Текст книги "Русанов"

Автор книги: Владислав Корякин

При этом он столкнулся с целым рядом обстоятельств, которые было невозможно предвидеть. Так, при расчете необходимого времени Русанов посчитал, что Варпаховский в оценке длины Безволосной ошибся вдвое – на деле же оказалось, что втрое и такой просчет (рядовое событие для необследованных мест) имел самые тяжелые последствия: «Пищевых запасов нам не хватило; голодая несколько дней, блуждали мы вдвоем с рабочим по болотам водораздела и, открыв водораздел и верховья Безволосной, сильно истощенные крайне утомительными переходами и голодом, с трудом добрались до нашей лодки и спустились обратно, вниз по Безволосной» (1945, с. 312). Место, где была оставлена лодка, можно примерно определить исходя из указания Русанова, что «в верстах пятидесяти от устья начинаются довольно частые, хотя и не длинные завалы упавшего леса», форсирование которых оставило у него достаточно сильные впечатления: «Перебираться через завалы с такими ограниченными силами, какими я располагал, было делом нелегким: часто приходилось разрубать топором ветви и толстые сучья, с усилием отпихивать мешающие бревна и, стараясь упираться в шаткие и скользкие стволы, перетаскивать через них лодку, не раз рискуя соскользнуть в воду. В трех местах завалы были настолько значительны, что приходилось разгружать лодку и волоком тащить ее до свободного пространства реки. Длина-таких больших завалов сравнительно невелика-самый большой из них имеет не более 15 саженей длины, причем обращенный к устью нижний конец их достигает значительной вышины – до 2 и даже 3 саженей – и резко обрывается, напоминая собой мельничную плотину, если подплывать к завалу снизу.

Несколько выше, чем в 60 верстах от устья, завалы становятся настолько многочисленными, что после целого дня огромных, почти непрерывных усилий мы едва ли прошли 7 верст. Вверх по реке завалов становилось больше, хотя они нигде не идут сплошной массой и не слишком длинны; но подавляющая масса их заставила покинуть лодку и пешком отправиться на поиски верховьев Безволосной и водораздела» (1945, с. 312–313). Таким образом, для восстановления маршрута по современной карте можно принять с большой долей вероятности, что в лодке, включая участки с завалами, Русанов со своим рабочим поднялся почти на 70 верст от устья Безволосной, преодолевая многочисленные препятствия на своем пути. Нельзя не отдать должное его упорству, причем последующие события показывают, что оно, к счастью, не перешло в упрямство.

Оставалась, однако, проблема водораздела и истоков Березовки. Для ее решения потребовались новые усилия, когда запасы продовольствия оказались весьма ограниченными, а тайга не всегда щедра к путешественникам, даже вооруженным огнестрельным оружием. Русанов, описывая свои скитания в дебрях верховий Печоры, не упоминает о грибах и ягодах, видимо, отсутствовавших из-за исключительно сухого и жаркого лета. «Оставляя лодку, – повествует он о продолжении своих поисков, – мы могли нести лишь очень ограниченный запас пищи. Сделав чрезвычайно утомительный переход в 31 версту к западу, где я надеялся встретить Березовку и ничего не встретил, я возвратился назад южнее, причем пересек волжско-печорский водораздел и наткнулся на истоки Безволосной» (1945, с. 313). Это место требует определенного комментария. Даже если считать, что поход от лодки и выход на истоки Безволосной потребовал всего двух (в крайнем случае трех) суток, такой пеший маршрут протяженностью примерно 70 километров (а с учетом возвращения к лодке от истоков Безволосной не менее 80 по шагомеру) в описанных условиях потребовал напряжения всех сил на крайне ограниченном рационе. «Так как в течение двух дней у нас не было пищи, кроме одного случайно застреленного рябчика, – продолжает Русанов, – …я должен был заботиться, чтобы не погубить от голода и истощения своего единственного рабочего и себя, и решительно не имел возможности следить за румбом, нанося на план все бесконечные извилины реки. Нанесение на план требует много времени, а нам приходилось дорожить каждой минутой, каждым шагом, чтобы не погибнуть от истощения среди бесконечных лесов и болот…

