Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В течение нескольких дней он готовил материалы к процессу. Сидел над протоколами допросов Сикста. Пора было приступать к составлению обвинительного заключения, но кое-где обнаружились еще пробелы. Надо было поскорее их восполнить. Он решил не допрашивать пока Сикста. Передал его своему помощнику. Ограничился чтением стенограмм. Сикст демонстрировал по-прежнему великолепную память. Даже мелочи вспоминал без труда. Постепенно составилась общая картина. Но чем больше накапливалось всех этих мелочей, тем трудней было представить себе внутренний облик этого человека. Один только раз – после того дня, как они виделись на следственном эксперименте, – он заглянул в кабинет, где молодой, разгоряченный допросом чиновник наседал на Сикста. Тот обрадовался, увидев его. – Понемногу мы двигаемся вперед – сообщил. – Надеюсь, следствие будет вскоре закончено. – Вы ошибаетесь. У нас еще много работы. Я принимаюсь за ваших сообщников. – Сикст понурил голову. Он судорожно сжимал и разжимал пальцы. – Вы уже разговаривали с ней, господин следователь? – Нет. – И направившись к двери, вызвал чиновника в коридор. Тот от их разговора был, кажется, в замешательстве. – Он ведет себя вызывающе – начал жаловаться чиновник. – В конце концов, это преступник. Он совершенно забыл, кто он такой… – Ему не раз приходилось наблюдать подобную реакцию у начинающих следователей. Они ставили обвиняемого в положение осужденного, чья вина уже доказана. Забывали, что именно им предстоит доказать эту вину и что, желая понять обвиняемого, нужно хоть ненадолго избавить его от чувства вины. Тогда можно говорить о преступлении, словно оно совершено кем-то другим. – Вы ошибаетесь, коллега – сказал он чиновнику – Сикст ни на минуту не забывает о своем положении. – Он передал ему кое-какие сведения, полученные от Дамиана, успевшего не на шутку обнаглеть за эти дни. Возвращаясь к себе в кабинет, вспомнил, что Сикст ждет с нетерпением допроса Барбары. Разумеется, ее показания мало что изменят. Барбаре предстояло отвечать за сокрытие преступления. Больше ничего ей не припишешь. Он решил ограничиться лишь несколькими допросами. Вот уже неделя, как ее тщательно допрашивают специально выделенные для этого следователи. Он читал все материалы и пришел к выводу, что у нее готовая система защиты, которую она вряд ли изменит до процесса. Соответствовало ли правде, да еще в подробностях, все, что она сообщала про Сикста – сказать было пока трудно. Барбара отвечала коротко, думала над каждым ответом. Иногда ссылалась на пробелы в памяти. Он решил не выдавать интереса к главному. Когда в дождливый день ее привели к нему в кабинет для допроса, он сказал, что интересуется ограблением монастырской сокровищницы. – У меня всего несколько вопросов – заявил он, наблюдая, как она – миниатюрная, скромная на вид гимназистка – присматривается в свою очередь к нему. – Они будут касаться кражи. Остальные обстоятельства дела мне известны. Считаю не лишним предупредить: ответы, которых я жду, должны быть деловыми, говорите только о том, в чем вы уверены. – Что это за вопросы? – осведомилась она, поправляя спадающие на лоб волосы. – Я готова… – Когда вам стало известно – он смотрел на ее худенькие маленькие руки, опущенные на колени – про ограбление сокровищницы? – Сикст упомянул об этом в первый же день по прибытии в Варшаву – ответила она, не раздумывая. – Говорил, что им трудно было рассовать все по чемоданам… – Любопытная деталь. Очевидно, сразу после того, как Сикст сообщил ей о смерти мужа, они стали обсуждать план бегства. Выходит, Сикст нашел время ей все обстоятельно рассказать. – А это известие – продолжал он не торопясь – было вам сообщено вскоре… – Он не кончил. На лице Барбары вспыхнул румянец. – Да, господин следователь – сказала она решительно. – Вскоре после того, как я узнала о смерти мужа. Сикст, как вы знаете, сказал мне, что муж на него напал. Но не сообщил подробностей. – На предварительном допросе она уже описала встречу с Сикстом. Тот не внес поправок в ее рассказ, но и не подтвердил его полностью. – Я была под сильным впечатлением того, что случилось – говорила она, не сводя с него испытующего взгляда. – Вся эта история с монастырской казной мало меня интересовала… – Вечером того же дня – перебил он ее – вместе с