Текст книги "Современная польская повесть: 70-е годы"

Автор книги: Владислав Терлецкий

Соавторы: Юлиан Кавалец,Вацлав Билинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

После нескольких дней, прошедших в разговорах с Сикстом – хотя к некоторым деталям ему придется еще вернуться, – он допросил монаха, чей облик запомнился ему при первом посещении монастыря. Тот восседал среди монастырских старцев. В белой рясе. Высокий, тощий, с длинной седой бородой, которую порой осторожно поглаживал. Он все время молчал – может, раза два открыл рот, отвечая на несущественные вопросы, задаваемые тогда, – был как-то сосредоточен, и казалось – всего лишь казалось, как он теперь понял, – что монах чем-то напуган. Запомнилась суровость его лица. Как выяснилось, в тот самый день, когда в монастыре было совершено убийство, именно он дежурил в привратницкой – комнатенке, отделенной от обширного помещения, из которого, поднявшись по лестнице, через массивные дубовые двери можно пройти в собор. Эти двери были всегда на запоре. И потому, если кто-то – то есть какой-либо мужчина, ибо женщине, согласно уставу, доступ туда был строжайше запрещен – а эту деталь стоило иметь в виду, зная некоторые признания Сикста, – так вот, если какой-либо мужчина хотел пройти в монастырь, ему необходимо было потянуть сперва за шпур вделанного в стену звонка. И тогда дежуривший монах подходил к двери, открывал небольшое окошечко, выяснял, кто звонит, и в случае надобности открывал дверь. Монастырский устав, с которым он ознакомился, разумеется, еще до своего первого визита, позволял принимать иногда в кельях посетителей. Но чаще встречи происходили, если это были не слишком важные дела, в прилегающей к привратницкой просторной комнате, там стояли кресла, удобные диваны и огромный старинный стол. Впрочем, как ему стало известно, святые отцы не так уж редко принимали гостей в своих кельях. Надлежало лишь получить позволение настоятеля, что было сущей формальностью, ибо, как выяснилось, не помнили случая, чтобы в такой просьбе отказывали. Все ото – подумал он – давало возможность поддерживать постоянные контакты с внешним миром, встречи, впрочем, происходили и вне стен монастыря, поскольку монахи могли уходить, куда им понадобится. Вопрос лишь в том, каждого ли стучавшего в двери пускали в монастырь? Может, всей правды ему еще не открыли? Он подозревал, что в то самое время, когда велось обстоятельное расследование дела Сикста, монахи провели еще более тщательное разбирательство в собственной своей обители. Если его предположения верны, то они могли, распределив между собой роли, устроить что-то вроде представления. Ибо все время стараются показать, что от властей ничего не утаивают. С другой стороны, они. наверно, опасаются, что какие-то слухи об их делишках могут просочиться за стены монастыря. И тогда во имя высшей цели стоит позволить себе ложь – грешок, который им мигом отпустится. Что ни говори, а дело Сикста и его сообщников приподняло, по всей видимости, завесу над многими другими, в какой-то степени компрометирующими их историями. Трудно представить, чтоб в таком мирке – размышлял он – как монастырь, подобный образ жизни явился бы для кого-то тайной. О всех нарушениях он и не думал. В особенности насчет связей с женщинами. Они имели место наверняка, если можно так выразиться, на нейтральной почве. Он попросил монаха минуточку подождать, а сам погрузился в чтение документов. Длилось это довольно долго. Тот начал нервно посапывать. – Господин следователь – выдавил он наконец из себя – у меня масса дел… – Он поднял голову и посмотрел на небо. – Простите, святой отец. Мы потонули в море бумаг. Трудно доверять собственной памяти. Как вы, верно, догадываетесь, осмотрительность и здравый рассудок тут крайне необходимы. Теперь можно приступить к допросу. – Я прошу вас – начал монах – пояснить мне с самого начала, в качестве кого я здесь выступаю? – Он закрыл папку и в молчании смотрел прямо перед собой. – Значит они являются ко мне после консультации с юристом – подумал он. – Роли затвержены назубок. – И он решил прикинуться дурачком. – Не понимаю вас. – И пожал плечами. – Мне хочется знать – повторил тот, внезапно багровея – нахожусь ли я в этом здании в качестве свидетеля или подозреваемого? – Как же так? – И он развел руками в наигранном удивлении. – Ведь все подозреваемые давно под замком. Кто сказал вам, святой отец, что вас пригласили на допрос в качестве подозреваемого? – Никто, никто! – ответил тот, начиная успокаиваться. – Хотя от вас можно ждать чего угодно – вырвалось у него неожиданно. – От нас? Что вы имеете в виду, отец мой? – Ничего – буркнул тот. – Наделали шуму, словно сам дьявол сошел на землю. – А вы считаете, святой отец, что не сошел?.. – То, что я считаю, не имеет никакого отношения к делу – поспешно парировал монах. – Понимаю. – Он вновь улыбнулся. – Дьявол ведь иногда выступает в обличье мужчины в рясе или же в мундире чиновника юридического ведомства. Что ж, пусть я буду дьяволом, если вы, святой отец, так того желаете. – Не люблю таких шуток – ответил старец. – И убежден, что подобным шуткам здесь не место, господин следователь. – Совершенно с вами согласен. – И, не спрашивая позволения, закурил папиросу. – Итак, прошу