Вопреки мнению Варпаховского, который считал эти болота местами непроходимыми, я их мог беспрепятственно пересечь в любом направлении и дважды перешел их… в различных и удаленных друг от друга местах. Быть может, исключительно сухое и жаркое лето сделало эти болота доступными, но единственно, что приходилось делать, идя по ним – это следить, чтобы не попасть в небольшие темные лишенные даже скудной растительности круговины, жидкая тина которых так быстро засасывает ноги, что иногда бывает нелегко вырваться из этих предательских капканов. Лишь по окраинам болота ютятся редкие группы чахлых, приземистых и корявых сосенок. Самое болото совершенно лишено древесной растительности… В одном месте болото образует заметный склон, идущий к югу и северу; вода проложила здесь заметные, хотя и высохшие теперь, в середине лета, ложбины. Ложбина, идущая к северу, приводит в том месте, где начинается лес, к ряду глубоких ям, расположенных террасами, одна ниже другой, и наполненных до половины темной водой; эти ямы не что иное, как верховье реки Безволосной. Здесь Безволосная течет в северо-северо-восточном направлении. У самых истоков Безволосной, на границе болота, в ложбине у ям, на левой стороне, считая вниз по течению, я обрубил березу и на импровизированном столбе написал следующее: “Верховья Безволосной. Изыскания водного пути Березовка – Безволосная. 21 июля 1903 года. Влад. Русанов”».

Как не вспомнить здесь строки Н. С. Тихонова, в поэтической форме отражающие не подвиг, а повседневную работу рядового изыскателя-землепроходца:

 
Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,
Стволы рубцую знаками разведки,
Веду тропу – неутомим,
Чтобы товарищ меткий
Воспользовался опытом моим.
А что порой шагаю я неслышно,
Что знаки непонятны иногда,
И что мою тропу находят лишней, —
Так, Вейнемянен, – это не беда!
 

Работа почти как на войне – «кому память, кому слава, кому черная вода», хотя, наверное, прав по большому счету другой поэт – «…Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Русанов в полевых буднях и не отличал, а действовал по принципу «сделай или умри», не дожидаясь оценок потомков.

Хочу обратить внимание читателя на особенность этого достаточно типичного для своего времени сугубо технического отчета практика-изыскателя, каких на Руси было немало. Множество описанных Русановым примет местности (рельеф верховий речки в виде ям-бочагов, необычные болота, высохшие жарким летом, характер речного русла с многочисленными лесными завалами и т. д.) в совокупности дополняющих и подтверждающих друг друга признаков отличает вдумчивого и внимательного исследователя и инженера-изыскателя, характеризует начало формирования одного из наших самых выдающихся полевых исследователей. Но и помимо этого в отчете сохраняется «аромат эпохи» поисков на «белых пятнах» нашей России и сопредельных стран. Русановским страницам характерен особый настрой, вызывающий спустя более века у обитателей асфальтовых джунглей непонятную тоску по иным временам и иным местам, помимо улиц, залитых неоновым светом, или одинаковых международных аэропортов, где люди, утратив свою первоначальную связь с матерью-природой, потеряли еще и нечто им первоначально присущее, превратившись, по словам Китса, в «жертвы жизни городской, оглохшие от мелкой дребедени».

Могу только добавить, что приведенные Русановым детали местности вполне годятся в качестве дешифровочных признаков при полевых работах с аэроснимком, с чего начинаются любые изыскания в наше время, хотя сам будущий исследователь, разумеется, не мог и предполагать возможностей наших дистанционных методов. Тем самым вырисовывается некая весьма реальная связь времен, как будет показано ниже, весьма не случайная для героя книги. Даже заштампованный вывод русановского отчета украсил бы любую региональную диссертацию: «Я ни на минуту не сомневаюсь, что рыбные, лесные, каменноугольные, нефтяные и рудные богатства края с лихвой окупят все затраты, которые понадобится сделать при разностороннем изучении Печорского бассейна» (1945, с. 316).

Несколько лет спустя в своей неопубликованной работе «Зыряне» Русанов написал, что полевой сезон 1903 года «я посвятил Печоре – этой великой реке Севера, полной своеобразной, дикой, девственной красоты. Мне пришлось проплыть по ней две тысячи верст (а не пятьсот, как он собирался первоначально. – В. К.) от стремнин и порогов ее лесистых верховьев до устья, где необъятная ширь реки почти незаметно смешивается с волнами Ледовитого океана» (1945, с. 329), не указывая нигде, с какой целью было предпринято это плавание и какими транспортными средствами он воспользовался. От этого вояжа сохранилась в изложении Русанова зарисовка пейзажа Урала, как он выглядит из района, по-видимому, Усть-Щугора: «При ярких и ласковых лучах летнего солнца развертывается дивная, чарующая нежностью красок и тонкостью линий картина. За Печорой, за бесконечным, морем лесов, на самом горизонте поднимаются нежные, мягкие силуэты Уральских гор, а впереди гордо высится остроконечный пик Сабли – высочайшей вершины Северного Урала. Голубоватая дымка слегка прикрывает горы и делает их почти такими же прозрачными и легкими, как и те облака, которые время от времени задевают за их вершины. Вечный снег тонкими серебряными нитями украшает крутые, обрывистые стремнины гор» (1945, с. 359) и т. д.

