Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В воскресенье он велел разбудить себя пораньше. В пять часов за ним должны были заехать на автомобиле. Предстояла охота. Он пробовал от этого отвертеться. Объяснял, что ему не во что одеться. Тогда председатель привез охотничий костюм сына. Он пришелся ему впору. – Боже ты мой милостивый – говорил тот еще во время субботней встречи – что это за образ жизни, Иван Федорович! Надо глотнуть свежего воздуха. Увидите, какие превосходные здесь охотничьи угодья. Будет и кое-кто из знакомых, чиновники из ближайшего окружения губернатора в Петркове. Да вы посмотрите, какая погода… – Когда выезжали из города, светало. Остальные машины они обогнали по дороге. Сбор был назначен после завтрака в местечке, оттуда выйдут в лес на облаву. Вскоре показалось солнце. Ехали по песчаной дороге среди пологих холмов. Вокруг белели березовые рощицы. В автомобиле рядом с председателем сидел офицер полиции, прибывший вчера вечером из Петркова. Высокий, худой. Он откинул голову на спинку сиденья. Временами открывал глаза. Касался рукой коротко стриженной рыжей бородки. – В этом году – разливался председатель – у нас была замечательная поездка в Крым. Работа истощила меня до предела – и он скорчил крайне озабоченную физиономию. – Отпуск был мне абсолютно необходим. Я раздумывал, не отправиться ли за границу. Сейчас в моде немецкие курорты. А может, посетить Италию? Я знаю великолепный курорт вблизи Венеции. Решил все же махнуть в Крым. Ангел-хранитель подсказал мне эту идею. Выздоравливать лучше всего в кругу семьи… – Офицер открыл глаза. Во взгляде мелькнуло неодобрение. Его явно раздражала болтовня спутника. Но сам он пока молчал. – Какие краски – вздыхал председатель. – Краски земли, воды, воздуха. – Преувеличиваете, Спиридон Аполлонович– не выдержал наконец офицер. – Я родился в Крыму. Не желаю и слушать о красках воздуха. – Да ведь так оно и есть – сказал с удивлением председатель. – Игра отсветов, полутеней. Какая-то летучая и переменчивая. Так и ускользает из-под пальцев. – Ну так и не стоит трогать ее пальцами, Спиридон Аполлонович – фыркнул тот. Председатель огорчился. – Вы человек, лишенный фантазии. Взываю к вашей памяти – нудил он свое. – Разве память ничего вам не подсказывает? Уверяю вас, одно дело цвет воздуха, например, над Волгой, другое – в Венеции. Все зависит от времени дня и года… – И еще от того, не дымит ли поблизости заводская труба, мой друг– улыбнулся полицейский. – С такой впечатлительностью вам угрожает нервное расстройство. – Председатель махнул рукой, словно отгоняя муху. Наконец доехали до местечка. Хотя рассвело, на столах, накрытых в ресторане для завтрака, горели свечи. Ждали четвертой машины. Как впоследствии выяснилось, у нее отказал в пути мотор. Вдвоем с полицейским чином они устроились за свободным столиком. Оскорбленный председатель сел с остальными. – Дурак – пробормотал полицейский. – Один из величайших дураков в этой губернии. А должен вам заметить – он потянулся к блюду – есть из чего выбирать. Вот плоды нашей «окраинной» политики. Здесь у нас, наверное, самая глупая администрация. Именно здесь, куда мы должны присылать наиболее способных людей, потому что работаем в чужой и враждебной среде. Этот идиот – он покосился на председателя, который заливался меж тем соловьем – проповедует славянофильские идеи, ничего в них, разумеется, не понимая. – А я-то думал – заметил он – что принципы той старой персональной политики не воплощаются теперь с такой дотошностью. Бедняга в самом деле не блещет умом… – Он просто яркая иллюстрация известного принципа – продолжал полицейский чип – в трудных условиях наилучшими являются наихудшие. Глупее ничего не придумаешь… – И объяснил, что сам он служит здесь уже много лет. Хорошо знаком с местной средой. И отнюдь не от обиды он это говорит, нет, в любую минуту он может вернуться в Москву или в Петербург. Здесь он из чувства ответственности… Позавтракав, разбились на группы. Он пошел в паре с полицейским офицером. Их проводником оказался мужчина средних лет в мундире лесничего. Миновали деревянные дачи среди заросших лесом участков. Вдали виднелись известковые скалы, а над скалами руины огромного замка с хорошо сохранившейся башней. Незаметно подошли к лесу. Полицейский рассказывал, что в приграничных районах ситуация очень напряженная. – Так бывает всегда – пояснил – когда появляются первые симптомы болезни. В стране царит еще, может быть, спокойствие – хотя, как мне кажется, спокойствие мнимое, – а здесь отчетливо видны признаки неблагополучия. До сих пор у нас было много хлопот с сепаратистским движением. Вольнолюбивые бредни одурманивают людям голову. Я изучил историю Польши и, уверяю вас, не зря потерял время. Государство, утратившее независимость столь постыдным образом, никогда более не возродится. После нескольких безнадежных вспышек – обреченных на провал главным образом по внешним причинам, хотя сжирает их тут и междоусобица, – новых попыток не будет. Но это еще не значит, что наступил период, когда можно, ничем не рискуя, ослабить вожжи… – Он предложил сделать передышку. Перед ними высился старый лес. Кончились светлые березовые рощицы, все гуще падали тени. Офицер закурил. Они умолкли. Его категорические суждения были, по-видимому, чрезмерным преувеличением. Случается, что люди, очутившись в центре событий, отлично понимая отдельные их причины, не в состоянии дать им надлежащую оценку. Им не хватает перспективы, они не видят эти события со стороны. Он было хотел намекнуть на это. Офицер сидел, нахмурив лоб, затягиваясь дымом. Рядом примостился лесничий. Скрутил козью ножку. – Подстрелим двух-трех фазанов – завязал он разговор. – Ну, ну – проворчал офицер – я предпочитаю что-нибудь покрупнее… – А он прислонился меж тем к стволу и наблюдал, как в тревоге снуют между ветвями птицы. – О чем вы думаете? – спросил полицейский. – Отдыхаю – ответил он. – У меня много работы и мало времени на отдых. – Я говорил о беспокойстве – затянулся офицер, щуря глаза. – Это совершенно иной процесс, отличный от того, который наблюдался до сих пор. Углубляется расслоение между различными социальными группировками – и это, с нашей точки зрения, явление положительное, – однако выявляются и весьма тревожные симптомы. – Что