Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1960 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Нефтяной ландшафт
И вот мы снова едем из Каракаса, на этот раз в Маракаибо.
Мы проезжаем Мене-Гранде – первый на нашем пути нефтяной промысел. Нас окружают джунгли, дощатые домики, вороны на деревьях и люди с невероятно темной кожей – то ли от примеси негритянской крови, то ли от нефти.
Еще несколько километров пути, и нефтепромыслов становится так много, что один просто переходит в другой. Нефтяные вышки разбросаны на небольших вырубках довольно редко, и насосы медленно качают нефть, как бы в задумчивости, углубившись в философские размышления. Насосы мне всегда напоминают птиц, и эти огромные абстрактные птицы, прикованные к земле, все время что-то пьют, сопровождая каждый глоток неумолимо регулярными механическими движениями всего тела, а рукоятка насоса, выкрашенная в желтый или красный цвет, служит вместо клюва.
Куда ни бросишь взгляд, всюду проложены трубы, по которым перекачивают нефть. Трубы идут через поля и сады, возле стен домов и лестниц, ведущих на крыльцо. Отдельные узкие трубы сливаются в более широкие, их становится все больше и больше, и они бок о бок бегут дальше.
Прижавшись к лесу, вдоль шоссе стоят дома, жалкие, невзрачные дома, а у порога – море нефтяной грязи. Вечером старые и молодые выходят из домов посидеть на трубах и немного отдохнуть после дневного зноя.
Порой мы проезжаем через районы, сплошь заваленные старыми автоцистернами, просто цистернами, каркасами автомобилей и грудами до неузнаваемости изуродованного металла. Этот невероятный хаос является своеобразным кладбищем цивилизации моторов и нефти, которую вдруг постигла какая-то катастрофа. Всюду выступает, словно слезы, ржавчина; застывшая нефть вычерчивает на земле длинные дорожки, а нефтяная грязь лежит утоптанными пластами или образует глубокие разноцветные лужи.
А совсем рядом стоят ярко раскрашенные станции обслуживания, бары с музыкальными автоматами, магазины с самым пестрым ассортиментом товаров и высокие рекламные щиты. Вокруг уныло бродят перепачканные нефтью собаки. Чернолицые негритянские девушки прогуливаются в плотно облегающих платьях из блестящего в полоску атласа, напоминая розово-зеленые карамельки.
В бары и магазины заходят и рабочие с нефтепромыслов, их можно легко узнать по шлемам, которые сделаны не из стали, а из какого-то легкого белого металла, возможно из алюминия. В руках они вертят составленные вместе судки из такого же металла...
Наконец дорога выходит на берег озера. Сквозь редкие ряды пальм мы видим, как прямо из воды далеко от берега поднимается неподвижный лес нефтяных вышек. Медленно заходит солнце, словно покрытое красноватой копотью, озеро катит свои пурпурно-фиолетовые волны, огнем пылает горизонт, просвечивая сквозь черную решетку железных башен.
Город Маракаибо
До городской пристани остается еще несколько часов езды через вечерний сумрак.
Иногда мы едем возле самого озера, и вода жадно лижет обочину дороги. Иногда едем в высокой траве, которая раскачивается у нас над головой.
Наконец в ярком свете прожекторов появляются какие-то длинные строения и вереницы машин. К пристани только что подошел огромный двухпалубный паром, и вот уж открываются широкие ворота с откидывающимися на берег трапами. Через одни ворота паром выбрасывает машины, через другие поглощает их. Погрузка идет очень быстро, и темп ее все ускоряется благодаря нетерпеливым возгласам ожидающих своей очереди.
Наше первое знакомство с Маракаибо было подобно шоку. Невероятные заторы, толчея на улицах, сбившиеся в кучу машины и люди, неистовая горячка уличной торговли и безудержная погоня за продажными наслаждениями. Какая-то бешеная лихорадка страстей и азарта.
Это захолустный городишко, который вдруг начал быстро расти. Брызнули фонтаны нефти и превратили спящую, идиллическую гавань в крупный промышленный центр, кипящий жизнью и раскалывающийся от уличного шума. Тротуары сплошь заставлены лотками, и вам кажется, будто весь город собрался здесь, чтобы криком и жестикуляцией привлечь к себе внимание покупателей. Грохот несется от сверкающих дождем мостовых, врывается в автомобили, взлетает на балконы. Вы можете стрелять из пистолета, и никто не услышит выстрела.