Чем только не занимался герой настоящей книги за время двухлетнего пребывания на Печоре: статистикой, гидротехническими изысканиями, этнографо-социологическими исследованиями… Несомненно, при всем разнообразии интересов будущего исследователя, проявившихся в этих первых самостоятельных экспедициях, все отмеченное – прежде всего поиски самого себя и своих интересов на будущее. С учетом его будущей специальности важно отметить повышенное внимание, которое он уделял уже в ту пору признакам полезных ископаемых, фиксируя, например, «груды железного колчедана, которые на каждом шагу встречались мне, те изъеденные, причудливые скалы волокнистого белого асбеста, идущие на изготовление огнеупорных предметов, те, черные, пропитанные асфальтом сланцы с резким характерным нефтяным запахом в изломе, когда я разбивал их своим геологическим молотком, та нефть, которая стекает в реку Ухту маленькими черными пахучими ручейками… – все это вместе взятое и многое другое с убедительностью, что изыскание и разработка несомненно разнообразных и крупных богатств, разбросанных вдоль Северного Урала, – благодарное дело ближайшего будущего» (1945, с. 350). Если бы так оправдывалась хотя бы половина подобных прогнозов! Еще раз остается удивляться – откуда он получил свои геологические познания в период печорских походов? Ответа нет, как и на многие другие вопросы в его биографии.

Особо остановимся на его этнографо-социологической работе «Зыряне», опубликованной лишь в 1945 году, поскольку она достаточно отражает систему общественных взглядов Русанова. В своих попытках представить Русанова несгибаемым и последовательным революционером составители издания 1945 года были вынуждены отметить, что «сообщаемые Русановым сведения представляют большой интерес для историков и этнологов, тем более что автор пытался осмыслить свои наблюдения с материалистических позиций.

Однако в этой работе, больше чем в какой-либо другой, сказалось влияние на мировоззрение Русанова народовольческих и анархических идей, которые имели достаточно широкое распространение среди современной Русанову мелкобуржуазной интеллигенции. В частности, автор, по-видимому, разделял взгляды Кропоткина… В силу этого Русанов рассматривает первобытно-общинную организацию производства, называемую им несколько старомодно “коммунистической организацией”, не как порождение низкого уровня производительных сил, а как следствие стадных альтруистических чувств… Утверждения о социально преобразующей роли артелей при капитализме являлись либо наивной фантазией, либо сознательным обманом. К сожалению, Русанов в известной мере оказался в плену таких теорий» (1945, с. 368). Его редакторы и критики обнаружили немало и других прегрешений как этнографического характера, так и философского, обрушившись, например, на его обращение к «чувству социальной нравственности», противопоставив диалектико-материалистическую концепцию происхождения человека по Энгельсу и т. д. Определенно, судя по приведенным оценкам с позиций коммунистической идеологии, Русанов не выглядит «железным» революционером. Точнее, жизнь заставила его обратиться к каким-то другим ценностям помимо социально-революционных, о чем пойдет речь ниже.

Не станем фантазировать на деталях его возвращения морем из устья Печоры в Архангельск, о чем не сохранилось каких-либо сведений, помимо самого факта такого плавания. Оттуда он проследовал в Вологду, где его ждало горькое известие о смерти сына от дизентерии.

Пока он скитался по водоразделу Печоры и Камы, очередной полицейский чин, заполняя анкету ссыльного Русанова в связи с окончанием срока ссылки, на минуту задумался, пытаясь припомнить что-либо, достойное внимания высокого начальства, и за неимением оного, дойдя до графы «Сведения, полученные наблюдением за отчетный период», решительно вписал, отчаянно скрипя непослушным пером: водит знакомство с поднадзорными.