Сикстом вы отправились на ужин. Он только что прибыл поездом в Варшаву. Утром того же дня вы получили телеграмму, уведомляющую о его приезде. – Да – подтвердила она. – Я рассчитывала, что они приедут вместе с мужем, состоится решающий разговор втроем. Я была уверена, что Сикст поставит такое условие, прежде чем примет наше предложение. – В тот самый вечер вы отправились с ним в ресторан и поужинали в его обществе? – Да – ответила она, помолчав. – Сикст сказал, что должен отправить важную телеграмму. Возвращаясь с почты, мы зашли в ресторан. – Что это была за телеграмма? – Она вновь поправила спадающие волосы. – Не знаю – ответила. – Я не задавала никаких вопросов. И не ждала объяснений. Я молчала. Все существенное для меня было связано со смертью мужа. У нас не было разговоров, господин следователь. Я все время слушала. Говорил Сикст. – И за столиком в ресторане тоже? – поинтересовался он. – То, что вы говорите, находится в явном противоречии с правдой, которую нетрудно себе представить. Итак, вы согласились пойти на почту после того, что вы узнали? – Она пыталась его перебить, но он не позволил. – Затем поужинали в ресторане… – Мне было страшно – прошептала она. – Я не знала, что мне делать. – Вы боялись Сикста? – осведомился он. – Или же, быть может, ответственности, которая ляжет на ваши плечи, когда правда обнаружится? – Она опустила голову. И заплакала. Он предполагал, что такой момент наступит. Попросил ее успокоиться. Вышел в коридор. Как раз в это время по коридору вели арестантов. Вдруг – он хорошо видел это, потому что был всего в нескольких шагах от приближавшейся группы, – один из них, молодой человек в расстегнутой рубашке, подскочил к окну, оттолкнув шедшего рядом надзирателя, и резким движением выбил стекло. Поднялась суматоха. Он слышал пронзительный крик женщины, подбегающей с противоположного конца коридора. Надзиратель пытался схватить падающего уже человека. Минуту спустя на площади сгрудились люди. Заключенный был еще жив. Как установил врач, у него был сломан позвоночник. Он вернулся в свой кабинет и сказал, что кончает допрос. Попросил увести Барбару. Взволнованный протоколист, вернувшийся вскоре в кабинет, сообщил, что незадачливым самоубийцей оказался молодой арестант из политических, ожидавший процесса. Он отпустил подчиненных. Сел просматривать поступившие за последнее время бумаги. Прочитал письмо из министерства. Там требовали разъяснений; на этот раз речь шла о дипломатическом нажиме со стороны Ватикана. Он пробежал глазами черновик ответа, где просил не настаивать на срочном обвинительном акте. Если подозревают, что длительное следствие обусловлено злой волей властей, то пробелы, которые всплывут, возможно, в ходе процесса, принесут еще больше вреда. Больше, чем имевшее место недовольство. Он собирался приложить к ответу личное письмо шефу канцелярии, с которым был в дружеских отношениях. Хотелось объяснить, что давление, которое на него здесь оказывают, и без того значительно. И потому не удивителен факт вмешательства – даже доверительно, дипломатическим путем – на столь высоком уровне. «Дорогой Семен Михайлович – писал он – присутствие дьявола ощутимо здесь с самого начала. Может быть, я поймаю его скоро за хвост. Но мне не сделать этого в спешке, в атмосфере нервозности. Можете мне поверить: я бы и сам с величайшей радостью давно закончил это следствие, которое движется черепашьим шагом, и вернулся домой. Меня останавливает ответственность. Процесс должен доказать, что наш народ уважает правосудие и что никакие обстоятельства не соблазнят нас выступить против религии, национальных обычаев и против того, что почитается здесь святыней. Все свидетельствует о том, что мы приближаемся тем не менее к концу». Он взял чистый лист бумаги. Принялся за письмо к Ольге. Недавно он получил от нее пухлый конверт, с несколькими исписанными вкривь и вкось листками. Она писала о столь многом, что тотчас стало ясно, к чему она клонит. Пока ничто не должно меняться. Рисковать нельзя. Он слышал это уже много раз. И удивился, что письмо не пробудило в нем гнева. Последние строки даже позабавили. Ольга писала, что познакомилась с женой Достоевского. Она считала эту женщину весьма своеобразным человеком… Поражало ее упорное нежелание взглянуть правде в глаза. Думая над ответом – а он медлил с ответом