вас, расскажите мне, что произошло в тот памятный день, когда вы приняли дежурство в привратницкой монастыря. – Монах устроился поудобнее на стуле, зыркнул на секретаря, приготовившегося записывать его показания. – Около девяти утра, едва я принял дежурство – начал он – появился отец Сикст… – Любопытно, что монах, видимо из давней солидарности, говорит о Сиксте так, словно тот все еще носит сутану. – Он был в плаще, в руке держал шляпу. Я спросил, куда он направляется. Сикст ответил, что на вокзал. Утром прибывает варшавский поезд, на котором должен приехать в гости его родственник. Я открыл дверь, и отец Сикст вышел. – Значит, это было около девяти утра – прервал он монаха. – Расскажите, что вы делали после его ухода. – Отец Сикст вернулся около одиннадцати… – начал тот. Тогда он вновь прервал его, попросив рассказать, что происходило от девяти до момента возвращения. Монах удивился. – Ничего – ответил. – Я читал житие святого Иеронима. – Я спрашиваю, выходил ли в его время кто-нибудь через привратницкую и впустили ли вы кого-нибудь в монастырь? – А вы как думаете? – ответил тот. – Ведь приходится присматривать за всей обителью. Постоянно кто-то выходит. Кто в собор, кто на хозяйственный двор. – Вы не записываете, разумеется, всех входящих и выходящих? – Старик фыркнул. – Сколько ж на это пойдет бумаги! И зачем? – Понимаю – согласился он. – Кто ж прошел за это время? – Сейчас уже не припомнить. Впустил знакомого ветеринара, он шел к отцу настоятелю в библиотеку. – Значит такие встречи происходят не в приемной? – удивился он. Хотя знал это, поскольку его помощник ранее допросил ветеринара. После непродолжительного свидания с настоятелем в библиотеке, где они говорили об эпидемии, поразившей монастырский скот, ветеринар зашел еще в келью – к знакомому монаху, ведавшему имуществом обители. Там в непринужденной обстановке они потолковали о городских сплетнях, потягивая наливку, которую монах держал в особом тайничке, оборудованном в стене. Монах на допросе подтвердил, что это имело место, и добавил, что в силу возложенных на него обязанностей ему случалось не раз принимать разных посетителей из города, причем иногда – сам он к алкоголю не притрагивается – угощать их наливкой, одной, двумя рюмочками. – Отец настоятель – объяснял привратник – работал в тот день в библиотеке, потому я и подумал, не лучше ли будет, если ветеринар пройдет прямо к нему. Он старый наш знакомый. Его часто приглашают в монастырь. – Превосходно – прервал он монаха. – Когда вы открыли ему двери? – Сейчас не припомню – пробурчал монах – кое-что и забылось. Знаю только, что он беседовал еще с отцом Амброзием. – У него было твердое убеждение, что они согласовали все детали перед тем, как монах сюда отправился, они устраивают подобные совещания всякий раз, когда кого-нибудь из них вызывают в суд. – Ну, ничего – подумал он. – Внутренне они напряжены куда больше, чем это на первый взгляд кажется, боятся, как бы не сказать чего лишнего, о чем предварительно не договаривались. Все время настороже. Готовы играть заученную роль. В подобных случаях, чтоб добиться превосходства, надо вести допрос предельно спокойно. – А этот Амброзий – он бросил взгляд на старика – тоже был другом Сикста? – Господин следователь – поднятая к подбородку рука упала на колени – мы все были его друзьями. – Друзьями дьявола – буркнул он. – Вы и в самом деле верите, святой отец, что дьявол может войти в человека? – Старик остолбенел. И никак не мог понять, уж не смеются ли над ним. Что ж ему делать? Ему наверняка объяснили, что он имеет право не отвечать на вопросы, но сейчас, как видно, забыл об этом. – Разумеется! – ответил он. – Я верю, что он может одолеть человеческую природу и взять над человеком верх… – А вам случалось видеть людей, в кого вселился дьявол? – Случалось. – И старик кивнул в подтверждение. – Дьявол говорил через них своим языком? – Дьявол – ответил старик – не говорит никаким языком, господин следователь, он говорит поступками этих людей. – Иными словами, с ним нельзя войти в контакт, хоть он и овладел человеческой душой? – Нельзя – согласился монах – да и не следует предпринимать таких попыток. Они могут печально кончиться для тех, кто выказывает любопытство. Зато можно – и в этом подчас наш пастырский долг – говорить с тем человеком, который ему поддался. Можно взывать к его совести, к вере, к его нравственным убеждениям. Одним словом, можно и следует такому человеку помогать. – И что же – прервал он старика – успешны такие вмешательства? – Все зависит от воли того человека – услышал он в ответ. – От силы его верования. Это своего рода душевная болезнь, которая поддается излечению. Во всяком случае, такова одна из наших основных обязанностей. – Часто ли наступает выздоровление? – не отставал он. – Это зависит от обстоятельств – начал петлять старикан. – Прежде всего необходима добрая воля жертвы. Дьявол никогда не в силах овладеть полностью совестью человека. Он ведет с ним борьбу. Хочет взять верх в этой борьбе. И потому до самого конца существует свобода выбора. Ибо ему нужно участие личной воли. Надеюсь, вы понимаете? – Он кивнул в подтверждение. – Тут-то и заложена возможность нашего успеха… – продолжал монах. – Мы переходим в