Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Рано утром он отправился в суд. Шел пешком. Небо было серое. Местами еще стлался густой туман. В коридоре толпились люди. Слышались взволнованные голоса. Много красных от возбуждения лиц. На площади полно крестьянских возов. Сюда приезжали решать деревенские споры. В воздухе стоял запах пота, дубленой кожи и дешевого табака. В кабинете он разложил бумаги на столе. И вдруг пришло в голову: а ведь он ни разу до сих пор не задумывался, кем же, собственно, был убитый. Его имя то и дело появлялось в показаниях, но всякий раз это был человек, лишенный каких бы то ни было индивидуальных черт. Двадцати восьми лет от роду. Окончив гимназию, поступил на работу. Происходил из бедной семьи и потому был вынужден помогать своим близким. Он нашел место на железной дороге, в бухгалтерии. Трудолюбием, судя по отзывам начальства, не отличался. Утверждали, что высказывал либеральные взгляды, но не было оснований полагать, что снюхался с радикалами из подполья. Как известно, на железной дороге существует неплохо налаженная сеть нелегальных организаций. Не вел разгульного образа жизни. Часто болел. Эти сведения соответствовали данным из полицейского участка. Не удалось установить, была ли у него до знакомства с Барбарой постоянная любовная связь. Соседи, однако, рассказывали, что его время от времени посещали разные женщины. Существенная подробность. Сикст показал, что его двоюродный брат вел распутную жизнь и был источником огорчений для своих близких. Кроме того, был он человек скрытный, недоверчивый, не имеющий друзей. Все эти данные свидетельствовали о том, что варшавская полиция не очень-то потрудилась. Несомненно, можно было собрать куда больше данных. Например, о его религиозных убеждениях. Сикст утверждал, что тот давным-давно забыл о существовании бога, а Барбара доказывала, что ее муж был глубоко верующим человеком. Не любил, правда, об этом говорить. – Я больше доверяю тем людям – сказал он однажды Барбаре – которые общаются с богом в одиночестве. Монашье облачение, показной ритуал – все это внушает мне отвращение… – Надо полагать, это был камешек в огород Сикста. Уж он-то наверняка знал иную – далекую от религиозного экстаза – сторону его натуры… Наконец ввели арестованного. Они не виделись много дней. Сикст выглядел лучше. Не было того землистого оттенка на лице. Движения более спокойные. – Я много думал о вас, господин следователь – сказал Сикст, усаживаясь напротив. Он отослал надзирателя. – Слышал, вы болели. Мы еще должны кое-что сказать друг другу… – Я такого же мнения. – На него был устремлен испытующий и вместе с тем как бы сочувствующий взгляд Сикста. – Болезнь прошла. Мы можем приступить к делу. – Я рассказал почти все – продолжал Сикст. – Но не уверен, что получилась полная картина. За теми фактами, которыми вы интересуетесь, кроется сложная причинная связь. Осознавал я это порой лишь после долгих раздумий в камере. Но стоит ли об этом?.. У такой истории не было бы ни конца, ни начала. Я устал. Вы удивляетесь, слыша такое от меня. Даже преступнику может надоесть его преступление. Такова самозащита человеческой психики. Нельзя бесконечно переживать однажды содеянное, даже самое страшное преступление. – Мне трудно об этом судить – прервал он Сикста. – Это ваше дело. Но это противоречит тому, что вы говорили о покаянии. – Нет – ответил Сикст. – О боже, мне претят разговоры о фактах. Существенны только мотивы, господин следователь. – Он попросил рассказать о последней своей встрече с двоюродным братом. – Получив письмо от Барбары, где она писала о своем решении окончательно порвать со мной и о том, что любит мужа, я решил поговорить с ним лично. Ответ я выслал на его имя. И никак не ожидал, что он так быстро откликнется. Через два дня получил телеграмму, что он выезжает. Я решил встретиться с ним на вокзале. Предвидя, что разговор может получиться бурный, перед выходом в город я зашел в мастерские. Взял там топор. Никто этого не заметил. Нынче я думаю: предполагал ли я тогда, что он будет мне угрожать? Либо даже попробует убить? Брал для того, чтобы подстраховаться? Возможно, хотел только постращать? Знаю, сейчас это звучит нелепо. Но повторяю: не думал, что убью его. Не испытывал даже ненависти. Был весь во власти гнева, когда вспоминал тон его последних писем. Вернувшись в келью, я переоделся в светское платье. Вышел из монастыря за час до прибытия поезда. Выходя, сказал, что иду к зубному врачу. В этом была даже доля правды. Последнее время у