Мол, и мы при деле…

А тем временем в Петербурге другой чин департамента полиции знакомился с последней почтой из Вологды, среди поступлений которой было и такое сообщение: «Состоящий под негласным надзором полиции орловский мещанин Владимир Александров Русанов 29 минувшего сентября выбыл из г. Вологды в г. Орел, откуда, по имеющимся у нас сведениям, намерен ехать за границу с выданным ему вологодским губернатором заграничным паспортом…сроком на полгода…» (1945, с. 424). Однако Россию он увидел только четыре года спустя.

Глава 4. Веселый город Париж. Преодоление

 
О где ты, где ты, где ты, мечта моя – Париж!
 

Песенка из старого голливудского фильма

Представьте себе иностранца, выброшенного сегодняшним утренним поездом в Париж, человека одинокого, не имеющего здесь ни знакомств, ни связей.

М. Е. Салтыков-Щедрин

Несомненно, переход от российской ссылочной глухомани в центр мировой интеллектуальной и духовной жизни – серьезное испытание для россиянина рубежа XIX–XX веков. Внешне эта встреча с одним из важнейших центров мировой цивилизации по описанию одного из свидетелей того времени выглядела так:

«Я вышел из Северного вокзала на грязную шумную площадь. Меня удивил ветер – в нем чувствовалось дыхание моря; мне стало весело и тревожно… Я знал, что русские эмигранты живут неподалеку от Латинского квартала, и спросил полицейского, как мне туда добраться. Он мне показал на омнибус; в Париже оказалась наша конка, только без рельсов и двухэтажная…Мы пересекли Большие бульвары… На Бульварах было множество палаток; в одних продавали всяческую дребедень, в других были огромные, непонятные мне игры – рулетки.

На углах улиц стояли певцы с нотами; они пели что-то грустное; зеваки, толпившиеся вокруг, подпевали. На тротуарах громоздились кровати, буфеты, шкафы – мебельные магазины. Вообще все товары были на улице – мясо, сыры, апельсины, шляпы, ботинки, кастрюли. Меня удивило количество писсуаров, внизу краснели штаны солдат. Ветер был холодный, но люди не торопились; они не шли куда-то, а прогуливались.

Кафе были с террасами, и на многих чадили жаровни… На бульваре Севастополь я увидал паровой трамвай, он трагически свистел. Извозчики гикали и свистели бичами. Пролеток не было, у извозчиков были кареты, как у московского генерал-губернатора… Иногда дорогу пересекали кареты без лошадей – автомобили; они гудели и грохотали, и лошади шарахались в ужасе… Москва мне показалась милым детством. Мужчины были в котелках, женщины в огромных шляпах с перьями…» (Эренбург, 1966, с. 57–59) – на этом остановимся, тем более что внешняя картина совсем не отражала духовной жизни эмигрантов самых разных мастей и профессий, как и причин, заставивших покинуть Россию.

Если французы из провинции (например, герои Дюма, Мериме, Стендаля или Бальзака), отправляясь на завоевание Парижа, подразумевали прежде всего карьеру, то русские со времен Петра ехали в этот город больше на учебу, а уже позднее – для овладения тамошним этикетом или познания особых радостей жизни, эмигранты более позднего времени – в поисках убежища «и от всевидящего глаза, и от всеслышащих ушей». Отдавали должное этому центру европейской и мировой культуры и серьезные ученые-географы, отмечая свойственную этому городу особую привлекательность для иностранцев. «Значение Парижа, как первого мирового города новейшего времени, сыграло для Франции роль могучего рычага, давшего ей культурный перевес», – отмечал немецкий географ Филип-сон. «Парижане могут сказать, что их город есть в настоящее время главный город Европы, как объявляют его и сами иностранцы, которые стекаются в Париж в таком множестве, – тосковал о замечательном городе активный участник Парижской коммуны Элизе Реклю, – привлекаемые своими делами или просто более или менее утонченными удовольствиями, или в особенности любовью к искусствам, к науке» (Реклю, 1898, с. 695).

