Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Вечером, в гостинице, готовясь к очередному допросу, он читал письма Сикста. Снизу доносился уличный шум. Он оставил окна открытыми: погода была теплой, и вечер не давал еще о себе знать прохладой. С нижнего этажа долетали звуки оркестра, игравшего в ресторане. В письмах, написанных Сикстом до своего приезда в Варшаву, содержались характерные для монашеского образа мышления наказы и спасительные советы. Стиль писем был суховат и свидетельствовал о том, что их автор великолепно владеет собой. Никаких следов присутствия дьявола в рассуждениях Сикста не было. Он предупреждал, выговаривал, обещал заступничество в молитвах. Призывал к искреннему покаянию. Просил, чтоб она никогда не забывала о присутствии того, кому он, несмотря на всю свою человеческую слабость, старается служить как можно лучше. Говорил, что ему достанет духа противостоять ее желаниям. Спрашивал без обиняков, к чему она стремится. Писал, что не уйдет из монастыря. Именно там он решил коротать свои дни до самой смерти. Грех, который оба они совершили, ничего не может изменить. Советовал, что читать. Ссылался на книги, где описаны еще более страшные грехопадения. Эти люди – ликовал он – познавшие то же самое, восстали в конце концов для святой жизни. И всегда писал о том, что ей стоит задуматься, не ощущает ли она в себе призвания уединиться в обители. Может быть – спрашивал он – это соответствует ее наклонностям, и лишь там, в уединении разумно выбранного ею самою монастыря, она обретет душевный покой? Он поверял ее опеке самых разных святых и заклинал, чтоб она больше ему не писала. Письма этого периода были наименее интересны. Они не вносили в дело ничего нового. Игра, которую он в то время вел, имела явную цель: избавиться от навязчивой поклонницы. Любопытно, каковы были письма Барбары. Они не сохранились – он наверняка уничтожал их тотчас по прочтении. Может быть – подумал он – Барбаре захочется рассказать об этом самой на предстоящих допросах. Гораздо важнее оказалась вся остальная корреспонденция. Письма, написанные после нескольких дней, проведенных в Варшаве. Словно их автором был совершенно иной человек. От безличного стиля не осталось и следа. Ощущалась подлинная драма. Письма говорили о сильном чувстве, столь сильном, что оно сломило давнюю предубежденность. Сикст много и красиво распространялся о состоянии своего духа, о мучивших его желаниях. Радость мешалась со страхом. Он расспрашивал о ее здоровье. Желал знать о малейших затруднениях. Теперь он умолял, чтоб она писала чаще. Каждый день. Прежних мыслей в тех письмах не было. Читать их было все равно что присутствовать при рождении нового человека. Во всех этих запечатленных старательным почерком воздыханиях, жалобах, в отчаянии, перемешанном с упоением, трудно было доискаться признаков близкого преступления. Это поразительно – думал он – но Сикст лишь сейчас впервые нашел себя и благодаря этому – при всем том ощущении греховности, которое его не покидало, – начал жить в атмосфере подлинной духовной чистоты. В одном из писем он даже упомянул, что его вера окрепла. Просил не удивляться такому признанию. Он верил в милосердие всевышнего, который карает лишь тех, кто совершает зло. «Нет ничего дурного – делился он с ней – во взаимном доверии и в чувстве более сильном, чем доверие, которое люди зовут любовью и к которому и нам дано в конце концов приблизиться…» Так пишут юноши под влиянием первого любовного порыва. А Сикст давно уже был не юношей. Он читал со все возрастающим изумлением, познавая еще одно, до той поры ему неизвестное обличье узника. Иногда он испытывал неловкость оттого, что знакомился с такого рода перепиской. Ведь он, посторонний, читает эти строки с целью выловить аргументы, способные осудить писавшего их человека. Он не рассчитывал услышать здесь отголоски старых историй об участи грешных монахов и монахинь, забывших вдруг о своем святом призвании и связавших себя узами более прочными, чем любовь к господу, которому они принесли обет верности, облачившись в монашеское одеяние. И еще одно. Потребность освобождения. Он понял, сколь страшным стало пребывание Сикста в монастыре. А впрочем – тут же пришло ему в голову – быть может, он жил как бы пне своего окружения и умел отключаться от навязанного ему сурового уклада? Это трудно было представить. Он намеревался на днях посетить монастырь. Решил расспросить монахов – хотя уверенности, что скажут правду, не было – о поведении Сикста в тот период. Не заметили ли они каких-то перемен? Не проявлял ли он раздражительности или же, напротив, был спокоен и сиял от счастья. Легко себе представить, что в таком сообществе подобного рода перемены не останутся без внимания. Письма наверняка не были наигрышем. Не был пустым фейерверком сжигающий его жар… Случилось так, как и предупреждал председатель: парижский журналист отыскал его, попросил интервью. Он сказал, что времени у него в обрез и что он не может дать какую-либо информацию