меня болели зубы, и я уже начал было лечение. В тот день мне тоже предстояло идти к врачу. На всякий случай я сказал, что ко мне приедет, возможно, двоюродный брат из Варшавы. Стоял прекрасный солнечный день. Я не сел в пролетку, решил пройтись пешком. На вокзал я пришел задолго до прихода поезда. Начальник станции сообщил, что варшавский запаздывает. Решил зайти в буфет и выпить кофе. Люблю вокзалы, время там летит незаметно. Настроение у меня было неплохое, ибо надеялся, что нам удастся как-то договориться. Прикидывал, не в деньгах ли дело. Может, следует присылать им побольше. Допускал и такое. И еще одно: Барбара призналась мне, что с некоторых пор близка с мужем. Я подозревал, что она врет, хочет вынудить меня покинуть монастырь и использует все возможное, чтобы добиться этого. В глубине души я не верил, что это правда. Но потом – когда стали приходить эти странные письма, где она так пылко писала о своих переживаниях, – я понял, что это совершилось. Я знал: теперь от случившегося никуда не уйти. Она должна меня покинуть. Я страшился этих мыслей, господин следователь. Некоторое время спустя я примирился с тем, что она действительно стала его женой, и полагал, что это единственно возможный выход, считал, что так даже лучше. Но это не должно перечеркнуть нашу связь. Почему-то я обольщался, что ее чувство к мужу не так сильно и я не потеряю ее навсегда. Словом, мне хотелось остаться ее любовником. Как только прибыл поезд, я поспешил на перрон. И увидел, как он выходит из вагона первого класса. Разъезжать подобным образом его, видимо, научила Барбара. Меня взбесило это, все же я решил начать разговор не с упреков. Поздоровался. В какой-то момент, пока он не переложил чемодан и другую руку, мне показалось, он колеблется, здороваться ли со мной. – Давай не будем, мой дорогой – сказал я ему – устраивать представления на перроне… – Ты прав – ответил он торопливо. – На сей раз наш разговор не будет театральным представлением. Надеюсь, ты к нему подготовлен. – Да – подтвердил я, подводя его к стоянке. Мы сели в пролетку. Я велел ехать в монастырь. – Я готов, мой друг, к разговору – повторил я. – И надеюсь, ты правильно меня поймешь… – Вот в этом я не уверен – ответил он. – Мне это глубоко безразлично. – Я положил руку ему на колено. Сжал пальцы. – Утихомирься, петушок – посоветовал я – у нас есть еще время. – Смотри, тебе кланяются твои верные грешники – фыркнул он. – В самом деле, проходившая мимо женщина улыбнулась мне. Я поклонился ей в ответ. – Я возвращаюсь вечерним поездом, святой муж – продолжал мой братец. – Не вынуждай меня повторять то, что уже написано в письмах. – Мы вышли. – Сколько паломников… – заметил он в воротах. – У тебя не так много свободного времени. Твоя исповедальня пуста. – Не беспокойся – ответил я. – Справятся и без меня. – В келье спросил его, не хочет ли он чего-нибудь напиться. – Чего? – спросил он. – Кофе, чаю. Если хочешь, я схожу на кухню. – Нет, спасибо. – Сев у окна, он уставился на меня. – Ну так что? – Прежде всего – сказал я, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. Какой же он худой и маленький – подумалось мне при этом. – Ты огорчил меня своими угрозами… – Знаю – буркнул он. – Подумай о том, что могу их исполнить. Мы сделаем это вместе с Барбарой… – О ней, дорогой мой, речь еще впереди. Пока что не советую угрожать мне. Я ничего не сделал вопреки твоей воле. Ты теперь знаешь меня. Знаешь, что человек я грешный. Сам тебе говорил, какое бремя несу. Говорил, что моя жизнь сплошной кошмар… – Врешь! – крикнул он. Я старался сдерживать себя, лишь покрепче сжал руки на его плечах. – Не перебивай – попросил. – Я пытался говорить тебе о грехе. Объяснял что не все в человеческих силах, что человек не во всем волен, часто природа берет верх над ним. Темные силы движут иногда нами. Ты же утверждал, что против этого есть средство. Сомнительное средство, мой мальчик. Вспомни, как ты водил меня на ставки. И покупал там женщин за жалкие гроши… – Негодяй! – вырвалось у него. – А ведь ты ни разу не попытался внушить мне к этому отвращения! – Нет – подтвердил я. – Ты вел себя как глупый щенок. Такова была твоя духовная жизнь… – Во всяком случае, я не давал обета целомудрия – сбросил он с себя мои руки. – Да, я поступал так по глупости. По неопытности. Но ты, святой отец, не можешь ссылаться на неопытность. Никак не можешь. Вспомни, сколько раз по возвращении из этих грязных нор, где ты – по собственному твоему выражению! – очищал свою почерневшую от греха кровь, ты