Именно последнее и привело в Париж поздней осенью 1903 года русскую чету из глубокой российской провинции после окончания вологодской ссылки Русанова. Разумеется, первые мысли как самого Русанова, так и его жены были не о парижских удовольствиях, а гораздо более прозаичными – жилье, простейший насущный заработок, перспективы учебы…

Трудности в характеристике парижского периода жизни Русанова связаны с ограниченным количеством свидетельств и документов той поры. Едва ли не единственным источником информации для нас остаются немногочисленные сохранившиеся письма, причем часто отсутствует возможность подтвердить или опровергнуть описанные в них ситуации и события, ведь письма – документ весьма субъективный в своих оценках и пристрастиях, и вместе с тем весьма ценный в части жизненных деталей. Зная об этом, историк н? может позволить разгуляться собственному воображению, отпуская поводья творческой фантазии, каждый раз особо оговаривая любую попытку собственного домысла, без которого нередко просто не обойтись.

Парижский период в жизни Русанова одновременно счастливый и трагический, когда осуществилось его стремление к образованию в одном из самых престижных учебных заведений мира и здесь же произошла жизненная драма – потеря любимой жены. Практически одновременно происходило его становление в качестве русского полярного исследователя и получил огранку его талант исследователя и ученого, не раскрывшийся в полной мере из-за преждевременной гибели. Со всех точек зрения парижский период его жизни оказался чрезвычайно насыщен разнообразными событиями – осенью 1903 года вместе с Марией Петровной он приезжает во Францию, весной 1905 года он потерял жену, а еще через два года началась полоса его периодических возвращений в Россию для участия в полярных экспедициях, когда воплотилось в жизнь его призвание на службе родной стране, подданство которой он так и не поменял. А Франция для него осталась просто любимой страной, куда он возвращался из Арктики на очередную «зимовку» для обработки собранных материалов и продолжения образования. Определенно, от приобщения к ее науке и культуре он не стал менее русским. При любом раскладе понять значение Русанова для России без Парижа и Франции невозможно – поэтому этот период его жизни требует максимального освещения даже на ограниченном имеющемся фактическом материале. С другой стороны, жизнь любого эмигранта за рубежом, желающего сохранить связь с родиной-мачехой, заведомо трудная и понять ее иначе, чем с позиции жизненного преодоления, невозможно. Думается, что вся жизнь Русанова в Париже, несмотря на очевидные успехи, в частности в Сорбонне, была таким преодолением, потребовавшим от него немало усилий и жертв, а с другой стороны, закалившим его характер ничуть не меньше, чем все его арктические экспедиции. Это преодоление, как и интеллектуальная огранка под сводами Сорбонны, сформировало в значительной мере его как личность.

Приведенные выше чисто внешние картины парижской жизни нужны уже потому, что самые яркие и свежие впечатления от прибытия во Францию оказались в первом ру-сановском письме к родным в Орел, не дошедшем до нас. Второе же от 10 декабря 1903 года переполнено важнейшими деловыми новостями и в целом достаточно благоприятного характера, касающимися прежде всего перспектив учебы в одном из университетов, пользующемся мировой известностью, и не только:

«Через три недели, после того как я послал прошение со своими документами министру, я получил ответ. Теперь я удостоен бакалаврской степени и, уплатив 205 франков, состою 1 etudiant (студентом) Парижского университета. Поздравляйте меня. Жена тоже поступила на медицинский, и у нее страшная пропасть работы, минуты нет свободной; сегодня резала лягушку. Я взял только ботанику и минералогию, пока не овладею языком…» Далее следуют просьбы прислать словари и ботанику Кернера, сменяющиеся затем будничными новостями повседневной парижской жизни: «Я завтра возьму обменный курс с одной француженкой, то есть я буду учить ее русскому языку, а она меня – французскому… Верно, русскую высшую школу придется забросить, хотя там читают светила русской науки, гордость России Ковалевский, с которым я имел счастье лично познакомиться, и который был заинтересован некоторыми моими наблюдениями, сделанными над бытом зырян, Мечников, Исаев и другие талантливые и блестящие представители кафедры.

До сих пор мы, собственно, не видели Парижа, не были ни разу в театре, даже в Лувре, не были ни в одном музее – некогда, надо учиться и учиться…

Здесь зима: постоянно идут проливные дожди – без зонтика нельзя выйти. Шел один раз снег, но к вечеру стаял. Мы один раз топили камин за все время…» (1945, с. 374).

