбив его с ног, и обдав целым облаком запахов: конским потом и порохом, вином и сырой кожей, и что особенно дивно – благоухающим и терпким ароматом цветов, какой лишь однажды учуял Костя, когда шли из Успенского собора царица и царевны с ближними боярынями, а он стоял в толпе зевак, ненароком оказавшись у самой ковровой дорожки, по которой плыли лебедушками жены и дочери первых велеможеств Российского царства.

Попятившись назад, Костя и совсем уж было растерялся, но проскакавшие мимо кавалеры, с птичьим гомоном, со смехом и шутками, враз спорхнули с сёдел и тут же стали охорашиваться, поправляя шляпы и парики, плащи и оружие.

Со всех сторон кинулись к кавалерам мальчишки и парни, предлагая подержать коней, пока ясновельможные шляхтичи будут гулять во дворце. Небрежно бросая поводья, кавалеры неспешной важно потекли к парадной двери, у которой остановились только что появившиеся на площади кареты.

Гайдуки быстро распахнули дверцы карет, отбросили подножки. Из карет, не спеша, вылезли два старика. Строго взглянули на поднимающихся по ступеням шляхтичей. Те остановились, забрякали шпорами, стали махать перед собою шляпами, касаясь пола длинными яркими перьями.

Гайдуки лихо распахнули дверь. Старики неспешно и важно вошли во дворец. За ними с непокрытыми головами, оправив по плечам парики, чинно потянулись затихшие кавалеры.

Тут и к Косте подбежал хлопчик – шустрый, синеглазый. Улыбаясь, схватил коней за уздцы. Костя дал ему грош и с замиранием сердца пошел к распахнутой настежь двери – такой высокой да красивой, какие на Москве бывали только в церквах.

Глава одиннадцатая. Канцлер Речи Посполитой

Вечером 30 июля в одной из комнат дворца Оссолинских встретились трое немолодых мужчин. Это был хозяин дома – Иржи Оссолинский, и двое его братьев – старший – Кшиштоф и младший – Максимилиан.

– Что же это делается, панове братья? – нервно проговорил Кшиштоф. И по тому, как он сказал это, было ясно, что два других Оссолинских хорошо поняли, что заботит их старшего брата.

Максимилиан удрученно молчал. Иржи смущенно опустил глаза. Затем после недолгой паузы неуверенно произнес:

– Я ничего не могу поделать с Вишиевецким. Да и сам король тоже ничего не может с ним поделать.

– Хороша Республика! – воскликнул Максимилиан. – Канцлер и король не могут найти управу на зазнавшегося подданного!

– Попробуй, найди, – ответил Иржи, – когда у Иеремии триста тысяч собственных подданных, собственная армия и даже своя монета. А замки и города Вишневецкого укреплены получше королевских фортеций.

Люди Вишневецкого захватили наш обоз и разграбили два наших села, конечно же, не потому, что пану Иеремии стало нечем платить своим слугам.

Эти грабежи есть акт политический. И направлен он против меня канцлера Речи Посполитой, ибо я – сторонник сильной королевской власти, а пан Иеремия – её первый враг.

Он хочет быть абсолютно независимым от Варшавы и потому сеет раздоры, поощряет разбой и потворствует распрям во всех землях государства, кроме собственных своих владений, чтобы стать самым сильным среди ослабленных междоусобицами магнатов.

– Ты все хорошо объяснил, Иржи, – с нескрываемой иронией произнес Кшиштоф. Скажи теперь только одно: что делать нам, братьям Оссолинским, после того, как налей фамилии нанесены ущерб и оскорбление?

– Терпеть и ждать своего часа, – бесстрастно произнес канцлер. – В политике чаще всего побеждает тот, кто умеет ждать. «Что же тебе ещё остается?» – подумали и Кшиштоф и Максимилиан с раздражением.

Неловкую тишину прервал робкий стук в дверь.

– Войдите! – крикнул канцлер.