Улицы заливает неоновый свет, ядовито-зеленый, розовый, больнично-фиолетовый; ярко раскрашенные женщины вертятся перед двустворчатыми дверями баров, напоминающих старинные погребки Запада. В зале стоят батареи вентиляторов, разгоняющих жару, ревут музыкальные аппараты, грохочут автоматы, отпускающие напитки и закуски, в стаканах звенят кубики льда.
Сидящие в зале бьют друг друга по плечу, похлопывают женщин по обнаженной спине, хохочут во весь рот и что-то кричат друг другу в лицо. Некоторые играют в карты, очевидно в маракаибский покер; при этом у одних лица напоминают гипсовую маску, снятую с покойника, у других искажены жуткой гримасой убийцы.
Утро мы встречаем на балконе отеля. Отсюда хорошо видно, как площадь готовится к началу торговли.
Все, что здесь продают, – сплошная чепуха, мелочь и мишура, эти вещи нравятся многим и никому не нужны. Большая часть торговцев приехала сюда совсем недавно из других городов, из других стран. Многие из них люди пожилые, они все время ждут, что им вот-вот повезет: ведь они бросили все, переехали на новое место и начали жизнь сначала. Теперь они живут надеждами, мечтами и иллюзиями. Нужно только начать, неважно с чего, неважно где.
На невысоком холме, в стороне от остального города, вырос новый район, где находятся здания американских фирм, воздушных агентств и виллы миллионеров. Те, что живут внизу, в толчее и грязи, мечтают перебраться когда-нибудь в этот рай, а пока берут такси и ездят туда по вечерам на прогулку, чтобы посмотреть на сияющее золотом озеро и загорающийся огнями город – эту огромную чашу, переполненную до краев дымом несбывшихся надежд.
Венесуэла производит очень сильное, яркое впечатление. Это страна больших возможностей, но на всем ее облике, на всем образе жизни венесуэльца лежит отпечаток какой-то судорожности, напряженности, во всём чувствуется какая-то болезненная и вызывающая самоуверенность.
Рядовой венесуэлец любит показаться мрачным и обиженным, иногда он держится натянуто, а иногда подчеркнуто небрежно: с видом превосходства или с заученным безразличием. Говорит он мало, ограничиваясь жестами или невнятным бормотанием, смеется редко и смотрит очень подозрительно на все и на всех.
Быть может, о венесуэльцах правильнее всего будет судить как о людях, которых внезапный поворот событий застал врасплох, и они от неожиданности немного растерялись. Растерялись от внезапно найденного богатства, растерялись от невероятно резкой перемены в их образе жизни. Лишенные прочной опоры в прошлом и твердой уверенности в настоящем, они попали в совершенно новую для них, требовательную и поблескивающую машинами действительность. Но блеск этот является всего-навсего фасадом, и потому он обманчив. А за фасадом простирается огромная страна, безлюдная, бедная, неразвитая, труднодоступная. Страшная и соблазнительная в одно и то же время. Страна будущего, страна-загадка.
Рисунки Г. Филипповского Перевод со шведского К. Телятникова
Ее зовут «Северянка»
Катер ткнулся в деревянный причал и замер.
– Приехали!
– Не приехали, а пришли, – поправил Сергей Потайчук. Он ходил в Атлантику в прошлый рейс, и морские термины так и сыпались с его языка.
Только на Севере можно видеть такое унылое однообразие красок. Туман заслонял и серый гранит сопок, отполированный наждаком северных ветров, и лиловые корабли на рейде, и воду, которая дымила, расставаясь с последним теплом.
Мы шли по глянцевому от дождя пирсу, тяжело громыхая коваными сапогами. Несмотря на июль, самый жаркий месяц Заполярья, нам выдали теплое шерстяное белье, толстый свитер, меховые брюки, куртку-канадку, и в этом снаряжении мы походили на зимовщиков, готовящихся встретить по крайней мере 60-градусные морозы. Но от мозглого ненастья не спасала никакая одежда. Сырость проникала в легкие, пронизывала до костей.
