Текст книги "Рабочее созвездие"

Автор книги: Владислав Титов

Соавторы: Николай Верзаков,Сергей Поляков,Василий Оглоблин,Юрий Абраменко,Николай Терешко,Николай Егоров,Николай Ночовный,Геннадий Довнар,Степан Бугорков,Кирилл Шишов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Трое суток стонал буран, на четвертые Баврин проснулся близко к полуночи, потому что было отчаянно тихо. В комнату светил фонарь, висевший над емкостями ГСМ. Олег подошел к окну, но емкостей не было. Матовый светильник, заправленный в арматуру, как бы плыл над снеговыми откосами.

Олег закричал петухом, зажег свет в комнате. Он сказал, что хватит спать, сейчас он пойдет на родник. Хватит пить безвкусный чай из снеговой воды. И хватит томиться от безделия, надо откапывать машины. Олег оделся, сунул ноги в горячие валенки.

В поселке подбазы горели уличные светильники, прожектора, свет был в окнах жилых бараков и производственных помещений. Свежая тропа вела к котлопункту. Дышалось легко, хотя мороз был крепким. Напротив балков, в которых жили дорожники, в ряд стояли и «молотили» гусеничные машины. Окна семейного барака были под снегом до самых форточек.

В тундре, как это ни странно, трудно с водой, особенно с питьевой. В погоду на подбазу приходят КрАЗы-водовозы.

Олег опустился на колени, потом лег на живот и стал черпать, стараясь кружкой не прихватить торфяной жижи. Вода, падая, звенела в ведре. Лежа Баврину было видно легкое свечение снегового наста и далекий берег болота, окантованный темной неровной полоской тундрового леса. Позади болота была протянута условная линия Полярного круга.

Олег поднялся с полным ведром, снег на откосе успел затвердеть и скрипел. Несколько в стороне виднелся белый отвал глиняного карьера. В небе таяли низкие облака, в ветровые промоины были видны крупные звезды, обещавшие мороз.

В комнате дядя Опенышев готовил завтрак и рассказывал о детях. Он всегда, когда волновался, рассказывал о детях, о жене – домашней хозяйке, умеющей заговаривать зубную боль, останавливать кровь и даже изгонять коровьи болезни. Дядя Опенышев волновался перед скорым выходом на зимник, но прошли сутки, другие и еще одни сутки, прежде чем дорожники сумели прогнать свою технику до Мишвани и обратно.

Баврин вспомнил родниковую воду, пахнущую торфом, вспомнил чай, который заваривал дядя Опенышев, добавляя зверобой и таволгу. Духовитый чай и сейчас при нем, в трехлитровом термосе, обшитом солдатским сукном. Только намекни, и дядя Опенышев станет угощать, довольный, что к нему обратились.

Зимник шел в обход увала, тусклое солнце сместилось в сторону. Туман делается розоватым, прозрачным. Табун куропаток летит над настом, опережая машины. Птицы розовеют в солнечных ломких лучах. Олег мысленно вызывает ведомого шофера, будто разговаривает по рации: «Алло, дядя Опенышев! Как оно там? Ничего?.. Прием!..»

ЗИЛ идет себе потихоньку, борта потрескивают, выдерживая напор мешков с цементом. Мотор почти не слышно, значит – порядок. «Алло, дядя Опенышев, твой двигатель в порядке?.. Масло перед рейсом проверил?.. Прием!» Мысли возникают о том, о другом, но как-то вскользь, потому что все внимание отдано машине, дороге, ведомому шоферу и ведущему – водителю направляющего ЗИЛа.

Впереди нет тумана, видно, как ползет поземка, одолевает низкие снеговые отвалы. Ветер течет долиной, сквозит из края в край. Олегу видно, что ЗИЛ Васи Брусова странно накренился и остановился. Олег смотрит в проталину ветрового стекла и негромко напевает: «Кто… кто еще тебе расскажет, как я молод и силен…» Верно, что-то случилось с ведущим автомобилем, но гадать и заранее предполагать нет смысла, дурная примета.

