Текст книги "Маленький человек на большом пути"

Автор книги: Вольдемар Бранк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Вольдемар Бранк
Маленький человек на большом пути

РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Давно это было, очень давно. Еще только сменились века, и люди, путаясь, по привычке часто писали «тысяча восемьсот» вместо «тысяча девятьсот», как мы сейчас путаем года, когда приходит новый январь…

Начало весны у нас, на севере Латвии, выдалось в тот год очень переменчивым. То сияет совсем по-весеннему яркое, теплое солнышко, то снова набегают тучи, сыплет снежная крупа, метелит, морозит.

Мы ожидали возвращения отца с лесных работ. Старшего брата, Густава, мать послала на хутора навестить дядю Андриса, в надежде, что тот не поскупится, подарит гостю немного копченого сала.

– Вот когда напечем пирогов! – заранее радовался я.

– А на чем? Дров-то кот наплакал. Хочешь пирогов – беги в баронский лес за хворостом! – возясь у плиты, сказала мать.

Я обрадовался. Ведь за хворостом можно пойти через остров – на озере еще лед. Перебраться на остров, полазить по развалинам замка, а потом напрямик через замерзший пролив к Храмовой горке, в лес. Версты две, не больше.

Разыскал в чулане мешок; к нему пришиты лямки из грубого льняного полотна – удобно тащить на спине.

– Оденься как следует, Волдис, апрель обманчив. – Мать подала мне старенькие, подшитые кожей валенки.

Я не стал спорить. Обул валенки, ветхий полушубок перехватил пояском, засунул за него топорик. Нахлобучил лопухастую заячью шапку, не забыл и рукавицы.

– Смотри только, чтобы хворост сухим был, – прозвучало вслед последнее напутствие.

В то время мы жили в доме торговца обувью Закиса, в чердачной комнате с единственным окном на северную сторону. Съехав по перилам лестницы, я выбежал во двор. Сунул под мышку мешок, сорвал на радостях ушанку и подбросил в воздух – отличная погодка! Сияет солнце, на небе ни облачка…

Вот и бугор. Рысцой с него – и передо мной озеро. Возле берега лед ненадежный: в тех местах, куда ветер за зиму нагнал солому, мелкие ветки и прочий мусор, солнце протопило изрядные полыньи. Подойдешь поближе – лед колышется, дышит, вода под ним угрожающе булькает. Поэтому ступать нужно осторожно.

Но вот я уже на острове. Передо мной высятся руины старинного замка. Походил по земляным валам, осмотрел, запрокинув голову, крепостные стены – когда-то неприступные, они за сотни лет основательно пообсыпались.

Нащупывая ногами трещины в почти отвесной стене, забрался на верх самой высокой башни. С нее видно далеко-далеко. В одну сторону смотришь – все наше местечко как на ладони. А повернешься – озеро чуть ли не до самого горизонта.

От большой проруби, выдолбленной еще зимой рыбаками, доносился истошный птичий крик, гомон. Здесь собралась стая черных скворцов – уже вернулись из южных стран. Птицы весело возились на краю полой воды, прыгали, размахивали крыльями. Неужели купаются? Совсем как летом!

Интересно! Я быстро спустился с башни, сбежал с насыпи на лужайку. Сверху казалось – она почти сухая, а тут кругом талый снег и вода! Прыгаю с кочки на кочку, чтобы не промочить ноги.

Пока добрался до песчаной косы недалеко от проруби, стало совсем тепло. Здесь хорошо: солнышко пригревает, а от порывов по-зимнему холодного ветра защищают развалины.

С запада на небо тяжело взбиралась темная слоистая туча. Что-то она мне напомнила. Я присмотрелся и увидел над далекими лесами огромную черно-синюю птицу. Раскинула крылья с одного края горизонта на другой и с каждой минутой взлетает все выше. Значит, скоро опять быть метели!

Подобрался почти к самой проруби. Скворцы и в самом деле купаются. Смешно как! Окунут па миг голову в воду и отряхиваются, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги. Пока я стоял так и смотрел, солнце неожиданно скрылось за тучей. И сразу, словно, притаившись где-то, выжидал в нетерпении этого мига, налетел пронизывающий ветер. Птицы перестали купаться, но от проруби почему-то не улетали: взъерошившись, жались друг к другу.