несколько дней, – решил мысленно вернуться к описанной уже Ольгой встрече с женой писателя. Кто знает, может быть, то упорство, с каким не замечают зла – многие люди, а не только та женщина, – и есть видимо не что иное, как формы защиты от зла, которому нечего больше противопоставить? Если существует некая жестокая правда, то не лучше ли защищаться от нее таким образом, каким защищается та дама? Это не имеет ничего общего ни с нравственной правдой, ни с нравственным безумием. Возвращаясь памятью к последним беседам с Сикстом, он задавал себе вопрос, является ли деформированность моральных критериев всего лишь симптомом или же особой болезнью? Вечный вопрос, ответ на него он пытался найти в поведении подследственных на допросе, во всей их судьбе. Подобные отклонения – думал он – бывают при многих заболеваниях. Это может быть функциональное расстройство токсического характера, может быть заболевание, возникшее на основе патологии мозга. Нравственные извращения нельзя трактовать как психическое расстройство, если им не сопутствуют иные признаки душевной болезни. Во время недавнего своего разговора с председателем он утверждал, что не бывает затмения нравственности, при котором человек был бы целиком и полностью вменяем, и единственным признаком его безумия была тяга к преступлению. – Да бросьте вы, Иван Федорович, эти свои теории – усмехнулся тот. – Не следует, однако – продолжал он, не обращая внимания на ироническую улыбку собеседника – отождествлять преступника от рождения с нравственным безумцем, ибо существование того и другого не более чем гипотеза. – Ломброзо, наверно, того же самого мнения – прервал его председатель. – Слишком много сочинений этого философа попало вам в руки, дорогой друг. – Вместе с тем – продолжал он – многие нравственные безумцы симулируют сумасшествие. Патогистология тоже усматривает родство этих двух типов. – Ну и что из этого? – председатель перестал улыбаться. Сидел, рисуя какие-то затейливые узоры на листке бумаги. – А то – ответил он – что черты нравственного безумца в той же мере присущи человеку с рождения, что и черты преступника. – В письме к Ольге ему хотелось вернуться к этому прерванному чьим-то приходом разговору. Хотелось написать и о других сомнениях, которые здесь его одолевали и которые они в свое время уже обсудили. Он отложил перо. Обычно на письма Ольги он отвечал сразу. Это было его внутренней потребностью, необходимостью поделиться своими мыслями. Спешил прийти на помощь и развеять ее сомнения, не дававшие ей порой покоя. Он смотрел на написанные уже строки своего письма к ней и думал, отчего это им не понять друг друга. Все, что когда-то само собой подразумевалось, оказалось лишь вымыслом, утратило связи с действительностью. Какой-то диалог теней. Письма Ольги не способствовали взаимопониманию. Он смял начатую страницу и бросил в корзину. Накинул на себя пальто и вышел из здания. Дворник посыпал песком следы крови на камнях. Почему-то подумалось: вот прошло еще несколько дней.

По утрам становилось все холоднее. Он велел протапливать печь в кабинете, потому что в начале дня, когда он приступал к работе, у него коченели пальцы. Он спешил, а следствие точно стояло на месте. Барбара приводила разные версии событий, происшедших после приезда Сикста в Варшаву. Они не противоречили друг другу, но всякий раз обнаруживалась какая-то новая подробность, заставлявшая усомниться в правдивости ее рассказа. Он предполагал – вероятно, так оно и произойдет на процессе – Барбара постарается любой ценой убедить суд в том, что действовала под влиянием сильного потрясения. Известие о смерти мужа было столь неожиданно, что она утратила контроль над собой, действовала как бы машинально. Она не упоминала больше о страхе перед Сикстом. Это выглядело бы слишком наивно. Смерть того человека была для нее потрясением, но была и фактом. Раскрытие преступления Сикста грозило и ей серьезной опасностью. Оставалось одно: бежать, именно это имел в виду Сикст, высылая свои нетерпеливые телеграммы в Краков. Надо было думать, как им исчезнуть вдвоем. Так, надо полагать, выглядела правда. Впрочем, выбор у Барбары был невелик. Что еще оставалось? Пойти в участок и сделать соответствующее заявление? Он подумывал, не начать ли с ней разговоры о ее отношении к религии. Он предполагал, что так ему будет