относительно следствия. Они разговаривали в пустом кабинете после того, как закончился допрос последнего свидетеля. – Вам следует знать – цедил он сквозь зубы – такие методы практикуются во всем цивилизованном мире. – Да, это мне известно! – ответил журналист. – Я стараюсь добиться возможности поговорить с вашим узником. – Опасаюсь, что такого разрешения вы не получите. – У нас – прервал его француз – подобные встречи в тюрьме иногда разрешаются… – Вы думаете – спросил он – это помогает работе правосудия? Это только способствует нажиму со стороны общественного мнения. – А иными средствами – улыбнулся журналист – без контакта с лицами, оказавшимися на скамье подсудимых, нельзя, по-вашему, оказать нажима? – Именно для этого – ответил он – у нас и существует цензура. Уверяю вас, терпеливое ожидание процесса – самый лучший в таких случаях способ, и он более всего способствует интересам правосудия. – Мы вернемся, возможно, еще к нашему разговору – буркнул француз. – Я ожидаю как раз письма из Петербурга. В нашем посольстве у меня есть знакомые. А у тех знакомые в вашем министерстве… – Француз попрощался. Не впервые сталкивался он с такой уверенностью в силу протекции. Когда он выходил из суда, ему в глаза бросилась худенькая фигурка женщины, повязанной платком. Она подошла. – Это вы – прошептала. – Я ходила в тюрьму. Мне сказали, вы еще в суде… – В первую минуту он ее не узнал. Лишь когда они приблизились к зажженному фонарю посреди площади, понял, что это жена извозчика. – Вы навещали мужа? – Да – торопливо проговорила она приглушенным голосом, сдерживая рыдания. – У меня семеро детей. С тех пор как его арестовали, мы нищенствуем. Вы должны его выпустить… – Это от меня не зависит. – Он остановился. – Для вашего мужа существовала единственная возможность выйти из тюрьмы. – Какая? – она подняла голову. Из-под надвинутого на лоб платка торчали короткие пряди седеющих волос. – Ему надо было сказать правду. Ничего больше! – ответил он, злясь из-за того, что она сюда притащилась, и быстро зашагал в направлении улицы, ведущей к вокзалу. – Мы говорили об этом. Я не раз предупреждал, что упрямство приведет его на скамью подсудимых. – Но ведь он – повторяла она, семеня рядом – не сделал ничего худого. – Мы должны карать и преступников, и тех, кто покрывает преступления – проговорил он с раздражением. – Ничем не могу помочь. Найдите ему хорошего адвоката. – У меня нет денег! – вновь зарыдала она. – Мы голодаем, господин следователь… – В таком случае – бросил он, не замедляя шага – адвоката ему назначит суд. Там будет видно… – Проклятая жизнь! – застонала она. – Проклятая полиция! Проклятые суды! – и громко, словно это должно было принести ей облегчение: – Проклятый монастырь… – Он остановился. Подумал, что ослышался, но она все проклинала и проклинала. – Вот оно что! – он наклонил голову. – Любопытно, в тюрьме она вела себя так же? Проклинала тех, кто навлек на нее эти беды? И какова была реакция ее мужа? Он сунул руку в карман, вытащил бумажник, подал ей мятую ассигнацию. – Ничего не поделаешь! – и развел руками. – Больше ничем помочь не могу… – Он видел, как она боролась с собой. Решала, брать или не брать деньги. Все-таки протянула руку. Потом молча повернулась и пошла в противоположную сторону. В ресторане, куда он зашел поужинать, он наткнулся на председателя, веселившегося в обществе друзей. Ретироваться было поздно. Пришлось подойти к их столику под громкие приветственные крики. – Вот наш отшельник! – отрекомендовал его присутствующим изрядно захмелевший председатель. – Восходящая звезда петербургского судопроизводства… – Ему стали улыбаться, подсунули рюмку. Он сказал, что пить не станет, плохо себя чувствует. – Отговорочки, отговорочки, Иван Федорович – бормотал председатель. – В вашем возрасте, помнится, я лучше пользовался благами жизни… – И он запел хриплым пропитым голосом. Официант получил новый заказ. Председатель наклонился к нему и принялся рассказывать о каком-то деле, приключившемся в Рязани много лет назад. Он был тогда начинающим судьей и прочитал о нем в газетах. – Вам стоит познакомиться с этим делом, дорогой Иван Федорович – не унимался он. – В каком-то смысле это прецедент. Я уже велел доставить сюда необходимые бумаги. Да вы послушайте – он облизал лоснящиеся губы. – В женском монастыре под Рязанью была убита старуха монахиня. В ходе следствия, начатого через некоторое время, ибо поначалу преступление постарались замять, выяснилось, что убийца – молодая, только что принятая в монастырь послушница. Ее задержали, произвели психиатрическую экспертизу. Врачи не решились признать у нее душевное расстройство. Девушка сразу призналась в совершением преступлении. Стали доискиваться мотивов. Оказалось, причиной является зависть. Но установили – возможно, не захотели сообщать всех результатов, – может, были еще какие-либо дополнительные мотивы. Возможно, и были. Суд, однако, не пожелал извлечь их на свет божий. И я не удивляюсь этому. Но причиной, которую приводила