Посмотрел на темную тучу, за которой спряталось солнце. Ни единого просвета! Становилось все холоднее. Надо бы идти, но я не уходил, наоборот, даже на корточки присел, наблюдая за птицами. Многие скворцы, видно, порядком уже продрогли, размахивали крыльями. Но ни один так и не улетел. Странное дело! Что их держит здесь, возле проруби?

Ой, да что это я! С минуты на минуту повалит снег, а мне в лес через пролив, да еще собрать целый мешок хвороста. И обязательно сухого!

Заторопился, побежал, размахивая мешком на птиц – нечего им здесь сидеть! Пусть улетают, глупые, прячутся от метели. Скворцы напугались. Прыгали, кувыркались, падали, словно обессилевшие, на бок. И все-таки не улетали. А некоторые даже и не шевелились. Я на них – а они стоят себе, будто застыли.

И тут я, наконец, понял все. Да они просто не могут улететь! Ледяной ветер подул слишком неожиданно, у птиц мгновенно смерзлись мокрые после купания перья. Я стал бить в ладони и кричать:

– Эй, эй!

Но и это не помогло.

Что делать? Ведь если их так оставить, то скоро лед вокруг проруби превратится в заснеженное птичье кладбище. Над озером уже кружат белые хлопья, угрожающе прошумел первый порыв метели.

Думал-думал и придумал. Развернул мешок, поднял со льда первых подвернувшихся под руку птиц. Осмотрел. Так и есть – на перышках лед! Скворцы смотрят на меня своими черными блестящими бусинками, мигают. Напугались? Нет, наверное, о помощи молят… Не бойтесь, я вас в беде не брошу!

Сунул осторожно скворцов на дно мешка и стал собирать всех подряд.

Метель усилилась, снег повалил вовсю; я заторопился. Боялся только – не задохнутся ли? Поэтому клал клювиками к грубой редкой мешковине, чтобы могли дышать.

Ряд за рядом – мешок наполнялся. Ух ты! Куда тяжелее, чем сухие ветки.

Приближаться к краю проруби было опасно – лед трещал под ногами. Я лег на живот, пополз…

У самой воды, на тонком, прозрачном льду, еще осталось несколько скворцов. Лежат беспомощно на боку, не шелохнутся.

Отполз задним ходом от проруби, побежал к кустам на берегу. Отыскал лозу подлиннее, с раздвоенным концом. Срубил топориком, наскоро сделал некое подобие крючка. Скорее, скорее!

Ветер поднимал со льда снежную пыль, скручивал со свистом в жгуты, взметая над озером метельные облака.

Опершись на локти, я подтащил к себе лозой полузасыпанных снегом птиц. Подобрал всех до единой. Просунул руки в лямки, с трудом взвалил ношу на плечи. Мешок грузно улегся на спину.

У берега хрупкий лед с треском проваливался подо мной. Валенки промокли. К тому же идти было очень неудобно: руками я придерживал мешок, чтобы на нижние ряды не так сильно давило. Пуститься бы бегом, но ноги заплетались, непривычная тяжесть гнула к земле. Снег бил в глаза, ветер перехватывал дыхание. По лицу текли ручейки пота и тающего снега.

Дорога домой казалась длиной в сто верст. Так хотелось присесть, перевести дух! Но я боялся за птиц и все шагал, шагал вперед.

Наконец втащился во двор и стал взбираться по лестнице. На спине словно мельничный жернов. Ноги дрожали, не хотели подчиняться. Ухватившись рукой за перила, я считал каждую ступеньку. Третья… пятая… седьмая.

Пыхтя как паровоз, ввалился в комнату. У стола стоял брат – вернулся уже из гостей.

– Ты что?! – поразился он. – Мешок заснеженный зачем-то в комнату приволок!

– Ой, помоги! – только и смог выдавить я, проведя рукавицей по мокрому лбу.

Лицо у брата вытянулось, глаза округлились, как у совы. Но расспрашивать не стал, взялся за лямки.

– Осторожно! – завопил я. – Раздавишь! Вдвоем мы поднесли мешок к плите. Я торопливо развязал веревку и выгрузил на пол содержимое.

– С ума сошел! – воскликнул Густав. – Дохлые скворцы!