Баврин остановил грузовик, едва не задев борт ЗИЛа Васи Брусова. И уже не сомневался, что опытный пограничный водила сел крепко. И не испытывал при этом ехидного удовлетворения, потому что в тундре беда напарника – это все равно твоя беда. Как в песне поется: одна беда на всех, ну, и радость одна.

– Радоваться нечему, – сообщил Вася Брусов, – провалился. На дифер сел, капитально.

– Ага, – согласился Баврин, – копать и копать теперь…

– Нет сомнений: копать и под колеса мешки с цементом, а иначе никак. Знаешь?

Снег и льдистое крошево потрескивают под лопатами. Работа согревает. Вася Брусов в коротком полушубке, бьет по насту, расширяя колею. Худое мальчишеское лицо его осунулось, желваки напряглись, каждый волосок редкой юношеской щетины поседел от куржака. Вася Брусов – парень рослый, рукастый, угловатый. Вероятно, будет еще расти, мужать, пока не обретет завидную стать. Баврин тремя годами старше Брусова, но по-мужицки худощав, строен.

Подъехал дядя Опенышев, поспешил к месту происшествия, путаясь в полах шубы-борчатки. Подбежал и заохал, велел Олегу тереть щеки, чтобы не обморозиться. Задние колеса ведущего ЗИЛа провалились в наледь.

Баврин взял ведущий ЗИЛ на буксир. Брусов подавал дяде Опенышеву тугие мешки, а тот, выждав момент, кидал их под одну и под другую пару колес.

Басит двигатель, натягивается трос, и дядя Опенышев бросает мешок с цементом, спешит, путаясь в полах шубы, принимает новый мешок. Баврин опять дает задний ход, натягивает трос. Щелчок – и звон лопнувшей струны. Концы троса закручиваются спиралями.

– Жив? – кричит Брусов. – Не задело тебя, дядя Опенышев?

Дядя Опенышев стоит в некоторой оторопи, сбивает с шубы цементную пыль. Все-таки могло ноги перебить, могло хребет сломать, не дай бог. Дома двое взрослых детей и двое – еще школьники, которых кормить и учить надо. Он с опаской смотрит на черную, густую воду, проступившую в колеях. Эта «мертвая» вода посыпана снеговой крошкой. Даже стужа не может осилить трясину. Вот о чем он расскажет детям и мужикам в гараже и родственникам.

– Давай, давай, Григорий Григорьич! – шумит Вася Брусов. – Надо торопиться, а то будь здоров, сам знаешь, со смертельным исходом!

Поменяли буксир, и опять попытка за попыткой. Олег снял варежки, так удобней держать штурвал. Брусов командует, дядя Опенышев таскает мешки. Еще попытка, еще – и автомобиль Брусова тяжело, без желания, но выбирается на твердые колеи.

Они сидят в кабине ведущего ЗИЛа, и дядя Опенышев трет снегом нос и щеки Брусова, щеки и лоб Баврина. Они закуривают и смеются.

– Во дает водила-Брусов, – смеется Олег. – Он сын шофера и брат шофера, а ведь сел! Ведь было, а? Граница?…

– Тут разве не сядешь, – вздыхает и осторожно хихикает Опенышев. – Тут сам начальник и даже разные асы-ветераны, которые…

– А за одного битого… – Вася Брусов трет щеки. – Слушай сюда, объявляю благодарность за труд и товарищеское участие своим напарникам по рейсу. Предлагаю написать письма родным и знакомым, в которых отметить…

Они смеются, и каждый думает сейчас: вот, мол, проверили себя в деле и можно дальше испытывать зимник. Вася Брусов достает термос, дядя Опенышев говорит, что сбегает за своим чаем и за припасами, которые взял в дорогу, рассчитал на весь путь, поскольку перед рейсом его назначили завхозом.

– Все верно, – соглашается Брусов. – Только скоро станет темнеть. И чаевничать времени пока нет.

Туман уполз, запутался в низкорослых елках. Солнце светило точно по курсу, и настроение у Олега было отличным. Хорошо получилось, что они сумели выдернуть своими силами ЗИЛ Брусова, хорошо, что забили мешками с цементом провал в колеях. Другие, идущие по следу машины пройдут опасное место…

Над зимником снижался вертолет. Олег слышал его стрекот, но рассматривать летательный аппарат не стал. Только подумал, что в такой мороз летать разрешают самым опытным пилотам.