Все русановские письма из Франции из-за своего богатого подтекста требуют комментария, причем достаточно развернутого, ибо, например, понятие «бакалавр» в разных странах трактуется различно – в нашем случае оно близко к абитуриенту. Ботаника будущему геологу нужна для изучения континентальных отложений с их остатками ископаемых растительных форм. Обменный языковой курс – нормальная ситуация для небогатых студентов, взаимно просвещающих друг друга на основе собственных познаний, даже если порой эти упражнения выходят за рамки языкознания – однако здесь не тот случай… Отметим, что напарницу Русанова рекомендовал известный в то время палеонтолог Буль, знакомство с которым нашло отражение в последующей деятельности Русанова, в чем читателю предстоит убедиться.

Весьма интересно указание на Высшую русскую школу с целым перечнем знаменитых имен – она была основана до появления Русановых в Париже историком и социологом Максимом Максимовичем Ковалевским (1851–1916), расставшимся с Московским университетом в 1887 году из-за «отрицательного отношения к государственному строю», но несмотря на это избранным в Санкт-Петербургскую академию наук незадолго до смерти. Таким образом, интерес к быту зырян с подачи Русанова понятен. Илья Ильич Мечников (1845–1924) – лауреат Нобелевской премии 1908 года за разработку теории иммунитета в знаменитом Пастеровском институте, также был российским изгнанником, что не помешало ему стать на родине академиком. Андрей Алексеевич Исаев – статистик, социолог и экономист народнического направления, статистическими данными которого пользовался Ленин. На чужбине тяга к землякам понятна, но здесь еще и другое – стремление к лучшим представителям российской науки, нашедшим в силу обстоятельств пристанище и признание за рубежом. Русская профессура за рубежом без работы не оставалась и по мере средств и возможностей еще и образовывала молодых земляков – Русанов был только одним из многих, кто искал пути приложения собственного интеллекта, которым его наградила природа как для гуманитарного, так и естественного направлений научной деятельности. Распорядиться этим даром мог только он сам – для этого нужно было только время и немного везения. Естественно, что в такой ситуации свободного времени у него практически не оставалось ни на музеи, ни на театры, как и на общение с поэтической или художественной богемой, традиционно обитавшей в Париже.

Что касается парижской зимы – это скорее удивление от сравнения с русской, но не только. Находиться даже в таких условиях в нетопленом помещении – не сахар, но что делать, если за топливо тоже надо платить, и даже не сантимами, а франками – таков общий смысл этого одного из первых русановских писем из Парижа на родину, несмотря на общий мажорный тон с отдельными минорными нотками – жизнь не состоит только из радостей. Тем не менее успешный выбор сделан, предстоит долгий путь к цели, что подтверждается дальнейшей перепиской, где на фоне разлуки главенствует радость приобщения к науке, причем по нарастающей.

Текст очередного послания по случаю дня рождения отчима спустя полгода после начала парижской жизни уже не нуждается в столь значительных комментариях:

«Меня нет с вами в этот торжественный и приятный день, я не могу присутствовать за парадным обедом… Я не могу чокнуться с вами и, расцеловавшись, выпить застольную чарочку, но это не должно огорчать вас ни на одно мгновение. Помните, дорогие мои, что живя здесь, в далеком Париже, я достиг всего, о чем мечтал целые годы, и не желаю ничего лучшего, ибо это лучшее со мной. Поэтому мое отсутствие должно доставлять вам не огорчение, а самую глубокую радость.

В этом письме я слегка, слабо, постараюсь показать вам, какой роскошный пир науки окружает меня ежедневно и как велико счастье принимать участие в этом пире.

Лекции я уже понимаю настолько свободно, что многое могу записывать. Нечего и говорить, что здесь собраны лучшие интеллектуальные силы Франции, нечего говорить о блестящем красноречии профессоров, о чрезвычайном изяществе и ясности их лекций.

При изучении естествознания огромное значение имеет познавательная сторона, и тут перед нашими глазами проходят на лекциях самые точные и многочисленные картины, самые ясные и часто чрезвычайно редкие ископаемые, которые позволяют понять, о чем идет речь, в тысячу раз скорее, чем голые объяснения. Сравнивая со знакомым мне Киевским университетом, я поражаюсь обилием богатейших коллекций в Сорбонне и скудностью в Киеве. И постановка учебного дела здесь совсем иная: слушать все предметы хотя бы только по естествознанию невозможно. Здесь каждый должен выбрать и записаться на два или три специальных предмета, на каждый из которых здесь полагается год. Экзамены в течение трех лет можно держать когда угодно. В русском университете, например, геологию надо проходить по кусочкам (по курсам) в течение трех-четырех лет, а здесь, записавшись на геологию, вы проходите только ее одну и всю в течение одного года, а если недостаточно успели усвоить, слушаете и еще следующий год. Обыкновенно, сразу больше двух предметов здесь не берут, но проходят их здесь сполна.

