Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Полдень. Он вынул часы, положил их на столе и вскрыл конверт. Посмотрел на выгравированную с тыльной стороны крышки надпись. Вспомнил Ольгу. Она подарила эти часы в одну из их встреч в Москве. – Теперь – с улыбкой сказала она – я буду всегда с тобой. Если не ошибаюсь, это хорошая марка. Тебе не придется носить их к часовщику. – Долго ли вы еще будете меня мучить? – Он поднял голову. – Арестованная что-то возбужденно говорила. Щеки ее пылали. Большие черные глаза горели ярче обычного. – Это зависит от вас. – Он вновь взглянул на часы. Шел очередной допрос, он рассчитывал, что ему удастся проникнуть наконец в мысли этой женщины. Она упряма, это бесспорно думал он – все время уклоняется от прямого ответа. Точно боится, что прямой ответ лишит ее возможности выскользнуть из западни, которую я ей готовлю. Боится даже тогда, когда ее страхи лишены основания. Она петляет. Ссылается на провалы в памяти. Взрывается в гневе. Молчит или, разнообразия ради, приводит, бесчисленные, не имеющие значения детали. Утверждает, что до знакомства с Сикстом у нее была определенная цель в жизни. Хотела обзавестись семьей. Жить спокойно, как большинство женщин, с которыми сталкивала ее судьба. Жаждала внутреннего покоя и никогда не задумывалась, можно ли обрести его ценой чужого страдания. Так же, как не придавала значения деньгам. – Но разве – спрашивала она вдруг – любовь, господин следователь, может дать душевный покой? Я думала только о любви, а ведь любовь и покой несовместимы. – На следующий день она заявляла со смехом, что не относилась к жизни всерьез и что опыт ее – пока не встретилась с Сикстом – не способствовал формированию ее характера. То было время, когда она умела лишь уступать. Она полагала, что слишком слаба, чтоб сопротивляться охватившему ее чувству. Такое чувство она не считала чем-то дурным. И тут же добавляла, что у Сикста оно было дурным. Ссылаясь на его письма. – Своими сомнениями он не облегчал мою жизнь – объясняла она. – В отличие от него я не верила в дьявола. – Он спросил, не означает ли это, что она утратила веру вообще. – Нет, нет, господин следователь! – восклицала она. – Но ведь нельзя все это считать и случайностью. Я не утратила веры. Перестала лишь верить в некоторые догматы. Воспринимала их как проявление человеческого опыта. Господь не мог быть творцом сатаны, но человек – да! Сикст вечно рассуждал о дьяволе. Умирал от страха, точно чувствовал на затылке его дыхание. Вскакивал ночью, будил меня, крича, что я и есть дьявол. Весь мокрый от пота, отирал лоб, шарил в поисках папирос. – А ты не ошибаешься? – спрашивала я у него. – Ты шут. Ты не пошел по пути своего истинного призвания. А ведь мог бы выступать в цирке на Пясках или в Кроводре, а может, даже и в Вене… – Он ложился в постель. Не гасил лампы и шептал, что рядом с ним дьявол. А потом начинал хохотать… – Итак – перебивал он ее – ваша вера отметала суровые ограничения? – Неправда – отвечала Барбара с серьезным видом. – Я всегда считала, что нельзя сознательно обижать кого-либо. А это уже накладывает ограничения. – Конечно, конечно – кивал он, глядя, как она поправляет черную челку на лбу, а затем кладет на колени маленькую ручку, выглядывающую из широкого рукава. – Сикст считал, что я отошла от церкви. Я объясняла ему, что от бога я не отдалилась. Тогда он вопил, что я богохульствую, сошла с ума. Я ему отвечала: если правда все то, что говоришь, значит, с ума сошли мы оба. Я не хотела жить во лжи. В разговорах с ним я постоянно возвращалась к этому. Оставь он монастырь, мы могли бы жить вместе неповенчанными. «Что ж – говорил Сикст – беру на свою совесть и этот грех. Ты дьявол. У меня нет силы оттолкнуть тебя. Ты знаешь об этом, и в этом твое могущество». Он говорил, что его любовь столь же близка безумию, сколь и ненависти. Я считала, что только такая любовь может быть настоящей, и любила его еще больше… – Настроение у нее круто менялось. Уже на следующем допросе она заявляла, что продумала все от начала до конца и что правда о ее прегрешении совсем иная, нежели та, что она до сих пор рассказала. – Я не любила Сикста, господин следователь – говорила она тихо, почти шепотом, так, что он с трудом разбирал слова. – Просто уступила ему. И знала: то, что мы делаем, – безнадежно. Я не думала, что это может тянуться долго. Поэтому решила, что это время будет для меня чем-то вроде испытания, что я ближе узнаю мир, которого не могу до сих пор понять. – Что