вспоминал свои прошлые визиты к точно таким женщинам. В Кракове, в Вене. Вот твоя духовная жизнь! – Да, это так – сказал я. – Я и не скрывал, каков я есть на самом деле, не надевал личины. – Ах, ты, подлец – перебил он меня вновь – ты всегда носил личину… – Да, ты прав – я чувствовал, как постепенно у меня деревенеет тело и руки становятся все тяжелее. – Но с тобой я был всегда откровенен. Никогда и не утверждал, что такая жизнь приносит радость. Напротив, я много говорил о страдании. Хоть ты и не мог этого, к сожалению, понять. Я рассказывал тебе, что переживал всякий раз по возвращении в монастырь. Какие страшные угрызения совести! – Ты обыкновенный ханжа! Пытался найти оправдание тому, чему оправдания нет. – Несомненно – подтвердил я. – Но по отношению к тебе я не лицемерил. – Он молчал. Я стал рассказывать ему о Барбаре. Сказал, что, встретив ее, начал новую жизнь. Мои прегрешения стали иными. Я больше не чувствовал себя таким грешником. Это не от слабости. Естественная борьба с собственной натурой, в которой человек осужден на поражение. Я любил эту женщину. Я больше не ездил развлекаться в Варшаву. Мне стали не нужны сомнительные связи. – Ты трус – перебил он меня. – Если б ты не лгал, мы б не встречались сегодня в монастыре. Ты б не гнусавил свои молитвы и не обманывал людей, которые приходят к тебе за отпущением грехов. – Это неправда – возразил я. – Не трусость мной руководит. – Так что же? – спросил он, смеясь. – Страх – ответил я. – Да, я плохой пастырь, но я был избран тем, кому ведомы наши помыслы и наши будущие дела… – Побереги это для воскресной проповеди – пробормотал он. – Я презираю тебя. Никого еще я так не презирал!.. – Я говорил тебе – не дал я ему кончить – что хочу удержать Барбару, что ваш брачный союз будет лишь фикцией, и ты согласился. – Я не знал – сказал он, вставая – каковы твои подлинные намерения. – Что ты имеешь в виду? – спросил я. – Ты просто хотел быть ее любовником. Платил бы деньги. Содержал бы наш дом. Но ты не предполагал, что я могу полюбить эту женщину. – Нет – помотал я головой. – Я думал, ты будешь развлекаться, как раньше. И не тронешь ее. – Этого говорить мне не следовало. Но во мне росло отчаяние. Он был единственным человеком, кому я доверился, кто знал всю правду обо мне. И я ожидал не только осуждения. Он стоял напротив меня, глаза его наполнились слезами, и он принялся поносить меня: – Скотина! Вот как ты рассуждал, скотина! – Он вплотную придвинулся ко мне. – Отчего я не догадался об этом, когда ты нас венчал! Да, я отнял у тебя эту женщину. Я испытывал ни с чем не сравнимую радость при мысли, что она предназначалась только для тебя, что она твоя собственность. Я смеялся, лежа рядом с ней, над твоей глупостью, чувствуя ее дыхание. Я перестал быть слабым. Ты больше не мог рассчитывать на дурачка братца, который покрывает твои грязные делишки… – Я оттолкнул его. Он прислонился к стене. – Не трогай меня! – крикнул. – Да, я хотел видеть, как ты будешь унижен. – Он раскинул руки. – Я счастлив. Теперь мне ничего от тебя не надо, кроме одного только обещания. – Какого? – спросил я шепотом. – Что за обещание? – Мой взгляд упал на топорище, видневшееся из-под кровати. – Что мы больше никогда тебя не увидим – сказал он смеясь. – И это все. В противном случае, если попытаешься нас отыскать, весь мир – ты слышишь? – весь мир узнает о твоей гнусной жизни. Она велела передать тебе это. Она пойдет на это, даже ценой собственного позора… – Вы этого не сделаете – прошептал я. Тут он опять приблизился ко мне. Маленький и щуплый. Встал на цыпочки, точно хотел меня ударить. – А вот плата – и он ударил меня по лицу – вот и задаток на будущее. – И он ударил меня еще раз. Я стукнулся головой о стену. Закрыл глаза. Когда я взглянул, он стоял напротив и смеялся, щурясь. Тогда я быстро нагнулся и схватил лежавший на полу топор, ужас застыл в его глазах, и, прежде чем он успел заслониться, я ударил его топором по голове. Он упал на пол. Изо рта хлынула кровь. Он пытался что-то сказать, протягивал ко мне руки. И снова изо всех сил я ударил его. Кровь лужей растеклась по полу. Топор выпал у меня из рук. Я присел на корточки. Он еще дышал. Я наклонился и – не думая о том, что господь не примет моей просьбы, – дал ему отпущение грехов in articulo mortis^[7]. Потом я стал читать отходную, все отчетливей ощущая неумолимое течение времени… – В продолжение всего своего рассказа – вплоть до последнего слова – Сикст не терял самообладания. Странно, что свидетели в один голос говорили