У пирса стояла наша лодка. «Северянка» – сверкало на штормовом мостике, там, где раньше был написан боевой номер.
«Северянка». В этом ласковом имени большой смысл. С грозного некогда корабля войны сняли вооружение и на его место поставили научные приборы. И спустили прокопченный дымом минувших боев флаг, подняв на мачту новый – темно-синий, с семью белыми звездами. Звезды олицетворяли символ науки, занимающейся изучением рыб, – созвездие Персея. Точно такой же флаг трепетал над первым советским научно-исследовательским судном «Персей», стяжавшим всемирную славу.
«Северянка» приняла эстафету науки. Трижды плавала она в районы, где советские суда ловили сельдь. Сейчас идет в четвертый раз в Атлантику. И на долю людей, которым придется провести много дней и ночей на ее борту, выпадала большая и скрупулезная работа.
Они шли рядом – высокий русоволосый Олег Соколов, начальник экспедиции, и инженер лаборатории подводных исследований, ихтиолог Станислав Федоров, старомодные очки и сутуловатая фигура которого делали его похожим на бухгалтера, и океанолог Сергей Потайчук, шумливый, никогда не унывающий парень.
В воде чернильной кляксой синел соляр. Как из печной трубы, вылез из люка механик и, подхватив забытый ключ, скрылся. Погрузка уже закончилась.
По трапику осторожно, боком, чтобы не поскользнуться, мы пробрались на лодку и тоже исчезли в тесном люке. По нему мы попали в центральный пост управления, где были сосредоточены все жизненно необходимые для подводной лодки механизмы: штурманские приборы, гидроакустика, шумопеленгатор, рулевое управление, гирокомпас, перископ и переговорное устройство. В кормовой части располагался жилой отсек для матросов, камбуз, дизельное и электродвигательное отделения. Но мы пошли в свой научный отсек, минуя радиостанцию и кают-компанию. И там сразу встревожил нас...
Вопрос о жизненном пространстве
В узком стальном корпусе был рассчитан каждый сантиметр. Бесчисленные приспособления, прикрепленные к потолку, шпангоутам, вентиляционным трубам, давили, казалось, на плечи всей своей тяжестью. «Пространства» здесь было не больше той площади, которой располагает человек в автобусе в часы пик. На полу лежали ящики с картошкой, хлебом и сухарями, бочонки с сельдью, банки с мясом, фруктами, копченой и вяленой рыбой, корзины с бутылками для проб морской воды, футляры с десятками больших и малых приборов. В кресле, расположенном перед верхним иллюминатором, громоздились фотоаппараты с блицами, тяжелый «Конвас» и аккумуляторные батареи. Койки с матрацами, одеялами, спальными мешками, сложенные одна на другую, возвышались до верха шпангоутов другого угла.
Матрос-киномеханик тоже постарался определить в научном отсеке свой багаж – проектор и десяток коробок с фильмами.
Сборы стихли, и матросы кинулись по своим местам, когда в радиодинамиках прозвучала команда «Отдать швартовы!». Медленно лодка отошла от причала. Винты работали от электромоторов, и мы слышали только шепот волн за тонкой обшивкой. Часы показывали 14.00 московского времени. Лодка выходила в точно назначенное время. Тяжело выдохнув накопившийся в камерах соляр, взревел мощный дизель, и мы пошли...
Курсом норд
По обе стороны лодки тянулись скучные берега. Мягкий туман покоился на горбатых сопках, где росла скудная растительность – кустарник и жесткая, как проволока, трава.
В боковых иллюминаторах, диаметром не больше десяти сантиметров, плескалась зеленоватая вода, а в единственном верхнем виднелось хмурое небо.
После того как лодка вышла из Кольского залива, мы смогли выйти на мостик. Признаться, редко удавалось нам глотнуть свежего воздуха, и минуты, проведенные наверху, были особенно дороги для нас.
Берега ушли за горизонт. Острый нос лодки то зарывался в волны, то высоко поднимался над водой. Белый фонтан брызг дыбился над морем и шумно опускался на поджарую решетчатую спину корабля. Вот оно, море! Равнодушно-холодное, однообразное, как пустыня. В детстве оно представлялось мне чем-то таинственным и немножко картинным. Черное казалось, например, благоухающим, как весна. А Тихий океан напоминал пепельноволосого старца, страдающего одышкой. Он, чудилось мне, боялся заснуть из страха, что никогда не проснется, и потому всегда сердился и, даже когда дремал, чутко прислушивался к малейшему дуновению ветра. И вот теперь, много лет спустя, мне удалось увидеть так близко море. Волны перекатывались по низко посаженной палубе, корма тянула за собой дымчато-белый след, и кругом пенились волны.