На пороге появился ливрейный гайдук и рядом с ним незнакомый канцлеру гонец – высокий, жилистый, зеленоглазый.

– От его милости пана Адама Киселя до вашей светлости, пан князь, произнес гайдук громко и тихонечко подтолкнул гонца в спину.

Иржи шагнул к двери, взял из рук гонца пакет и с хрустом поломал печати.

Быстро пробежав письмо, он еде заметно улыбнулся и, возвратившись в глубину комнаты, открыл стол. Письмо исчезло во тьме одного из многих ящиков, а на свет – оттуда же – появилась золотая монета. Канцлер по-мальчишески подбросил монету, ловко поймал её и с улыбкой протянул гонцу. Гонец улыбнулся и, тряхнув в поклоне светлыми кудрями, быстро вышел за дверь.

– Чему ты улыбаешься, Иржи? – спросил Кшиштоф, как только братья остались одни.

– Может быть, теперь нам недолго придется ждать погибели зрадцы Иеремии, – задумчиво проговорил Иржи и снова улыбнулся.

* * *

Адам Григорьевич, получив ответные письма, доставленные Костей и вторым гонцом, решил везти князя Шуйского в Варшаву. Поразмыслив, он велел закладывать одну карету, чтобы во время неблизкой дороги кое о чем порасспросить Ивана Васильевича, а кое-что поведать, чтобы знал князь, с кем посчастливилось ему иметь дело и каков есть черниговский каштелян Адам Григорьевич Кисель.

Сев в карету и удобно разместившись насупротив Тимоши, пан Адам исподволь да потихонечку начал выведывать то, чего ещё о нем не знал. Однако князь Иван говорил все то же, что и раньше, повторяя неспешно, тихо и печально:

– В смутное время, Адам Григорьевич, неведомо какими путями попал я вместе с верным моим слугой Константином в Вологду. Мал я был совсем, должно быть, титешник, и потому от времени того совсем ничего не помню. Возрос я в доме вологодского владыки, архиепископа Варлаама. И он-то, владыко, открыл мне одноднесь великую тайну, назвав меня царёвым рождением. А вслед за сим показал мне тайно же грамоту, коей царь Московский жаловал меня наместничеством и воеводством и по той грамоте на европейский манир был я как бы вологодским королевичем. Грамота та хранилась у владыки в ларе железном, а ларь стоял в ризнице Софийского собора. И в том ларе хранился и этот вот крест.

Тимоша снял крест, протянул его Адаму Григорьевичу. Пан Адам, скучая, как бы нехотя, повертел крест в руках, поглядел из вежества, протянул обратно.

– Ты надпись на нем прочти, Адам Григорьевич, – настойчиво проговорил Тимоша, не принимая протянутого к нему креста.

Кисель вынул из кармана очки и, кривясь лицом от ненужной ему докуки, долго не мог углядеть никакой надписи. Тимоша пересел к пану Адаму на лавку и так повернул крест, что надпись как бы выплыла из глубины, кисель прочитал и, не сказав ни слова, вернул Тимоше крест обратно.

– А дале что было?

– А далее решил я правду искать. И с верным моим слугою бежал в Москву. Да только разве в Москве правду сыщешь?

Тимоша вздохнул огорченно, и отвернувшись, стал глядеть в окно. Адам Григорьевич, ничего в ответ не промолвив, засмотрелся в другое. Долго ехали молча.

Наконец, Кисель отвернулся от окна, ласково на Тимошу поглядел. Наклонившись, коснулся рукою колена.

– Теперь я тебе, князь Иван Васильевич, о себе расскажу. Кисель вздохнул, глазами стал печален. Вот ты думаешь – едет с тобой в карете большой вельможа, по-российски – боярин. Многими милостями взыскан и титулами украшен: каштелян и сенатор, комиссар его королевского величества, владелец немалого числа маетностей и державца сёл и починков, угодий и бортей.