это значит? – спрашивал он, не скрывая растущего в нем гнева. – Я хотела жить спокойно – поясняла она. – Иметь деньги. Не бояться завтрашнего дня. Я знала, что когда-нибудь брошу Сикста. Но собиралась сделать это тогда, когда найду подходящего мужчину. Не очень-то приятно быть любовницей монаха. Я терпеливо сносила капризы Сикста, считая его пошлым шутом, привыкшим прикрашивать свои удовольствия болтовней о покаянии, грехе и сатане. Я говорила, что он и есть дьявол и что он завладел моей душой. Он приходил в ярость. А я шутя уверяла, что он – худший из слуг Люцифера. Он спрашивал, люблю ли я его. Я отвечала, что никогда не любила мужчины так, как его, и что эта любовь – ступенька к истинному духовному совершенству. Он требовал, чтоб я не отшучивалась от его просьб. Он тешил себя, думая, что за моими шутками кроются иные чувства. Он пытался их сохранить. – Так кем же – спрашивал он ее, памятуя о прежних показаниях – был для вас Сикст? – Негодяем – ответила она без раздумья. Он улыбнулся. – Роль любовницы человека в монашеском одеянии не слишком соблазнительна – сказал он, пристально глядя на нее. – Могу это себе представить. Но разве быть любовницей негодяя лучше? – Барбара подняла голову. Он знал, она любила этого человека, а слова, которые только что произнесла, были защитой от любви. Она молчала. – Ну так как же? – настаивал он. – У меня нет сил. Я очень устала, господин следователь. – Он посмотрел на часы. Долго следил за стрелками. Потом встал. Подошел к окну. Стал взвешивать, стоит ли все-таки столкнуть их друг с другом. Тогда игра, свидетелем которой он станет, приобретет, несомненно, иной характер. Однако почувствовал, что это будет слишком большой подлостью. К тому же эта встреча не внесет ничего нового. Явится лишь своего рода моральной пыткой. Он не любил выступать в роли зрителя, созерцающего ничем не оправданные страдания. Он распахнул окно. По площади двигалось траурное шествие. Ксендз, погребальные дроги, провожающие. Песнопение. – Что это? – услышал он голос Барбары. – Похороны – ответил, поворачиваясь к ней. – Песнопение провожающих в последний путь. – Она склонила голову. – «Ты уже прибыл, мы же в дороге… Так отдохни, отдохни после бега…» – Когда она вновь посмотрела на него, ему вспомнилась виденная всего лишь раз в сумраке бокового придела чудотворная икона. Много черного и серебряного. Темный византийский лик. Видение, воскресившее утраченное время в далеком мире, где осталось детство. «Так отдохни, отдохни после бега…» – явственно доносилось с улицы. Он сказал, что ей можно возвращаться в камеру. Барбара встала, повязала платком голову. Когда он вновь подошел к окну, площадь была пустынна. Внезапно появилась резкая боль. Он ждал следующего, более сильного приступа. Дотащился до стола, сел и уронил голову на лежащие в беспорядке бумаги.

Вечером пришло письмо от брата из Москвы. Знавший уже его фамилию портье спросил, где он так хорошо научился говорить по-польски. – Вы говорите, господин следователь, как здешний житель. – Бабка была полька, мой дорогой – ответил он. В детстве обе бабки яростно за него боролись. От той, которая умерла первой, он унаследовал знание языка и ничего больше. – Кроме того, мне хорошо даются языки… – Это была правда. Сколько раз это позволило ему понять то, чего, не преодолев языкового барьера, он не смог бы понять. В поезде, в коридорах суда, в ресторане. Но ни разу не поймал себя на ощущении близости, родства. Напротив, усиливалось чувство отчужденности. Он знал: так будет всегда, даже если он поселится в этих краях. Может, пожив здесь некоторое время, он смог бы объяснить причину этого. Его удивляло, что к этому ощущению примешивалась еще и неприязнь. Он не вскрывал конверта. Знал, каково будет письмо: краткие новости о здоровье знакомых и описание адвокатской деятельности брата. Сняв пиджак, он бросился на кровать. Лежал, подложив руки под голову, и смотрел на ползущую по потолку полоску света – проникший сквозь стекла луч заходящего солнца, которое показалось под вечер на пасмурном небе. Он очнулся ночью от острой боли. Дышать было трудно, при малейшем движении живот сжимало словно стальным обручем. И все-таки он дотащился донизу. Разбудил портье. Дал ему адрес доктора и послал за ним. Когда наконец доктор приехал – он лежал на постели, потеряв счет времени, под сомкнутыми веками в бешеном кружении мелькали яркие пятна, переплетаясь между собой, бесформенные, но ранящие глаза, – боль, как обычно, начала уходить. Такого