– Живые! У них только крылышки смерзлись… Смотри, смотри! – обрадовался я.

Птицы начали шевелиться, пытались встать… Вот уже скворцы, пострадавшие меньше других, стали отряхиваться и чиститься. Нашелся и такой храбрец, что взмахнул крыльями – и в стекло. Пришлось спешно закрывать окно одеялом – сами побьются и стекла нам расколотят.

Еще через несколько минут в комнате кишмя кишели птицы. Они прыгали, размахивали крыльями, кричали. Мы оба стояли у горящей керосиновой лампы и едва успевали отбивать ее от чересчур любознательных.

Пришла мать. Открыла дверь, застыла в изумлении на пороге.

– Что… что здесь происходит?

Потом, узнав обо всем, сама предложила накормить птиц. Они охотно клевали крупу, крошки хлеба. Размельченная мороженая рыба тоже пришлась им по вкусу.

– Да, ребята, не попробуете сегодня пирогов, – покачала головой мать, глядя, как хозяйничает в комнате уже вполне освоившаяся пернатая орава.

Мы с братом нисколько не огорчились:

– Не беда! Зато скворцы будут живы!

ШКОЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ

Разговор про школьные деньги начался за столом. Мать вязала; я как умел, то и дело спотыкаясь о малопонятные слова, читал вслух газету. Мать слушала-слушала, потом вздохнула:

– Да, надо бы тебе этой осенью в школу. Да вот нечем заплатить за ученье.

– А много нужно? – спросил я.

– Один серебряный в школу, другой на книги, тетрадки, доску с грифелем. Вот уже два рубля. Да еще приодеть надо; стыдно ведь пускать тебя в постолах[1]1
  Постолы – род кожаных лаптей.


[Закрыть]. У детей торговцев, домохозяев, ремесленников – у всех ботинки, один только ты, серенький воробышек, будешь портянками сверкать. – Мать отложила вязанье и грустно посмотрела на меня, – Заработаю, – сказал я решительно.

– Где ж ты, малыш мой, заработаешь?

– Мало ли… Соберу ягоды, продам!

– Хорошо задумано, ничего не скажешь. Да только в местечке-то нашем покупателей раз-два и обчелся. Все сами в лес по ягоду ходят.

Я стал доказывать с жаром:

– Ничего, купят, вот увидишь! Наберу целую корзину черники. Крупной, спелой. Купят!

– Где ты ее такую найдешь?

– Да хоть в Саранчовом сосняке!

– Ну тебя! – усмехнулась мать. – Глупенький ты еще. Это же совсем рядом с местечком. Там детишки просто так, прогуливаясь, все обирают, до единой ягодки… Вот если бы попробовать нам с тобой в Зиемерском бору.

Я обрадовался: мама тоже пойдет!

– Только учти: корзины придется тащить на себе.

– Ну и что!

– Одиннадцать верст! – Мать испытующе смотрела на меня…

Дома нас в то время было только двое: я и мать. Отец нанялся ямщиком и уехал на почтовых лошадях в далекую поездку, прихватив с собой в помощники моего старшего брата. Ничто не мешало нам отправиться в дальний лес по ягоды. Так и договорились: пойдем следующим утром.

С вечера приготовили корзины, связали по две, чтобы нести через плечо. Я был счастлив: казалось, что передо мной уже открылись двери школы.

Ночью никак не мог заснуть. Метался по кровати, ворочался с боку на бок. А заснув на минуту, тут же просыпался и смотрел в окно: не забрезжил ли рассвет, не пора ли уже обуваться? Мать тоже спала неспокойно – то и дело шуршал сенник на ее кровати.

Только заснул покрепче – мать уже будит:

– Вставай, вставай! Скоро солнце трубы позолотит!

И, как на грех, сон такой сладкий, ну совсем не хочется просыпаться! И куда только пропала вчерашняя решимость! Дремота обволакивала сознание, опускала перед глазами туманные завесы. Никуда не хотелось идти. Только спать, спать, спать…

Пришлось матери взяться за меня. Наконец, превозмогая сон, я спустил ноги на край кровати и встряхнулся.

Вскоре с пустыми корзинами на плечах вышли на улицу. В местечке еще царила утренняя тишина.