сама монашка, явились ее видения. Она упорно твердила, что в течение многих месяцев ее посещали святые угодники. Делилась этим с другими монашками. Ее пытались угомонить. Когда уговоры стали слишком настойчивыми, она решила, что увещевания исходят от дьявола. Пришла к выводу, что он говорит устами той самой старухи, и однажды в припадке злобы убила ее жердью, подобранной во дворе, в тот момент, когда та выходила из церкви после ночной службы. Обратите, Иван Федорович, внимание на соображения экспертов. Они, разумеется, установили состояние повышенной возбудимости на почве религиозного психоза, но не подтвердили, что девушка невменяема. Допускали, следовательно – тут он фыркнул – что вечерами можно беседовать с божьими угодниками, ночью убивать, а днем отвечать за свои поступки перед судом. Я не хочу тем самым сказать, что медицинские заключения, какими мы располагаем по делу Сикста, сомнительны в отношении его вменяемости. Ведь у него таких видений не бывало. Болтает он, правда, о разговорах с дьяволом, но воочию его все-таки не видел. А с такими дьяволами – хохотнул он – мы все встречаемся каждый день, разве не так?.. – Собеседники поспешили согласиться. Вновь наполнили рюмки. – Опять нажимают на меня, Иван Федорович – сказал председатель со вздохом – просят ускорить следствие. – С какой целью? – спросил он. – Да вы ведь сами видите: я не придаю этому никакого значения! – негодуя, воскликнул он. – Я отсылаю их к вам. Они сетуют, что дело может в конце концов выдохнуться, вы понимаете? Исчезнуть с горизонта. Что о нем забудут. – А нам-то что? – и он пожал плечами. – Именно так я им и отвечаю – заверил его председатель с горестным выражением на лице. – Вот какова судьба чиновника, занимающего пост чуть повыше других! Слава богу, ответственность в основном на вас. – Понимаю – сказал он – но ведь мы с вами только что говорили: никакого нажима не наблюдается, исключение составляют лишь те глупости, какие пишет местная пресса. – Помню – отозвался председатель. – (Я о нажиме и не говорю. Боже мой, это всего-навсего советы. Мне самому приходится улавливать грань, за которой кончаются советы и начинаются приказания… – Ему опротивело слушать эти бредни, но неудобно было уйти. – И еще одно – улыбнулся председатель. – Недавно вы допрашивали по делу Сикста даму из Варшавы. Она, кажется, сдавала внаем свою квартиру. – Правильно – подтвердил он – я допрашивал эту особу… – Надеюсь – продолжал председатель – ее показания не имеют большого значения? – Почему вы так полагаете? – удивился он. – Я предпочел бы – цедил сквозь зубы председатель – чтоб ее не вмешивали в процесс. – Вовсе даже напротив – возразил он поспешно. – Я внесу предложение, чтоб ее допросили в качестве свидетельницы… – Что она там скажет! – воскликнул председатель. – Сдавала комнату. Вот и все. – Вы ошибаетесь – возразил он с ледяным спокойствием – она вела при этом весьма любопытные разговоры. – Дорогой коллега – не отставал тот – если в это и без того обширное дело мы будем совать еще и всякие сплетни… – Не думаю, чтоб так можно было оценить ее показания – улыбнулся он. – Она сводница. – Ваше мнение основано на сильно преувеличенных данных полиции – продолжал председатель. – Не буду скрывать: эти сведения попали к нам по недосмотру. Мне намекнули люди, занимающие довольно высокие посты, что будет лучше, если мы оставим эту бабу в покое. – Не возьму в толк – прервал он – что это за персоны? – Председатель побагровел. – Мне не хотелось бы называть их имен – заметил он сухо. – Я думал, вы понимаете, что кроется за такого рода просьбой. – Нет, не понимаю и прошу, чтоб вы мне объяснили, Спиридон Аполлонович. – Великолепно! – председатель покосился на соседа. Тот был погружен в беседу с кем-то сидящим рядом, они горячо толковали о биржевых курсах. – Дама, о которой речь, и в самом деле занимается своего рода сводничеством, хотя, как мне кажется, в некоторых сферах это занятие определяют более отвлеченно… – Просто-напросто законспирированный бордель – перебил он. – Боже милостивый – вздохнул председатель – да не упирайтесь вы в терминологию. У нее в доме бывают разные люди… – Они известны нам по полицейским рапортам – вновь перебил он. – Я уже говорил – невозмутимо продолжал председатель – что данные полиции преувеличены и нам не следует придавать им слишком большого значения. А теперь к делу, Иван Федорович. Адвокаты Сикста или копь другого из обвиняемых легко подвергнут сомнению правдивость ее показаний. – Почему бы этого не сделать прокурору? – спросил он. – Прокурор будет молчать – отозвался председатель. – Могу вас в этом уверить. Нам указали избегать подобных ситуаций. Знаете, что произойдет, если в ходе процесса – даже не по существу дела – появятся имена людей из нашей администрации? Этого будет достаточно, чтобы местная печать, которой рта при таком повороте не заткнешь, мгновенно раздула эту историю до размеров колоссального скандала. И поэтому ничьи имена в ходе процесса не должны быть ею названы – докончил