острого приступа до сих пор еще не было. – Не послушались вы моих советов – сказал врач. – Я говорил: бросьте работу. Просил вас серьезно обследоваться. – Доктор – прошептал он – я чувствовал себя отлично. Мне не хотелось беспокоить вас. – Врач наклонился со шприцем. – Теперь убедились – его губы были совсем близко – шутить не приходится. – Что-нибудь серьезное? – спросил он. Звякнула о пол слетевшая со шприца игла. – Да – ответил врач. – Ну как еще убедить мне вас? – Не значит ли это… – начал он, помолчав, но тот не дал ему договорить. – Это значит, мой дорогой, ровно столько, сколько вы слышали – и, подойдя к окну, распахнул его пошире. – Как вы чувствовали себя вечером? – Превосходно – он попытался было сесть на кровати, но вновь накатилась волна слабости. Укол, как видно, стал действовать. – Мне очень хотелось спать. Я прилег на минуту в одежде, просто отдохнуть, и почти сразу заснул. – Ему вспомнился заблудившийся солнечный луч, скользящий по потолку, кровавая туча за окном. Потом услышал – издалека – приглушенные удары вокзальных часов. Чьи-то шаги. Ему казалось, что он идет на свидание с Ольгой и что они находятся в противоположных концах длинного, выстланного красной дорожкой коридора. Расстояние, которое их разделяет, не уменьшается, напротив, оно увеличивается, хотя они все ускоряют шаги. Видел, как Ольга тянет к нему руки. Боялся, как бы она не упала, но не мог ей помочь. Погружался все глубже в пульсирующую красками пучину – в проблесках сознания он понимал, что это действие лекарства, – он касался мягких листьев гигантских растений, пытавшихся всосать его в себя, ощущал их дурманящий аромат. Открывал рот, но дышать было все труднее. Кто-то возлагал ему на лоб холодные тяжелые руки, нажимал на веки, и постепенно под этим гнетом живые краски угасали. Пространство вокруг наливалось белизной. И только высоко над ним проплывали в тишине огромные мертвые луны. Он очнулся от этого странного забытья с уверенностью, что идет снег. Стояла такая тишина, что было слышно дыхание врача, сидевшего в придвинутом к постели кресле. – Что это было? – спросил он, выхватив взглядом знакомое лицо доктора. Тот улыбнулся. – Вы спали. Пришлось впрыснуть большую дозу. Я ждал, когда вы проснетесь. – Светает? – он посмотрел в окно. На горизонте проступили серые полоски облаков. – Мне снились удивительные сны, доктор – и он пошевелил пальцами онемевшей левой руки. – Теперь я знаю, как действует наркотик. Ничего приятного. – Боль прошла? – спросил доктор. – Да. Только очень большая слабость. – Доктор стал одеваться. – Я загляну к вам около полудня. А пока полежите. Вам надо заснуть. – И протянул на прощание руку. – Простите, доктор – сказал он – что я побеспокоил вас ночью. – Ничего, посплю еще несколько часов. – Он показал на оставленные лекарства. – Это на всякий случай… – Сон больше не приходил… В дремоте, которая не выключала сознания – он слышал, как началось движение на улице, слышал беготню в коридоре, чьи-то голоса за стенкой – и думал о приближающейся боли, понимая, что это не мимолетная болезнь. Он приближался к некоей – все в нем объемлющей – правде. Незавершенные дела, незавершенные раздумья. Налетающая внезапными спазмами тоска по прошлому. Лица людей, которых давно не видел и которые жили своей жизнью только в его оцепеневшей памяти. Именно туда влекло его все сильнее. В дальние просторы памяти, где жила его юность и юность других, тоже уже минувшая. Днем – время вновь потекло по какому-то странному руслу: из дремы, уводившей его в прошлое, в атмосферу ушедших дней, он попадал в нормальный ритм механизма, точно отмерявшего часы, – к нему заглянул врач. – Я немного обеспокоен. Но более мы не можем ничего пока сделать. Вы еще слишком слабы. – Долго так будет? – спросил он. – Не знаю – ответил врач. – Будем надеяться, скоро подниметесь. Тогда подумаем, что дальше предпринять. – Я читал, доктор – ему вспомнился фрагмент его книги – то, что вы написали о телеологии. – Врач пил кофе. – В проблеме целесообразности – начал он, отставляя чашку – следует строго разграничивать фактическое и теоретическое. – Что же из этого вытекает? – Фактическая сторона основывается на утверждении, что в биологии мы имеем дело с особой системой явлений – продолжал врач – известных под общим названием адаптации. Адаптация отличается в принципе от физических и химических реакций, поскольку причина здесь совпадает со следствием, либо взаимодействуя с ним, либо противодействуя ему. Это естественная