Мы бодро зашагали по берегу озера. Роса окропила тропинку, к постолам прилипала мокрая земля. Потом взошло солнце, идти стало легче. С озера повеял свежий ветерок, волны с шелестом накатывались на берег.

Когда подошли к бору, солнце уже припекало. Птицы на вершинах деревьев щебетали, свистели, пели каждая на свой лад.

Интересно, нет ли среди них моих скворцов? Вон тот, с ободранным хвостиком – не старый ли знакомый? Усядется на дерево и свистит, свистит не умолкая, пока мы не подойдем. Потом перелетит на следующее и опять свистеть. Может, он мне спасибо говорит?

Присели отдохнуть у дороги. Пройти одним рывком одиннадцать верст – дело нешуточное. Мы оба порядком притомились. Особенно ноги: подошвы словно горели.

Прямо отсюда, с дороги, на лесных полянках просматривались светло-зеленые кустики черники.

– Начнем, мам, начнем! – Я сразу наполнился нетерпением.

Не впервой мне по ягоды – трудного ничего. И наешься, и належишься, и кружка уже с верхом.

Перешли канаву, присели у кустиков. Ягоды полно. Вон ее сколько, сине-черной, блестящей, рассыпано между листиками! Первые пригоршни дробно ударили о плетеный кузов. Еще, еще…

Сыпал я, сыпал, а глянул – даже дно не прикрыто. Да, это не жестяная кружка!

Подошла мать, тоже заглянула в мою корзину:

– Листики-то зачем? Такую ягоду у тебя никто не возьмет.

Вот ведь беда! Набрать корзину – еще вовсе не значит получить за нее деньги. Теперь я уже не сыпал без разбору. Пусть покупатель как глянет на мою ягоду, так сразу и лезет за кошельком!

Руки быстро стали синими, лицо тоже не чище – я ведь и себя не обижал; не знаю, куда клал чаще: в корзину или в рот. До тех пор, пока не услышал тайный укоряющий голос:

«Думаешь, ты чернику ешь? Ты съедаешь свои школьные деньги!»

И сразу как отрезало. Хоть и вкусная в бору черника, но не для меня.

Вначале я никак не мог приспособиться: руки больше давили ягоду, чем срывали. Потом приловчился, стал работать обеими руками. Но все равно медленно что-то наполнялась моя корзина. Уж и спина заныла от беспрерывных поклонов, а заглянешь в кузов – дно все еще просвечивает.

Только к полудню наполнилась первая тара – сначала у матери, потом и у меня. Сели на пенек, поели с аппетитом Прихваченный с собой хлеб, запили чаем из бутылки.

Вторая корзина пошла еще труднее. Спина совсем перестала слушаться: надоело ей без конца сгибаться и выпрямляться. Встал на четвереньки и так ползал по кустарнику. Я ругал втихомолку и ягоды: «Не могли вырасти погуще!»

– и корзину: «Как заколдованная, не наполняется, хоть тресни!»

Когда собирал последние пригоршни, в глазах прыгали огоньки, каждый листочек казался сверкающей ягодой.

Но всему приходит конец, и моим мучениям тоже. Мать отвела меня на край болота. Там сырым мхом я оттер черноту с рук и лица: стыдно ведь таким перемазанным появляться на дороге. Снова связали корзины, взвалили на плечи. Тяжесть сразу сгорбила, как старичка.

– Устал? – заботливо спросила мать, когда мы вышли на дорогу и остановились ненадолго, чтобы поправить перевязь. Стиснул зубы:

– Нет!

– Видишь, сын, как нелегко даются школьные деньги. Смотри учись хорошо, если все у нас получится как задумано. Ученому человеку жить легче.

Мать уголком платка вытерла запотевший лоб, поправив корзины на плече:

– Ну, пошли!

Заходящее солнце дробилось в розовых водах озера. Чайки, уставшие от дневных полетов, качались на волнах. Кричали, перекликались, словно у них шел спор, где лучше провести ночь.

Все короче становились мои шаги. Как я ни старался держаться рядом с матерью, все равно отставал. Она меня не ждала – приходилось бежать вдогонку.