Слева по борту показалась лиловая полоса Рыбачьего, овеянного легендами, продрогшего от отчаянных полярных ветров полуострова. Сердитый прибой плясал на его камнях, вызванивая галькой. За пирсом – стоянкой для редких кораблей – виднелись бревенчатые домики с радиомачтами, где живут и трудятся русские люди. В годы войны это был последний клочок родной земли, с которым прощались, уходя в бой, герои-североморцы.
...А волны и стонут, и плачут,
И плещут о борт корабля.
Растаял в далеком тумане Рыбачий —
Родимая наша земля...
Я глядел на этот полуостров и на море – арену жестоких сражений – и вспоминал слова М. В. Ломоносова: «О, если бы все труды, заботы, издержки и бесконечное множество людей, истребляемых и уничтожаемых свирепством войны, были обращены на пользу мирного научного мореплавания! Не только были бы уже открыты доныне неизвестные области обитаемого мира и соединенные со льдом берега у недоступных доныне полюсов, но могли бы быть, кажется, обращены неустанным усердием людей тайны самого дна морского...»
...Лодка, плавающая под водой, появилась давно. Три с лишним столетия назад. Но чуть ли не со дня своего рождения она стала служить не миру, а войне. Конструкторы ломали головы только над тем, чтобы совершенствовать ее боевые качества: мощность двигателей, скорость, вооружение.
И никто, кроме великого фантаста Жюля Верна да разве что двух неудачников – австралийца Герберта Уилкинса и норвежца Харальда Свердрупа, – не задумывался применить лодку для исследования глубин океана, этого громадного «белого пятна», о котором мы знали не больше, чем о каналах на Марсе.
Каждая историческая эпоха выдвигала проекты подводных аппаратов. Ассирийские барельефы рассказывают нам о попытке погрузиться в воду с запасом воздуха в мехах. Мечтая о подвигах, спускался в море под колоколом юноша Александр Македонский. Несколько проектов подводных аппаратов разрабатывал Леонардо да Винчи, английские ремесленники времен Елизаветы хотели сделать из кожи водолазные костюмы.
Но прав был известный французский подводник Жак Ив Кусто, когда говорил, что все эти проекты потерпели неудачу потому, что тогда для исследования морей не было необходимых экономических и технических предпосылок.
Сейчас для подводных изысканий есть батисферы, батискафы, гидростаты... Но как на этих неповоротливых аппаратах изучить, например, поведение рыбы, которая движется, преодолевая за сутки большие расстояния? Это можно сделать только на быстроходной подводной лодке, освобожденной от груза мин и пушек.
Первой такой лодкой – подводной лабораторией – и стала наша «Северянка», которую Советское правительство передало в распоряжение Всесоюзного института рыбного хозяйства и океанографии – основного научного центра изучения морской фауны.
В первые походы «Северянки» ученые увидели, как работает в естественной обстановке трал, как ведет себя рыба зимой, много нового узнали и о других глубинных жителях моря.
В задачу нашего похода входило провести ряд океанологических исследований в Норвежском и Гренландском морях, увидеть, как объячеивается рыба в сетях, но главное – узнать о странном поведении сельди, когда гидроакустические поисковые приборы, регистрировали большие ее скопления, а сети оставались пустыми. Даже опытных морских капитанов-промысловиков вводила в недоумение эта повторяющаяся каждый год...
Загадка блуждающих призраков
Первым устраивал переполох гидроакустик. Он выбегал из своей рубки и кричал капитану:
– По курсу сельдь!
– Много? – спрашивал тот.
– Видимо-невидимо! – отвечал гидроакустик и снова убегал к своим эхолотам.
Звук работающих эхолотов напоминает тиканье часов. Установленные на днище корабля вибраторы посылали сигналы – импульсы определенной частоты. Сигналы встречали на своем пути какое-либо препятствие и возвращались обратно. Перо самописца, быстро вращающееся по кругу, в это самое время легонько наносило на розоватой йодистой ленте расплывчатые пятна – обозначения крупных косяков сельди.