Кисель ещё раз вздохнул, руку от тимошиного колена отнял и, выпрямившись, взмахнул ею, будто с кем прощался.

– Что мне с тех титулов и маетностей? Пошто они мне? Я и молодым был – за богатством не гонялся, а теперь и подавно не побегу. Или я сёла мои и земли смогу в могилу с собою забрать?

Тимоша молчал, не понимая, к чему клонит Адам Григорьевич.

Кисель продолжал:

– Жизнь мою не скопидомству я посвятил, не погоней за чинами и милостями, хотя, видит бог, – Кисель истово перекрестился, – был я взыскан и королем Владиславом, и покойным его батюшкой Сигизмундом, царствие ему небесное.

– Что же для тебя, Адам Григорьевич, было наиважнейшим? – спросил Тимоша только для того, чтобы собеседник его не подумал, что беседа ему не интересна.

– Служить православной вере, – проникновенно произнес Кисель, и испытующе доглядел на Тимошу.

– А попы на что? – простодушно спросил Анкудинов.

Кисель замялся: не мог понять – строит ли из себя князь Иванушку-дурачка или на самом деле не понимает. Решил объяснить по-серьезному.

– Вера, князь, не одних попов дело. За веру сражаться треба, особь, если её со всех сторон теснят. А у нас, в Речи Посполитой, нет тех обид, каких бы не испытали мы, приверженные от отцов наших греческому закону. И я потому тебе – защита и опора, что и ты, князь, в одной со мною вере рожден.

– Это дело ясное, Адам Григорьевич, – проговорил Тимоша, все ещё не понимая, куда клонит старый сенатор.

– Ну, а если – ясное, то слухай со вниманием. Речь Посполитую составляют пять народов – поляки, или ляхи, как называют их в Московии, литовцы, малороссы, белорусы и русские. Есть ещё и другие – малые, – но не о них сейчас речь. Поляки – сплошь привержены римскому закону католической церкви. Литовцы – тоже во многом числе, а малороссы, белорусы и русские – православные. А так как король и магнаты – католики, то начальные люди государства теснят православных, хотя в битвах за Речь Посполиту равно льется кровь и тех и других. Но только два народа – поляки и литовцы – имеют свои сеймы, своих канцлеров и могут принимать собственные ординации. А православные, живущие на земле польской короны, и их единоверные братья в Великом Литовском княжестве лишь исполняют эти законы, платят налоги да ходят на войну.

И всю мою жизнь, Иван Васильевич, воюю я за то, чтоб не утесняли нас, православных, чтоб не высилась папежская рука над апостольской и вселенской церковью нашей. Да вот беда – немного у меня помощников.

Адам Григорьевич вздохнул ещё раз, сокрушенно покачал седою головой.

– Как же, Адам Григорьевич, могу я в сем великом деле подмогу тебе учинить?

Кисель опустил глаза. Сказал глухо:

– О том и речь пойдет, князюшка. Был ты в Вологде архипастырем обласкан и взыскан и то тебе показалось мало и ты, желая правду отыскать, из гиперборейских пустынь прибежал на Москву.

Тимоша согласно кивнул.

– И из Москвы ты снова утёк, обидел тебя царь Михаил и бояре его: не дали тебе в Вологде наместничества, попрали твое доброродство.

Кисель поднял голову, строго взглянув на собеседника. Тимоша снова кивнул согласно.

– А в Речи Посполитой чего ты чаешь найти? Веселого да сытого житья? На такое житье и здесь притязателей довольно.

И Тимоша вспомнил – лес под Киевом и сказанные ему Костей слова: «В золоте будем ходить и на золоте есть, как и подобает великим мужам, кои от одного короля к другому служить отъезжают!» И вспомнив это, от дурного предчувствия заробел: не просто, видать, зарабатывают веселое да сытое житье. Желая переменить разговор, Тимоша сказал:

– И всё-то ты, Адам Григорьевич, меня пытаешь: что да как? А ну, я тебя спрошу – зачем ты меня в Варшаву везешь? С золотых тарелей кормить? Ренским вином поить? Или же к какому делу приспосабливать? А ежели едем мы с тобой для какого дела, так скажи мне о нём испряма, без утайки.