наступление, задевая те струны, которые отзываются на добро и справедливость. Окончательный результат зависит, однако, от самого человека. – Ну, разумеется – сказал он без тени иронии. – Вряд ли стоит удивляться, что случаи выздоровления были редки среди паствы отца Сикста. – Он же сумасшедший! – вскрикнул старик, подняв кулак, точно намереваясь стукнуть в гневе о край амвона. – Не дьявол овладел душой отца Сикста, а душевная болезнь, и признаки ее – трудные для опознания – мы наблюдали уже давно. – Но послушайте, святой отец, врачи – а были среди них выдающиеся специалисты из лучших психиатрических клиник нашего государства – не подтвердили наличия такой болезни. Опасаюсь, что отец Сикст – абсолютно нормальный человек. – Нет, – упрямо твердил старец. – Он не нормальный… – Стало ясно, к чему тот клонит. И он пропустил мимо ушей соображения насчет странных симптомов, давно замеченных у Сикста. – Следовало еще обратиться – продолжал старик – к иностранным специалистам. – У вас нет доверия к нашим экспертам? – прервал он нахмурясь. – Этого я не говорил! – поспешно возразил старик, с трудом овладевая собой. – Я не имею понятия, что эти эксперты собой представляют. Максимального беспристрастия можно ожидать лишь от посторонних… – Послушайте, святой отец – перебил он монаха – это уже смахивает на инсинуацию. Вы не верите в нашу добрую волю в ведении следствия? – Я только упомянул – со вздохом заметил старик – насчет его душевной болезни. Однако факты, которым мы прежде не придавали значения, такие подозрения подтверждают. – Что ж это за подозрения? – вздохнул он в свою очередь. – Отец Сикст страдал бессонницей, жаловался на это неоднократно. – Не потому ли он с такой легкостью получал увольнительную на лечение? – Монах помотал головой. – Ну и что еще? – Он откинулся на спинку стула, наблюдая за кружением мух вокруг низко свисающего абажура. – Иногда – продолжал старик – он останавливался вдруг на полуслове. Не закончив фразы, словно забывал о ней. Опускал голову. И молча уходил прочь от собеседника, не дожидаясь ответа на вопрос, который сам же задал. – По-вашему, святой отец – прервал он монаха – это симптомы психического заболевания? – И рассмеялся. – Не будем тратить времени на эти россказни. Сообщите мне, пожалуйста, с кем Сикст вернулся в тот день в монастырь. – Я отворил ему около одиннадцати. Он ввел с собой молодого крепкого сложения мужчину. – Почему вы решили, что тот мужчина крепкого сложения? – прервал он монаха. – Отец Сикст сам отличался силой, а тот, хоть и пониже ростом, был весьма широк в плечах. – Вы о чем-нибудь говорили с ним? – Нет. – И старец вновь помотал головой. – Отец Сикст сказал только, что поезд из Варшавы прибыл с опозданием. Затем он отвел молодого человека к себе в келью. – Вы никогда не видели его прежде? – Не припоминаю. Говорят, он бывал в гостях у отца. Сикста, но я этого не помню. Примерно через час – я все еще читал свою книгу – отец Сикст вновь вошел в привратницкую и попросил открыть двери. Он был взволнован, посматривал на часы… – На основании чего вы сделали вывод, что он был взволнован? – перебил он монаха. – Потому, что посматривал на часы? – Нет, – ответил тот. – Он шел торопливым шагом. Сказал, что забыл что-то важное и ему нужно пройти в собор. Я его пропустил. – На сей раз молодой человек его не сопровождал? – Нет, он был один. Вскоре мое дежурство в привратницкой закончилось. Я не видел, как отец Сикст вернулся из собора. Это произошло позже… – Он нагнулся, вынул папку, достал из нее большой серый конверт. На стол посыпались фотографии. Он выбрал одну из них и протянул старцу. Тот поднес ее поближе к глазам, видимо из-за близорукости, и долго рассматривал. – Это ужасно – проговорил он, возвращая дрожащей рукой фотографию. – Узнаете ли вы, святой отец, в нем того молодого человека, которого Сикст привел в монастырь? – Да – ответил почти шепотом монах – это тот самый человек… – Он взглянул на фотографию. Труп мужчины на деревянном, обитом жестью столе. Обнаженный массивный волосатый торс, мускулистые, хорошо развитые плечи. Голова чуть откинута вбок и на ней глубокие следы ударов. Слипшаяся кровь на волосах. Он спрятал снимок в конверт. – Пока все. – И поднялся. – Если вспомните еще какие-нибудь подробности, прошу нам сообщить. – Подал руку тому на прощание. – Извините, что продержал вас долго, но такие, увы, у меня обязанности. И еще одно… – Монах отступил на шаг. – У меня кое-какие сомнения насчет той теории борьбы с дьяволом, которую вы тут развивали. Коль скоро он в состоянии одолеть даже нас. А ведь мы, святой отец, не руководствуемся ни злой, ни доброй волей, только кодексом, нормами обязующего нас закона, который, как я полагаю, не является ни его творением, ни творением падшего ангела… – Монах поморщился. Кажется, ему хотелось сказать что-то неучтивое. Но вовремя вспомнил о смирении. Склонил голову и молча вышел из кабинета. – Господин следователь – услышал он голос протоколиста, сидевшего за пюпитром – святые отцы не очень болтливы… – Не очень – отозвался он, подходя к окну. – Чему ж дивиться? Не так уж плохо им жилось! – Маленький лысый человечек вытирал перепачканные чернилами пальцы большим платком. – Рай у них был уже здесь, на земле… – А он все смотрел