реакция – продолжал он – предохраняющая организм от воздействий внешней среды. В каком-то смысле она аналогична целенаправленным сознательным действиям человека. Эту целенаправленную реакцию можно рассматривать исключительно с точки зрения причинной связи. – Какое же это имеет методологическое значение, доктор? – спросил он, пытаясь вникнуть в сказанное. – В конечном счете целенаправленность – развивал свою мысль врач – представляется проблемой чисто методологической. Что-то вроде введения в исследование биологических явлений с точки зрения целесообразности. Можно – и он улыбнулся – на этом поставить точку и не вдаваться в теоретические изыскания над генезисом целенаправленности биологических явлений. Гораздо важнее другое: как следует, теоретически обосновывая проблему целесообразности, объяснить возникающие явления адаптации. Почему, короче, такие явления наблюдаются в живой природе и почему их нет в мертвой? – Ему врезалась в память голова доктора, откинутая на высокую спинку кресла, придвинутого к кровати. Правильные черты лица, тщательно расчесанная борода и густые седеющие усы. Ему запомнилось, как тот поднял руку и быстрым движением откинул волосы со лба. Когда он открыл глаза, кресло было пустым. Только в воздухе стоял острый запах лекарств. Вычитал ли он о целесообразности биологических систем в лежащей на письменном столе книге доктора, или же тот сам только что сказал ему это? Казалось, совсем недавно они беседовали о кишиневском погроме и о бунте, который вечно тлеет в России. Как выяснилось, он провел в глубине России несколько лет как начинающий медик. – Еще тогда – рассказывал он – у меня сложилось впечатление, господин следователь, что конспиративная деятельность в стране усиливается и что мы – даже те, кто не старается анализировать происходящее, – приближаемся к свержению царизма и установлению конституционной формы правления. Очнемся ли мы вовремя и сумеем ли открыть соответствующий клапан, чтоб выпустить пар? Мы – продолжал он – связываем здесь свои стремления со стремлениями русских либералов. Воскресают надежды, умершие много лет назад. У нас сильный союзник – это японская война, проигранные битвы на суше и на море. Лихорадочная дрожь революции – врач вглядывался в него без улыбки – потрясла нашу жизнь до основ. – Вы слишком большое значение придаете выборам в Думу – прервал он собеседника. – Это преждевременный триумф свободолюбивых лозунгов, доктор. – Да, да… – падали взволнованные слова в ответ. – Знаете ли вы о конце полицмейстера Нерлиха? – Нет. Это имя мне ни о чем не говорит. – Как-то – начал врач – я возвращался из железнодорожной амбулатории. Она помещается рядом с вокзалом. То было время, когда участились подрывные акции. Безработица, анархия, террор, политические покушения, беспрерывные митинги. Вдруг слышу чей-то крик, вижу бегущего человека. И другого – лежащего на тротуаре. Это был полицмейстер Нерлих. Он лежал в луже крови с глубокой раной в груди. Рядом окровавленный кинжал. Я оказал ему первую помощь. Впрочем, безрезультатно: при вскрытии было установлено, что лезвие дошло до сердца. Я долго думал о дерзости подобных покушений и об их моральной оценке. – Доктор – сказал он, не открывая глаз – наш теоретический либерализм на практике готов сохранить старый режим. После поражения в русско-японской войне и после революции, которую не могли не предрешить кишиневские события девятьсот третьего года, родилось на свет своеобразное государственное чудище: L’état constitutionnel avec l’empereur autocrate^[6]… – Он не заметил улыбки, какая появлялась обычно у людей, слышавших от него это изречение. Доктор молчал. – Боже милостивый! – сказал он наконец. – Что-то ждет нас в будущем?.. Здесь мы живем в атмосфере постоянной угрозы. Больше всего, господин следователь, я боюсь немецкой угрозы. Я внимательно слежу за всем, что происходит там. Поверьте мне, мы здесь сильнее ощущаем эту опасность. Сила их удара обрушится на нас в первую очередь. Может ли панславизм в этом случае стать целительным зельем? – Он вздохнул. Что скрывается – подумал он – за сказочно-ярким фасадом этого движения? Стремление к господству… Он открыл глаза. В кресле развалился сияющий председатель. – Ну что, Иван Федорович? – сказал он вместо приветствия. – Что это за шуточки? Сейчас болеть некогда, дружище. Вас нет уже третий день. Дело двигается с трудом. – Он оглядел номер. – Надо было снять что-нибудь получше. Здесь у вас адский шум. Вокзал, улица. – Я люблю гостиницы – ответил он улыбаясь. – Уж вы мне поверьте. – Мы подумаем об этом, когда вы начнете вставать – сурово бросил председатель. – Черт побери, ведь я отвечаю за вас. – Что нового в следствии? – Председатель оживился. – Есть сенсация, есть! Дамиан пытался повеситься. В последнюю минуту его вынули из петли. Только подумать, такой самоуверенный, такой богобоязненный монах! Ему, видите ли – как сказал врач, лечащий его в тюремной больнице, – невмоготу за решеткой. А обещанного освобождения все нет. Вы, конечно, догадываетесь, что слухи просочились в город. Мне нанес визит какой-то ксендз, которого прислал перепуганный насмерть епископ. Расспрашивал об условиях, в которых содержатся заключенные. Я ему самым любезным образом все разъяснил, сказал, что эта отчаянная выходка не связана с тюремными условиями, которые, надо сказать, для этих господ и так смягчены. Все. объясняется попросту их нравственными терзаниями. – Это не помещается у меня в голове – ответил мне ксендз. – Такой человек не отважится наложить на себя руки. – Боже милостивый, будто это мы велим вешаться им на простынях. Но не будем пока об этом говорить, Иван Федорович; прежде надобно вам оправиться от болезни. Хорошо ли за вами ухаживают? – Да – ответил он. – Великолепно, Спиридон Аполлонович. – Это прекрасно – и председатель участливо притронулся к его руке. – Это меня радует. И не морочьте себе пока, пожалуйста, голову служебными делами. Выздоравливайте. Раз, два, и мы закроем дело Сикста и его сообщников. А вы проверите, не сделали ли мы какой ошибки. Передадим протоколы прокурору, и вы отправитесь в нашу счастливую, богу любезную столицу. – Напоследок пообещал вскоре его навестить. Распрощались. А он подумал, не написать ли письмо Ольге. Хотелось рассказать кому-нибудь о том, что произошло с ним в последние дни. О новых проблемах, сомнениях и своих беседах – прощаясь, председатель передал ему поклоны от знакомых, обеспокоенных его здоровьем, – о разговорах, которые он здесь вел с реальными людьми: хозяином гостиницы, секретарем суда, обещавшим рассказать подробно об эпизоде с Дамианом и о показаниях Барбары, серьезно отягощавших Сикста, с еще одним врачом, русским, директором здешней больницы, а также с теми, кто являлся в его бредовых видениях. В этом сплетении таилась правда. Постепенно выкристаллизовывался мир, который станет подлинной реальностью. Та грань, на которую он ступал с ощущением страха и униженности. Но также с твердой верой. Директор больницы – его прислал председатель – очень хвалил лечившего его врача, своего ученого коллегу. – Вот что я вам скажу, Иван Федорович – заметил он без тени язвительности. – Не знаю, имеют ли проблемы философии медицины, о чем он столько говорит на специальных собраниях научного общества, столь большое практическое значение, но его пытливость я высоко ценю. Не забывайте, господин следователь, мы существуем в интеллектуальной пустыне. Такой человек яркая звезда в окружающем нас океане посредственности. К тому же не слишком отягощен национальными комплексами, как многие его соотечественники, что, вы, я думаю, и сами заметили. А это важно. Таких людей мы должны поддерживать. В условиях, когда денационализация – давайте не будем бояться этого слова – дается нам с таким трудом, каждый не поддавшийся патриотической истерии исследователь становится – независимо от своих желаний – нашим союзником. Мне известны его общественные взгляды. Интеллигент умеренных убеждений. Он отвергает пустые мечтания. Не водится с социалистами. А этих за последнее время появилось тут видимо-невидимо, шныряют по фабрикам. И наконец, он человек глубоко религиозный…

Он забывал постепенно о деле Сикста. И лишь когда почувствовал себя лучше – не лежал уже целыми днями в постели, а начал ходить и провел несколько часов, разбирая бумаги, – он попросил замещавшего его следователя рассказать обо всем, что произошло в его отсутствие. Уже с первых слов стало ясно, что председатель, во время его болезни направлявший следствие, прилагает все усилия к его завершению. Но самыми удивительными были новые показания Барбары. – Я допрашивал ее несколько раз – с оживлением рассказывал чиновник. – Она уже совершенно спокойна, истерики прекратились. Говорит, что о сокровищнице Сикст упоминал не раз. Не Леон, а именно Сикст был, по ее мнению, инициатором ограбления. Как-то она прибыла в монастырь под видом паломницы из-за рубежа, Сикст, согласно ее показаниям, провел ее – вместе с большой группой посетителей – в