Капитан приказывал стопорить машину и ложиться в дрейф. Матросы выметывали сети. А радист, подчиняясь неписаному закону моря: если нашел – поделись с другим, – извещал остальные суда о находке. Корабли откликались на его зов. Рыбаки быстро выбирали сети и спешили в тот район, предвкушая богатый улов.
Но у всех сети оставались пустыми как при первом, так и при третьем заметах. Окончательно убедившись, что улова не будет, корабли тесно окружали виновника, и матросы через рупор выкрикивали капитану горькие слова упреков.
Так случалось только летом. В июле – августе. В остальное же время года, если гидроакустические приборы показывали рыбу, бывали хорошие уловы.
Почему же в это время не ловится сельдь? Или она видит сети и уходит от них в глубину, или... или гидроакустические приборы дают неправильные показания! Этого мы не знали и хотели выяснить, спустившись в глубину.
Первый день или первая ночь ознаменовались несколькими событиями. Тучи исчезли, и солнечная медь вовсю лучилась в изумрудных волнах. Московское радио в последние минуты суток пожелало спокойной ночи.
Несмотря на качку, нам удалось более или менее сносно укрепить вещи, подвесить, где это возможно, койки. Те, кому коек не хватило, соорудили лежанки из ящиков с провизией.
Соленые брызги долетали до мостика, где несли вахту второй помощник капитана Лев Чернавин и сигнальщик Вячеслав Реутов.
Солнце светилось бронзовым пятаком довольно высоко над горизонтом. Грудным басом гудел дизель, выплевывая сизые кольца дыма. Несколько чаек носилось над лодкой.
– Хитрые, бестии! – кивнул головой Чернавин. – Мы шумим, обеспокоенная рыба всплывает и попадает в их лапы.
Действительно, чайки, высмотрев добычу, пикировали вниз и выхватывали из волн тяжелую рыбу.
– Где мое ясно солнышко? – штурман Геннадий Яловко поднялся на мостик и нацелился секстаном на солнце.
– Так я и думал... – пробормотал Яловко и заторопился вниз, к карте.
– Так я и думал, – повторил он снова, появляясь наверху. – Сидите вы здесь, нахохлились, как сурки, и не догадываетесь, какое историческое место проходим мы.
Штурман обвел нас победоносным взглядом:
– Сейчас мы пересекаем курс забытого «Наутилуса» Герберта Уилкинса и Харальда Свердрупа!
...Зимнее солнце все еще находилось за горизонтом, когда американская подводная лодка «Скат» 17 марта 1959 года пробилась сквозь лед на 90-м градусе северной широты. Моряки вышли на лед, образовав полукруг около небольшого зеленого столика. На столе стояла бронзовая урна с пеплом ветерана Арктики Герберта Уилкинса, умершего в декабре 1958 года. При мерцающем свете факелов капитан корабля Кольверт зачитал молитву, и пепел был развеян по ветру, как завещал Уилкинс, человек, безрезультатно пытавшийся многие годы достичь полюса...
С большим трудом он выхлопотал у правительства США лодку, которая была приговорена к уничтожению по старости.
Отсутствие средств, спешка, а подчас и рекламный характер подготовки к трудному походу во льды предопределили грядущую неудачу. 12 августа 1931 года «Наутилус», как назвали ученые лодку, вышел из Норвегии, держа курс на север. Научной работой на этом корабле руководил известный норвежский ученый Харальд Ульрик Свердруп.
«Наутилус» от острова Медвежий повернул на север, к Шпицбергену и дальше во льды Арктики. По дороге всегда что-либо ломалось, и много времени уходило на починку. Трагическим событием была потеря рулей глубины. Из-за этого лодка не могла погружаться, и основная часть исследований осталась невыполненной. «Наутилус» достиг только 82-го градуса северной широты и вернулся обратно.
После этого похода не возникало и речи о каком-либо новом плавании на «Наутилусе». Лодку пришлось затопить у норвежских берегов, так как она была слишком немощна для суровых испытаний...