легче приблизиться к истине, чем с помощью многократных обстоятельных допросов, к которым она была подготовлена. Поздним вечером он возвращался в гостиницу. Просматривал газеты и быстро засыпал. Болей не было. Но пропал аппетит. За завтраком он выпивал лишь чашку молока, а потом в течение всего дня не вспоминал о еде… Только ужинал в гостинице. Погода стала портиться. Небо над городом утратило прежнюю голубизну. Все чаще лил дождь. Однажды швейцар вручил ему конверт. В нем было приглашение на ужин от дамы, с которой он познакомился в доме председателя. Он вспомнил ее: та, что афишировала свою симпатию к революционерам. Он не хотел ехать, но в последнюю минуту передумал. Дама жила далеко за городом. В большом одноэтажном доме, окруженном старым садом. Едва выйдя из пролетки, он столкнулся у крыльца с каким-то молодым человеком. – Как это мило, господин следователь – сказала дама, обрадовавшись, – что вы отозвались на мою просьбу. Будет всего два-три человека. Мои друзья артисты. – Мужчина, которого он заметил первым, приехал из Кракова. В гостиной он познакомился еще с кузеном хозяйки, учителем музыки. – Я обратила внимание, как ужасно вы скучали на приеме у председателя – сказала дама, когда подали кофе. – Мне стало вас жаль, поверьте… – Он попытался было возразить, но она легонько сжала ему руку. – Не лгите, господин следователь – улыбнулась она. – Я тоже невероятно скучаю на таких приемах. К счастью, бываю на них не часто. Сюда я приезжаю присмотреть за своими финансами. Вскоре возвращаюсь в Италию. Здесь, если можно так выразиться, я живу временно. – Нигде, дорогая – вмешался молодой человек – временно не живут. Это иллюзия. Здесь, впрочем, тоже случаются необычные вещи, можешь мне поверить. – Боже – вздохнула она – ведь ты отлично знаешь: я выезжаю из-за здоровья. Не понимаю, во имя чего мне отказываться от поездок. – Я тоже тебя не понимаю – буркнул тот в ответ. – Уверяю тебя, в Риме я скучал во сто раз сильнее. – Ну не варвар ли? – спросила дама, щуря глаза в насмешливой улыбке. – Он и в самом деле ужасно скучал. Просиживал с утра до вечера в кафе и часами читал там старые французские газеты. – Кузен хозяйки сел к роялю. – Коль скоро пошло о варварах – сказал он, касаясь пальцами клавиатуры – послушайте, что создают наши юные гении. Я сыграю фрагмент большого сочинения, написанного одним русским евреем. – Перестань! – погрозила ему пальчиком хозяйка. Нет, он не понимал такую музыку, но и не желал высказывать своего мнения. Она раздражала его своим необычным, как бы обнаженным драматизмом. – Это вопрос исполнения – сказала дама, когда кузен отошел от рояля. – Интерпретации. Ты усиливаешь то, что выражено не до конца. – Конечно, конечно – согласился тот – но ведь и пьеса допускает возможность такой деформации. Более того, она звучит искренней благодаря подобной интерпретации. Это уже не симптом болезни. – Что ж это такое? – перебил молодой человек. – Это сама смерть, сударь – ответил музыкант. – Умерщвление живой ткани. – Нонсенс! – фыркнул тот. – Эта музыка лишь приближает нас – через гибель определенного жанра – к картине будущего. Она – его провозвестник… – Нет, он не принимал участия в споре. Беседовал с хозяйкой о ее путешествиях. Последнее время не все шло гладко. Постоянные стачки на текстильных фабриках, куда она поместила свой капитал, осложняли проблему денежных поступлений. – Как видите – говорила она – я не роскошествую. За границей тоже живу скромно. – Определила ли ты в полном объеме критерий, который кладешь в основу своих расчетов? – спросил молодой человек. Они только что кончили спор с учителем музыки. – Да, мой дорогой – ответила дама без улыбки. – Я проверяю также, не допустила ли я ошибки. – Каким же образом? – не унимался он. – Читая твои книги. – И улыбнулась. Он побагровел. Хотел было что-то ответить, но страшно смутился и, видимо, не знал, как выйти из положения. У него был вид пойманного с поличным подростка. Так продолжалось в течение всего ужина. Молодой человек вел себя вызывающе. Хозяйка и ее кузен относились к его выходкам со снисходительностью, что еще более бесило его. В поведении хозяйки, в ее ответах, во взглядах, обращенных на своего молодого гостя, крылось нечто большее, чем привязанность. Тот понимал это и еще больше сердился. Поздним вечером они вместе возвращались