председатель. – Только это я вам и хотел сказать. Надеюсь, у вас не возникло сомнений, будто это моя выдумка. Впрочем, целесообразность такого решения я одобряю. – Он не ответил. Пил кофе. У него не проходило ощущение, что все его дела в данный миг не ускользают от чьих-то внимательных глаз, что он постоянно находится под пристальным наблюдением, что за ним следят недремлющим оком еще иные люди, не только этот почтенный его опекун, который развалился на диване, раскуривая сигару, счастливый, что ему так гладко удалось завершить свой монолог. – Господа – обратился к ним сидящий рядом мужчина, кажется, здешний промышленник – вы о политике? – Нет – ответил он. – Мы о девочках… – Председатель вытаращил глаза. – Мы говорили об одном достойном наилучших рекомендаций борделе… – Мужчина перестал улыбаться. Снял пенсне и принялся протирать его концом салфетки. – У Ивана Федоровича – пробормотал наконец председатель – своеобразное чувство юмора. Судебная практика отравляет, видимо, здоровую радость… – Да, да – согласился мужчина. – А у нас тем временем без конца неприятности из-за растущей революционной активности. Из России сюда проникают анархические элементы. А от нас просачиваются туда наши агитаторы. Пестрейшая смесь национальных интересов, и над всем этим маячит революция. Требования растут с каждым днем. Бывают случаи самосуда. Наши мастера боятся высунуть нос на улицу. Настоящий террор. – По поводу подобных дел – председатель занял свою прежнюю позу – у нас самые определенные инструкции. Суды будут выносить суровые приговоры. Мы усилим меру наказания. – Не кажется ли вам, господа – обратился он ко всей компании– что дело тут гораздо сложнее и что все это связано с самой структурой государства? – Так считают либералы в столице – заметил промышленник. – Я-то как раз убежден, что дискуссии по поводу структуры вряд ли изменят положение вещей. Они того и гляди взорвут мне фабрику. – Председатель рассмеялся. – Ну, а жрать что они будут? Камни?..

Сикст был все в том же приподнятом настроении. – Каждое утро, господин следователь – сказал он, придвигая поближе стул – к окну моей камеры прилетают два голубя. Один серый с белыми пятнышками на крыльях. У другого такие же точно коричневые пятна. Кормлю их хлебом. Они прилетают всегда в одно и то же время. Я жду их. В них что-то от великой чистоты… – Может, вы и правы – заметил он. – Не придавайте только, пожалуйста, их появлению символического смысла… – Отчего бы мне этого не делать? – улыбнулся Сикст. А он подумал: любопытно, что они могут символизировать? Но не хотелось в начале допроса раздражать арестованного. – Я часто размышляю о смерти – продолжал Сикст. – Смерть не существует вне моральных категорий. Иначе говоря, мы должны придавать ей моральный смысл. Часто размышляю… Я убежден, что моя жизнь близится к концу… – Отчего же такие мысли? – осведомился он. – Вы что, плохо себя чувствуете? – Напротив – ответил Сикст. – Чувствую себя превосходно, если учесть условия, в каких живу. Никогда я не думал, что вид птиц на подоконнике может таить в себе какой-то моральный смысл. Если мы сами, конечно, несем в себе что-то очищающее. – Ищите лучше моральный смысл не в смерти, а в жизни… – прервал он его. – Вы заблуждаетесь, господин следователь – не унимался Сикст. Он держался все более самоуверенно, напоминая мэтра или проповедника. – Смерть – об этом вам скажет любой врач – отнюдь не то, что совершается в одно мгновение. Мы умираем каждый день, каждый час. Это то, что нам присуще. Мы дозреваем до нее. Дорастаем. Я не имею в виду, что замирают биологические процессы. Меня интересует процесс, который измеряется моральными категориями. – Прелестно – ответил он. – Но учтите, с меня хватит расплывчатых бесед о морали. Мне вот что хотелось бы знать. Был у вас с ней разговор о том, чтобы вам уйти из монастыря? – Да – ответил Сикст. – Много раз. – И вы всегда говорили одно и то же? – настаивал он. – Я ощущал в то время – начал Сикст – удивительную двойственность. Я любил эту женщину. Я все более и более в ней нуждался. Все мои мысли были связаны с нею. И вместе с тем я чувствовал: нельзя нарушить монашеский обет. Смею вас уверить: это не была приверженность к удобствам, желание продлить предосудительную связь. Я ездил в Варшаву – мои поездки становились более частыми и более длительными, – и мы проводили все время вместе. Я был счастлив, и она, как я думаю, была счастлива тоже. И все-таки сколько она ни просила меня оставить монастырь, я каждый раз отвечал ей, что это невозможно. Она говорила, что нет оснований для опасения, будто мне не приспособиться к новой жизни. Она глубоко верила в то, что это возможно. Считала, что надо уехать куда-нибудь подальше. Туда, где никто не проникнет в нашу тайну. Я объяснял, что тут не проблема устройства новой жизни, что иные, более глубокие причины, уходящие корнями в данный мною когда-то обет, связывают меня навсегда с монастырем. Ей было не понять, как я могу существовать так. Если это вопрос веры – рассуждала она – то можно попробовать освободиться от обета. Можно поехать с этим даже в Рим, умолить папу римского. Наверно, она где-то это вычитала. Я просил, чтоб она об этом забыла. Как можно забыть о будущем? Я не знал, что на это ответить. «Может, мы оба – говорил я в отчаянии – не дозрели еще до решения?» – «Какого? – спрашивала она с гневом. – Разве мы не нуждаемся друг в друге больше, чем когда-либо прежде?» Мы нередко совершали долгие прогулки вдоль Вислы. Заканчивали их возле Цитадели^[4]. Порой мне казалось: исполнение надежды на лучшую жизнь совсем близко, не дальше, чем тот берег, который виднеется за отмелями и деревцами, растущими у воды. Там, где зеленая, а затем синяя линия на горизонте. Надо лишь переплыть эту воду. – Долго ли мне ждать? – спрашивала она. И повторяла этот вопрос дома, в магазинах, куда мы заходили за покупками, в театре, куда она затащила меня впервые в жизни. Я умолял ее быть терпеливей. Знал, что она страдает, но и сам страдал. Возвращаясь в монастырь, я много часов проводил в пустом соборе. Перед закрытой пологом чудотворной иконой молился о ниспослании помощи. И ответа не получил. Я опасался разговора с опытным исповедником. Догадывался, что он может мне сказать, и не верил в пользу его советов. Может, я ошибался? Может, тут-то и надо было открыть свое сердце другому человеку? Все реже – даже тогда, когда я стоял, преклонив колени, в темном соборе перед единственной тлеющей красной лампадой, – я допускал мысль, что мы можем существовать врозь. В состоянии ли вы понять меня?.. – Вопрос, признаться, удивил его. Но во взгляде Сикста читалась мольба, ожидание помощи, которую он должен оказать. – Нет – ответил он. – Мне непонятны ваши сомнения. Вы нарушили данный вами обет. Не оставалось ничего иного, как объявить об этом факте. Вы стали бы свободным человеком. Могли бы жить честно. – Свободным? – повторил Сикст. – Разве обет можно нарушить? – Должно – ответил он не задумываясь. – Если вы апеллируете к нравственности. Однако вы струсили. – Это верно – согласился Сикст. – Но отвагу я понимаю по-другому, господин следователь. Я не отрекался от всевышнего, который меня отметил. – А было трудно снять обет? – спросил он. – Не знаю. Всерьез я никогда об этом не думал. – Выходит, вы предпочли обманывать других и даже украли сокровища из монастыря – продолжал он. – Втянули в грязное, безнравственное дело женщину, которая вас любила, за которую вы были в ответе… – Он хотел добавить: оскорбили господа, в которого верили, – но Сикст его перебил. – Я предпочел, господин следователь, взять все грехи на себя, но не хотел разрубать тех уз, которые были завязаны мною добровольно. Они были важнее. – И потому – взорвался он, не в силах сдерживать больше накопившийся гнев – выбрали преступление! – Сикст не спускал некоторое время с него взгляда, словно понимая, что следователь должен дать выход своему возмущению. Убежденный в несовершенстве санкций, какие изобрели люди, устанавливавшие нормы общественной жизни, он не желал – по-прежнему не желал – принять к сведению, что и высший, по его мнению, сверхчеловеческий закон, тоже является законом, созданным человеком. – Простите, мне не стоило говорить этого… – Отчего же, господин следователь – удивился Сикст. – Ладно, ладно – пробормотал он, убирая бумаги, среди которых были и выписки из прочитанных накануне писем – хотя они ему в этом разговоре не понадобились. – У меня сегодня дурной день… – Он посмотрел в окно. По небу плыли темные тучи. – Наверное, будет дождь… – И решил отказаться на ближайшие дни от разговоров с Сикстом. Материала накопилось достаточно. Надо хорошенько его проанализировать. Установить очередность дальнейших поисков, чтоб не затеряться в дебрях словесных излияний, монологов, каверзных – со стороны Сикста, о чудо! – вопросов и ответов. Была еще одна причина. Последнее время Сикст до такой степени разговорился, словно решил его доконать. В камере он не будет пускаться в разглагольствования. Наскучит надзирателям. Он попросил, чтобы из тюрьмы доставили Дамиана. Он уже наслышался о нем от здешнего следователя, который не раз его допрашивал. Несколько дней назад председатель со злостью заметил, что монаха придется выпустить, во время процесса он не будет находиться под стражей. Кто-то прибегнул вновь к давлению, и почти наверняка его придется освободить. Вошел высокий, видный мужчина. Может быть, более чем высокий. Широкий в плечах, с огромным животом, на который, сцепив пальцы, он положил свои руки. Облачен в белую сутану. Ему, по-видимому, разрешили носить монашеское одеяние. Дамиан прошел по кабинету твердым решительным шагом и, не ожидая разрешения, опустился на стул. – Я разговаривал со своими адвокатами – сразу заговорил он. – Мне сообщили, что следствие по моему делу завершено. Чего же от меня еще требуется?.. – Он ни словом не обмолвился об освобождении. Значит, его осторожные адвокаты не сообщили ему пока о такой возможности. – Вам сказали правду – ответил он. – Следствие по