вы имеете в виду? – спросил он. – Они называют это общностью классовых интересов. Зерна революционной демагогии падают на благоприятную почву. На здешних фабриках мы хватаем агитаторов из дальних областей России, они даже не знают толком польского языка. Раньше это было немыслимо. Врага опознавали простым способом: по языку… – Он смотрел на беспокойное движение ветвей. Небо сквозь зелень светило голубизной с каким-то белесым оттенком, какой появляется иногда осенью в солнечный день. Он посмотрел на сидевшего рядом офицера. Есть ли страсти у этого человека? Идеальный манекен – подумал он. – Помимо глупцов, таких, как председатель здешнего суда, способных единственно на исполнение распоряжений начальства, администрация состоит еще и из таких людей. Вот совершенство системы! – Вы полагаете – спросил тот, стряхивая пепел – я не прав? Да, да, сегодня, к сожалению, врагов не узнаешь по языку. Среди анархистов, бросающих бомбы в столице, наряду с русскими попадаются и поляки. Социалистические агитаторы из дальних губерний России чувствуют себя среди поляков как дома. И наоборот. На петербургских заводах вылавливают заговорщиков, которые до недавнего времени действовали здесь. Вот новизна нынешней ситуации. – Он кивнул в подтверждение. Все это, несомненно, соответствовало действительности. Такие, как этот человек, не удовлетворяются созерцанием вселенной. Они хотят ее формировать. Общаясь с ними, он интересовался неизменно тем, что является сутью их профессиональной тайны. – Однако же – продолжал тот, не обращая внимания на молчание собеседника – со своим делом мы все-таки справляемся. Конспиративная сеть пока весьма в примитивном состоянии. Но с течением времени – и в его голосе зазвучала неподдельная тревога – она будет совершенствоваться. Все чаще мы вылавливаем на границе путешествующих в обе стороны террористов. Их штабы размещены не только в Москве, Петербурге или Варшаве, но также в Вене и Берлине. Это величайшая угроза… – Он догадался, что в задачу его собеседника здесь, в приграничной местности, входит наблюдение за каналами, по которым поступает подрывная литература и проникают прошедшие подготовку конспираторы. Он хотел заметить, что такое движение идей – поверх административных барьеров – явление вечное и всеобщее. Разве существуют способы изоляции, которые остановят это движение? Следует ли к ним прибегать? Мир развивается благодаря этим взаимно проникающим течениям… Номера, выпавшие им по жеребьевке, находились на опушке. Им не надо было забираться глубоко в лес, облава шла стороной. Они лишь слышали долетающие крики загонщиков. Потом над деревьями вновь повисла тишина. Стало припекать солнце. Он рассказал офицеру об интересном деле, порученном ему в рамках надзора. В дачной местности вблизи Петербурга обнаружили труп молодого еще мужчины. Паспорт, который при нем оказался, был выписан на имя английского коммерсанта. Все свидетельствовало об инсценированном самоубийстве. Следствие полностью подтвердило первоначальные предположения. Мнимый англичанин оказался давно разыскиваемым террористом. Полностью отпала версия об убийстве с целью грабежа. Из полученных донесений – доставленных непосредственно из Лондона – явствовало, что этот человек долгое время пребывал на Альбионе и был довольно активен среди тамошней эмиграции. В чем заключалась его деятельность, установить не удалось. Никто, во всяком случае, не предполагал, что вскоре он отправится в Россию. Он исчез из Лондона. Думали, он вынырнет в Париже. Но и там он не объявлялся. Тогда стали прикидывать, не уехал ли он на родину. Попытки определить его местонахождение в России оказались безуспешными. Политическая полиция в столице была убеждена, что он действует у себя на родине. Пришло даже донесение из Киева, подтверждавшее справедливость такого предположения. Но след потерялся до того, как были приняты соответствующие меры. – О, я знаю людей, работающих в Киеве – отозвался с пренебрежением офицер. – Они всегда узнают все последними. Мы здесь знаем порой о том, что делается у них под носом. – Вскоре после того, как личность убитого была установлена – продолжал он– и через англичан выяснили, что коммерсанта с такой фамилией не существует – петербургская полиция на основе данных, собранных на месте преступления, арестовала одного молодого человека, известного в кругу столичных гомосексуалистов. И на этом дело завершилось. – Не понимаю – проговорил офицер. И посмотрел на него, как на сумасшедшего. – Как это понимать? – Следствие было прекращено – пояснил он – хотя задержанный тут же признался. Он действовал по поручению полиции. Ему предстояло доказать – его снабдили заранее сфабрикованными материалами, – что приезжий из Лондона в течение долгого времени – а это было вымыслом – играет роль провокатора и что с его деятельностью связано несколько громких провалов. – Вас заинтересовало такое дело? – удивился полицейский. – Что же в нем нового? – Ничего, ничего! – ответил он. – Приговор был приведен в исполнение. Наш гомосексуалист поднял, так сказать, карающий меч революции. Вскоре он повесился в своей камере. Следствие пришлось прекратить… – Знал, что ему делать! – рассмеялся полицейский. – Сегодня провести такую операцию будет потруднее. Противник перенимает понемногу нашу тактику. И потому приходится прибегать к другим, более сложным методам. Что из того, что в каждой конспиративной группе у нас есть свои люди, что, используя их, мы как-то влияем на их политические решения! – Видимо, эти люди необходимы как аргумент в политической игре – вставил он. – Начиная с какого уровня можно говорить о понимании такой игры? – И полицейский пожал плечами. – В состоянии ли я, наблюдая здесь, на границе, борьбу разведок, все эти хитросплетения конспираторских интриг, могу ли я предвидеть, что в действительности обращено против нас, а что является лишь подстроенными нами трюками? – У него вырвался смешок, и полицейский офицер вновь удивленно покосился на него. Вот – подумал он – и открылась причина неожиданной болтливости. Круг, о котором он только что говорил, замкнулся, превращая его в ничего не понимающего дурака. Может ли такой дурак стоять на страже государственных интересов, если он достаточно умен и понимает, что его старания могут неожиданно обернуться против