в город. Кузен уехал раньше на пролетке. Решили прогуляться. Ночь обещала быть тихой, светили низкие звезды. – Скажите, пожалуйста – начал вдруг молодой человек – кто он на самом деле, ваш подопечный? Я слышал от пани Зофии, что вы ведете следствие по делу об убийстве в монастыре. Я знаю – продолжал он – такое случается всюду. Отчего бы подобной личности не объявиться и среди монахов? Но это придает всей трагедии гротескный характер. Я неверующий. Мне отвратительна атмосфера, царящая в том мирке. Мне хочется знать, этот человек, обвиненный в преступлении, в полной ли мере отдает себе отчет в содеянном? – Они брели вдоль высокой белой стены кладбища. С холма, по которому они шли и где приютились последние домики предместья, были видны далекие огни заводов и зарево, стоящее над городом. Черноту неба прорезали языки пламени. Это литейный завод жил своей ночной жизнью. – А может – продолжал тот свои вопросы – это преступление было ничем иным, как выражением бунта? – О чем это вы? прервал он. Ему не хотелось вести сейчас разговор о том деле, которое интересовало, надо полагать, этого человека ради праздного любопытства. Он устал, и ему хотелось помолчать. – Выражением бунта против бога, которого он себе вообразил. Ну подумайте сами – заговорил тот снова – если такой человек вдруг обнаруживает отчаянную пустоту своей жизни… – Вы ошибаетесь – ответил он. – Он не утратил веры. Он даже старается меня обратить. – Дурень! – фыркнул тот. – Я создам такой образ… – Они спускались с осторожностью по каменистому склону. В домиках, мимо которых шли, гасли огни. – Я покажу человека, который готов к злодейству, чтобы тем самым свести счеты с миром за погубленную жизнь. И в конце концов он совершает такое преступление. – Почему вас интересует эта история? – спросил он. – Она не хуже других. – Он закурил. – Почему? Эта история может вызвать к жизни интересное произведение. – Они подходили к рыночной площади. Лишь кое-где в окнах горел еще свет. Тусклый желтый луч пробивался из приотворенных дверей трактира. – Давайте зайдем – предложил молодой человек. – На минуту. – В трактире сидело несколько пьянчуг. – Закрываем – объявил мужчина за стойкой, вытиравший стаканы. Молодой человек заказал водку. Спросил, не выпьет ли он с ним за компанию. Он отказался. А тот внезапно наклонился к его уху. – Великолепно! – прошептал. – Этот монах убил не только своего соперника. Я не ошибаюсь! Так должно было быть. Даже если скрывает. Убил бога! – Он отставил пустую рюмку и подумал, что пускаться в объяснения бесполезно. Отвернулся от стойки. – Вы уходите? – Да, ухожу. Желаю хорошо повеселиться! – На площади он вздохнул полной грудью. Вдалеке светился на небе маленький голубой огонек. Это горел маяк на вершине башни. На следующий день, во время очередного допроса Дамиана, которого он решил взять измором, секретарь подал ему записку. Следователь, допрашивавший Барбару, просил срочно зайти к нему в кабинет: у Барбары истерика, надо ли вызвать тюремного врача. Он попросил Дамиана, бросавшего на него исподтишка взгляды, исполненные ненависти, записать свои показания, и вышел в коридор. Рабочие вставляли в окна решетки. – Иван Федорович – донеслось до него возле канцелярии – что у вас происходит? – Председатель шел к нему, протягивая руку. – Посмотрите, что пишут! – и он подал газету. – Нами недовольны… – И попросил заглянуть к нему в конце присутствия. Он сунул газету в карман и вошел в кабинет, где допрашивали Барбару. Она сидела у стола, напротив стоял бледный, испуганный чиновник. – Господин следователь! – вскочила Барбара, завидев его. – Это настоящий палач!.. – Успокойтесь, пожалуйста – перебил он ее. – В чем дело? – Подозреваемая отказывается от дачи показаний – пояснил чиновник. – Я посоветовал ей хорошенько подумать, прежде чем так поступать. – Да – подтвердила она. – Этот грубиян не услышит от меня больше ни слова. Разве можно так обращаться… – Он подал Барбаре стакан воды. Та с жадностью выпила его. Маленькое с правильными чертами личико порозовело. Она отерла следы слез. – Будьте же благоразумны – мягко сказал он. – Отказываясь давать показания, вы вредите себе. Мы хотим узнать от вас лишь некоторые детали, чтобы кое-что уточнить. – С меня хватит, господин следователь! – перебила она. – Я сказала все, что знаю. – В больших черных глазах было