Вертолет снизился над ЗИЛом дяди Опенышева. Почти задел отвал закопченным брюхом и ушел, набирая высоту, в сторону Усинска. Олег мало что видел из этого эпизода, потому что бежал, заслоняя лицо от встречного воздуха. И глаза у него слезились, ресницы смерзлись, и он очень сердился на пожилого шофера, который пробовал, но не сумел подняться на увал. Олег сердился, но знал, что не уедет без дяди Опенышева точно так же, как Вася Брусов на той стороне увала знал, что дождется своих напарников. Он курил «челябинскую» сигарету и слушал, как затихает треск вертолетного винта. Во рту было горько, но Вася курил и думал, что все будет ладно. На зимнике каждый живет по закону Севера. Других законов здесь нет. Он – Брусов – ждет напарников, Олег помогает дяде Опенышеву, пилот вертолета убедился, что водители не просят помощи. Вот такая тут круговая порука, иначе нельзя, потому что иначе, будь здоров со смертельным исходом, пожалуй.

…Олег согрел руки о кружку с чаем. Выпил густой ароматный напиток и облизнул помороженные губы. В груди как бы отмякло, дышать стало глубже и свободней.

– Смотри, дядя, – сказал Баврин, – запоминай все-таки.

– Дак я вон последний раз чуть не поднялся, – зачастил дядя Опенышев. – Дак и поднялся бы, да двигатель заглох что-то!

– Внимание! – предупредил Олег. – Беру разгон! Давлю на педаль газа – до отказа… Смотри, начался подъем. Теперь надо уловить, почувствовать момент, когда инерция разбега на самом исходе. Тогда, Григорий Григорьич, смотри… Вот момент – перехожу на вторую скорость. И, сам понимаешь, угадали мы в самый аккурат. Так… Так оно… И все дела, коллега.

– А чего он летал над нами, вертолет этот?

– Так, знаешь, хотел тебя перенести через увал на подвеске. Видал, как ты срывался и…

И другой раз они заговорили о привычках и обычаях Севера, когда в тундре почти стемнело. Пламя паяльной лампы гнало густые тени. Олег лежал в колее, грел задний мост. Масло застыло, шестерни не вращались, не получалось движения. Кто знает, почему прихватило мост, но так оно было. И Баврин, чертыхаясь, гладил тугим пламенем кожух дифера. Он лежал на снегу и говорил себе, что никогда теперь не уедет из города. Хватит с него приключений в небе и на земле.

Вот только вернется с зимника и будет готовиться к экзаменам в институт экономических знаний. Будет плановиком или экономистом – престижно и безопасно для жизни. Вот отец – всю жизнь, кроме одного года, профсоюзный работник. Правда, год этот надо брать за 10 лет, потому что тогда была война. Отец воевал в составе кавалерийского корпуса.

Олег опустил лампу, стал дышать в рукавицу. Пальцы правой руки прямо одеревенели. Как получилось, что масло примерзло? Верно, потому, что приходилось стоять, ждать дядю Опенышева. А что будет, если не разморожу мост? И думать не надо, потому что десантники говорят: безвыходных положений не бывает. Вот не раскрылся главный парашют, есть запасной. Запасной не раскрылся, тогда имеется восемь секунд, чтобы научиться летать…

Он лежал под машиной, и тени то заползали в колеи, то кидались в сторону. И вдруг подались назад, потому что пришел дядя Опенышев со своей паяльной лампой. Он говорил что-то, кряхтел, но был кстати, что там говорить.

Обедать и ужинать решили в «кармане», время было идти колонне. Собрались в кабине дяди Опенышева. Вася Брусов говорил, что решено: надо срочно забросить буровикам 600 тонн материалов из расчета на метр скважины одну тонну. А всего, считают нефтеразведчики, глубина буровой будет больше трех тысяч метров… Это сколько же машин надо и сколько рейсов?

– Какие машины-то? – спросил дядя Опенышев. – МАЗы, КрАЗы или наши ЗИЛы. Это знать надо, конечно.