Красная макушка солнца спряталась за горизонт, а мы всё шли и шли. Перевязь резала плечо, как острая пила. Корзины сползали с плеча через каждую сотню шагов. Ног под собой я не чувствовал: казалось, вместо ног у меня каменные тумбы. Когда в полной темноте мы подходили к дому, я уже и не поднимал их, а волочил по земле.

В комнате у меня только хватило сил сбросить с себя корзины. Не сняв даже постол, я мешком повалился на кровать…

Утром проснулся и никак не мог понять, где я: в лесу или дома? Черника так и плясала перед глазами.

Корзины с ягодой, накрытой широкими листьями папоротника, мать расставила у стены.

– Одевайся и начинай разносить. Одну корзину отнесешь мадам Карозе, другую – жене аптекаря Фрейберга. Затем бабушке доктора Рауве. Последнюю предложишь купчихе Бремзе.

Еще и продавать!

– А если они не купят?

– Тогда обойдешь всех богачей подряд.

Меня словно ушатом ледяной воды окатили. В горле застрял горький комок, в глазах снова заплясали темно-синие звездочки. Стоять у них под дверью, предлагать, унижаться, упрашивать…

Мать взглянула на меня искоса, сказала спокойно:

– Хочешь в школу – спрячь гордость в карман. Собрать ягоды – это полдела. Ягоды – еще не деньги.

Куда денешься! Я потоптался босыми ногами по прохладному полу, кашлянул:

– Сколько просить?

– Хорошо бы за твои маленькие корзинки выручить хотя бы копеек по тридцать. А мои побольше, за них проси тридцать пять. Не дадут – по пять копеек уступишь.

Двинулся я в нелегкий путь – ох, лучше бы еще раз туда и обратно по одиннадцать верст! Первую корзину, как мать и говорила, понес мадам Карозе. Та вышла из кухни с накрученными на бумажки волосами и, изобразив на дряблом лице сладкую улыбку, не спросила, а пропела тонким голоском:

– Что мальчику от меня потребовалось?

Я приподнял папоротник и предложил свой товар. Желтоватые костлявые пальцы сунулись в корзину, мадам бросила в рот горстку ягод.

– Дорого! – Она скривила бледные губы. – Черника твоя мелкая и кислая.

У меня глаза наполнились слезами. Это неправда, неправда! Ягоды из дальних лесов самые лучшие, самые сладкие – это знают все в местечке. Но я пришел сюда не спорить, а продавать. Проглотив обиду, назвал место, где собирали чернику, – Зиемерский бор, разгреб рукой ягоды, показывая, какие они крупные. У мадам Карозе жадно загорелись глаза. Но она сказала:

– Короче: хочешь – получай двадцать пять копеек. Не хочешь – ешь сам!

Жалко было отдавать так дешево. Но возьму ли больше? Может, пробегаю без толку по местечку?

Домой я вернулся хоть и с пустой корзиной, но с таким траурным выражением на лице, что мать сразу все поняла.

В тот день я обошел много богатых домов. Предлагал, показывал, уговаривал. Всюду пробовали, небрежно перебирая ягоду в корзине, морщились, торговались…

А вечером, когда мы с матерью стали считать вырученные деньги, не вышло даже полного рубля.

Еще дважды ходили мы по ягоды в далекий лес. Лишь тогда мать смогла отнести один серебряный рубль в общинную школу, а на другой купить учебники и тетрадки.

Ничто в мальчишечьи мои годы не далось мне так трудно, как школьные деньги.

НОЖ

С восхода солнца мы рыбачили на берегу озера возле Храмовой горки. Рыба просто не хотела ловиться, только трогала крючок, обкусывала червяка – и все. Напрасно мы снова и снова забрасывали удочки.

Что за рыбалка без клева? Скука. Наш приятель Август, сын соседского столяра, предложил:

– Знаете что, ребята, давайте лучше вырезать лодочки из сосновой коры.

– Да ну! – дружно скривились мы с Густавом. – Скажешь тоже! А нож?

Но Август хитро посмотрел на нас и медленно, как фокусник, вытащил из кармана складной нож. Новый, с блестящей черной ручкой.

Я вытаращил глаза, брат – тоже. Что за чудо! Откуда у Августа это сокровище? Такого ножа нет ни у кого из наших мальчишек! Ну, может, у двоих-троих, самых богатых.