его собственной карьеры? – Я думаю – заговорил вновь полицейский – об организующей идее. Не всегда она понятна. Быть может, люди, которые с близкого расстояния в столице присматриваются к разрозненным на первый взгляд фактам, способны охватить мыслью весь этот общий замысел. Но мы? Меняются цели и методы. От неведения государство может рухнуть. – Ох, капитан, ведущая идея всегда одна и та же: сделать перемены невозможными. Сохранить существующий порядок вещей. Меняются лишь методы, цель остается прежней. Это факт… – А вы не из политических максималистов – буркнул полицейский. Можно было себе представить, каков его собственный политический максимализм. Новые тюрьмы. Новые места ссылок. Пытки. Негласные приговоры. То, что разрушает психику каждого полицейского, какому бы монарху он ни служил. – Иногда мне хочется – послышалось через некоторое время – бросить эту службу к чертям собачьим. Но это не так-то просто. Я ведь могу жить в деревне. У меня есть фамильное поместье под Псковом. Отличная земля. Отличные урожаи. Недавно мы завершили следствие – завел он о прежнем – по делу одной большой революционной группы, прошедшей подготовку в Швейцарии. В программе ничего нового. Вольнолюбивые словеса и революционная икота. Я допрашивал молодого человека, который попался вместе с ними. Он из хорошей семьи, которая живет здесь и держится подальше от политики. Я толковал ему об опыте. О том, что необходим гораздо больший житейский опыт, чтоб иметь представление о разумности собственных поступков. Он только и бредит последним восстанием^[5]. Кто-то из фанатических приверженцев этой традиции вывернул ему, по-видимому, мозги наизнанку. Разглагольствует о свободном мире свободных людей. Как раз то самое, что вбивают в голову таким дуракам всякого рода политические игроки, которые строят на этом свою карьеру. К тем подобраться труднее. Разве что рискнуть тайным убийством. Но их наплодилось столько, что нет больше охотников исполнять такие приговоры. Чтобы его как-то встряхнуть, открыть глаза, я рассказал о двойной роли одного из его друзей. Не называя, разумеется, фамилии. Подозрение могло пасть на многих, причастных к этой организации. На следующий день, по дороге в тюрьму, он попытался броситься под колеса проезжавшего экипажа. Трудно предвидеть такого рода впечатлительность. Какой мне прок в его смерти? – задумался полицейский. – Говорит, все равно добьется своего. Повесится или выбросится из окна.

Прошла еще неделя. Он принимал прописанные врачом лекарства и чувствовал себя вполне прилично. Приводил в порядок огромный материал, который тем временем удалось собрать. Работал даже вечерами в гостинице. Иногда брал у вокзала пролетку и велел везти себя за город. Проезжал мимо аллеи, в глубине которой стоял дом врача. Ему даже казалось, что через открытое окно он видит, как тот работает в своем кабинете. Далее следовало огромное здание – дом великого князя, где разместились чиновники русской администрации. Потом пролетка прыгала по булыжной мостовой фабричной стороны. Они ехали вдоль длинных кирпичных стен, за которыми виднелись заводские цехи и упирались в небо вечно дымящиеся трубы. Он глядел на такие же, как всюду, двухэтажные здания из красного кирпича, где жили рабочие, и наконец, пролетка въезжала на большой деревянный мост, за которым тянулись пригородные сады и прятавшиеся в их зелени убогие деревянные домики. Деревья стояли в тучах золотисто-красных октябрьских листьев. Воздух – если ветер не приносил клубы жирного дыма из фабричных труб – был чистый, напоенный запахом земли и костров, которые уже жгли в садах. И высокое осеннее небо с облаками, окружавшими огромный, почти всегда кровавый диск заходящего солнца. Он возвращался в город, когда пожар на западе догорал, а низкие, отражающие краски осени облака набухали непроницаемой чернотой. На небе высыпали звезды. Извозчик зажигал фонари. Они ехали по тем же самым, но преображенным накатившимся мраком улицам. Люди, завершив дневной труд, сидели возле домов. В некоторых окнах горели лампы. Внутренности лавчонок сияли светом, пробивавшимся сквозь грязные стекла. Когда они подъезжали к строящемуся католическому собору – высоченные стены в сплетении строительных лесов, – начинались богатые улицы и шикарные магазины. На тротуарах – многочисленные прохожие, больше экипажей. Толпа, двигавшаяся широкой аллеей от монастырского холма до вокзала, плыла сплошным потоком. Над городом торчал месяц в одной из своих вечно меняющихся фаз. Председатель вновь возобновил свои приглашения, но не так навязчиво. Он понимал, что раздражает его своим присутствием, своими странными взглядами, бесспорно какой-то протекцией в Петербурге, одним словом, всем тем, что отличает его от здешних жителей и заставляет воспринимать как чужестранца. День за днем он приближался к тому моменту, когда Сикст станет подробно рассказывать об убийстве. Такие признания – а среди них были куда более кровавые – он слушал много раз. И закалился. Они не производили на него впечатления. Он приступал к этому, как врач приступает, наверное, к вскрытию. Искал причины. Менаду ним и врачом была лишь та разница, что на столе в прозекторской лежал труп – иногда труп убитого, убийцу которого в это время по его поручению искала полиция, – перед ним же был живой человек. Когда на следствии выяснялись детали преступления, то в душе преступника наступал обычно перелом. Он смотрел на свое преступление глазами постороннего человека. В какую-то минуту исчезал терзавший преступника страх. Он забывал о каре и о покаянии. Именно тогда свершалась эта перемена. Закрывая следствие и передавая дело суду, он знал: приговор, который неизбежен, вынесут уже другому человеку. В дни следствия в психике человека происходят столь разительные перемены – думал он, не давая им, впрочем, оценки, – что само наказание, его нравственный смысл становится проблематичным. Иногда мысль об этом подбадривала его. Страх, что он накидывает петлю на шею совершенно иному человеку, непохожему на того, с кем он имел дело всего несколько месяцев назад, уступал место радости, которую вызывала сама эта перемена. Своими действиями он побуждал узника к длительным экскурсам в глубь собственного сознания. Иногда был его проводником. Почти всегда делал невозможным