Олег смотрел на иней, забивший стекла кабины. И думал, что вот он – Баврин – за Полярным кругом. Вернется на Вазей или в свой барак на Площадке геологов в Печоре и напишет Александре. Он сообщит подруге, что у него в северном активе 28 тысяч километров, что был он недалеко от Нарьян-Мара, от реки Шапкина. И что его шоферская работа не сравнима ни с какой другой, потому что он всегда на земле, неотрывно и постоянно. Моряки и летчики видят страны и океаны, но только шофер может понять жизнь за пределами городов и селений.

– Эх, ребята и мужики, – сказал Олег, – хорошо работать в цирке. Каждый вечер праздник и представление. На Большой земле у меня подруга, мастер на молокозаводе.

Баврину не ответили, потому что в ветровом стекле, в широкую сохраненную Опенышевым отдушину, можно было различить слабое свечение над горизонтом.

– Колонна возвращается, – уверенно произнес Брусов. – Спасибо дорожному мастеру, который не поленился пробить «карманы».

Они пили чай и жевали подстывшую колбасу, клали на хлеб тушёнку. И следили, как разгорается белесое зарево, приближается и вдруг бледнеет. Однако начали четко просматриваться фары ведущего автомобиля, слышен рокот моторов. Колонна шла на малой скорости, водители соблюдали интервалы между автомобилями. Казалось, что в тундре движется долгий поезд и вот-вот загрохочут колеса на рельсовых стыках, вырвется вперед, в клубах морозного пара, тяжелый тепловоз.

– Порожняком идут, – сказал Брусов, – трудно будет.

– Ничего, – заверил его Олег. – Во-первых, их много, а во-вторых, ночью мороз крепче.

Показалась луна. Она всходила торопливо, словно желала светить колонне. Порожние грузовики, проходя мимо «кармана», погромыхивали бортами, сигналили, желая коллегам счастливого пути. Проследовал последний без света в кабине, словно прихрамывая догонял своего ведущего. Брусов и Баврин заторопились…

По сторонам зимников лежала ровная тундра, посыпанная редкими, словно металлическими, блестками. Показывались тундровые колки, погребенные сугробами, и береговые полосы камыша и осоки.

Олег устал и напевал, чтобы взбодриться. Водитель никогда не устает, бывает – утомляется.

Немела поясница, точно Баврин работал в наклон, тяжелыми стали плечи, но эти приметы были знакомы, и он умел менять позу в кабине, помогая телу унять неприятные ощущения. Потом стало казаться, что мотор рокочет где-то в стороне. Он расстегнул полушубок, потер рукавицей помороженную щеку, чтобы стало больно. Шум ЗИЛа, будто идущего рядом – за отвалом зимника, стал явственней. Олег подумал, что засыпает, и стал декламировать: «В последний рейс на буровую, на берег северной реки, колонну ЗИЛов грузовую штаб приказал…» Мотор вроде бы затокотал там, где должен был работать. Олег продолжал: «Верности и боли ты достойна, вопреки обманчивой судьбе, потому так часто и пристойно вспоминаю снова о тебе. В тундре снег румянится с востока. Тишина на день пути вокруг, ты и рядом все равно была далеко – в этом мире сложном и большом». Эти стихи он сочинил Александре, женщине, которая была замужем, которая любит его, и он, наверное, любит ее. «Закурю, пожалуй, сигарету, – сочинил Олег, когда пережидал буран на подбазе. – Будет тишь опять, мороз и благодать. Брошу в небо медную монету, на тебя желая погадать. Знать твои удачи и заботы, большего не надо мне, поверь, в город твой летают самолеты, мне туда заказано теперь…»

И вдруг Олег Баврин подумал, что работа на трассе – это труд, который ему нравится чрезвычайно. Даже усталость, что может лишить сознания, бросить в сон, – своя шоферская особенная усталость. Потом вспоминать приятно и смешно, и страшно бывает. Вон, например, над тундрой – крупная звезда, мерцает рубиново-алым цветом. И висит низко, и точно в том направлении, в котором проложен зимник. Верно, надо считать ее шоферской звездой. Говорят, что настоящий водитель обязательно узнает свою путеводную звезду именно тогда, когда шоферская работа станет его единственной работой в жизни…

Крупная звезда впереди продолжала мерцать колючим рубиновым цветом, увеличивалась в размерах и вскоре совместилась с навигационным светильником на буровой вышке. Тундра вокруг буровой была ровной, залитой лунным светом. Далеко, почти у горизонта, темнело мелколесье.