– Покажи! Ну, покажи, пожалуйста!

Август пристально осмотрел меня с головы до ног, словно решая, может ли он доверить мне свое богатство. Потом великодушно протянул руку. На ладони лежал нож. Нет, что я говорю: не нож – греза, мечта!

Я несмело провел пальцами по гладкой рукоятке. На конце было небольшое сквозное отверстие. Август пояснил:

– Для веревки. Просунуть и привязать к руке. Тогда навечно, никогда не потеряешь.

А лезвие… Блестит, точно зеркало, и буквы выдавлены. Я стал разбирать:

– Ф-и-с-к-а-р…

– Точно: фискар! – подтвердил Август. – Не какое-нибудь барахло, а финская сталь – фискар. Самое лучшее, самое острое лезвие в мире!

Зря он так нахваливал свой нож. Ни у меня, ни у брата никаких сомнений не возникало. Нож так и выглядел, как полагается выглядеть лучшему в мире. Достаточно только взглянуть на широкое мощное лезвие.

– Дорого стоит? – Я осторожно потрогал заостренный кончик.

– Тридцать пять копеек.

Я стал подсчитывать в уме. За какое время можно собрать такую сумму? Раз в неделю я ходил в сапожную мастерскую, помогал подмастерьям заготавливать деревянные гвозди. За три часа работы платили копейку. Значит, целых тридцать пять недель! И уж про сладости или цветные карандаши и думать забудь. Хорошо Августу: время от времени скупщик скота нанимает его в погонщики до самого Пскова – это не копейка в неделю! А вот меня не пускают, говорят, еще мал.

Август разрешил мне испытать нож в деле. Осторожно, чуть дыша я отрезал сучок у ольхи. Втроем мы стали придирчиво рассматривать срез. Ровный как стеклышко, лезвие не оставило ни царапинки.

– Бритва, да и только! – восторгался брат. – Режет дерево что масло. Я спросил:

– Сам точил? Или дедушка?

– Не видишь – заточка фабричная! – Август смотрел на меня с презрением. – Сказано же: не простой это нож, а самый настоящий фискар…

Мы оставили удочки на берегу – пусть рыбы сами ловятся! – и отправились на Храмовую горку искать сосну с корой потолще. Подходящее дерево быстро нашлось – высокое, в два обхвата. Ствол в нижней части мшистый, корявый, с толстой, потрескавшейся корой. Август отыскал кусок, по форме отдаленно напоминавший лодку. Подсек с двух сторон, глубоко вогнал нож и надавил. Кора с треском отделилась от дерева, обнажив светло-желтую, залитую прозрачной смолой древесину.

– Ох и отличная будет у меня лодочка! – хвалился Август. – Вот здесь поставлю мачту с парусом, сюда закреплю руль.

Как мне захотелось сделать себе точно такую же лодку! С парусом, с рулем.

– Августынь, одолжи на минутку, а?

Август не заставил себя долго упрашивать – тут же вложил нож в мою руку. Я начал срезать кусок коры, брат помогал. Делали все точно, как Август. Осталось только отодрать от ствола. Я всадил нож поглубже и стал приподнимать кору.

И тут случилось страшное: металл звякнул, лезвие обломилось.

Меня словно ошпарило; я вскрикнул, как от боли. Не веря своим глазам, уставился на обломок. Нож выпал из рук…

И я побежал. Сам не знаю почему: испугался или от стыда за содеянное. Август что-то кричал вслед. Я не различал слов, несся со всех ног с горы, к озеру.

Очутившись на берегу, как был, в одежде, бросился вплавь. Глотнул воды, закашлялся, поплыл. Ничего не видел, один лишь остров на противоположной стороне. Туда, скорей туда! Словно только там мне спасение.

Заныли мускулы – вода была очень холодной. А до острова еще далеко. Я стал захлебываться. К счастью, вскоре ноги коснулись песчаного дна. Без сил, покачиваясь, как пьяный, побрел на берег.

На той стороне бестолково метались брат с Августом. Бегали у самой воды, грозили кулаками. Август сложил руки рупором, крикнул. До меня долетело:

– …шедший!.. шедший!