на площадь. Старец вышел из здания суда и повелительным жестом подозвал извозчика. Был разгар дня. К входу подъехала тюремная карета в сопровождении конного караула. Из нее вышли арестованные. Среди них были две женщины. Арестанты задерживались на мгновение, задирая голову кверху. Смотрели на висящее над площадью солнце. Еще недавно он считал, что уровень духовенства, с которым он здесь встретится, весьма высок. Таково было общее мнение. – Это вам не православные попы – толковали ему. – У нас вышколили только элиту, а духовенство в основной массе темное. Здесь есть свои резон: умный поп не справится с чернью. А там совсем другая традиция: костел – это одновременно храм знания. Очаг просвещения. – Любопытно было выяснить, как это выглядит в действительности. Оказалось, что не слишком привлекательно… Такой диспут насчет дьявола мог состояться в любой захолустной церквушке. Там у дьявола были и хвост и копыта. Он входил в человеческую душу через глаза либо уши. И располагался с удобствами, начиная свою коварную борьбу за душу, чистую, как новенькое сукно, не оскверненное еще грязным прикосновением. Этот церковный дьявол был неизменно безумцем. Вполне естественно, раз по собственной воле сделался падшим ангелом, отказавшись от райского блаженства. Он вел себя как сумасшедший и делал безумцами тех, в кого вселялся ради собственного искупления. Не всегда, разумеется, доходило до преступления, но случалось и это. И сами преступники – когда представали перед лицом закона – скулили, оправдываясь, что их мучит его присутствие. Но бывал он и кроток. Обычно в народных сказах и в песнях уличных музыкантов. Он соблазнял не слишком добродетельных девиц, обманывал монахов, звонил в колокола, будя по ночам людей, или же, притаясь на старом заброшенном кладбище, пугал проходящих путников. У здешнего за спиной был топор. Он отгонял сон, являясь снедаемому лихорадкой Сиксту в образе черного паука, плетущего паутину ревности. Любовные утехи он сулил без радостной болтовни, с расчетом. Он уносил Сикста в мечтах к нагой женской плоти, отданной ему в рабство, но не утолял тем самым страсть, напротив, лишь множил угрюмые вожделения и вызывал в его памяти все то, что происходило, когда они были рядом, на расстоянии вытянутой руки. Словно рассчитывая, что тот голод будет вечным – дьявол Сикста не ведал отдохновения, – побуждал своего пленника изобретать новые способы игры и, если его тело – а сатане, надо полагать, это безразлично – поникало в изнеможении, побуждал его к очередному порыву. Это был дьявол-мыслитель. Не похожий на придурковатого простолюдина, зыркающего кошачьими глазками с верхушки изгороди. Несколько дней тому назад Сикст признался, что бывали дни, когда он начинал ему молиться. Сказал, что эти молитвы были горячи и что у него не появлялось желания умертвить тогда существо, поселившееся внутри. Впрочем, Сикст отдавал себе отчет в том, что это существо бессмертно, как и бесконечен список его побед. Однажды некий исповедовавшийся у него молодой человек подбросил ему некий литературный опус, и он прочитал молитву к сатане. Она его, как Сикст выразился, ошеломила. Он моментально ее уничтожил, но целые фрагменты, которые он потом повторял в своей келье, застряли в памяти. Он изумлялся тому, что подобное можно вообще печатать. Наверняка за рубежом. Он старался припомнить молодого паломника, который сунул ему в исповедальню это страшное чтиво, но в памяти осталось лишь бесцветное признание в плотском грехе. Если и тот человек – так думалось ему – твердил эти молитвы, значит, может быть, существует некий тайный орден приверженцев сатаны, которые этим путем – а этот путь есть не что иное, как удовлетворение буйного, непреодолимого желания, – шлют призывы его душе, желая, чтоб он воссоединился с ними в познании зла. Он старался избегать таких мыслей. Но они возвращались. Он полагал сперва, что это простое искушение и что в борениях ему дано в конце концов победить, ибо за его спиной силы могущественнее тех, которые пытались овладеть им. Но когда он смыкал руки в святотатственном объятии, он чувствовал, что эти силы не так уж могучи, раз не могут воспротивиться жажде столь же глубокой, как инстинкт жизни, ощущаемый в бурном кружении крови. Нет, это был, вне всякого сомнения, не дьявол безмятежных игрищ, который по временам, словно в помрачении, велит кому-нибудь вонзить нож в спину врага или же мутит разум человека сивухой и гонит его с пылающим факелом к соломенной кровле… Пролетка с монахом давно уже отъехала. Исчезла и тюремная карета. Два сонных жандарма прогуливались в тенечке. Он отвернулся от окна. Низкорослый лысый человечек стоял, бессмысленно уставившись в стену, положив руку на пюпитр. – Вы свободны – сказал он ему. – Сегодня больше работать не будем… – Он отвернулся к столу, порылся в бумагах, нашел показания хозяйки квартиры, которую снимал Сикст в Варшаве. Написал, что желает эту женщину допросить, в связи с чем необходимо препроводить ее из Варшавы. Натянул перчатки и улыбнулся при мысли, что вторую половину дня будет отдыхать. Еще с утра он нанял пролетку с намерением отправиться за город, посетить живописные, как говорили, руины замка времен раннего средневековья. Погода была по-прежнему великолепна.