столько огня, что ее высокий открытый лоб казался от этого светлее. Лицо юной женщины с ощутимой печатью зрелости. Изящество черт сочетается с решительностью. Беспомощность – с какой-то внутренней силой. – Ошибаетесь, сударыня – проговорил он по-прежнему мягким, успокоительным тоном – многое остается еще неясным. Не забывайте: ведь мы не участники этой драмы. То, что вам представляется понятным… – Понятным? – вновь перебила она. – Вы считаете, это можно понять? С момента ареста я все думаю об этом деле, и с каждым днем оно для меня все непонятнее. – Он попросил чиновника, отошедшего на мгновение к открытому окну, продолжать допрос Дамиана. Вопросы, на которые тот должен ответить, ему уже предложены. Дамиан никак не мог вспомнить, когда он отправлял Сиксту телеграмму, в которой сообщал о прибытии полиции в монастырь и о начале следствия. Согласно записям телеграфного ведомства, выходит, что телеграмма была отослана в полдень того самого дня, когда в монастыре появилась полиция. Дамиан – непонятно почему – утверждает, что якобы отправил ее только на следующий день утром. Возможность ошибки в почтовых записях, которые, само собой разумеется, будут приложены к обвинительному заключению, фактически исключается. Какую же цель преследует Дамиан? Чиновник вышел, он пододвинул стул. Попросил ее извинить молодого человека, если тот своим поведением обидел ее. – Мы стараемся – он подчеркнул это слово – обходиться с арестованными хорошо, но ведь и мы люди, поймите это пожалуйста. Мы работаем в постоянном напряжении. – Я женщина, господин следователь. Я не преступница, что бы вы ни утверждали. И несмотря ни на что, заслуживаю лучшего обращения. – Он задумался, сказать ли, что молодые следователи часто ошибаются, трактуя одинаково всех подозреваемых. У них свое представление о духовном мире этих людей или – что чаще – охотясь за фактами, они забывают, что этот духовный мир существует. – Я с ним поговорю – пообещал он с улыбкой. – Только ради всего святого не ждите извинений. – Она успокоилась. – Я столько наслышалась о полиции… – сказала она. – Представляю, чего вы наслышались… – Да, вы правы. В моей семье живы еще те, кого без вины приговаривали к ссылке. – Вы, наверное, говорите о политических – поморщился он. – Но ведь характер вашего дела совсем иной. Мы не политическая полиция. – Ему вспомнились их недавние разговоры с Ольгой на тему политических притеснений. Тогда у нее на лице были такие же красные пятна от едва сдерживаемого гнева, что и у этой сидящей сейчас напротив него женщины с огромными черными глазами. Он полагал, что наличие такого аппарата является необходимостью, против которой можно бунтовать, но бунт этот бесполезен. Просто необходимостью. Случалось ему, хоть, к счастью, издалека, знакомиться с тайнами политической полиции. И тогда ему открылась цепь тайных преступлений, бездны различных провокаций, ему послышались сдавленные крики пытаемых людей, представились не ведомые никому бедствия. И безнаказанность. Он объяснял Ольге, что такая служба существует независимо от государственного строя. От нрава правителя. От духа существующих законов. – Вот это и именуется – говорила она с растущим возмущением – полицейским взглядом на мир. Пробьет час, когда по этим тайным счетам придется платить. – Ты заблуждаешься – разъяснял он терпеливо. – Платят, если такое случится, лишь люди, чью вину можно доказать. Эти же останутся в стороне. Любой дворцовый переворот оставит их в тени. Они нужны. Их присутствие является необходимостью. Они гаранты преемственности. – Преемственности чего? – спрашивала она. – Власти. Она опирается на деятельность этой машины. Бывают, разумеется, периоды, когда эта сила кажется незаметной. Так и должно быть. Могу себе представить, что когда-нибудь жертвам поставят памятники. А на расставленных вокруг скамеечках усядутся их палачи. – Это пошлый цинизм. – Нет – отвечал он. – Впрочем, анархисты, бросающие бомбы под колеса дворцовых карет, полиции необходимы. – Ольга смеялась. В двух-трех уголовных делах, которыми он занимался, он уловил тень крупных провокаций. Смерть высокого сановника – почему бы не царствующей особы? – тоже может быть целью полицейской акции… – Он очнулся. Барбара глядела на него не спуская глаз. – Вы задумались? – спросила она. – Да – ответил он. – Я размышлял о насилии. – Она