Кисель надел очки, в упор посмотрел на Тимошу. Покрутил ус.

– А и скажу. Непряма. Без утайки. Ты нам таков как есть – не надобен. Воевод да подскарбиев, каштелянов да гетманов у нас и без тебя довольно. Нам нужен – русскому царю первого градуса супротивник и супостат. Чтобы подыскивал под ним государство, чтоб трон его шатал беспрерывно.

У Тимоши снова нехорошо стало на сердце: вспомнил Вологду, книжищу Варлаама, и то, как из книжницы в дом придя, на себя в зерцало глядел – на Шуйского – царя похож ли?

– Если ты Шуйский – князь, то отеческий стол должен взять и никому отнюдь его не уступать. Ну, а ежели – кто иной, тогда и говорить нам с тобой не о чем.

Тимоша скривил рот набок, развел руками, сказал с обидой:

– Неверки такой не ждал от тебя, Адам Григорьевич. Может что сказал не так – прости. А отечество мое всем ведомо.

И снова как бы ненароком прикоснулся к кресту.

– Ну, а если так, князь, то будешь ты в Варшаве не просителем, а московского престола искателем.

* * *

Кисель и его свита остановились на собственном подворье Адама Григорьевича в Краковском предместье Варшавы. Тимошу и Костю поместили в двух разных покоях. У Кости покой был поменьше и попроще, у Тимоши – высок, светел, на потолке – пухлые крылатые младенцы с луками и стрелами, сиречь амуры или же купидоны. Кровать с шатром, а в головах – зеркало до самого балдахина.

И корм с самого начала стали давать совсем иной, нежели в Киеве. Костя усмехался довольный, Тимоша при Косте не тужил. Однако, оставаясь один, глядя в затканный серебряными звездами испод балдахина, думал: «Какую же плату возьмет за все это христолюбивый пан Адам?» И понимал: немалую.

Меж тем, не проходило дня, чтоб Адам Григорьевич не наведывался к Тимоше, а ещё чаще звал за свой стол, где на камчатной скатерти стояли не хлеб с молоком и не лук с чесноком.

За ренским, кое любил пан Кисель более прочих вин, говаривал он Тимоше многое. Рассказывал о долгой жизни своей, о том великом добре, что сделал он для сотен тысяч своих единоверцев, исправляя на Украине должность королевского комиссара.

Рассказывал, как усмирил он разумным и добрым словом не одну казацкую замять, как почти без крови прекратил мужицкий бунт, а главного заводчика Павлушку изловил и передал законным властям. И вот уже шесть лет – говорил Адам Григорьевич – нет на Украине ни мятежей, ни скопов. Золотой покой пришел, наконец, на Украину.

И скромно потупив глаза, давал понять, что это не чья-нибудь, а именно его, Киселя, заслуга.

Однажды завал пан Адам беседу, которая поначалу показалась Тимоше не имеющей к нему никакого касательства. Стал пан Кисель говорить о Руси и о Польше. Со слезами в голосе поминал старое лихолетье, когда шли на Москву польские и литовские люди, и запорожские курени, и наёмная немецкая пехота – и от того возникла великая междуславянская распря. Но ведь время то давно миновало, говорил Адам Григорьевич, что же нам прежним жить? Теперь другое важно – не почитать Речь Посполитую врагом Руси. Надобно забыть свары и брани прежних лет и объединить обе державы против общих врагов – турок, татар, немцев и шведов. Ибо распри между нашими странами на радость нашим недругам и на погибель нам самим.

– Не возьму в толк, Адам Григорьевич, – того, что от тебя слышу. Мне-то пошто всё это знать?