На следующий день он разговаривал с начальником здешней тюрьмы. Расспрашивал о Сиксте. Поинтересовался, как ведет себя арестованный. Спокоен ли он, агрессивен? И выяснил, что ничего примечательного нет. Начальник объяснил это некими, приобретенными уже навыками. Скорее всего, он считал, что жизнь в монастыре мало чем отличается – по крайней мере что касается контактов с людьми – от пребывания в тюрьме. Он и не старался, чтоб тот думал иначе. Единственно, на что стоило обратить внимание. – Сикст не спал по ночам. Что же он делал? То сидел подолгу на кровати, то стоял на коленях, упершись лбом в стену. Он попросил начальника тюрьмы сообщить ему, если в поведении узника наступят перемены. Оттуда прямиком направился в кабинет. Сикст был уже на месте. Разговаривал с протоколистом. Интересовался, что именно – но об этом он узнал позже, когда арестованного увели, – пишут о нем в газетах. Пожаловался, что ему запрещают их читать. Сказал, что, конечно, надо выяснить все обстоятельства и он не намерен что-либо скрывать. Говорил так прочувствованно, что состарившийся при суде писарь, не раз слыхавший подобные разглагольствования арестантов, уверился в искренности Сикста. Когда он вошел – после разговора с начальником тюрьмы – в кабинет, где Сикст ожидал допроса, они оборвали разговор. Он внимательно присмотрелся к арестованному. Бледное, землистого цвета лицо, плохо выбрит и горящие, пронизывающие глаза. Поздоровался. Сел за стол, пробежал глазами заключительные фразы последнего протокола. В какой-то момент не мог удержаться от улыбки. Сикст удивленно вскинул на него глаза. – Послушайте – сказал он ему – вот я задумался – он отложил в сторону протокол – каков будет язык будущего. Известно, язык меняется. Появляются новые слова, которые определяют новые понятия, они проникают из технического языка в разговорный. И наконец, меняется восприимчивость людей. Все это влияет, разумеется, на язык. Заметны явные перемены, хотя совершаются они понемногу. Я всегда считал, что люди станут пользоваться языком более точным, отражающим полней мысль, которую благодаря этому яснее удастся выразить. Не кажется ли вам порой, что, желая выразиться как можно точнее, мы бредем как бы в потемках и что наш обиходный язык все еще слишком убог? – Должно быть, это дело особого рода, господин следователь – ответил Сикст. – У меня никогда не было подобных затруднений. – Выходит, вы свободны от опасений, которые не покидают меня. – Он откинул голову на спинку стула. Зажмурил веки, словно силясь что-то припомнить, а сам все время внимательно наблюдал за арестованным. – Прошлый раз – заговорил он – у нас, кажется, зашла речь о ваших теологических изысканиях. Если я правильно вас понял, сегодня вы считаете их недостаточными для рукоположения в сап, не так ли? – Сикст кивнул. – Совершенно верно – ответил он. – Мои знания недостаточны, чтобы противостоять тем сомнениям, которые могут одолеть человека. – Ну хорошо – с силой возразил он – а вера? (– Господин следователь – с улыбкой заметил Сикст – посвящение в сан налагает так много обязательств, связывающих нас с другими людьми… – Но эти проблемы в свою очередь – прервал он, нацеливаясь на следующий вопрос – видимо, чересчур сложны для меня. Покончим с этим. Когда вы познакомились с Барбарой?.. – Он уже не раз испробовал этот прием, внезапно меняя тему. Переходил от разговора на общие темы к конкретным обстоятельствам. Сикст в такой ситуации выказывал явное замешательство. Это была существенная деталь. Он не умеет таить своих чувств, хотя, являясь сюда, должен подготовиться к подобным неожиданностям. Он, опустив голову, чтоб скрыть выступивший на лице румянец, рылся в карманах в поисках платка, хотелось вытереть лоб. В такие минуты глаза у него обычно гасли. Пропадал в них – будто от смертельной раны – отблеск жизни. Он подолгу задумывался над ответом. – Это произошло в мае прошлого года – сказал он, помолчав. – Она пришла ко мне. Поскольку в тот день монастырь посетило несколько групп паломников, я исповедовал вместе с другими во дворе перед входом в главный собор. Тогда-то я с ней и познакомился. – Расскажите об этом подробней. – Увы, господин следователь, я не могу этого сделать. Я познакомился с ней в момент исповеди. Это тайна, которую никогда не открою. Значит – сказал он со вздохом – мы не сможем, к сожалению, восстановить ваш разговор. Разве что – и он задумался – она сама все расскажет… – Она не сделает этого! – воскликнул Сикст. – Я в этом убежден, господин следователь… – Разведя руками, он поинтересовался: – Что ж