об убитом как о мужчине крепкого сложения. Отчего же в рассказе Сикста его образ так преобразился? – Скажите, вы уверены – спросил он Сикста – что ваш брат был физически слабым человеком? – Сикст удивился. – Да, господин следователь. Гораздо слабее меня. – Вы с ним дружили? – Тот отрицательно покачал головой. – Это была не дружба – пояснил. – Я был к нему привязан, вот и все… – А он? Как бы вы определили его отношение к себе? – Сикст задумался. – Он питал ко мне уважение. Я был гораздо старше… – Ему не хотелось возвращаться к уже описанной Сикстом сцене смерти жертвы. Он колебался, хотя, может, момент был необычайно благоприятный – не начать ли разговор об ограблении сокровищницы и, главное, о том, что говорила Барбара о подготовке к этому. Ему стало жаль Сикста. Впрочем, он и сам устал. – Возвращайтесь в камеру. У меня осталось всего несколько вопросов… – Сикст поднялся. Двинулся вслед за надзирателем. У двери обернулся. – Если вам, господин следователь, придется когда-нибудь молиться, помолитесь и за меня… – Он тоже поднялся. – Этого делать я не буду – ответил он тихо. – Попросите других… – Дверь затворилась. Он опустился в кресло. Отыскал протокол вскрытия. Врачи, проводившие секцию, не исключали возможности, что уже первый удар мог оказаться смертельным. Но и не утверждали этого категорически.

Теперь в суд и из суда его возили только на машине председателя. Выйдя из здания, он увидел в машине рядом с шофером молоденькую девушку. Шофер сказал, что это его невеста. – Совсем неплохая погодка… – и, весело улыбаясь, запустил мотор. – Не желаете ли, господин следователь, совершить небольшую прогулку? – Охотно – согласился он. – Лишь бы машина не отказала. – Ручаюсь головой, такого быть не может! – воскликнул молодой человек. Автомобиль медленно набирал скорость. – И прошу вас, не давите ни собак, ни петухов – добавил он. Девушка обернулась. – Он всегда делает наоборот. Перееханная курица кажется ему вкуснее… – Сочиняет, господин следователь! – не дал ей договорить шофер. – А что делать, если курятники чуть ли не на мостовой? Ехали мы как-то на рассвете с их превосходительством на охоту – начал он, помолчав. – Из лесу выскочила на дорогу ослепленная фарами косуля. В последнюю секунду мне удалось остановить машину. – Бедная косуля – вздохнула девушка. – Глупая ты – проворчал жених. – Если бы мы на нее налетели, от нас бы места живого не осталось. – Они ехали по длинной, застроенной старыми одноэтажными домиками улице. По ней выезжали за город. День был базарный. Сплошным потоком по улице двигались крестьянские возы. Шофер то и дело сигналил. Лошади шарахались в сторону. Мужики в ярости им грозили. – Хорошенькое удовольствие – проворчал он. Подъехали меж тем к фабрике. Из ворот выехал большой черный лимузин. – Отличная машина – оценил шофер. – Чья это? – поинтересовался он. – Директора каменоломен. – Они долго ехали, оставляя за собой густое облако пыли. Строения наконец кончились, и дорога стала свободнее. По обеим сторонам тянулись осенние поля. Еще копали картофель. Дымились костры. Машина остановилась у корчмы. Шофер спросил, долго ли они здесь пробудут. Девушка сперва отказывалась зайти в корчму. Хотела остаться в автомобиле и вышла, лишь уступив просьбам молодого человека. Внутри было пусто. За стойкой торчал старик в ермолке. Он попросил его принести чего-нибудь съестного. – Господин следователь – сказал юноша – я могу выпить только одну рюмку водки… – Больше все равно не получишь – рассмеялся он в ответ. – Я хочу, чтобы осталась цела моя голова. – Он посматривал на молодых. Девушка то смотрела с обожанием на своего поклонника, то, потупив глаза, склонялась к нему на плечо. Подкладывала ему в тарелку лучшие куски. Курица, которую им подали, оказалась жесткой и невкусной. Молодая парочка, однако, быстро справилась с едой. Он велел подать чай и на минуту вышел из корчмы. Солнце на западе уже садилось на черную полоску лесов. Пройдя несколько шагов, он очутился на полевой дорожке. Подумал, что через несколько дней его уже здесь не будет. Никто не придет его провожать. Ничего он здесь не оставит. Можно ли любить этот плоский однообразный пейзаж? Унылая равнина. Чужие люди. Чувство страха. А ведь то, что ему предстоит, вселяет в него еще больший страх. Ему ничего не удастся отсрочить, и лучше об этом не думать. Он вернулся мыслями к последнему разговору с Сикстом. Какую версию драмы считать подлинной? Невозможно отбросить версию его любовницы. Впрочем, и в том, что говорил сам Сикст, были