вашему делу завершено. Но не завершено следствие по делу ваших друзей. – О каких друзьях вы говорите? – перебил он бесцеремонно. – Не следует отрекаться от друзей в беде – улыбнулся он. – Вы отлично знаете, о ком я говорю… – Догадываюсь – процедил сквозь зубы Дамиан – вы имеете в виду Сикста. Но каких еще друзей вы собирались мне подсунуть? – Насколько мне известно – кроме вас – он подчеркнул это – другом Сикста был также Леон. Тот самый, который исчез после ограбления монастырской сокровищницы. Пока что мы его не отыскали, а у нас хорошие связи с криминальной полицией всей Европы. – Я попрошу! – воскликнул с раздражением Дамиан. – Леон никогда не был моим другом. – Друзья наших друзей… – начал он. – Вы что, пригласили меня сюда выслушивать афоризмы? – Дамиан нахмурился. – Отнюдь – и тут он постарался сосредоточиться. С чего начать? – размышлял он. – С показаний хозяйки тайного борделя, где бывал Дамиан? Для него это слишком большая неожиданность. Если сослаться на показания Сикста, очерняющие друга, Дамиан может вообще отказаться отвечать на вопросы. – Вам было известно, что находилось в диване, который Леон помог вывезти Сиксту из монастыря? – На этот вопрос я отвечал уже сто раз! – воскликнул Дамиан. – Я уже сообщал, что в это самое время я отправлял богослужение. Меня не было во дворе, и я не видал никакой выезжающей из монастыря пролетки. – Понятно – согласился он. – Когда же в таком случае вы узнали, что Сикст убил человека? – И об этом я говорил – выдавил Дамиан из себя со вздохом. Увы, он не мог отрицать, что знал об убийстве. Именно он, когда в монастыре впервые появилась полиция – после бегства Сикста и Леона – отправил по условленному адресу в Варшаву сообщение о том, что тучи сгущаются над головой. – Я уже говорил: отец Сикст явился ко мне в келью в тот вечер и сказал, что должен признаться в совершенном им страшном грехе. Это было на следующий день после того, как тело вывезли из монастыря. Я удивленно спросил, считать ли этот разговор исповедью, он ответил отрицательно. Сказал, что ему надлежит взвесить сначала все на весах совести и лишь потом он будет готов к исповеди. Я удивился еще больше и посоветовал ему отложить разговор до следующего дня, когда он немного успокоится. Я видел, как он взволнован. И тут он открыл мне то, что произошло в его келье накануне. Просил, чтоб я никому об этом пока не сообщал, потому что сам собирается поговорить с настоятелем. Сикст был моим другом. То, что я услышал, потрясло меня до глубины души. Я обещал молчать. Я поступил неправильно. Моим долгом было – не считаясь с тем, что нас связывает дружба, – немедленно известить об этом братию. Большой вред я нанес своим молчанием монастырю… – Какова была реакция Сикста? – перебил он Дамиана. – Так ведь можно – поморщился монах – зачитать соответствующее место из показаний, которые я подписал своим именем… – Отвечайте на вопросы! – ударил он кулаком по столу. Он уже не владел собою. И в ту же секунду пожалел об этом. Не стоило так горячиться. Не только ради интересов дела, но также из уважения к самому себе. Хотя наглость Дамиана превосходила все ожидания. – Господин следователь – начал монах, помолчав, голосом, в котором чувствовалось ледяное спокойствие – криком вы меня не испугаете. Все это можете оставить при себе. – Пожалуйста, не забывайте – перебил он вновь Дамиана – вам не дано право комментировать мои вопросы, ваша обязанность говорить правду. Если мое обращение к вам – как к гражданину – не дает результатов, я обращаюсь к вам как к духовной особе, чьим долгом, как мне известно, является правдивость всегда и во всем… – Дамиан улыбнулся, с явным _# удовлетворением. – Постараюсь пойти навстречу вашим пожеланиям. Мои адвокаты сообщили, что я имею право отказаться от дачи показаний. – В данном случае меня не интересуют советы ваших адвокатов… – Хочу обратить ваше внимание – продолжал Дамиан – я отвечаю здесь по доброй воле. – Он задумался на минуту. – Сикст начал с первой встречи с Барбарой. Рассказал, что его с нею связывало и сколь сильным было его чувство. В августе – а их связь продолжалась, кажется, несколько месяцев – эта женщина стала проявлять все больше беспокойства по поводу будущего. Короче, настаивала, чтоб он вышел из ордена. Не могла поверить, что он не в состоянии этого сделать. Он подозревал, что она намеревается по-иному устроить свою жизнь. Это, как он говорил, было невыносимо. Сикст обдумывал разные способы привязать ее к себе навсегда. И тут ему пришел в голову этот страшный – он подчеркнул это слово – замысел. Он решил выдать Барбару замуж за своего двоюродного брата. Ему казалось, что это как раз подходящий человек для этого. Он сочетал их святыми узами и не задумался при этом – а задуматься следовало, – что увеличивает тем самым свою и без того огромную вину. И они условились с этим мужчиной – а это был молодой, очень бедный железнодорожный служащий, – что, получая пожизненное материальное обеспечение, какое ему гарантирует Сикст, тот будет играть