было дальше?.. – Сикст молчал. Вспомнил, возможно, ту минуту, когда почувствовал холодное прикосновение губ к своей руке, просунутой в отверстие исповедальни? А перед этим только что стукнул костяшками пальцев в знак, что исповедь окончена. Она подняла голову. На короткое мгновение. Только чтобы сделать вздох. И увидел ее глаза. А сам был скрыт в глубине исповедальни. Солнце озаряло мощенную камнем площадь. Отражалось от противоположной стены. Он сидел закрыв глаза. И чувствовал ее близкое присутствие. Очнулся, услышав нетерпеливый шепот преклонившей колени очередной грешницы. И тогда, понурив голову, он забормотал, что полагалось говорить перед началом исповеди. Открыл глаза, но взглянуть на площадь страшился. Оттуда доносился говор, приглушавший слова начавшей исповедь женщины. Наконец взглянул. Она стояла, прислонившись к стене напротив исповедальни. В ярком солнце. Обе руки подняла вверх, расстегивала ворот платья. Длинными пальцами коснулась накрахмаленного белого кружева. Он увидел шею. Чуть откинутую назад голову. Она смотрела на него, щуря глаза. Затем опустила руки. Они упали вдоль бедер, обтянутых узкой юбкой. Он видел линию ног, длинных и худых, плоский живот, высокую поднимавшуюся при каждом вздохе грудь. Он не отводил взгляда, чувствуя, что девушка напротив поняла это и не спускает с него внимательных глаз. Он задыхался от зноя. Кровь ударила в голову. Иногда ее, стоявшую у стены, заслоняли проходившие мимо паломники. Шепот с правой стороны исповедальни становился настойчивее. Женщина повторяла одно и то же, ждала ответа. Он молчал. Должно быть, ей показалось, что он заснул. Она зашептала громче. Он отчетливо слышал ее слова, все до единого, но у него не было силы ответить. Девушка тем временем поправила волосы, спадавшие на лоб. Нет, она не вела себя вызывающе, но в каждом ее движении было нечто, неистово подстегивавшее воображение, рождавшее желание, от которого кровь быстрее пульсировала в жилах. Он не в силах был освободиться от наваждения… – Вам плохо, отец? – услышал он шепот из-за решетки. – Нет, нет! – ответил он наконец и опустил голову на грудь. Когда он ее поднял – место напротив опустело. Он почувствовал вдруг досаду из-за этой потери, его захватил поднимающийся гнев. Крепко сжал кулаки. Нет ее, лишь наплывающая к собору толпа: вереницы истомленных людей, бредущих по обе стороны исповедальни под беспощадными лучами солнца. – В тот же день – продолжал он тем ровным голосом, каким пересказывают любовные истории постороннего человека – я уговорился с этой женщиной – он нечасто называл ее по имени – встретиться на монастырской стене. Точней, возле ворот, где можно подняться на стены, эти ворота всегда запирали на ночь. У меня был ключ, и я решил впустить ее туда. – Согласилась? – Да – ответил Сикст – хотя, по правде сказать, у меня не было уверенности, что она придет. Она была ошеломлена моей просьбой. – Имелся ли у вас уже тогда – продолжал он, не спуская глаз с арестованного – конкретный план действий? – Сикст не понял. – Я спрашиваю – повторил он – знали ли вы, отправляясь на эту встречу, какова будет ее цель? Ведь не разговор же и не продолжение исповеди. – Знал – ответил Сикст. – Итак – подумал он, сосредоточив все свое внимание – мы приближаемся к завязке драмы. Сейчас в душе Сикста – ему очень хотелось, чтоб этот момент стал заметен; он рассчитывал, что обвиняемый не ускользнет от него в столь важную минуту – разверзнется ад, которого он еще не предчувствовал в тот майский вечер. – Должен вам сказать, господин следователь – и Сикст поднял голову – я знаю, это прозвучит мерзко – таким встречам я не придавал особого значения, я уже упоминал о своих прежних, мимолетных и, увы, довольно частых связях с женщинами. Оценивая грехи, я не считал этот самым тяжким. Я подчинялся потребностям плоти. Все происходило без участия сердца. Женщины, которые соглашались, относились к этим связям подобным же образом. Легко. Сначала, разумеется, изумлялись. Некоторые из них знали, что я лицо духовное, вдобавок монах. Я внушал им, что грех обоюдный, только моя вина больше. Обычно это были недалекие женщины: они смотрели на все проще. Прекрасно знали нашу слабость, сталкивались со злом на каждом шагу. Попросту – продавались. Не все соглашались брать деньги, но в наших отношениях всегда был какой-то элемент взаимных расчетов. Какое-то грешное сродство. И постепенно – как вы знаете, это продолжалось несколько лет после посвящения в сан – я приспособился к такой жизни. Я избегал, разумеется, подобных встреч в нашем городе. Чаще