противоречия, которых не объяснишь лишь плохой памятью. Самое главное, как считал он, ответить на вопрос: загодя ли Сикст продумывал свое бегство, а следовательно, и ограбление монастыря? Будь это правдой, убийство нельзя объяснить минутным помрачением. Убийство в состоянии аффекта отпадало. Возник бы иной образ Сикста. Но подлинный ли? Он повернул обратно. Ноги проваливались в глубоких колеях. Со стороны города надвигалась низкая тяжелая туча. Когда он подошел к корчме, забарабанили первые капли дождя. Он стоял на пороге и смотрел, как они впитываются сухой землей. Потом сели в автомобиль. Ехали под проливным дождем. Казалось, это не осеннее ненастье, а внезапно налетевшая весенняя буря. На следующий день был назначен допрос Барбары. Он ожидал, когда ее введут. Молча указал на стул. Разложил бумаги. Протоколист, которого он попросил записывать все как можно точнее, подремывал у окна на стуле с высокой спинкой. Седые пряди свешивались на лоб. День был туманный. Пришлось зажечь лампу. Он просматривал разложенные на столе документы. Обратил внимание на подчеркнутую фразу. Это был протокол с показаниями, полученными его предшественником. – Ваш муж – объясняли ей – убит человеком, который убежден в своем страстном к вам чувстве. – Было б лучше, – отвечала Барбара – если б муж убил Сикста! – Вы так его ненавидите? – Что ж в этом странного? – Он поднял глаза. Свет лампы подчеркивал бледность ее лица. Черные глаза горели лихорадочным огнем. – Недавно мы беседовали – начал он наконец допрос – с вашей матерью… – Барбара шевельнулась. – Моя мать старая женщина, и мы редко видимся. – Но все-таки это ваша мать – заметил он. Раньше она работала кассиршей на железной дороге. Последнее время жила на скромную пенсию. Сын, работавший в Германии на шахте, присылал ей иногда денег. Она сказала, что никогда не понимала своей дочери. Что была она трудным ребенком. Упрямая, добивалась обычно, чего хотела. Свои чувства скрывала. Даже от близких. Подвержена была вспышкам безудержного гнева, который переходил в истерику. Вскоре после этого она вновь замыкалась в себе. Решили, что будет учительницей. Мать считала, что ей надо приобрести специальность, которая даст ей самостоятельность. Окончив учительские курсы, Барбара стала преподавать в младших классах школы в предместье. Длилось это недолго. На вопрос, отчего дочь бросила службу, она не сумела – или, точней, не захотела – дать ответа. Второе донесение было гораздо короче. В нем говорилось, что причиной ее ухода явились серьезные подозрения относительно ее образа жизни. В округе пошла молва, что у молодой учительницы роман с женатым мужчиной. Это, разумеется, исключало работу в школе. Ее попросили подать просьбу об увольнении. – Почему вы бросили работу? – спросил он. – А что сказала об этом мать? – Он не ответил. – Кажется, с той поры – пояснила она – угасли ее материнские чувства. Впрочем, я не обязана отвечать на этот вопрос. Это не касается того дела, в которое я замешана… – Можете не отвечать – перебил он – но не вам судить, спрашиваю ли я по существу или нет. – Раз вы меня об этом спрашиваете, господин следователь – заметила она – значит, об этом меня будут спрашивать и на суде. – Он молчал. – А если я ничего не скажу – продолжала она – вы пригласите свидетелей. Кто-нибудь да выболтает, правда? Мне хотелось бы знать, какова цель этих вопросов? – Цель их – установить правду – ответил он. – Знать как можно больше. – Зачем? – настаивала Барбара. Постепенно она утрачивала самоуверенность. – Чтоб начать разговор о моей распущенности? И вам не стыдно? – Протоколист, корпевший над своим пюпитром, фыркнул. Она не обратила внимания. – Может, будете выяснять, имею ли я право говорить о стыде? – Он наблюдал, как ее бледные щеки покраснели. – Мою вину, мне думается, весьма трудно определить. Так в чем же дело? В том, что я не донесла полиции об убийстве… – Это был ваш муж – заметил он. – А я об этом не забываю. – Она подняла руку и поправила челку на лбу. Мелькнула рука с большими серебряными перстнями. Он вспомнил, что об этих перстнях упоминал как-то Сикст. – Согласитесь со мной – сказал он – это нечто большее, чем скрывать убийство постороннего человека… – Это правда… – она хотела продолжать, но он ее перебил. – А может, ваш муж был вам нужен, чтобы свести счеты с Сикстом? – Во имя чего же, по-вашему – и она положила руки на стол – велась эта игра? Не за его ли душу? – Она не скрывала растущего раздражения. – Ведь была же у вас цель? – настаивал он. – В противном случае