пожала плечами. – Вы утомлены – поднялся он. – Вам надо отдохнуть в камере. – Смеетесь! – нахмурилась Барбара. – В камере, где вместе со мной сидят две старые потаскухи. – Хотите, чтобы вас перевели в другую? – спросил он. – Да – ответила Барбара – если это в ваших силах, господин следователь… – Постараюсь – он подошел к окну. Площадь была безлюдна, залита солнцем. Яркими бликами оно отражалось в окнах домов напротив. – Вы его любили? – он стоял, повернувшись к окну, и не мог видеть ее лица. Она молчала. – Я обязана отвечать? – послышался через некоторое время ее голос. – Пожалуйста. – Да – сказала она. – Но это продолжалось недолго. – А вы уверены, что это была любовь? – стал настаивать он. – Да, пока не поняла, что он слабый человек, что ему недостанет сил взбунтоваться против собственной судьбы… – Она задумалась на мгновение. – Я любила его. Никого еще я так не любила… – Он повернулся. Барбара сидела, опустив голову на грудь, и рассматривала свои руки. – Существует, видимо, веление – сощурила она веки – более сильное, чем это чувство. – Какое? – Она подняла голову. – Божье. Сикст вам об этом не говорил? – Сикст считает, что вы решили его погубить – он подошел к столу, стал собирать бумаги. – Погубить? – повторила она. – Для этого я должна была его возненавидеть. Нет, господин следователь. – Он подозревал, что она скрывает правду. Почему не хочет признаться? Последние ее письма, из Варшавы, написанные перед отъездом мужа – а ведь и поездка была ее идеей, она этого факта не отрицала, – дышали непритворной ненавистью. Она писала их, зная, что Сиксту не вырваться из собственной западни. Писала, сознавая свое поражение. Он мог бы напомнить ей эти письма, но она была слишком утомлена. Он снова пообещал перевести ее в другую камеру и продиктовал даже письмо начальнику тюрьмы. – Спасибо – сказала она, когда вошел надзиратель, чтобы увести ее. – Передайте ему, что я не испытываю ненависти… – Что же вы испытываете? – он повернул ключ в замке ящика. – Жалость, господин следователь – Барбара положила руку на дверную ручку, обернулась, словно любопытствуя, какое впечатление произвело ее признание. – Больше ничего.

По дороге в гостиницу он прошел мимо кафе. Вечер еще не наступил. Из беседки не унесли столики. Какая-то парочка сидела в обнимку на фоне красных уже листьев дикого винограда. Он помедлил, вернулся и заглянул в зал. В углу играл слепой пианист. Занято было два-три столика. Он сел у большого окна и стал просматривать газету. На последней странице увидел свою фотографию. Он стоял, опираясь на дверцу автомобиля. Снимок был расплывчатый – на него смотрел какой-то черный призрак. Рядом сообщение об осмотре места происшествия в монастыре, произведенном в присутствии Сикста. Автор заметки – со ссылкой на авторитетные источники – утверждал, что следствие, видимо, зашло в тупик. Тянется довольно долго, а результатов в виде обвинительного заключения еще нет. Можно считать – писал автор – что доказательный материал уже собран. Есть преступление, есть и те, кто его совершил. И если существуют сомнения, то касаются они, надо полагать, не столько улик, сколько тех побуждений, какими руководствовались обвиняемые. Людям, знакомым с этим мрачным преступлением, их побуждения представить нетрудно. Иного мнения, надо полагать, официальные особы, которым поручено следствие. Трудно не высказать пожелания, чтобы следствие наконец было завершено. Медлительность рождает ненужные подозрительность и опасения. Заметка написана с таким расчетом, чтобы могла проскользнуть сквозь сито цензуры. Подразумевалось, что она выражает общественное мнение. Между лаконичными, но многозначительными строками читалась угроза. Невольно он подумал, что председатель получил еще один аргумент, призванный свидетельствовать о его знании местных условий. Появление заметки он припишет не слишком вежливому обращению с журналистом у монастыря. Ведь он предупреждал: их не следует раздражать. Они и так на грани истерики. Ему не понять, что иной разговор – даже если б он состоялся – не изменил бы планов этого журналиста и тех, кто его послал. Они опасаются, что дело Сикста затронет более широкий круг лиц. Так бывает – подумал он – с теми, у кого совесть нечиста. Отложив газету, он принялся за кофе. – Завтра я уезжаю в Краков – раздалось у него над ухом. Он