на людях роль супруга Барбары. Но только на людях! Он был посвящен в тайну их отношений. Кажется, он согласился без колебаний. Еще Сикст рассказывал, что его двоюродный брат жаловался все время на какой-то недуг. Не знаю, какая это была болезнь. Сикст сочувствовал молодому человеку. Даже молился за него. Советовал ему обратиться к хорошему врачу и сделать необходимые обследования. Не знаю, выбрался ли тот в конце концов к врачу и рассказал ли Сиксту о результатах своего визита. Но это сообщение, как я полагаю, повлияло на безумный план Сикста. Он отправился в Варшаву. Обсудив все с Барбарой, которая дала согласие с равнодушием легкомысленной грешницы, он обвенчал их пред алтарем костела Визиток. Несколько месяцев все шло своим чередом, ничто не предвещало трагедию – Дамиан повторял это, словно играл затверженную роль, речь лилась плавно, без участия мысли. А сам следил за ветвями, качавшимися за окном, за быстрыми движениями пера, которым водил протоколист, записывавший его показания. Дамиан старался говорить не слишком быстро, чтоб тот поспевал за его рассказом. И это вызывало определенное беспокойство. Он понял, что Дамиан повторит то же самое слово в слово и перед судом. Приходилось следить за каждой деталью. – Наконец – продолжал он – в одном из писем, которые Сикст сам брал на почте – а письма приходили меж тем все реже – Барбара сообщала, что большую часть свободного времени проводит с мужем. Это был первый сигнал тревоги. Вскоре появились другие. Однажды Сикст Приехал без предупреждения в Варшаву. И застал их вдвоем. Близилась ночь. Братец молчал, а Барбара заявила со смехом, что он как-никак ее законный супруг. Затем все же выставила его из дому. Какое-то время все оставалось без изменения. Пока не пришло письмо. Барбару, кажется, в его содержание не посвятили, в чем лично я сомневаюсь. Брат в этом письме категорически требовал прекратить дальнейшие визиты в Варшаву и грозил Сиксту, что все откроет, если тот не примет его условий. Сикст растерялся. С этого момента он стал подозревать, что этот дьявольский план – все, впрочем, было здесь делом дьявола – инсценировала сама Барбара. Страх мешался с гневом. Гнев с ревностью. Сикст признался мне, что страшнее всего была именно ревность, мутившая рассудок. Он чуть было не обезумел. Отправился вновь в Варшаву, подгоняемый страхом неизвестности. Брата он не застал. Барбара прикинулась, будто ни о чем не подозревает. Вместе с тем держала себя самоуверенно. Он осыпал ее подарками. Стал оставлять больше, чем обычно, денег на ведение хозяйства. Вернулся, немного успокоенный. По-прежнему ежедневно бегал на почту, но писем пока не было. Затем получил второе письмо. Оба эти письма он впоследствии уничтожил. Знаю только, что брат требовал срочного ответа. Он назначил день, когда сообщит обо всем церковным властям, попутно дал понять, что не ограничится этим и устроит публичный скандал. Итак, шантаж. Надлежало действовать как можно скорее. Сикст решил поговорить с кузеном в монастыре. Не в Варшаве. Здесь он чувствовал себя уверенней. Мог навязать свою волю сообщнику. И то, что рядом не было Барбары, тоже имело свое значение. – Дамиан задумался. – Меня больше всего поразило в его рассказе неизменное отношение к этой женщине. Он утверждал, что любит ее. Это не позволило ему увидеть истинное обличье предмета своего обожания. Тем временем брат согласился приехать. Сикст встретил его на вокзале. Прямо оттуда они отправились в монастырь. В келье Сикст сразу перешел к делу. Сказал, что все трое совершили великий грех. Что его вина несомненна, но какая-то доля вины приходится и на них, ибо все они соучаствовали в грехе. Сказал далее, что любит Барбару и что не может от нее отказаться. Сулил деньги. Братец не соглашался ни на какие условия. Говорил, что из-за этого фиктивного брака жизнь у него сломана. Сикст обещал начать немедленно хлопоты о разводе в Риме. Это потребует времени, но получить согласие на развод вполне возможно, тем более что дело не дошло до близких отношений. Тогда братец разразился смехом и заявил, что вот уже три месяца, как он находится в близких отношениях с Барбарой. Он съезжал от нее только на время визитов Сикста. Это был страшнейший удар. Сикст говорил, что в ту минуту был близок к обмороку, казалось, весь мир обрушился ему на голову. Братец же со своей стороны твердил, смеясь, что не помышляет о разводе, что полюбил Барбару, которая отвечает взаимностью на его чувство. И в подтверждение показал привезенное с собой письмо. Вульгарное по выражениям и беспощадное по сути, оно было написано, несомненно, ее собственной рукой. Тогда Сикст ударил его по лицу. Завязалась борьба. Сикст помнит, что тот изо всех сил колотил его головой о стену. На какое-то мгновение Сикст потерял сознание. Очнулся, но противник все бил и бил в ожесточении. Именно тогда он схватил лежавший под кроватью топор и ударил. Раз и еще раз. Сатана свершил свое дело. Сиксту казалось, он во сне… Я не поверил, что это правда. И не знал, как мне