вы, конечно же, не согласились бы вступить в фиктивный брак. Как еще можно назвать ваш брак после того, как вы приняли условия Сикста? Игра велась не ради его души и не ради вашей. Но ставкой в этой игре оказалась судьба другого человека… – Этого другого я полюбила – сказала Барбара решительно. – Когда Сикст отказался покинуть монастырь – продолжал он, не реагируя на ее слова – вам стало ясно: нет такой силы, которая вырвет его оттуда. Одним словом, вы примирились с проигрышем. Зачем же тогда вы продолжали писать ему? Зачем подсылали мужа? – Это придумала не я! – крикнула она. Хоть не впервые охватывал ее гнев, пальцы, лежавшие на зеленом сукне стола, не дрогнули ни разу. – Я отговаривала его от поездки. Просила не делать этого. Я не верю в предчувствия, но все же была убеждена: добром это не кончится. Провожая мужа на вокзал, я просила его остерегаться западни. – О какой западне речь? – прервал он ее. – Я не знала намерений Сикста, но помнила о его коварстве. Муж не раз упоминал о большом влиянии, какое тот издавна на него имел. На перроне я попросила его вернуться в тот же день последним поездом. Вечером я помчалась на вокзал. Он не приехал. Мне стало ясно: мои опасения не лишены оснований. Я ходила взад и вперед по тому самому перрону, где несколько часов назад мы разговаривали. Он просил меня не расстраиваться. Это будет его последний разговор с Сикстом. Он не желает вступать с ним ни в какие сделки. Будет лишь настаивать, чтоб всякие связи прекратились. И это все. «Теперь я ненавижу этого человека так же сильно – говорил он – как когда-то любил. Главное, чтоб он оставил тебя в покое…» – Итак, вы вернулись домой – сказал он. – Что вы решили предпринять? – Я думала, муж приедет завтра днем. Но еще раньше получила телеграмму от Сикста. Он сообщал, что они едут вдвоем и чтобы я не беспокоилась. Я была уверена: за этим кроется подвох. Боялась представить себе, что может быть на самом деле… – А когда Сикст появился в Варшаве? – перебил он. – Я застала его уже в квартире. С утра ушла из дому. Не знала, как мне держаться, если увижу их вместе. И решила уйти. Его возвращение вместе с Сикстом перечеркнуло бы все, что я пережила в этом, как вы его назвали, фиктивном браке. Сикст сидел на кровати, закрыв лицо руками. Когда я вошла, встал, приблизился ко мне и обнял. Я оцепенела, ждала, что он скажет. Сикст сказал, что он убийца. Помню, именно так и сказал. Не смерть того человека потрясла его, а то, что через него он стал убийцей. Я упала на постель. Не могла произнести ни слова. Чувствовала, что проваливаюсь в бездну, откуда нет спасения. Потом увидела над собой его глаза. Пронизывающие, холодные, диктующие свою волю. Я не защищалась. Никогда еще я не чувствовала себя такой бессильной. Он шептал, что преступление связало нас навсегда и что к нему причастна и я. «Этот юнец – говорил он – вовремя не понял, что ему нельзя было тебя любить…» Не помню, говорила ли я тогда, что это я первая полюбила его и не пыталась бороться со своим чувством. Сикст упомянул и о моей вине. Заявил, что прощает меня. Так вышло потому, что мы жили врозь. Я не обращала внимания на его слова – хотя они врезались в память – перед моими глазами стоял муж. Плакать у меня не было сил. Я ощущала на себе его руки, но их прикосновение не пробуждало во мне ответа. Не было сил подняться. Я лежала с открытыми глазами, не плакала, а кругом рушился мир. – Он представил себе, что произошло после этого тягостного сближения. Барбара надела на себя вечернее зеленое платье – а ведь так не поступает человек, сломленный горем, – решила заполнить возникшую пустоту действием. Они отправились на почту. Потом в ресторан. Ибо, как она уже сказала, у Сикста два дня не было во рту ни крошки. Затем вернулись в квартиру, где находились еще не убранные вещи убитого, и заговорили о бегстве. Леон был уже в Кракове – или по пути в Краков, этого, к сожалению, не уточнишь – со всеми сокровищами. Сикст показал, что Барбара однажды его спросила, почему он позволил Леону забрать с собой то, что принадлежит им всем. Он ответил, что нет оснований опасаться его предательства. Леон ограниченный, беспомощный человек, им надо руководить. Он будет ждать их приезда. Леон полный профан. В монастыре о нем говорили: брат Леон от метлы. Он боится окружающего мира. Именно этот ограниченный, беспомощный человек продемонстрировал вскоре незаурядную ловкость. Когда Сикст отправил свои телеграммы по условленному адресу в Краков, где Леон должен был его ожидать, тот был уже наверняка