возвращение. Он ждал момента, когда правда о совершенном преступлении будет открыта в признании. Он считал только это истинной карой. Попадались люди со столь деформированной психикой, что отгораживались от его попыток. Тогда он был уверен – вопреки сомнениям врачей-психиатров – что это попросту патологические типы. Он смотрел на них, как на людей больных, которым не дано понять смысл свершающейся драмы. Когда же перед ним были нормальные люди и он просил поставить их последнюю подпись под документом, завершающим следствие, он ощущал радость, видя, что они никогда больше не преступят границы, которую преступили однажды. То была краткая минута удовлетворения, ради нее стоило отдавать месяцы, полные тяжкого, напряженного труда. Потом неизбежно приходила усталость. Дальнейшая судьба этих людей его не волновала. Он узнавал о ней порой из газет, иногда из разговоров в министерстве, когда обсуждали наиболее интересные процессы. Он не помнил лиц, улетучивались из памяти даже наиболее драматические моменты. Оправдательные приговоры тоже не имели для него значения. Коллеги считали это особым проявлением гордыни. Да, но его подопечные не делали ничего вопреки собственной воле. Таким образом он снискал себе славу беспощадного человека. Вот и все. В этом же крылся и секрет его карьеры в министерстве, в связи с которой у провинциальных стражей правосудия перехватывало порой дыхание. Накануне того дня, на который назначил осмотр места преступления, он почувствовал себя плохо. Стал прикидывать, скоро ли начнется приступ. Вначале это было едва ощутимое головокружение. Бросало в пот, он старался глубоко дышать. Пальцы слегка дрожали, грудь сдавливало от боли. Прямо из суда – пришлось прервать допрос сторожа, выловившего диван с трупом, и попросить нанять пролетку – вновь без предупреждения поехал к врачу. На этот раз его не было дома. Жена, отворившая дверь, попросила его немного подождать. Она встретила его в просторной передней, с противоположной стороны было распахнутое окно в сад, и в его проеме, как бы в отдалении, виднелась неподвижная ветвь рябины с кровавыми кистями ягод. Он осведомился, где муж. Потом они вошли в кабинет. Вид у него был, должно быть, неважный. Она тотчас подала ему стакан воды. Это была статная, сияющая зрелой красотой женщина. – Муж вот-вот вернется – пояснила она. – В это время он кончает работу в больнице. – Он молча кивнул. Первый удар боли был так силен, что он с трудом отставил стакан. И не знал, долго ли это продолжалось. Сидел с закрытыми глазами. До него долетели торопливые шаги из соседней комнаты и ее тихий разговор с мужем. Почувствовав чью-то руку на плече, он открыл глаза. – Сделаем укол – услышал он голос врача – боль скоро пройдет. – Он закусил губу. Не скрывая беспокойства, доктор внимательно присматривался к нему. – Как вы чувствовали себя сегодня утром? – сев напротив, взял руку и пощупал пульс. – Вам лучше? – А слабость – наверное, от укола – меж тем все увеличивалась. Он с трудом открыл глаза. – Утром? – повторил шепотом. – Ничего особенного. Спал хорошо… – А такие приступы – спросил врач, и звуки его голоса были словно эхо от стены – случались у вас и ночью? – Да, несколько раз он просыпался примерно с теми же ощущениями, затем следовал сильный приступ боли. Он брал тогда со столика лекарство, которое ему прописали. Это давало возможность спать. – Боюсь – продолжал врач – придется лечь в больницу на обследование. – В больницу? – он посмотрел на врача. – Это необходимо. Может быть, стоит вернуться в Петербург. – Он помотал головой. Болезнь пройдет. Нельзя поддаваться. Больница только уступка. Он справится и так. – Но в Петербурге вы будете под постоянным наблюдением – настаивал врач. – Без обследования не установить, что с вами. – Ну, а все-таки, как вы считаете? – Врач пожал плечами. – Не знаю. Мои предположения анализами не подтвердились. Остаются домыслы. – Какие же? – не унимался он. Врач наклонился. Его лицо было теперь совсем рядом. Он видел темные, устремленные на него глаза. В них тоже была усталость. – Вы серьезный человек – начал он. – При диагнозе у врача должна быть уверенность. Я не знаю, что с вами. Потому и говорю: вам лучше лечь в больницу… – Ладно, ладно. Это по возвращении. А пока дайте мне, доктор, какое-нибудь успокоительное… – Врач направился к письменному столу. Стал выписывать рецепт. – Операция? – спросил он. Врач поднял на него глаза. – Может быть – ответил – но пока нельзя говорить с уверенностью. В Петербурге вам скорее скажут, что надо делать. – Вы предпочитаете сложить с себя ответственность… – Рука с пером замерла в воздухе. – Нет – услышал он. – Но я не хотел бы ошибиться. – Будь у него побольше силы, он встал бы сейчас с дивана и заставил врача сказать правду. Ведь тот что-то скрывает. Сказал два слова и пишет, словно его ответ может удовлетворить пациента. – Как же так, доктор – прошептал он – вы предпочитаете скрывать свои подозрения? – и попытался встать, но упал обратно на диван. – Лучше отдохните – посоветовал врач. Голос слышался вновь издалека, хотя слова звучали отчетливо. На какую-то долю секунды он увидел свое отражение в огромном трюмо. Стремящийся встать человек. Бескровное лицо искажено гримасой боли. Он думал о себе, как о постороннем. Такое случилось впервые. В зеркале мелькнул призрак. – Значит, та к это выглядит – сказал он. Врач не ответил. Рылся в каком-то справочнике. А ему было не совладать с бессилием. Рука врача спокойно перелистывала странички. Ему показалось, что он отдаляется от стола. За окном – которое тоже уплывало куда-то вглубь – катились тяжелые фуры. Из дальних комнат долетал смех девочек. Но от зрительной иллюзии отдаления замирали голоса. Смех доносился словно издалека. Он хотел сказать, что ему изменяет слух. Рука с книгой была едва видна. Очнулся он от холода, лежа на диване. – Что случилось? – Врач наклонился над ним. – Очень сильное средство. Теперь вам лучше? – Да – улыбнулся он. – Долго я спал? – Нет – ответил врач. – Пульс нормальный… – Он сел, пригладил волосы. – Придется вызвать извозчика. – У вас все больше хлопот со мной, доктор… – И будет впредь – перебил врач – если вы не послушаете моего совета. – Обещаю, доктор. Работу я скоро заканчиваю. – Следствие? – спросил врач. – Да – ответил он. – Мне удастся