– Тому не дивлюсь, – раздумчиво отвечал хлебосольный хозяин, – ибо мужи старее и опытнее тебя тоже таковых моих сентенций ни слышать, ни понимать не желают. А жаль. Ведь наши два государства подобны двум кедрам ливанским, от одного корня произрастающим. Десница господня создала нас от единой крови славянской и от единого славянского языка. Свидетельствуют о том и греческие, и латинские историки, о том же и Нестор летописец повествует. Да и наши языки не то же ли самое подтверждают? И разве не про нас сказано в Писании: «Коль добро и коль красно еже жити, братие, вкупе!»

Ты пойми, князь, – Адам Григорьевич, наклонившись, искательно смотрел в глаза Тимоше, – все беды наши от разделения славянского происходят. Были славяне едины – и трепетали перед ними Рим и Константинополь. Распалось славянское братство – и южные славяне оказались под игом турецким, а в Корсуне-городе, там, где святой равноапостольный князь Владимир византийскую веру приял, ныне крепко сидит поганая Крымская орда.

Настало время, Иван Васильевич, вновь о славянском единстве порадеть. И если ты в том помощником моим окажешься, то и я тебе в твоем деле сгожусь.

Тимоша молчал, поглаживая крест. В глаза Киселю не смотрел, глядел вниз, думал: «Вот уже то дело, кое Кисель задумал, не его, а мое стало. Уже он мне в его же собственном деле помогать собирается». Однако подумал одно, а сказал другое:

– За то тебе мое спасибо, что ты мне, Адам Григорьевич, сгодиться собираешься. А бог даст достигну прародительского престола, быть тебе у меня в великой милости. Только не чаю я, Адам Григорьевич, как тому моему делу статься?

– То дело великое, Иван Васильевич. В том деле помогут тебе первые люди Речи Посполитой – канцлер, а может и сам король.

– Добро, Адам Григорьевич. Если доведется быть у короля, те твои слова о двух кедрах ливанских скажу его величеству как свои собственные.

Кисель засмеялся. Подумал: «Умён, Иван Васильевич, или как там тебя на самом деле?» Вслух же сказал:

– Вот ты и ответил на тот вопрос, который мне задавал. Понимаешь теперь, как твоему делу статься?

– Понимаю, Адам Григорьевич. Вы мне прародительский стол, я вам – все те русские земли, коими владеете, навеки оставлю да ещё и московские полки против татар и шведов на ваши южные украины пошлю. Так что ли, Адам Григорьевич?

– Так, князь Иван, – ответил Кисель, будто одним ударом гвоздь в бревно по шляпку загнал.

А потом, помолчав немного, добавил:

– Так-то оно так, государь мой, Иван Васильевич, да только не совсем так.

* * *

Вот уже более получаса канцлер Оссолинский не выходил из кабинета короля Владислава.

– Поймите, государь, – прижимая руку к сердцу, проникновенным бархатным голосом говорил канцлер, – я убежден, что это именно тот человек, который нам нужен.

– Для чего? – раздраженно спросил король. Он с самого начала не верил в успех предложенного Оссолинским предприятия и сердился все больше и больше.

– Для достижения тех целей, которые были столь близки, но, к сожалению, остались неосуществленными.

Владислав вздохнул и отвел глаза в сторону. Не глядя на канцлера, нервно постукивая пальцами по краю стола, Владислав произнес:

– Двадцать четыре года я был царем московитов.

«Точнее, вы носили этот титул, ваше величество» – подумал Оссолинский.

– Ты же знаешь, Иржи, что я получил русский трон пятнадцатилетним мальчиком, – продолжал Владислав. – И почти до сорока лет сохранял его за собою. В тридцать четвертом году меня заставили отречься от него. Так неужели ты думаешь, что я буду стараться для кого-то добыть то, что по праву принадлежало мне четверть века?

– Ваше величество потеряли трон не в 1634 году, а в 1613-ом. Этот трон отобрал у вас Михаил Романов и вот уже тридцать лет силой удерживает его за собою. Он же десять лет назад заставил ваше величество отказаться и от титула, который вы носили четверть века. Более того, он добился того, что русская знать и поместное дворянство не считают более королей из дома Ваза законными русскими государями.