Вода ручьями стекала с мокрой одежды. Постепенно я стал приходить в себя. Почувствовал холод и, клацая зубами, побежал к развалинам крепости. Хватаясь руками за расщелины, лез все выше и выше по каменной стене, пока не добрался туда, куда до сих пор никогда еще не осмеливался влезать.

Рискуя ежесекундно сорваться, вскарабкался на самый верх полуразрушенного бастиона. Глянул вниз – голова закружилась. Там, у подножия, лежала груда скатившихся отсюда, с верха бастиона, камней. Дрожь пробежала по телу, я отшатнулся. Показалось, что сейчас обрушится, увлекая за собой и меня, уцелевшая часть стены.

Поспешно отвел взгляд и стал рассматривать остров, озеро, сваи старого моста, который строили еще во времена шведского господства. Сваи начинались здесь, у острова, а кончались в зарослях камыша, на том берегу озера, где находился наш мальчишечий пляж. Очень удобно! Не умеешь как следует плавать или устал – пожалуйста, цепляйся за сваю.

А что там, на Храмовой горке? На опушке леса, у скалы, я приметил брата и Августа. Отсюда они казались маленькими, ну прямо букашки. Оба несли на плечах удочки; мою, наверное, тоже… Я вспомнил про сломанный нож, и снова спазма перехватила горло.

Рыбаки, так ни разу и не посмотрев в мою сторону, бодро шагали по заливному лугу. Вот они прошли заболоченное место, вот идут по колено в темно-зеленой траве. Нагибаются, срывают что-то. Наверное, сочный щавель.

Наверху было не так уж плохо. Я обсох на теплом ветру, солнышко приятно пригревало. Но все отравляла мысль о сломанном ноже. Сколько можно здесь сидеть? Ну, до вечера. Ну, до завтрашнего утра. А потом? Как я посмотрю Августу в глаза?

Тем временем брат с Августом подошли к пустынному мальчишечьему пляжу; купальный сезон еще не начался. Остановились, повернулись лицом ко мне. Нет-нет, меня им все равно не увидеть: я присел на корточки за уцелевшей бойницей.

Август плюхнулся на песок, стал раздеваться. Что он собирается делать? Вот разбежался, кинулся в воду. Выбрасывая попеременно то одну, то другую руку, он быстро двигался вперед.

Все ясно – Август плывет сюда, на остров. Я заметался по узкой, усыпанной известковым крошевом площадке. Остаться здесь? Или бежать? Но куда? И как? Ведь стоит только глянуть вниз – и от страха сразу начинает стучать в висках.

Вот уже Август приблизился к берегу острова, густо поросшему камышом. Раздвигая высокие стебли, вышел из воды. Единственная надежда, что он меня не заметит. Я припал к камню. Говорят, страус, когда не может убежать от преследования, сует голову под крыло. Вот так и я. Закрыл глаза и стал прислушиваться с бьющимся сердцем. Шаги Августа неумолимо приближались к развалинам. Наконец высоко в воздухе просвистел камень, послышался окрик:

– Эй, слезай оттуда, баранья башка!

В голосе не было злости. Но я лежал не шелохнувшись: стыдно!

Снова просвистел камень, и раздалось:

– Все равно я тебя вижу, брось прятаться! Вон ты, за бойницей!.. Слезай же, дурачок! Твои штаны и рубаха обойдутся матери дороже, чем мой нож.

А если правда отдать ему за нож штаны и рубаху? Но не могу же я идти отсюда голым! Тогда так: дойти до дому и уж там отдать.

Я медленно поднял голову. Август стоит внизу. Лоб наморщен, брови сдвинуты.

– Слезай, и, смотри, осторожно, а то еще шею свернешь. Нож что! Заработаешь и отдашь. А шею новую за какие деньги купишь?

Ой, да что это я! Конечно же, нож можно новый купить – как я сразу не сообразил! Ну, тридцать пять недель поработаю, ну, пятьдесят – подумаешь, важность! Главное, я отдам ему нож.

Спускаться с бастиона оказалось гораздо труднее, чем подниматься. Сам я, наверное, вообще не смог бы слезть. Но внизу стоял друг и командовал:

– Правее, правее! Опусти ногу на тот выступ… Вот… А теперь левую ногу в расщелину… Не ту, не ту, вот бестолковый! Которая у тебя левая?.. Так, молодец…