поднял голову. Рядом стоял молодой человек, с которым он познакомился несколько дней назад, и возвращался затем вместе в город. Молодой человек подсел к его столику. Заказал коньяк. – Я здесь задыхаюсь. Здесь невозможно жить. – А в Кракове? – Ах – поморщился молодой человек – там Европа. А здесь, в Хербах – продолжал – когда после проверки паспортов я пересаживаюсь в другой поезд, мне всякий раз кажется, что я пересекаю границу двух совершенно разных миров. Нет, это не Европа… – Да что вы говорите? – он продолжал улыбаться, хотя в душе уже клокотал гнев. – Ужасная серость – продолжал молодой человек. – Здесь нельзя быть художником. – Я мог бы, однако, перечислить вам несколько имен, сударь… – вставил он. – Ну и что из того? – и молодой человек пожал плечами. – Во-первых, это европейцы, люди, которые срослись духовно с Европой. – Он хотел было осведомиться, как это происходит, но промолчал. – Во-вторых, это всегда жрецы. А искусство уже давно перестало быть жречеством. У вас же оно постоянно им остается. Забавно. – Молодой человек выпил рюмку и ужасно сморщился. – В Европе произрастает древо декадентства – с серьезной миной он уставился в пространство. – А мы его – улыбнулся он – хоть и привядшие, но все же цветы. А у вас пустыня. – Он не стал отвечать. Задумался. Выходит, и этот шут думает о спасении мира. – Через дым и пожарища… – помедлив, произнес тот. – Таков единственный путь к спасению. Другого нет… – Вот в чем суть. Он замолчал. И уже ни слова о своих сомнениях. – Я мог бы – молодой человек склонился над пустой рюмкой – сказать кое-что еще… – Так скажите. – Зачем? – встрепенулся тот. – Зачем бросать слова на ветер? Ведь надо помнить и о паспорте, правда?.. – Он прикинулся, будто не понимает, что под этим подразумевается. – Мы разговаривали о Сиксте – напомнил он, помолчав. – Вы его не понимаете. – Молодой человек подозвал официанта. Указав на рюмки, поднял два пальца вверх. – Будущее принадлежит – продолжал неутомимо – хотите вы того или нет – таким людям, как Сикст… – Он рассмеялся. Молодой человек смотрел грозно. – Не над чем смеяться – проворчал. – Его преступление – тут молодой человек сощурил глаза – выражение бунта. Такой бунт, независимо от цены, какую потом за него платишь, освобождает. Это желание ощущаем мы все. В первую очередь художники. Порой мы чувствуем себя так, словно с нас содрали кожу. Любое прикосновение бьет по нервам. Разве вы не заметили, в какое волнение привело это дело весь здешний мирок? – Он обвел глазами зал. – Все трясутся от возмущения, а по существу от страха… – Уверяю вас – перебил он его наконец – это самый обыкновенный преступник. Ничего подобного не было у него на уме. Он заслуживает кары, но и вместе с тем сострадания… – Ему вспомнились слова Барбары, сказанные на последнем допросе. Молодой человек покрутил с сомнением головой. – Из-за одной ревности не убивают – упорствовал он. – Если есть еще и другие причины, может получиться великолепный спектакль. Наконец что-то без искусственного огня и пошлых облаков. Не знаю, найдутся ли актеры, способные сыграть в такой пьесе? Сомневаюсь. Они привыкли к мутному набору зарифмованных афоризмов, от которых трещат по швам занавесы в краковских театрах. – Молодой человек потянулся к поданной официантом рюмке. – Дым и пожарища, сударь мой – сказал с улыбкой. – Сикст мог бы стать глашатаем всех наших бунтовщиков. Будь у него фантазия. Взбунтуйся он не против настоятеля, а против самого господа бога и его законов. – А ограбление сокровищницы? – вырвалось у него. – Ну и что? – удивился молодой человек. – Ржаветь всему этому в монастырских сундуках? Когда мы очнемся в конце концов от оцепенения – он наклонился вновь над столиком – и найдем в себе достаточно силы, чтобы сделаться – во имя подобного бунта – преступниками, мы достигнем порога новой эры. Это будет великолепный мир. – Молодой человек порядком нагрузился. Бормотал что-то еще. Потом, заплатив по счету, с силой сжал ему руку. – Откуда ты так хорошо знаешь наш язык? – Казалось, он вдруг обрел ясность мысли. – Ты мне не нравишься… – Он отдернул руку и без слова направился в гардероб. – Ты мне не нравишься! – повторил он его слова. Поглядел по сторонам. Слепой музыкант сидел, не снимая рук с клавиатуры. Музыка смолкла. Пианист повернулся к залу лицом, на котором застыла улыбка.