быть. Я спросил, откуда в его келье топор. Он ответил, что принес его из мастерских перед поездкой на вокзал. Принес без определенного умысла. Я повторяю все время, господин следователь, его слова – продолжал Дамиан – ничего не комментирую. Я знал Сикста много лет. Но не предполагал, что этот человек окажется столь великим грешником. У него не природа преступника. Каждый из нас, господин следователь – продолжал он, переходя на шепот – может очутиться в тех же сетях, если только отвратит свой взор от видения страшного суда. – Что было дальше? – спросил он. – Сикст сказал, что топор выпал у него из рук. Кровоточащее тело лежало на полу. Сикст рухнул на постель. Отдался великому непреодолимому плачу. Затем встал и отпустил грехи умирающему. Вновь упал на постель. Он не представлял себе течение времени. Очнулся. Позвал Леона. Велел поклясться, что тот никому не выдаст тайны. Они решили бежать вместе из монастыря. Леону следовало проникнуть в монастырскую сокровищницу, вынести оттуда драгоценности, отправиться по условленному адресу, где через какое-то время они должны встретиться и решить, что делать дальше. Но в первую очередь надлежало уничтожить следы преступления. Во всем помогал Леон. Никто в монастыре не знал, какое страшное дело совершилось в его стенах. После того как был вывезен диван с упрятанным в нем трупом – это было сделано по предложению Леона, – тот в самом деле проник вечером в монастырскую сокровищницу и совершил дерзкую кражу. Исчез он на следующий день утром. Канул, будто камень в воду. Сикст был еще в монастыре. Его терзали страшные угрызения совести. Именно тогда он и посетил меня. Сатана не раз становился на моем пути. Впустив Сикста, я ощутил его дыхание. При разговоре Сикст назвал случайно адрес, где предполагал встретиться с Леоном. Там они собирались поделить награбленное. Собирались также составить дальнейший план действий. Я не заметил, как он вышел из кельи. Я молился после его ухода, преклонив колени, много часов подряд. Так продолжалось до вечера. Обеспокоенный моим отсутствием, отец Павел заглянул в келью. Говорят, у меня был вид смертельно больного человека. Я ничего так и не выяснил. Я был уверен, что Сикст уже поговорил с настоятелем. В тот же вечер обнаружили, что сокровищница разграблена и что из обители исчез и отец Сикст. Двумя днями позже – не буду рассказывать, что происходило все это время в моей душе, – в монастыре появилась полиция, и началось следствие. Все открылось, и я отправился на почту, чтоб послать эту несчастную телеграмму по запомнившемуся мне адресу, в то место, где Сикст условился встретиться с Леоном. Я поступил так, ибо знал: надлежит предпринять все возможное, дабы исправить содеянное. Я опасался, что обоих арестуют, думал, что будет лучше, если они исчезнут, провалятся сквозь землю. Я действовал по своему собственному усмотрению, никого в это не посвящая. Лишь когда полиция явилась меня арестовать, я сообщил настоятелю правду. Меня вело малодушие. Признаюсь, я забыл о святом призвании и нанес великий вред своему монашескому ордену. Буду каяться до конца дней… – Он умолк. Главная часть показаний – это, конечно, эпизод в келье Сикста. Дамиан пытался внушить, что Сикст, спровоцированный двоюродным братом, действовал в состоянии возбуждения, не отдавая себе отчета в происходящем. Делал он это убедительно, тонко, без излишней навязчивости. Правда выглядела, разумеется, иначе. Сикст думал об убийстве своего гостя еще до его приезда. Тогда, когда раздобыл топор. Это было неопровержимой уликой. Может, рассчитывал, что брат откажется от всего в последнюю минуту. В противном случае был готов совершить преступление. И осуществил свой план. Он ждал, не припомнит ли Дамиан кое-что еще – может быть, ту самую деталь, которая была для него всего важнее. Верно, под влиянием собственного рассказа агрессивность Дамиана исчезла. Он молчал, прикрыв веки. Советы адвокатов выветривались, надо полагать, у него из головы. Он думал, по-видимому, о своей роли в этом деле. Может, прикидывал, не станет ли для него с течением времени это преступление чем-то вроде легкого воспоминания, лишенного реальности. Однако обстановка, в которой он находился, не благоприятствовала таким предположениям. – Не хотите ли чего добавить? – осведомился он, прервав затянувшуюся тишину. – Не ускользнула от вас какая-нибудь существенная деталь? – Дамиан открыл веки. У него были ярко-голубые с золотым отливом глаза, напоминавшие глаза хищника. – Сикст – сказал монах, помолчав – говорил еще вот о чем: в ту минуту, когда он понял, что тот, на полу, умирает, он наклонился к нему и дал отпущение грехов. – Опять сощурил веки. – Я полагаю, это для вас не существенно… – Нет, отчего же? – Дамиан пожал плечами. – Для следствия, какое вы тут ведете, этот факт не может иметь значения. – Напротив! – он налил воды в стакан и протянул Дамиану. Монах даже не поблагодарил. Выпил, отставил пустой стакан. – Эта подробность имеет для меня – добавил он – очень большое значение…