помещения, где хранилась монастырская казна. Там он внезапно отвел ее в сторону. Попросил получше разглядеть то, что выставлено. «Все это – сказал он якобы – может стать нашей собственностью». В первый момент она подумала, что он не в своем уме. Вскоре представился случай вернуться к этому разговору. На следующий день Сикст выезжал на несколько дней в Варшаву. Он зашел за Барбарой в гостиницу, где она ночевала, и они сели в поезд. В пути – а в купе они были одни – Сикст вернулся к разговору о сокровищнице. Спросил, каково ее впечатление от увиденного. Барбара ответила, что более всего ее удивило не увиденное, а услышанное. «Дорогая моя – ответил тогда якобы Сикст – не придавай слишком большого значения сакрализации мертвых предметов. Не должно ли это богатство – выставленное словно в насмешку людям – служить лучшим целям?» – «Каким же?» – спросила она. «В свое время узнаешь». – Сикст рассмеялся, когда она попросила его не играть в прятки. Объяснил, что надлежит соблюдать осторожность. Он заботится и о ее интересах. Именно такое слово он употребил в разговоре. «У меня – заявил он – есть много способов привязать тебя к себе навечно». Она ответила, что существует лишь один способ. Она хочет, чтоб он снял сутану. Более ей ничего не надо. Он может это сделать, уйдя из монастыря – она никогда не придавала большого значения магии, которой он так поддался, – а может просто исхлопотать себе освобождение от обета. Она не переставала верить в существование всевышнего. Но бог – по ее мнению – никогда не был творцом бесчеловечных законов. Считала, что в случае с Сикстом – если продумать все до конца – проявилась как раз бесчеловечность. И она решила открыть правду. А эта правда, по ее словам, касается совести. С самого начала у Сикста не было намерения хранить верность монашескому обету. Он только ждал подходящего случая. Овладеть сокровищами он давно уже задумал. Ему нужен был лишь верный сообщник. Он готовил план побега из монастыря. Может, во имя любви, хотя она полагает, что, скорее всего, из любви к самому себе. А письма? Она, разумеется, понимает, что из писем вырисовывается иной его портрет. Но письма стали для него своего рода забавой. Иначе он вел себя, когда они говорили о будущем. Она скрывала это до сих пор, желая уберечь его от позора. Но теперь пришла к выводу, что это было неправильно и что ее долг – помочь установить истину. Она не думает о каре, какая их обоих ждет. Ей хочется, чтоб Сикст правильно понял ее роль в этой драме. Быть может, в нем пробудится дремлющая давно совесть. Допрашивавший ее чиновник сообщил, что все это было сказано с внутренней убежденностью. В первый момент такая исповедь может вызвать отвращение. Но что, если она не от обиды? Что, если и в самом деле ищет правды?.. Он просмотрел листы протокола, подписанные ею. Все соответствовало представленному отчету. – Верите вы в это? – Чиновник погасил папироску. – Да, господин следователь, ведь эти показания не снимают с нее ответственности. Пожалуй, даже усугубляют ее вину. – В этом вы правы – согласился он. – На суде ей будет вменяться в вину участие в заговоре, о котором она знала заранее. Таким образом она становится сообщницей всех преступлений Сикста, кроме убийства. Но и за убийство несет моральную ответственность. – Она уверяет – вставил чиновник – что искренне полюбила своего мужа. Что очень переживала его смерть. – Нет, нет – прервал он чиновника. – Она лжет… Тот взглянул на него с удивлением. – Она пытается усугубить вину Сикста – продолжал он – беря на себя большую ответственность в соучастии. Мстит. – Боже мой, отчего же? – и молодой следователь развел руками в величайшем изумлении. – Она любит этого человека. Вот тайна, которую она страшится открыть.

Неделю спустя председатель прислал за ним автомобиль, и он отправился с очередным визитом к врачу. Ему не нравилось это средство передвижения. Он предпочитал пролетку, но неудобно было отказываться. То была величайшая честь. Автомобиль все еще вызывал переполох на улице. На поворотах бросало из стороны в сторону. Доктор провел его на террасу. Еще теплый осенний день, наверное, один из последних, близился к концу. Небо сияло безупречной голубизной. И лишь на западе небосклон набухал пурпуром. Сад был похож на увядающий букет. Листья изменили цвет, но не облетели. – Через десять дней, доктор, я уже буду дома. Моя работа заканчивается, хотя, по правде сказать, окончание ее представлялось мне иным. Я говорил вам о дьяволе, он опутал Сикста, и я