Я поступил в Сорбонну, а не в Высшую горную школу, как сначала думал, потому что не хотелось тратить годы на подготовку к очень трудному конкурсному экзамену, а в университете я получу, не потеряв годы, общее строго научное знание по своим специальностям – минералогии и геологии, а затем за особую невысокую плату буду иметь возможность прослушать любые из специальных курсов, читаемых в этой же Высшей горной школе, так что специальные знания горного инженера у меня будут основываться на общей широкой научной основе. Тогда и карьера ученого, и карьера горного инженера в равной степени будут доступны для меня.

Жена учится по совсем особой программе. Ей, как медику, нельзя выбирать предметов, и она в нынешнем же году должна держать первые четыре экзамена по зоологии, ботанике, физике и химии. Конечно, это страшно трудно, но она учится превосходно, и надеюсь, что она, может быть, не провалится на экзаменах.

Несмотря на незнание языка, с товарищами французами я чувствую себя так же хорошо, как с русскими студентами. Студенты одинаково хорошо относятся и к иностранцам, и женщинам, которых довольно много во всех аудиториях. Есть тут и изящные француженки, но большинство женщин – все же русские» (1945, с. 374–375).

Несколько слов о состоянии наук о Земле во Франции того времени и подготовке специалистов в стенах Сорбонны. К этому времени Франция стала второй по общей площади заморских владений колониальной державой мира после Англии, что отразилось не только на состоянии науки. Если во времена Великой французской революции контрреволюционеров, избежавших казни, как и проштрафившихся сторонников революции, везли за океан на знаменитую каторгу в Кайенне (Французская Гвиана на карибском побережье Южной Америки), то пленных коммунаров отправляли уже на рудники и плантации Новой Каледонии в Тихом океане. По-своему использовали колониальные мотивы французская литература и искусство – достаточно вспомнить множество пикантных таитянок с картин Гогена. Уже ближайшее будущее показало, что наука и искусство странным образом шли рука об руку не только в Полинезии, но и на полярных архипелагах, в чем читателю предстоит убедиться на последующих страницах. Неудивительно, что геологи и географы Франции на рубеже XIX и XX веков работали практически по всему миру, особенно в Африке, хотя влияние Черного материка на героя настоящей книги не прослеживается.

В целом же французская геология и география в те годы делали несомненные успехи. Так, в исследованиях Г. Дебре получила свое развитие экспериментальная геология. В области минералогии и петрографии успешно трудился Альфред Франсуа Антуан Лакруа. Основы металлогении заложил Л. Лоне. А. Дарси и Ж. Дюпюи сформулировали важнейшие положения гидрогеологии. А. Лаппаран широко использовал методы геологического картографирования. Гюстав Эмиль Ог (во времена обучения Русанова в Сорбонне он возглавлял в качестве декана естественный факультет) разрабатывал свое знаменитое учение о геосинклиналях. Не случайно многочисленные ссылки на этих ученых встречаются во всей мировой геологической литературе того времени, включая русскую – достаточно сослаться на «Физическую геологию» Ивана Васильевича Мушкетова, увидевшую свет в 1906 году.

Из перечисленных наиболее значительной научной фигурой в области геологии (как будущей специальности Русанова) был, несомненно, Ог (1861–1927), автор известного учебника геологии (уже в советское время переведенного на русский язык), изучавший проблемы стратиграфии (исторической последовательности в формировании горных пород), тектоники (строение пород, слагающих земную кору) и региональной геологии Альп и Прованса. Он полагал, что основой геологических процессов являются изменения в строении земной коры по мере охлаждения Земли, что в настоящее время считается устаревшей точкой зрения. Главным вкладом в науку этого ученого стала теория формирования геосинклиналей – подвижных участков земной коры, заполненных молодыми осадками, подвергшихся сжатиям и растяжениям в процессе взаимодействия с соседними более устойчивыми блоками земной коры – платформами. Он выдвинул также идею (у специалистов известного как закон Ога) цикличности геологических процессов во взаимодействии платформенных и складчатых областей, когда с насту-панием моря на платформах осушаются участки геосинклиналей и наоборот. В знак признания его заслуг Ог был в 1909 году избран членом-корреспондентом Санкт-Петербургской академии наук.