Вася Брусов долгим сигналом предупредил Олега, что видит буровую, и Баврин тотчас сообщил об этом дяде Опенышеву. И Григорий Григорьевич ответил сигналом, что слышит, доволен.

Николай Ночовный
ПРЕОДОЛЕНИЕ

Шахта «Молодогвардейская» находится почти рядом с городом. Рассказывают: бесстрашная связная Люба Шевцова из партийно-комсомольского подполья «Молодая гвардия» именно в этих местах «голосовала» попутным немецким машинам, добираясь до Ворошиловграда. Она выполняла боевые задания патриотов.

По этой же дороге – теперь прекрасно асфальтированной трассе – едут на работу из Краснодона молодые парни, ровесники молодогвардейцев. Одно из ответвлений трассы через Молодогвардейск ведет на шахту.

Александру Яковлевичу Колесникову, Герою Социалистического Труда, члену ЦК КПСС, бригадиру горнорабочих очистного забоя, на своем веку пришлось работать на трех шахтах, бывать на очень многих у нас в стране и за рубежом. Но проходит день, второй – и все его мысли о родной «Молодогвардейской».

Здесь родился девиз сегодняшнего и будущего: «Ни одного отстающего рядом!» Вобрал он в себя одну из главных предпосылок времени: жизнь – это постоянное движение вперед, она не терпит остановок, замедления.

Первым горняцким учителем Колесникова был товарищ отца Рубан, вторым, уже на шахте «Северной» (пласты на шахте № 4—3-бис, где началась его трудовая биография, вскоре полностью были выработаны) стал Николай Мамай. Он, бывало, говорил членам добычной бригады: «Дело наше шахтерское непростое и нелегкое, оно не только силы требует, но и души, понимания…»

Мамай делал разборы удачных и неудачных дней. Неудачных в первые годы работы Александра Яковлевича на «Северной» было предостаточно. Бригада и шахта недодавали десятки и сотни тонн угля. Что больше всего запомнилось тогда Колесникову? Неудовлетворенность и бригадира, и всей бригады. Всегда что-то мешало: то пережимало пласт, то барахлил компрессор, то крепление не успели подвезти.

Мелкие недостатки в организации труда можно было устранить, но Мамай, да и все члены бригады искали главное звено.

Бригада тогда работала на четырнадцати десятиметровых уступах. Что получалось? Пройдет опытный забойщик уступ до конца и начинает зарубывать «угол» нового, а он, этот злополучный «угол», угля дает мало, а времени отнимает много.

Как же перестроить работу? Пробовали по-разному. Сокращали, например, уступы, чтобы за смену пройти два и, таким образом, перекрыть норму. Но получалось, что за смену необходимо было два раза зарубывать тот «угол». Не у каждого получалось, приходилось посылать в забой дополнительно трех-четырех человек.

Выход они, конечно, нашли. Продлили уступы до четырнадцати метров. Стало на лаве меньше забойщиков, понизилась себестоимость. Но перевыполнение несколькими забойщиками нормы мало влияло на общий успех.

Александр Яковлевич помнит, как Мамай высказал такую мысль: «Вот если бы каждый горняк нарубывал сверхпланово, пусть для начала немного – по одной тонне угля. А для всей шахты, объединения?..»

Инициативу поддержали сначала на собрании бригады, потом – коллектива шахты. В адрес Ворошиловградского обкома партии поступило следующее письмо:

«Мы, дорогие товарищи, хотим высказать свои мысли, как нам, шахтерам, лучше организовать социалистическое соревнование, чтобы быстрее положить конец отставанию угольной промышленности и дать стране больше угля…

На наш взгляд, успеха можно достичь тогда, когда каждый горняк четко определит свое место в соревновании. Скажем откровенно: выходит так, что коллективное обязательство никого ни к чему не обязывает, ведь составляется оно, в основном, в кабинетном порядке, наспех, обсуждается для формы, а чаще всего – просто объявляется во время наряда. За таким формальным обязательством, как правило, не видать человека, его трудового вклада в общее дело.