завершить его к сроку. – Доктор покивал головой. – Мучительное занятие. Вы очень ослабли… – Они больше – ответил он. – Кто «они»? – спросил врач. – Мои подопечные. – Он встал, подошел к окну. Улица была пустынна. Над дорогой нависли ветви каштанов, их золотистые к осени листья кое-где уже покраснели. – Через месяц все будет позади. – Это очень долго – долетели до него слова врача. Он не повернулся, следя, как ребятишки собирают каштаны. Наверное, стоит подозвать кого-нибудь из них и попросить кликнуть извозчика. – Я вам дал слово, доктор. Что поделаешь, если я самый опытный следователь, какой побывал в этом городе, пожалуй, за последние десять лет – и он фыркнул, но тут же испугался, что боль может вернуться, сжал губы. – Верю, верю – ответил врач. – Никуда не денешься, вы должны передать дело другому. Даже если следователь будет и похуже вас. – Нет, нет – и он помотал головой. – Теперь мне предстоит самое важное – он отвернулся от окна. – И никто действительно не сможет заменить меня. – Это дело вас так затянуло? – врач закурил. – Очень – отозвался он. – Надеюсь поймать в капкан дьявола, доктор. Чувствую, как он пытается улизнуть любой ценой. Но я схвачу его – улыбнулся он. – Хочу познакомиться с дьяволом. Не уверен, что такой случай представится еще раз. – А вы не переоцениваете этого несчастного монаха? – удивился доктор. – Говорят, это довольно-таки ограниченный человек. Там ли вы ищете? – Знаете, доктор – и он развел руками – этот несчастный – мой сообщник… – Врач нахмурился. Он предупредил его вопрос. – Мы вместе выслеживаем дьявола. Он, несомненно, где-то поблизости. Ио пробует ускользнуть. У нас обоих – у Сикста и у меня – мало времени для поимки. Сикст пытается это делать с помощью ничем не замутненной веры, а я неверием в могущество дьявола. Из таких сетей, признайтесь, не выскользнешь. Жаль мне этого дьявола, но меня радует наша скорая встреча. – Врач молча еще раз просмотрел рецепты. Пожалуй, надо спешить, если он хочет приобрести лекарства до закрытия аптеки. Не терпелось вернуться в гостиницу. Не буду писать никаких писем – подумал он. – Надо сперва хорошенько отдохнуть. Завтра столько работы.

После хмурых и дождливых дней вернулась осень со своими буйными красками. Дни были короткие, но напоенные солнцем, оно грело в полдень, как в середине лета. Золотая и красная листва, расцветившая город, перемешивалась с сочной, почти весенней зеленью. И какая свежесть воздуха! Дымка, которая с рассветом окутывала город, быстро исчезала. – Что за дивная осень! – сетовала приезжая дама в ресторане гостиницы. – Надо было взять с собой летние туалеты… – За час до установленного срока он велел подать пролетку и направился в монастырь. За железнодорожным мостом, слева, виднелось двухэтажное здание больницы. Узкие высокие окна придавали ему вид часовни. Он обратил внимание, что к больнице подъехала пролетка. На тротуаре тотчас собралась группка зевак. Из пролетки вынесли девушку. Длинное пепельного цвета платье свисало до земли. Бросилась в глаза толстая рыжая коса. Среди мужчин, несших больную, он разглядел доктора. Собираясь ему поклониться, он приподнялся и даже сиял шляпу, но, поглощенный своим занятием, доктор не взглянул в его сторону. Он опустился на подушки сиденья и закурил. Было очень рано. Еще не все магазины были открыты… За площадью, где торчала нескладная зеленая церквушка, пролетка обогнала большую группу гимназистов. Они шли парами с тощим воспитателем во главе, облаченным в длинное, по-видимому зимнее, пальто. Мальчики громко разговаривали друг с другом, не обращая на него никакого внимания. Один даже вызывающе свистнул вслед проходившей мимо женщине. Он хотел было остановиться и как следует отчитать мальчишку, но в последний момент раздумал. Решил ничем себя не волновать. Парк остался позади. Пролетка затряслась по булыжникам узкой улочки, выходившей к тому месту ограды, где парк обрывался напротив монастырской стены. Народ толпился только у ларей, где бойко шла торговля. Паломников не было. Может, монахи предупредили, что сегодня никого не впустят в монастырь? Он вышел из пролетки. Направляясь к главным воротам, пересек небольшую, затейливо вымощенную площадь. Из черных камней, будто из мозаики, здесь был выложен большой герб ордена: высокая пальма и на ее вершине крупная птица с караваем хлеба в клюве. Ворота были закрыты. Тем не менее при его появлении из окошечка высунулся дежурный монах в белой рясе. Спросил, чего он желает. Он представился. Монах повернул ключ, впустил его внутрь. – Не знаю, господин следователь – пробормотал он – как мне быть. Мы ждем гостей из курии. Должен прибыть представитель. – Вам нет необходимости провожать меня – сказал он с улыбкой. – Как-нибудь и сам дойду. – Монах поспешно согласился. Накануне в его кабинет явился священнослужитель высокого сана с просьбой разрешить здешнему епископу – следовательно, тому, кому подчиняется монастырь, – выслать своего представителя в день осмотра места преступления. Он принял посланца очень любезно. Выразил, разумеется, согласие, предупредив, однако, чтоб тот не вмешивался в следствие. Может быть наблюдателем. Ксендз заверил его, что только это и имелось в виду. Все это время духовные власти проявляли большую выдержку, и потому не было смысла обострять отношения. Председатель был, кажется, доволен этим решением и ломался больше по привычке. Был, конечно, раздосадован, что с такой просьбой не обратились лично к нему. С посланцем епископа он затеял разговор на тему сложной процедуры церковного суда. Осведомился, будет ли вынесено решение по делу Сикста и когда надлежит ожидать приговора. Выяснилось, что у духовенства все не так-то просто. Начались споры, возникла проблема компетенции. Монастырь подчинен кому-то в Риме. – Такова – пояснил ксендз – структура ордена. Власть епископа распространяется лишь на ксендзов, которые не являются монахами. Сферы власти должны быть разделены. – В конце разговора посланец епископа подчеркнул, что соответствующие инстанции давно занимаются этим делом и что решение светского суда ни в коей мере не повлияет на действия духовных властей. Тогда он выразил удивление, что так быстро решен вопрос вины. – А разве – и ксендз развел руками – существуют какие-либо сомнения, господин следователь? – Нет, нет – поспешил он с ответом. – Мы уточняем только детали. – Он миновал внутренний двор, где по левой стороне громоздились хозяйственные постройки. Здесь сообщник Сикста прятал украденные сокровища. Он глянул вверх. Большая стая вспугнутых грачей носилась вокруг башни, шпиль которой пронзал бегущие высоко облака. Он посмотрел назад. Справа был вход на монастырские стены. Ворота закрыты. Именно здесь Сикст ожидал незнакомку. И в нескольких шагах отсюда, у стены, где под открытым небом были расставлены деревянные исповедальни, слушал ее исповедь. Он подумал с досадой: не будь в тот день хорошей погоды – и не мог вспомнить, говорил ли Сикст о погоде, – странствующая грешница могла остановиться у другой исповедальни и попасть к другому исповеднику, и тогда не было бы дела, приведшего его сюда издалека, а судьбы людей, вовлеченных в эту драму, сложились бы по-иному. Ему не пришлось бы слышать дьявольского стрекотания птиц, вьющихся между стенами. Его раздражала роль случая в судьбе людей. Ничто ни от чего не зависит, ничто нельзя логически упорядочить. Может, случай – думал он с растущим раздражением – не менее важен, чем характер? Еще бы! – захотелось крикнуть ему, хотя во дворе никого не было. Эту женщину, едва она вышла из вокзала, мог переехать экипаж, а на Сикста, спешившего к исповедальне, мог рухнуть обломок стены, оборвав жизнь солидного, но, пожалуй, не слишком целомудренного служителя культа. Такие вопросы появляются от интеллектуального истощения, от надломленности разума. Фантазия пытается подменить логически обоснованный случай… В вестибюле он столкнулся с поджидавшим настоятелем. У него уже была возможность с ним познакомиться. Он допрашивал его. Поздоровались. Он сказал, что приехал раньше других, поскольку хочет уточнить кое-какие детали, пока не явились остальные. Попросил, чтоб его проводили в келью Сикста. Настоятель осведомился, должен ли он его сопровождать или это может сделать кто-нибудь из монахов. Разумеется, все они ждали представителя курии, он ответил, что ему никто не требуется. К келье на первом этаже повел его, минуя вход в собор, худой старец с лицом аскета, позаимствованным, казалось, с итальянских полотен. – Это величайшее поругание – сказал монах – какое познала наша святыня в своей истории, господин следователь… – Встречные монахи опускали, завидя их, голову, словно их тоже сжигало пламя стыда. – Ничто не смоет этого позора – продолжал старик – кроме покаяния. – Он осведомился, какое тот носит после пострига имя. – Якуб – ответил монах. Он слышал об этом человеке. Однажды Сикст, разоткровенничавшись, рассказал о нескольких старцах, которые – как он утверждал – по причине тягостной для них самих гордыни держались особняком, призывая всем своим поведением к святости и воздержанию, раздражая всю остальную братию своей неуемной суровостью. Одним из этих старцев и был отец Якуб. Он распахнул пред ним дверь в келью. Окно выходило на север. Как это было уже отмечено в первых полицейских протоколах, келья после исчезновения Сикста была тщательно прибрана. Унесли все. Уничтожили, разумеется – об этом можно было догадаться, – все следы крови. Сикст утверждал впоследствии, что сам старательно вымыл келью, а потом под его надзором Леон повторил это с таким тщанием, что ни о каких следах не могло быть и речи. Важное обстоятельство, свидетельствующее о попытке скрыть преступление. Белые стены. Простая железная кровать с чистой постелью. Огромное распятие. Скамеечка для коленопреклонения. Небольшой стол и два стула. Печка. Полка для книг. Пустая. – Что же, выходит, этот человек – спросил он замершего на пороге монаха – никогда не читал книжек? – Не знаю! – ответил тот. – Это был сатана… – Послушайте, святой отец, я думаю, вы не правы. – Да простятся мне эти слова – торопливо ответил монах. – В самом деле, сатана может порой войти в человека, однако сам никогда человеком не становится. Это так. Не знаю, господин следователь, читал ли он, и если читал, то что именно. Обычно мы читаем в библиотеке, но Сикст появлялся там редко. – Он подошел к стене. Здесь был тайник. Сикст рассказывал, что все монахи – любопытно, касалось ли это и святых старцев – держат в таких тайниках наливку. Одни считали, что это хорошее лекарство, другие грелись наливкой, пока не топили печи, а осенние холода уже наступили. Тайник был пуст. – Что же Сикст – осведомился он у Якуба – мог там хранить? То, что привело его в бездну греха – выпалил не размышляя старец. Но ведь Сикст не был пьяницей. – Уж лучше был бы. – И старец потупил голову, и когда вновь взглянул на него, то увидел навернувшиеся на глаза слезы. – Однажды Сикст сказал, что нашему ордену необходимы люди с противоположными характерами. Не знал я тогда, что под этим он подразумевает. – А что, позвольте спросить, вы на это ответили? – он уселся на стул и посмотрел на стоящего на пороге старца. – Что нашему ордену необходимы люди, которые помнят о молитве… – Судя по всему, этот человек избегал Сикста. Так оно, несомненно, и было. – Уже в ту пору – спросил он с улыбкой – вы предугадывали характер Сикста? – Почему вы спрашиваете меня об этом, господин следователь? – удивился монах. – Вы учили его, как я слышал, о потребности молитвы. – Это не было поучением – возразил Якуб. – Я беседовал с ним, зная, что у меня больше опыта. Я старый человек. Не думал, что доживу до такого позора… – Он поднялся, еще раз окинул взглядом келью. – Он тоже не думал, что его уделом будет позор. – Кто? – не понял монах. – Сикст. Можете мне поверить. – Что же, выходит – заинтересовался старик – он говорит с вами о позоре? – Уверяю вас, он говорит об этом при каждой нашей встрече. Он ведет себя, как грешник, осознавший свою вину… – Он подумал, не вспомнить ли еще раз о потребности молитвы. Пусть это даже прозвучит как поучение. Но сдержался. Жаль стало старика. Тот стоял, сгорбленный, руки висели как плети. – Все – сказал он, вставая – можно идти в библиотеку. – Это был зал с широкими окнами, выходившими в обширный монастырский сад, сияющий позолотой и зеленью листвы. Его поразили стоявшие вдоль стен шкафы из темного дерева, заставленные книгами одинакового формата. Впоследствии оказалось, что это всего лишь футляры, куда вложены старинные латинские книги. На каждом футляре золотым тиснением