намеревался схватить его за хвост… – Врач улыбнулся и спросил, не напьется ли он чаю. Он согласился. – К этой встрече я готовился очень старательно – продолжал он – непременно хотел найти причины. Понять, почему Сикст был готов на столь страшное преступление. – Ну и что же – спросил врач – нашли? – Увы – ответил он. – Наверно, я совершил где-то ошибку. – А может, Сикст всего-навсего обыкновенный преступник? – осведомился врач. – Нет, доктор. – Вновь перед ним была орошенная кровавым потом рябина, она рдела на розовеющем небе, и над ней парили стаи птиц. – Не бывает обыкновенных преступников. Бывают лишь обыкновенные мотивы. Трудно говорить о них в деле Сикста. Иных же обнаружить мне не удалось. Мне казалось, что здесь должны быть причины посерьезнее. – Вот как – удивился врач. – Разве те, на которые Сикст ссылается, не достаточно серьезны? – Он отвернулся. – Они серьезны. Но Сикст говорит не обо всех. – Врач поморщился. У него, как и у многих, с кем он здесь встретился, сложилось определенное мнение по делу Сикста. Стоило ли искать аргументы, чтоб его опровергнуть? – Мне хотелось бы, к примеру, знать – добавил он – насколько он искренен, когда говорит о покаянии. – Отчего это вас так интересует? – доктор подал сахарницу. – Знаете, может, нам не стоит углубляться во все эти тайны?.. – И посмотрел на врача. Недавно. точно такую же фразу он сам написал в письме Ольге. Он опустил голову. – Опасаюсь, это похоже на дезертирство… – О боже – вздохнул врач. – Вам не хватает смирения, господин следователь. – Когда он вновь поднял голову и посмотрел на врача, у него мелькнула мысль: а может быть, у сатаны бывает и такое обличье? Ему казалось даже, что это именно сатана смотрит на него, прищурив глаза. – Поверьте, это так, господин следователь – продолжал врач, не спуская с него взгляда. – Вы присвоили себе право судить о намерениях. Меж тем вас должны интересовать результаты. Они-то и являются основой для ваших оценок… – Разве вас не интересуют, сударь, причины болезни? – прервал он врача. Тот пожал плечами. – Те, которые я могу познать. Но мне никогда не познать импульса, который способствует их развитию. Я имею дело с последствиями. Сам же импульс остается тайной. И не раздумываю – видя симптомы – какова их первопричина. Неизменно познаю результаты. И борюсь с ними. Их-то я и стараюсь как можно лучше изучить. Да скажите ж мне, ради бога, могу ли я судить, отчего из двух сидящих в моей приемной пациентов одному угрожает серьезная болезнь, а другой абсолютно здоров? Отчего эпидемия поражает одного, пощадив другого? Это мне неподвластно. Я не присваиваю себе такого права. Предпочитаю признать свою беспомощность. Этот принципиальный выбор совершается без моего участия. Вне моего сознания. – Они помолчали. Через некоторое время доктор спросил, не холодно ли ему. Нет, он не чувствовал холода. Смотрел на багровеющее небо. Был взволнован словами доктора, и лишь густеющие сумерки понемногу успокаивали его. – Я никогда не чувствовал себя старым, доктор – сказал он. – Однако то, что я услыхал, состарило меня… – Но ведь это же не признание полной беспомощности – ответил врач. – Я знаю, существуют некие первопричины, но они иногда ускользают от разума. Так чего же вы ожидаете, господин следователь? Эти первопричины существуют вне морали. Но коль скоро в жизнь вторгается слепой случай – он улыбнулся – я предпочитаю верить в их непознаваемую целесообразность… – И в этой улыбке было что-то дьявольское. – К чему ж вы тогда стремитесь, доктор? – прервал он его. – Не буду пока об этом распространяться. – Улыбка исчезла с его лица. – Повторяю еще раз: из того, что вы услыхали, далеко до признания полной беспомощности. Исследуя законы природы, я шаг за шагом приближаюсь к познанию правды о себе. Может, это и есть самое ценное… – Он рассмеялся в ответ. Но доктор глядел сурово. Ему не хотелось спрашивать, какова все-таки эта правда. Тот и так сказал немало. В конце концов, он многим обязан этому человеку, чей взгляд таит в себе приговор. Сикст прочел, вероятно, нечто подобное во взгляде своего двоюродного брата, когда начался их унизительный торг. Он поднялся. Поблагодарил за внимание. Взял рецепт и положил на стол конверт с деньгами. Обещал написать тотчас по возвращении в Петербург. В ближайшее время, по всей видимости из больницы. – Желаю как можно скорей поправиться – сказал врач. – Спасибо, доктор… – В прощальном взгляде он прочитал все тот же неумолимый приговор. Не выдержал и отвел глаза. И вновь