Молча глядели мы на волны, которые так же шумели и 28 лет назад. Пусть разны были наши пути. Но с первым реально существующим «Наутилусом» роднила нас общая цель – познавать непознанное. Мы обогнули норвежские берега, уходя все дальше и дальше на запад. На лодке установилась размеренная жизнь.
Вечером все свободные от вахты собирались в нашем отсеке на киносеанс. Киномеханик приспосабливал между коек проектор. Чтобы занять место в «зале», нужно было проявить все свои гимнастические способности: подтянувшись на шпангоутах и поджав ноги, прыгать через кинохозяйство рывком вперед. Кто пришел раньше, занимал места на койках, на больших банках с воблой, на ящиках. Кто опаздывал, усаживался прямо на полу. И случалось, что на твои плечи во время сеанса опускался пропахший дегтем сапог и, найдя удобную опору, покоился до заключительных кадров.
После того как лодка пересекла линию Нордкапа, мы решили нанести...
Первый визит Нептуну
В репродукторах оглушающе зазвенел сигнал погружения. Не за минуту – за считанные секунды улеглась суета, стих топот ног. Дизели выключены. В цистерны, клокоча, врывается вода. Вздрагивая от последних волн, лодка уходит в глубину. Она движется с дифферентом 5 градусов на корму и скоростью 4 мили.
– Погружаемся на глубину пятьдесят метров! – доносится из центрального поста управления.
По мере того как мы погружались, давление воды возрастало на 1 атмосферу через каждые 10 метров.
Вот оно, царство Нептуна! В боковых иллюминаторах как бы лунная ночь. В сверкающем фосфорном свете отражаются мелкие медузы. Поднимаются вверх похожие на снег микроскопические организмы: колянус, капшак-черноглазка, моллюски. В толще моря они светятся точно так же, как освещает луч солнечного света пылинки в воздухе темной комнаты.
Морская вода, видимая через верхний иллюминатор, неузнаваемо светла и чиста. Ее матово-голубой цвет напоминает безоблачное знойное небо, а колянус – черноватые рачки с прозрачными крылышками – обычных земных комаров. Изредка мелькает рыба. Воздушные пузырьки, похожие на ртутные шарики, упруго рвутся вверх.
Мы спускались все ниже и ниже и видели, как постепенно мерк день. В сумеречном свете вспыхивали новые звездочки фосфоресцирующих животных. По ним только и догадывались о нашем движении. Если бы вода была лишена всего живого, нам бы казалось, что лодка неподвижно висит над бездной. Мы не ощущаем никакой качки.
«Тик-так», – стучат стрелки двух работающих эхолотов Сигналы одного из них опускались на трехкилометровую глубину и, отражаясь, чертили на ленте причудливый хребет дна.
Сигналы другого эхолота шли по курсу. Точки и пятна на ленте обозначали плавающую впереди рыбу.
Потайчук и Федоров застыли у этих чудесных приборов, щупающих всю морскую глубину.
– Слава! Запиши: колянус, – отзывается Олег Соколов, наблюдающий в верхний иллюминатор. Когда появляется в маленьком окошечке что-либо интересное, он быстро передвигает на кронштейне киноаппарат.
Пузырьки воздуха и рачки, по которым можно было догадаться о спуске лодки, вдруг закружились на одном месте и потом медленно потянулись вниз. В этот же момент из центрального поста управления сообщили: – Приготовиться к всплытию!
Из резервуаров с шумом вырывался сжатый воздух, выталкивая воду. Освобожденная от балласта, лодка быстро пошла к поверхности.
Что дало нам первое погружение? Подобно всем новичкам, я надеялся увидеть те чудеса, которые представлялись за громадным окном «Наутилуса» спутникам капитана Немо: осьминогов со сплющенными телами; развевающихся, как полотнища на ветру, скатов; рыб, соперничавших друг с другом красотой и быстротой движений; громадных мурен с маленькими живыми глазками и широким ртом. Но за несколько часов плавания под водой мы ничего подобного не видели. Только рачки да крохотные медузы светились в аквамариновой толще моря. Тогда не знал я, что у больших открытий нет внешних эффектов. Да и никто не догадывался, что эти рачки и медузы в дальнейшем сыграют выдающуюся роль в разгадке одной из тайн моря...
(Продолжение следует)
Е. Федоровский, специальный корреспондент «Вокруг света» Фото автора