было выведено название. Все это, пояснил сопровождавший его по-прежнему Якуб, было делом одного, давно уже почившего брата, который отдал библиотеке всю свою жизнь. – Блестящее доказательство трудолюбия! – пробормотал он. Монах кивнул в подтверждение. За огромным пустым столом – здесь наверняка сходилась братия для важных собраний – сидело двое монахов, погруженных в чтение. И он подумал, что среди царящей здесь ничем не нарушаемой тишины можно и в самом деле провести жизнь, ожидая встречи с господом, существующим как бы в ином измерении, во времени, которое здесь внезапно остановилось, рассеянное в брызгах солнечного света. Но это, к сожалению, иллюзия. Нет иных измерений. Существует лишь время, определяемое движением часовой стрелки. – Множество раз в детстве – сказал он Якубу, который подошел к нему с огромным пергаментом в руке, намереваясь его показать – посещал я православные монастыри. Бабушка моя была богомолкой. Думаю, эти путешествия отвратили меня от дальнейших посещений. То были совсем иные монастыри. – Что вы имеете в виду, господин следователь? – не удержался Якуб. – Там царил совсем иной дух – пояснил он. – Простите меня – улыбнулся он изумленному старику – но выразить это точней мне не удастся. Наша религия сумрачней, но вместе с тем в ней кроется больше радости… – Вы в этом уверены? – И монах разложил на столе пергамент. – Так мне кажется. А здесь все доведено до крайности. Чистота и грязь. Спасение и грех. – Вы думаете, такое разделение не отражает правды о мире, в котором мы живем? – спросил монах. – Этого я не утверждаю – ответил он, жалея уже, что ввязывается в спор. – Но жизнь, мне сдается, не терпит однозначности. Мы не ангелы, но мы и не дьяволы. В православных монастырях ощутимо присутствие и тех и других… – Он хотел еще добавить, что здесь в обители стоит неуловимый запах святой воды. А ему приходят на память темные, чуть озаренные тусклыми лампадками кельи, где пребывают старцы, их лица едва видны, глаза ярко пылают. Они дают благословение, шепчут что-то посетителям. Или же просто молчат. Стоит густой запах свеч и ладана. Выйдя оттуда, человек с радостью вступает во двор, ощущая свежесть воздуха. В такой полумрак – думал он – легче прийти с больной душой. Открыть сердце другому человеку. Легче, главное, уверовать в существование того, в чью честь воздвигнуты все эти обители, святыни и скиты. И было там еще одно, чего здесь не встретишь. Идя мрачными переходами, минуя приоткрытые двери келий, часто можно было услышать громкий, откровенно громкий смех. Рядом с медитацией этот смех казался чем-то естественным. – У вас также – добавил он – иная музыка. В ней выражен страх перед господом. Меньше в ней тоски, больше страха. – Я слышал – прервал его монах – вы утратили веру, господин следователь. – Да – подтвердил он. – Но все эти различия способны улавливать не одни только верующие… – Итак, о нем уже слышали. Вероятно, он был той особой, о которой частенько говорили в монастыре. – Некоторые вещи – заметил, помолчав, старик – трудно понять. Вот вы сказали, что мы больше боимся бога, если только я вас правильно понял… – Да – согласился он. – Это не раз подтверждалось моими наблюдениями. – Монах улыбнулся. – Вероятно, поэтому – и он разгладил пергамент – у нас больше возможности уцелеть в мире, где хозяйничает сатана… – Опять сатана! – невольно пришло в голову. Не лики ангелов и святых, а облик дьявола уродует духовный мир этих людей, деформирует их воображение. В библиотеке появился настоятель в обществе высокого видного мужчины в черной сутане. Погруженные в чтение монахи встали. По едва заметному кивку настоятеля вышли из зала. Посланец из епископского дворца, которого ожидали с неменьшим нетерпением, чем судейских чиновников, оказался канцлером курии. Он поздоровался. Высокомерный и уверенный в себе человек. – Надеюсь, господин следователь – заявил он едва ли не с порога – вы не задержитесь здесь чересчур долго. Нам не хотелось бы нарушать установленный уставом порядок. – Можете быть спокойны – ответил он с иронией – мы пробудем здесь ровно столько, сколько нам надо. – Понимаю – буркнул тот в ответ – уверен, однако, что здесь, как и всюду, можно не увлекаться мелочами… – Это не должно быть предметом нашего разговора – отрезал он. – Настоятель уловил нотку неприязни в возникшей полемике. – Мы рассчитываем – вмешался поспешно – на вашу снисходительность, господин следователь. Разумеется, мы готовы оказывать всяческое содействие. – Он взглянул на часы. – Остальные должны уже прибыть. Он опасался, как бы к воротам не сбежалась толпа зевак. Правда, час осмотра держали в секрете, да и монахам, надо полагать, не хотелось распространяться о предстоящем посещении. Были приняты меры предосторожности. Наконец с получасовым опозданием, в установленной очередности, стали прибывать пролетки. Сикстом занялся один из местных чиновников. Ему предстояло записывать ответы на вопросы, которые были заготовлены заранее. Сикста привезли в пролетке с поднятым верхом в сопровождении полицейских в штатском. В келье, куда его ввели, держался спокойно. Пересказал свой бурный разговор с убитым. Впрочем, это ничем не отличалось от того, что было сказано на следствии. Указал место, где началась схватка и где его противник упал. Показания полностью совпадали с тем описанием событий, которое было представлено ранее. Собравшиеся в коридоре монахи – разумеется лишь те, кого пригласили, – в первый момент его не узнали. Он шел, расправив плечи, в сером костюме, который был ему чуть великоват. Среди этой группы он был похож скорее на статиста, чем на главного актера этого представления. Он старался не смотреть в глаза собравшимся. Но иногда его черный горящий взгляд встречался с чьим-либо взглядом, и тогда смотревший отводил глаза в сторону. Воспользовавшись небольшим замешательством, возникшим вначале, он подошел к Сиксту. – Не слишком ли вы утомлены, чтоб отвечать на наши вопросы? – Нет, господин следователь – ответил тот. – Хочу, чтоб это осталось позади. – Принесли манекен, имитирующий убитого. Из положения тела после удара следовало, что человек, падая на пол, должен был стукнуться головой о выступ подоконника. Вскрытие этого не подтвердило. Сикст не смог объяснить противоречия. Выходя из кельи, он огляделся по