где-то на пути в Гамбург. А может, даже покупал билет на пароход, прощаясь со Старым Светом. От него осталась брошенная в одном из краковских ресторанчиков монашеская ряса, которую австрийская полиция присовокупила к отчету о его поисках. Не удалось обнаружить ни одного человека, с кем бы он разговаривал в Кракове. – Из него выйдет хороший слуга – объяснял Сикст. А когда через много месяцев после удачного бегства он узнавал у Сикста про Леона, тот рассмеялся. – Господин следователь – сказал он, сощурившись точно от удовольствия – я не представляю его в роли богатого джентльмена. Это хитроватый простак, обыкновенный ловчила. Рано или поздно он попадет в руки полиции или же его уберут люди, когда он начнет сбывать награбленное. – Итак – думал он, глядя на ее белые неподвижные руки – какова же правда? Какие чувства она к ним обоим питала? Кого действительно любила? Может, сейчас она не задает себе таких вопросов, страшась ответа. Заметает следы, лжет, мешает подлинные факты с вымышленными. Защищается – думал он, разглядывая ее усталое, напряженное лицо. Может, не любила ни того ни другого? Он не был уверен, стоит ли в том, что произошло, винить ее. Вряд ли это правдоподобно, хотя некоторые факты свидетельствовали об этом. А что, если она по-прежнему любит Сикста? – Я не ответила вам на первый вопрос – сказала Барбара. – Мне пришлось бросить работу из-за мужчины. Он был женат и хотел, чтоб я стала его любовницей. Но между нами ничего не было. Вас удовлетворяет такое объяснение? Полон ли теперь список моих грехов? – Она не улыбалась. Давно убрала руки со стола, но на зеленом сукне, на том самом месте, где они лежали, остались следы пальцев. Он погасил лампу. Барбара сощурила глаза. Он молчал. Может быть, он поспешил приписать ей холод собственного сердца и это было его самым большим просчетом? – Мне не хочется выяснять – после затянувшейся паузы сказал он – сколько вы тут нафантазировали. Не испытываю желания быть судьей вашей совести. Как вы считаете, располагаем ли мы данными, чтобы определить вам справедливое наказание? – Кому вы хотите прийти на помощь? – спросила она с раздражением. – Пусть другие ответят на этот вопрос. – Тем не менее меня интересует, что ответите вы – настаивал он. – Почему? – спросила Барбара удивленно. – Вы занимаетесь фактами. Наказанием займется суд. – Знаю, знаю… – он поморщился. – Наказание, которое вам вынесут, – я немного разбираюсь в правовых нормах – не будет соответствовать вашей вине. Закон несовершенен, и в этом вы сами убедитесь… – Когда? – спросила она. – Этого я вам сказать не могу – он принялся завязывать тесемки на папках с документами. – Но такой день наступит.

Теперь, когда осень вступила в свои права, дни становились все холоднее и солнце не появлялось на небе. Утром и вечером моросил дождь. Когда он выходил из суда и отсылал ожидавший его автомобиль или же покидал свой номер в гостинице и отправлялся на прогулку пустынными в ту пору аллеями в сторону парка, а под ногами шуршала опавшая листва, в эти краткие минуты отдыха он видел зорче, с большей остротой воспринимал окружающее: мокрые сгорбленные фигурки, бегущие домой с раскрытыми зонтиками, мутные огни экипажей, проплывающие вереницей по мостовой, сумрачные пролеты дворовых арок, освещенные тусклыми лампочками, и поблескивающие лужи, которые приходится обходить, чтоб не замочить ног. Цоканье копыт по мостовой. Шепот. Взгляды, настигающие его в свете фонарей. Зыбкая дымка над крышами. Запах сырости, которой насыщен воздух, и дыма, тянущегося из труб. Он замедлял шаг у ярко освещенных витрин кафе и, стоя с поднятым воротником, смотрел – сам скрытый от глаз, потому что дождик стекал по стеклам, – на расплывчатые силуэты людей за столиками. Они жестикулировали или наклонялись друг к другу, соприкасаясь лбами. Когда кто-либо открывал дверь, на улицу выплескивалась музыка. Это театр – думал он – живой, наполненный тайнами. Но поразительно чужой. Драма, которая там разыгрывалась, не имела к нему отношения. Вот причина отчужденности и вместе с тем покоя. Провинциальный мирок, омраченный приближением зимы. Вслед за пестрыми видениями он вспомнил недавнее убранство городского парка: рослые деревья в золоте и зелени с пятнами багрянца, изящные ветви рябины с гроздьями ягод в саду доктора, зарева заката, охватывавшие половину небес, – теперь все было затянуто серым: небо в облаках, затяжные дожди и короткие закаты. В чередующихся ритмах природы разыгрывалась одна и та же – недоступная его взору – драма, в которую