сквозь приоткрытую дверь с террасы увидел погружающийся в сумерки сад. Жена доктора поставила на стол лампу и убирала тарелки. Выпрямилась – освещенная светом лампы – и посмотрела на него. Ждала, когда закроется дверь, ведущая на улицу. Шофер распахнул дверцу автомобиля. Поехали на прощальный ужин к председателю. В машине ему представилась вся бессмысленность этого визита. – Вы поосторожней! – пробурчал он шоферу. Молодой человек в кожаной фуражке повернулся и оскалил в широкой улыбке зубы. – Господин следователь, я лучший шофер в нашем городе… – Ну, ну, постарайся не замарать репутации. – Тот включил фары, и впереди легли два ярких снопа света; они выхватывали из мрака пролетки, перебегающих мостовую прохожих, мелькали тени деревьев. Визит к врачу не давал ему покоя. Если только в ближайшие дни приступ не повторится – а доктор уверял, что не повторится, дав ему, однако, действенное, как он сказал, болеутоляющее средство, – они больше никогда не увидят друг друга. Впервые он поймал себя на том, что чувствует неприязнь к этому человеку. Его раздражала туманная метафизика, которую тот исповедовал. Вспомнились его слова о непознаваемости мира. Видимо, дьявол и в самом деле воплощается в людей, ослепленных сиянием веры. Он закрыл глаза, чтоб не видеть мелькающие перед радиатором тени. И верил в познаваемость любых намерений. Если он и собирался написать Ольге, что порой не стоит принимать к сведению фактов, которым пока нечего противопоставить, то это еще не свидетельство моральной капитуляции. Отнюдь. Такая позиция имела преимущества. Будущее – продолжал он свои размышления – принадлежит людям, которые измерят нравственные законы успешностью своих действий. Это будут люди светлые, не согбенные бременем ограничений, унаследованных от прошлого. И тут же подумал, что такая точка зрения чревата опасностями. Автомобиль остановился перед длинным серым зданием. Он не шевельнулся. – Мы приехали, господин следователь – сказал шофер. – Вас подождать? – Он открыл глаза. – Ах, нет – и поднялся. – Кажется, я задремал! Минуточку! – Сунул руку в карман, достал портмоне. – Не жди меня. – И протянул молодому человеку деньги, но тот отдернул руку. – Не могу – сказал. – Его превосходительство рассердится… – Да бери, бери – настаивал он. – Не узнает… – Он поднялся на второй этаж. Прислонился к стене. Подумал, не вернуться ли, и все же нажал на звонок. Двери распахнулись. На пороге стояла жена председателя. Он ощутил резкий, раздражающий запах духов. – Ах, как я рада – и она легонько похлопала его по плечу. – Муж рассказывал, что вы были больны. Надеюсь, все обошлось благополучно. – Она ввела его в гостиную. – Слишком мало времени вы уделяли нам, господин следователь – сказал, увидев его, знакомый уже промышленник. – Приезд такого человека, как вы, приятное событие для нашего общества. – Председатель усадил его в кресло. – Иван Федорович – воплощенное трудолюбие – затараторил он. – Думает только о Сиксте, о его любовнице и его сообщниках… К счастью, все они вернулись к разговору, который их полностью поглотил. Речь шла о покупке значительного количества акций одной из здешних текстильных фабрик бельгийскими промышленниками. – Бельгийцами пока у нас не пахло ораторствовал взволнованный бородач, – не исключено, что вскоре появятся и японцы. Чему вы так удивляетесь? Они с удовольствием придушили бы нас. Вот современный способ ведения войны. Без винтовок, без крупных военных операций, один лишь финансовый нажим, и мы просыпаемся с перебитым позвоночником. – А может – прервала его импозантная дама с великолепным колье – и нам стоит помещать капиталы за границей? Неужто этих бельгийских финансистов тут же обвинят у них на родине в отсутствии патриотизма?.. – И разговор покатился по этому руслу. Чуть позже председатель еще раз вернулся к Сиксту. – Собственно говоря, Иван Федорович – заявил он – можно считать дело законченным. Не отбивайте хлеб у прокурора… – А что, если – перебил он председателя – обнаружится что-то новое? – Ну что еще может обнаружиться? – снисходительно улыбнулся председатель. – Не хватает только Леона с его сокровищами. Этот не сомневался, что бога нет. Он-то уж, верно, никогда не попадет нам в руки. Последний раз его видели в Гамбурге. Мы пока не наладили сотрудничества с южноамериканской полицией, чтоб надеяться его выследить… – Нет, я думаю о тех, кто ходит на свободе здесь. – Кто ж это, скажите, бога ради? – удивился председатель. – Кто еще в монастыре мог знать о преступлении?