сторонам, точно в последнюю минуту припомнил вдруг какую-то подробность. – Ну, что еще? – он коснулся его плеча. Тот вздрогнул. – Нет, ничего – ответил. – Удивляюсь – докончил он шепотом – как это я мог прожить здесь столько лет… – Ему показалось, что он ослышался. Попросил повторить, но Сикст лишь поморщился и махнул рукой. – Мне нечего добавить – сказал. – Это все? – По дороге к хозяйственным постройкам, где Сикст в день убийства встречался со своим сообщником – келья Леона была расположена этажом выше, – арестованный воспользовался суматохой и приблизился к окну. Тотчас подскочил приставленный к нему полицейский. – Не волнуйся! – сказал ему Сикст. – Отсюда не убежишь. Вечером из этого окна видно, как садится солнце… – Ассистенты, принимавшие участие в следственном эксперименте, внесли большой ящик, соответствующий тому дивану, куда засунули труп. Сикст попятился. Из всего увиденного этот пустой ящик произвел на него, должно быть, самое сильное впечатление. Пока ящик устанавливали в коридоре, он наблюдал за происходящим неподвижным, стынущим взглядом. Были сомнения в том, что преступники воспользовались именно этими дверями. Они соединяли жилую часть монастыря с хозяйственным двором. Если бы показания, сделанные по этому поводу, не соответствовали действительности, пришлось бы принять совершенно неправдоподобную версию, что труп был вынесен через главный вход. По словам Сикста, диван пронесли вечером именно через эту дверь в конюшню. Прибывшая на следующий день пролетка подъехала к хозяйственному двору. Произошло это рано утром, и никто из монахов – уверял не раз Сикст в самой категорической форме – не мог ничего увидеть. Это было время утренних молитв, а работа в расположенных поблизости мастерских начиналась лишь спустя час. Все с напряжением следили, как ящик с трудом пролезает в дверь. В первую минуту показалось, что он застрянет. Но только в первую минуту. На лице настоятеля, который очутился рядом с ним, появилось успокоение. Он видел, как тот наклонился к кому-то в черной сутане – этот человек стоял поблизости, опираясь о стену, – и прошептал что-то на ухо. Догадок можно было не строить: если бы ящик застрял в дверях, следствие пошло бы по иному пути, суля еще большие неприятности для монастыря. Возникло бы подозрение, что в дело впутаны другие, не выявленные пока лица. Во дворе ему бросились в глаза вертевшиеся повсюду полицейские агенты. Председатель был с самого начала в монастыре, но они еще не успели поговорить. – Ну что, довольны, Иван Федорович? – Председатель угостил его папиросой. – Редкостное, должен вам заметить, представление. Надеюсь, вы обратили внимание на святых отцов. На каждого из нас они смотрели, как на чудище. О Сиксте не говорю. Ничего удивительного, он один из них… – Господин председатель – сказал он с улыбкой – а ведь можно считать, что он теперь примкнул к нам. – Ну, мой дорогой – поморщился председатель – мне такого родства не надо. Не забывайте, нас разделяет нечто большее, чем литургическая традиция. – Он глянул на высокую серую башню. – Не подумайте, что мои взгляды на веру так уж сильно расходятся со взглядами здешних монахов. В конце концов, мы все христиане. Они римская ветвь того же самого древа. Но сегодня я очень этим доволен. – Он наблюдал, как Сикста, надев на него наручники, сажали в пролетку. – Все было как надо, Иван Федорович – продолжал председатель. – Можно прощаться с хозяевами. – И он обнажил в улыбке желтые зубы. – Прошу в мой автомобиль… – Отказываться было неудобно. Пролетки отъезжали. Они подошли к провожавшим их монахам. – Надеюсь – долетели до него слова председателя – мы не нарушили покой вашей обители… – Он не расслышал ответа, зато был виден румянец смущения на их лицах. – Когда мне довелось быть здесь впервые – заговорил председатель по дороге к автомобилю – эти дерзкие монахи показывали мне какие-то королевские рескрипты. У них тут этого целый шкаф. Бумаженции, в которых расписана историческая роль этого места… – Возле стоявшего у главных ворот автомобиля – а это была одна из немногих машин, появившихся в городе, – собралась толпа зевак. Городовой следил, чтоб машину не трогали руками. Он заметил треножник фотографического аппарата. – Что это значит? – спросил. Председатель пожал плечами. – Не имею понятия – пробормотал. – Надо полагать, вы недооцениваете их возможностей… – В этот момент к ним приблизился молодой человек. Лицо дерзкое. Поздоровался. – Ваше превосходительство – начал – читатели нашей газеты желали бы знать, каков результат следственного эксперимента. – Рука с карандашиком замерла над блокнотом. Председатель театрально развел руками. – Вот следователь, которому поручено это дело. Иван Федорович, какой мы дадим ответ? – Мне нечего сказать – и он направился к автомобилю. За его спиной примиряюще зарокотал голос председателя, разъясняющий, что следствие еще не завершено. Понятно, тот поинтересовался, полный удивления, каким образом журналисту удалось узнать о сегодняшнем визите в монастырь. Пока он стоял, положив руку на дверцу автомобиля в ожидании, когда кончится разговор, фоторепортер ухитрился его сфотографировать. Он припомнил, как в конюшне – там царил полумрак – Сикст внезапно подошел к нему и, испытующе глянув в лицо – их освещала свисавшая с потолка керосиновая лампа, – сказал, что он плохо выглядит. – Вас тревожит мое здоровье, господин следователь – и улыбнулся – подумайте о своем… – Как знать, не подвох ли это? Даже если это правда, нельзя было подать вида, что слова Сикста хоть на мгновение его озадачили. – Я уверен – добавил Сикст – вы правильно меня понимаете. Вы были добры ко мне, господин следователь. – Он не закончил, потому что его потянули к выходу. Председатель очутился рядом. – В этом мы отказать им не можем, Иван Федорович – зашептал – они хотят нас сфотографировать. Я не могу с ними ссориться… – Сделали еще несколько снимков. Он чувствовал, что его отвращение ко всему этому увеличивается. С каким удовольствием вышиб бы он аппарат из рук ухмыляющегося дурака фотографа. Председатель улыбался с нескрываемым удовлетворением. Обличье ликующего шута. Из толпы зевак послышалась брань. – Ого – проворчал председатель – кажется, они не прочь намять нам бока… – Он развалился на подушках сиденья и велел шоферу ехать в город.