Что мы предлагаем? Мы предлагаем, чтобы каждый рабочий добычной бригады взял на себя такое обязательство: давать ежедневно сверх нормы – тонну угля. С этих тонн должны складываться обязательства бригад, смен, участков и шахт – обязательства, за которые будут отвечать каждый отдельно и все вместе».

Так, на страницы газет, журналов, в передачи радио и телевидения пришли крылатые слова: «метод бригады Мамая», «начинание мамаевцев», «трудиться по-мамаевски», «мамаевское движение».

Трудовая биография Александра Яковлевича Колесникова на «Северной» складывалась довольно удачно. Через некоторое время его посылают на курсы машинистов угольных комбайнов. По правде говоря, это была его давняя мечта.

Что ему запомнилось на «Северной»? Освоение новой угольной техники. После встреч с Николаем Мамаем, конструктором угольных комбайнов Владимиром Распоповым из Донецка почувствовал себя во времени, в котором были свои измерения сегодняшнего и завтрашнего. Из вчерашнего для него вырастало сегодняшнее и, ах, как хотелось хоть краешком глаза заглянуть в завтрашнее.

Они – Григорий Хамза, Евгений Могильный, Юрий Баранов, Виктор Темников и другие – «учили» сначала комбайны, а потом и комплекс рубать уголь. Николай Яковлевич Мамай удостоился Ленинской премии, бригада освоила комбайн Распопова и ежесуточно выдавала из забоя по две тысячи тонн угля. По тем временам достижение было очень высокое.

О бригаде и бригадире говорила вся страна. Николай Мамай удостоился высокого звания Героя Социалистического Труда, окончил Краснодонский горный техникум и перешел на инженерно-техническую работу, а бригаду передал Колесникову.

В Краснодонском горкоме партии Александру Яковлевичу сказали: «Мамай принял эстафету от Алексея Стаханова, смотри, не подведи!»

Шестидесятые и начало семидесятых годов для бригады были периодом накопления опыта, освоения того, что совсем недавно казалось недостижимым. Но как в нашей повседневности бывает, – приходит, или, вернее, наступает момент, когда успехи перестают удовлетворять, возникает потребность, образно выражаясь, выходить на новый горизонт. Эта потребность заложена в нашем социалистическом способе жизни, в понимании ее процессов.

Незабываемые семидесятые. Александру Яковлевичу горняки оказали высокую честь, избрав его делегатом XXIV съезда КПСС. В свою очередь, доверие делегатов съезда – его избирают кандидатом в члены ЦК КПСС.

Потом был разговор в Краснодонском горкоме партии: ему предложили возглавить бригаду на только что введенной в действие шахте «Молодогвардейской». Ежесуточная ее проектная добыча – четыре тысячи тонн. Согласился, но просил: пусть вместе с ним перейдут и несколько опытных горняков «Северной». Знал: в новой бригаде прежде всего необходим надежный костяк, как принято говорить в таком случае.

На «Молодогвардейской» все впечатляло: и техника, и новые комплексы, среди них КМ-87, надежный трудяга, и размах – лава нарезалась на пятьдесят-семьдесят метров, выработка не закреплялась, но особенно радовали пласты двухметровой толщины.

Были здесь, как вскоре выяснилось, и свои минусы. Это прежде всего сложная геология. Лаву топило, зажимало, заваливало. Больше разбирали завалы да вытягивали деформированное крепление, чем рубали уголь.

Бывало, во время перекура соберутся Виктор Аристархов, Павел Евтушенко, Владимир Павленко, Евгений Могильный, Виктор Темников и слушают веселый неунывающий голос секретаря парторганизации Виктора Голотовского. О чем тот ведет речь? А о том, как раньше их в буквальном смысле топило в лаве. Кто-кто, а самый низкий Голотовский это хорошо помнит – по шею был в воде. А теперь же как, когда зажимает? Что-то унывать начали молодые.

Резко упали заработки, хотя приходили с работы более уставшие, чем раньше.