– Ты хочешь сказать, что русские нобили и принципалы могут признать законным претендентом на трон этого бродягу, выдающего себя за князя Шуйского? Ведь ты же знаешь, что у покойного царя Василия не было детей.

– Где ваша мудрость, государь?! – воскликнул канцлер с нескрываемым возбуждением. – Не сочтите за дерзость и не думайте, что я пытаюсь поучать вас, но разве не вы первый должны твердо поверить в законные права князя Шуйского на московский трон? И не только поверить, но и уверить в этом других!

– А почему, Иржи? Разве не было в России самозванцев? Или только я и ты знаем это, а другие забыли? И добро, если бы бдпо их два или три, а то ведь страшно вымолвить – два десятка сиволапых мужиков выдавали себя за царских детей и внуков. И кто после всего этого поверит, что князь Шуйский не какой-то подымёнщик и вор?

– Да что мне за дело, кто он на самом деле? – снова разгорячившись воскликнул канцлер. Разве год назад, когда послы московитов – князь Львов и боярин Пушкин – просили выдать головою самозванцев, прятавшихся на Семборщине и в Бресте-Литовском, разве мы отдали им тех людей? Нет, ваше величество, не выдали. Ибо, если бы мы поступили подобным образом, то никогда более ни один враг русского царя не стал бы искать у нас прибежища, а связывал бы свои помыслы со шведами или турками к большой досаде и немалому вреду для Речи Посполитой.

– Ну, хорошо, Иржи, – примирительно сказал Владислав, – если этот Шуйский всё-таки добьется трона, то выиграет ли от этого Республика?

– На русском троне, государь, окажется человек, обязанный вам и Речи Посполитой всем, что у него есть – престолом, титулом и самой жизнью.

Он утихомирит Запорожскую Сечь – это средостение смутьянов и поджигателей, и тем самым укрепит вашу власть, государь, ибо многие волки коронных войск перейдут с Украины в Польшу и магнатам будет не так-то легко противиться вашей воле.

Оссолинский представил, как, повинуясь королевскому ордонансу, под власть Владислава один за другим переходят города и замки магнатов. Как бежит из своей столицы ненавистный Вишневецкий, как комиссары короны твердой рукой повсюду насаждают закон и порядок, и, представив это, решил не отступать до конца.

– А ты уверен, что князь Иван, окажись он на троне, будет таким же покладистым, как и теперь, когда он бессилен и нищ?

– Одному богу может быть это известно, государь. Но ведь наша помощь все же должна обязать князя Шуйского.

– Чего стоит услуга после того, как она оказана? – устало, с нескрываемой насмешкой произнес Владислав. – Оба Димитрия вначале тоже обещали нам полную покорность, но стоило им оказаться во главе армии, как всё тут же изменялось.

– Я постарался предусмотреть и это, государь. Шуйский начнет с того, что разошлет по России универсалы, в которых именем бога поклянется в неизменной верности славянству против татарских орд и извечных врагов Руси – шведов. Это сплотит вокруг него юг страны, страдающий от набегов крымцев, и север, беспрерывно отражающий войска вашей кузины, шведской королевы Христины Ваза.

Король молчал. Он казался больным и утомленным. Оссолинский вдруг вспомнил, что Владиславу вот-вот исполнится пятьдесят, что нынешней весной у короля умерла жена, что казна государства пуста и из-за всего этого разговор, который он только что вёл, показался ему неудачным.

«Он всего боится, – подумал канцлер. – Ему более всего хочется покоя, а я втягиваю его в дело, где можно многое выиграть, однако, можно и многое потерять. Такие дала не для этого одряхлевшего толстяка».

Владислав встал.

– Я приму князя Шуйского, Иржи. О времени аудиенции тебя известит мой секретарь.