вплелись судьбы всех этих людей. Спешащих домой. Бегущих на вокзал. Спящих на козлах пролеток. Флиртующих в кафе. В их боязливых или – напротив – самонадеянных взглядах. Что роднит его с ними? – думал он, замедляя шаг у витрины или же спасаясь от внезапного ливня в проемах дворовых арок. Каковы нити, которыми его жизнь связана с их жизнью? Он понимал обособленность своего положения, и это позволяло ему смотреть на все как бы со стороны. Что из того, что он объяснялся на их языке? Чего стоило это объяснение, если все их помыслы, все, чем полны их души, все мечты и горести были ему абсолютно чужды? И расстояние между ними росло, неприязнь увеличивалась. Он думал о ходившем теми же улицами Сиксте. О его жажде хранить верность любой ценой. Ощущал чуть ли не гнетущее присутствие бога, которому Сикст жаждал служить. Этот несуществующий бог был повсюду. Он видел его в изменчивых отражениях огней. В фигурке какого-то человека, бегущего серединой улицы. В лоснящихся на дожде сучьях деревьев и голых безлистных ветвях. Бога своего Сикст обособил от всего этого мира, лишил атрибутов реальности, придал черты вечности. Может, поэтому Сикст несчастлив? Вот он, к примеру, смирился с мыслью о близком своем конце. Сикст был не в силах расстаться со своим богом. Из окна кельи– над деревьями монастырского сада – Сикст видел поблескивающую огнями равнину и содрогался от страха – он с поразительной реальностью представлял его в эти мгновения – сгибался под бременем грехов, где суетливые мысли переплетались с грязными делами. Сикст усматривал в этом пульсирующем свете – в далеких улочках, скупо освещенных фонарями, в окнах домов, где с сумерками вспыхивали огни, в ярких всполохах домен, которые тоже были видны ночью с монастырского холма, – всеобъемлющее присутствие бога. И в воспоминаниях о проникших в душу исповедях. Сикст говорил, что его тянуло к исповедальне, что всякий раз ощущал великую радость, если был в состоянии помочь раскаявшемуся грешнику… В один из таких наводящих тоску дождливых дней он выбрался в монастырь. Ворота были открыты. Он поднялся на стену. Пусто. Паломников уже не было. Ему встретился только пожилой мужчина. Подошел, попросил огонька. – Паршивая погода – сказал он ему. – Скоро вот будем замуровывать – и указал на монастырь. – Что? – спросил он. – Окно. Вон там – и вновь указал рукой – келью Сикста. – Замуровывать? – удивился он. – Так решили святые отцы – пояснил тот. – В келье все останется, как было, но окно и дверь замуруем. Как только тут перестанут крутиться эти полицейские ищейки… Так полагается. – И старик задумался. – Иначе дьявола не изгонишь. Кирпичом отгородим его от света. – И усмехнулся. – Пробовали по-всякому. Но кирпич надежнее всего… – Он приподнял зонтик, пригласил старика стать поближе. – Вот работаю у них – продолжал тот. – Дело свое знаю, а работа каменщику всегда найдется. Не больно-то они святые. Но Сикст этот и в самом деле носил в себе дьявола. Смахивал на барина. Леон, конечно, был лучше. Часто пускался со мной в разговоры. Не о Сиксте, само собой. О святых. О чудесах. Леон умел по-человечески. Вот только заикался. Жаловался, что задают ему всегда много работы, что святым отцам живется лучше, хоть не все того заслужили. Он знал их тайны. Но никогда не говорил, что таскаются по бабам. Говорил только, что не больно-то они святые. Любил читать старинные книги, их полно в монастыре. Про жития святых и про всякие чудеса. Говорил: верьте под страхом адской муки – настанет чудо, побегут прочь от этих стен жандармы, и родина будет свободна. Только нельзя сидеть сложа руки. Хотя и не сказал, какое это будет чудо. Я так думаю, порешили они Леона. Ни за что не поверю, чтоб он уволок казну. Сикст не оставил бы его с сокровищами. Обязательно сам бы припрятал. – Старик умолк. Дождь падал тяжелыми каплями. Шелестели ветви. – Какая ему будет кара? – спросил старик. – Не знаю – ответил он. – А ведь и эти тоже пособники дьявола – усмехнулся каменщик. – Осквернят теперь монастырь. Сикста спасут. Появись он тут сейчас, да я б его сам… – не докончил. – Страшные мысли приходят человеку в голову, правда? – Он кивнул утвердительно. – Пошли – сказал старик, бросив папиросу. – Чего тут торчать? Дождь-то не кончается. – Они направились к выходу– Прибыло недавно несколько новых братьев – рассказывал меж тем старик, шагая рядом. – Начали наводить порядок. Не вернется больше сюда дьявол. Надо вот только – и в голосе каменщика послышалась насмешка – замуровать келью. – И приподняв шапку, попрощался.