Как раз в то время по заданию ЦК Александру Яковлевичу пришлось побывать в Караганде. И очень уж хотелось ему поскорее вернуться назад. Задание выполнил, более того – карагандинцы подсказали, как победить стихию. Из научно-исследовательского института он привез на «Молодогвардейскую» брошюру о торпедировании кровли.

На то время это был едва ли не единственный выход.

Конечно же, процесс добычи угля усложнился, он стал дороже. Выход из создавшегося положения нашли рационализаторы. Механик участка Николай Тупица, его помощник Валерий Шарапов, электрослесари Андрей Омельяненко и звеньевой ремонтной смены Виктор Темников предложили технические новшества для сокращения времени бурения скважин, в которые закладывалась взрывчатка. И не только они – почти половина бригады – рационализаторы, и не сидели, сложа руки.

Трудности, кажется, позади. Рекордная нагрузка становилась нормой. Они сделали почти невозможное: не только выполнили, но и значительно перевыполнили годовое задание, хотя до осени шли с большим «минусом». Более того, подсчитали и оказалось: за далеко не полную пятилетку со времени пуска шахты дали стране 1 миллион 490 тысяч тонн угля, 207 тысяч – сверхпланово.

Успех не вскружил головы. Он, скорее, подсказал: им под силу добывать 600 тысяч тонн угля в год, ведь полумиллионный рубеж покорили.

В январе 1976 года Александра Яковлевича Колесникова, Николая Семенова, Виктора Темникова, рабочего ремонтного звена Николая Клепакова пригласили в Краснодонский горком партии и вручили дипломы республиканской Выставки достижений народного хозяйства. Это за то, что довели среднесуточную нагрузку на лаву до 1813 тонн. Вскоре передовикам бригады, в том числе и Колесникову, была вручена Государственная премия Украинской ССР.

Через несколько месяцев работы члены бригады поняли: могут штурмовать миллион!

В нарядной появились лозунги: «Даешь миллион!», «Миллион нам под силу!» Под ними висели экраны ежесуточной добычи. Многотиражка «Голос шахтера» на первой странице завела специальную рубрику, информировала об успехах, вскрывала упущения.

Вот одна из таких заметок:

«Бригада Колесникова А. Я. довела суточную добычу до 4 тысяч тонн. Все машины и механизмы работают безотказно».

Весной в газете была опубликована статья о том, что в бригаде создается школа передового опыта, ее участники – бригадиры и звеньевые всех добычных участков.

21 ноября спуститься в забой в ночную смену надлежало звену Григория Хамзы. Этой ночью мог быть миллион, но при условии, если звено выдаст на-гора́ две с половиной тысячи тонн угля. Раньше такого количества не могли нарубить целой бригадой за сутки, а здесь – звеном и за смену.

Будет или не будет миллион? За полсмены вышло около двух тысяч тонн. Теперь все ясно – будет!

На первом чествовании мастеров миллионной добычи выступал Николай Яковлевич Мамай. Он сказал:

– Радостно у меня сейчас на сердце. Ведь на «Северной» мы мечтали о таком рекорде. Оказалось, мечту можно претворить в действительность.

Зачитали тогда и письмо Елены Николаевны Кошевой – коллектив бригады удостоился имени ее сына, комиссара «Молодой гвардии» Олега Кошевого.

«Спасибо вам, родные, – писала она. – Ведь каждая сверхплановая тонна укрепляет мир на земле и умножает счастье наших детей».

К концу семидесятых годов в стране возник «Клуб миллионеров». Когда колесниковцы вошли в него, членами клуба уже были коллективы, возглавляемые такими известными шахтерами, как Григорий Смирнов, Владимир Мурзенко и Михаил Чих. Рядом с бригадой Владимира Мурзенко из шахты «Красный партизан» – почти соседей – колесниковцы почувствовали себя достаточно уверенно.

Весна 1980 года была ранней и теплой. Радость обновления природы словно бы передалась и людям – работа кипела.