всего я выезжал на несколько дней в Краков. За границей опознать меня было труднее^[3]. Я останавливался в гостиницах или же снимал частную квартиру… – Все это он рассказал в подробностях на предыдущих допросах. В своих показаниях – а ведь каждый раз приходилось одолевать терзающее чувство стыда и унижения – Сикст проявлял известную сухость. Примерно так мог бы рассуждать некто, обвиненный в растрате общественных денег. – По-видимому – так думал он о Сиксте – все эти, пусть и многочисленные, принимая во внимание общественное положение арестованного, связи с женщинами не имели столь большого значения. Не обременяли его совести. – Я ждал у ворот – продолжал Сикст. – Время было уже позднее, и главные ворота монастыря должны были вот-вот закрыть. Последние паломники, поторапливаемые братьями, покидали собор. Я сомневался в том, что наше свидание состоится. И уже собрался было в келью, как вдруг появилась она. Очень худенькая и маленькая. Она шла мне навстречу в длинном темном платье, расстегнув пальто. Это врезалось мне в память. Я смотрел на нее со стороны главного входа, где как раз находился, и она показалась мне еще меньше. Я пришел в замешательство. Хотел было бежать – все это я хорошо помню и в этом усматриваю сейчас помощь со стороны того, кого своими делами тяжко оскорбил, – и мог бы еще проскользнуть в собор, а оттуда в ризницу. Она ни за что бы меня не нашла. Тем временем какая-то сила приковала меня к месту. Вы, господин следователь, называете это состояние духа вмешательством дьявола – он посмотрел на Сикста, но ни единым жестом не выдал своих чувств – и вы, по-видимому, близки к истине. Она подошла, сняла перчатку и подала мне руку. Какое-то время я держал ее руку в своей. Пальцы у нее были холодные. Большие серебряные перстни с зелеными камнями я разглядел позднее. Она сказала, что не могла найти пролетки и потому опоздала. – Зачем, святой отец – спросила она – вы велели мне прийти?.. – Я попросил ее следовать за мной. Убедился, что никто нас не видит, и открыл калитку. Потом пропустил ее вперед и повернул ключ в замке. Мы очутились на валу. – Посмотрите-ка – сказал я, уводя ее в глубину – какой дивный вечер… – На западе пылал пурпурный закат. Розовые блики ложились на сосны в монастырском саду. Мы миновали часовню страстей господних. Потом – в изломе стены, откуда никто из наших не мог нас видеть, – я остановился, прислонясь спиной к камням. Она смотрела на меня. У нее были красивые карие глаза, обрамленные длинными ресницами. – Сегодня днем – сказал я – моим искренним желанием было помочь тебе. Но я человек слабый. – И коснулся ее руки, она не отстранилась. – Это ты – совсем рядом было ее лицо с удивленными глазами – можешь мне помочь… – Все совершилось неожиданно. В забытьи. Никогда прежде я не переживал ничего подобного. Словно вдруг очнулась, пробудилась к жизни какая-то неизвестная часть моего существа. Рядом слышалось частое, прерывистое дыхание, в нем назревал плач, но радость, соединившая нас, не давала ему прорваться. Мой взор унесся высоко над стенами и над нашей монастырской башней, где появился уже зеленый огонек, зажженный для ночных пилигримов, и звезды, огромные и невероятно яркие, как никогда прежде. Я не чувствовал утомления, и меня не терзали злые, проклятые мысли, какие обычно появлялись после такого сближения. Не было ощущения, что рядом со много – чужой и что сатана, пользуясь неведением этого чужого человека, гасит с его помощью грешную жажду моей плоти. Зато меня залило чувство всеобъемлющего покоя. – В тишине, которая нас окружает – думал я – не может таиться грех. – Меж тем в такой же тишине умирал в бесконечной муке тот, кто зрит наши вины. Но я не думал тогда о нем. Точно он уже умер и не пробудится к вечной жизни. Он исчезал в отдалении большем, чем те звезды, на которые мы глядели. Затем я проводил ее до ворот. Отпер замок. Я чувствовал, она хочет прижаться ко мне, но старался держать ее на расстоянии вытянутой руки. Я не знал, как мне вести себя. – Мы согрешили – сказал я наконец шепотом. – И этот грех я беру на себя. – Нет! – ответила она громко, не боясь, что кто-то услышит. – Мы не совершили никакого греха… – Она вдруг повернулась и бросилась бегом через темную площадь в улицу, где – далеко – мерцали тусклые фонари. Через пустой, погруженный во мрак собор я вернулся к себе в келью. Привратнику я сказал, что возвращаюсь от больного, которого посещал в городе… – Сикст о чем-то задумался. Сидел, уронив голову на грудь. Протоколист рассматривал его с нескрываемым любопытством. – Сделаем перерыв – распорядился он, заметив, что арестант утомлен. Он предложил ему стакан воды. Сикст поблагодарил, выпил. – Вы что-то плохо выглядите – заметил он, припомнив свой утренний разговор с начальником тюрьмы. – Не похлопотать ли мне о более длительной прогулке для вас? – Нет – ответил тот. – У меня нет никаких просьб. – И поднял глаза. – Вы тоже что-то плохо выглядите, господин следователь… – Это его удивило. В самом деле? Умываясь каждое утро в гостинице, он рассматривал себя в зеркале, но перемен что-то не замечал. – Вы, наверно, больны – продолжал Сикст. – Чепуха! – ответил он. – Просто я много работаю, вот и все… – Но этот ответ не удовлетворил арестованного. – А я вам говорю, господин следователь – повторил Сикст – похоже, что вы больны. – Вечером он отправился на званый ужин к председателю. Пробовал отвертеться, но в конце концов пришлось уступить. Лучше избежать открытой войны. Председатель жил в огромном доме. Этот дом был собственностью одного из великих князей, а снимали там квартиры исключительно чиновники из администрации. Русская колония этого города. – Будете чувствовать себя, коллега – уверял председатель – как дома… – Для начала пришлось поклониться даме, один ее вид в передней навел на него уже тоску. Низенькая, широкая в бедрах, с маленьким личиком в короне рыжих с высоким коком волос. – Ах, Иван Федорович – затараторила она сразу – я так много слышала о вас от мужа, а вы до сей поры не изволили показаться в нашем доме… – На ужин пригласили несколько персон из местных промышленных кругов. – Здесь – пояснил ему один из приглашенных – находятся крупные и процветающие – он подчеркнул это слово – текстильные фабрики. Они дают значительную долю продукции в масштабе государства. Увы – и тут он с неудовольствием поморщился – наблюдается приток чужого капитала. Поляки – продолжал он – заинтересованы в том, чтоб здесь помещали капитал французы или хотя бы немцы. А для тех – это чистая выгода. Они заинтересованы в русском рынке сбыта, где, по их мнению, никогда не иссякнет спрос. Только они предпочитают строить фабрики здесь, нежели в глубине России. Во многих отношениях это факт беспокоящий. Мы живем во времена, когда политика все глубже проникает в экономику. За каждым таким фактом кроются важные политические последствия. Поляки намерены ограничить участие русского капитала на своих землях. И не изъявляют большого желания вкладывать свой капитал в Сибири или, скажем, на Кавказе, где тоже можно получить хорошую прибыль. И потому наблюдается срастание иностранного капитала с местным, польским. При таком положении вещей мы постепенно оказываемся во власти стихий, весьма для нас неблагоприятных. Не знаю, отдают ли себе отчет промышленные круги столицы в тех переменах, которые мы здесь, на месте, видим чуть ли не каждый день воочию… – Какая-то дама средних лет, прислушивавшаяся к разговору, подняла руку. – Мой друг – сказала она – тебе всюду мерещатся заговоры. – Моя жена полька – пояснил его собеседник. – В экономике ничего не смыслит. – Снова он оговаривает моих земляков – вздохнула та. – Они великолепны! – прервала ее соседка. – Я их обожаю… – А эта дама оригинальности ради – пояснил собеседник – социалистка… – Что это вы так? – оскорбилась та. – В жизни не прочла ни одной социалистической брошюры. – Зато – ответил все тот же господин – вы не раз просили у меня за уволенных с работы бунтовщиков… – И погрозил ей пальцем. – Это не имеет ничего общего, сударь, ни с социалистической агитацией, ни с моими убеждениями. – Можно быть социалистом – сказал он тогда с улыбкой – без серьезного знакомства с их доктриной… – Вот видите, Софья Андреевна – обрадовался промышленник. – Что ж – пожала та плечами – их доктрина отвратительна. Даже если у нее есть какое-то будущее. – Позднее, за черным кофе, который подали в кабинет председателя, заговорили о связях, существующих между революционным брожением и национальными устремлениями. Здешние забастовщики, к примеру, кроме экономических требований, выдвигают также и национальные. Кто-то спросил о деле Сикста. Он ответил, что следствие продолжается, и он не имеет права делиться пока соображениями на этот счет. А какого он мнения о сообщениях прессы? Он сказал правду: у него нет времени просматривать газеты, он предпочитает не морочить себе этим голову, чтоб случайно не поддаться ложным оценкам. – Ну хорошо! – согласилась хозяйка дома. – Расскажите нам хоть что-нибудь об этом Сиксте. Что это за тип? – Он задумался. – Мне кажется – произнес он после долгой паузы – это глубоко несчастный человек…