В апреле в составе делегации тружеников Ворошиловградщины Александру Яковлевичу пришлось побывать в Челябинской области, где заключался договор на соревнование. В частности, шахта «Молодогвардейская» – с шахтой «Центральная», одной из лучших. После этого горняки из Копейска несколько раз бывали на Донбассе, а колесниковцы ездили к ним. Многому друг у друга научились, переняли. Побеждала в соревновании – дружба.

В мае была добыта полумиллионная тонна, за пятилетку – четыре с половиной миллиона.

На собраниях партийных групп решили: сверх пяти миллионов до конца года добыть еще не менее ста тысяч тонн. Пусть это будет подарком XXVI съезду партии.

Сверх плана добыли в два раза больше. На съезде Александр Яковлевич был избран членом ЦК КПСС. Он докладывал делегатам:

«Бригада, работая в сложных геологических условиях, добыла за пятилетку 5 миллионов 209 тысяч тонн угля. Среднесуточная добыча увеличилась за это время в 1,7 раза, производительность труда – выше средней по угольной промышленности республики…»

Но правильно говорят: донецкий уголь легким не бывает. В одном случае, тонкие пласты и к тому же еще и крутые, в другом, – успели взять «легкий» уголь на верхних горизонтах, нужно теперь опускаться пониже, где и пласты далеко не те, и геология более суровая, в-третьих, она настолько сложная, что в пору за голову схватиться. Вот такое и у них.

Шахта находится на одном из отрогов Донецкого кряжа, на сюрпризы не скупится. То выбросы метана, то кровля жмет – спасу нет, то водой топит.

Выход один: искать помощи в новой, мощной и высокопродуктивной технике.

За время работы на шахтах Александру Яковлевичу довелось испытать не один комбайн и комплекс. Они потом находили прописку не только в Донбассе, но и на кузбасском и подмосковном угольных бассейнах. В последние годы испытывались мощные комбайны ИГШ-68, 2К-52, К-10, комплексы, выдерживающие сверхнагрузки.

Новая современная техника, хотя и недостаточно еще поступает на шахты и не всегда отвечает высоким требованиям, помогает повышать производительность труда. Но как бывает обидно, когда энтузиазм, умение, опыт бессильны перед капризами природы.

После восьмидесятого года бригада намечала достаточно высокие планы, чтобы закрепиться на достигнутых рубежах. В первые годы все складывалось нормально, но вот в последние, как говорят шахтеры, большая вода забирает большой уголь.

Бригаду постигла беда. В вырабатываемые 13-ю и 14-ю лавы восточного крыла хлынула вода. Она заливала водосборники, конвейерные горные выработки, вымыв уголь. Выходили из строя двигатели, заливались ленточные конвейеры, то и дело засорялись насосы. Настоящее мужество проявили в те дни и месяцы горнорабочие Вячеслав Уткин, Сергей Валух, звеньевые Николай Карбанов и Виктор Темников, многие другие.

Слова поэта о том, что в забой приходится идти, как в бой, полностью отвечали действительности.

Несмотря на трудное положение бригады, в нее возвратились, отслужив в Советской Армии, молодые рабочие комсомольцы Сергей Чмырь, Георгий Желнов, Сергей Бажуков и другие. Благодаря самоотверженности, преодолевая трудности, задание прошлой пятилетки не только выполнили, но более чем на двести тысяч тонн перевыполнили. Считают, что в таких условиях для шахты очень важен пример, который они подают.

Во время работы XXVII съезда партии Александр Яковлевич получил телеграмму от своих товарищей:

«Наш подарок съезду – восемь тысяч тонн сверх плана».

Кто-кто, а бригадир знал, какова цена этих тонн.

После возвращения со съезда, решив все неотложные бригадирские дела, Александр Яковлевич встретился с горняками шахты и поделился впечатлениями и мыслями о работе высшего партийного форума.

Говоря о задачах, стоящих перед бригадой, шахтой и страной, он сказал:

– Нам необходимо превратить все свои замыслы в действие, наполнив его энергией самого высокого напряжения. Да, нужно и дальше повышать дисциплину труда, взаимную ответственность. Спору нет. Но если дисциплина и так на высоком уровне, как говорят, железная, что тогда? Есть ли другие резервы для повышения производительности труда? «Есть!» – отвечал прославленный бригадир.