Текст книги "Голубые луга"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Кук стоял, смотрел на верхушки деревьев, словно это ждали кого-то другого.

– А гнезда уже пустые, – сказал он. – Что-то больно рано.

– Наверное, зима холодная будет, – Федя следил за мальчишками. Они чего-то затевали, подавали какие-то знаки в школу.

– Я люблю зиму, – сказал Кук. – Люблю, когда деревья в инее. И когда луна и мороз.

«О чем он бормочет! – закипал потихоньку Федя. – Сейчас ребята бить кинутся, а он про луну».

И точно! Из двери выскочил мальчишка и двумя руками толкнул Кука с крыльца в толпу пятиклассников. Кулаки взвились, но тотчас раздался властный сильный голос:

– Кто его тронет, будет иметь дело со мной.

Мальчишки отпрянули. На крыльце стояла Клавдия Алексеевна.

– Зайцев, Саша! – окликнула она одного из пятиклассников. – Помнишь, мама твоя приходила в школу искать на тебя управу?

– Ну, помню! – мрачно откликнулся Саша Зайцев.

– Ты все помнишь?

Саша промолчал.

– Так вот, если твоим приятелям неймется, ты расскажи им о том, с чего началась наша дружба. Мы ведь друзья?

– Друзья! – совсем не зло отозвался Саша.

5

Федя приоткрыл дверь в комнату – никого. Быстро портфель в угол и – к старому, давно сломанному патефону. В трубе усилителя звука лежали их совместные с Феликсом капиталы. Федя сунул руку, ухватил свернутые трубочкой деньги, подумал, бросил три пятерки назад, чтоб Феликс не больно орал, остальные деньги в карман. Только спрятал – крадущиеся шаги бабки Веры.

– Ты чего? – спросил Федя, резко обернувшись.

– Я-то ничего, – цепкий взгляд обшарил с ног до головы.

– А где мама, где ребята?

– Лисенка твоего кормят.

– А-а! – сказал Федя и мимо бабки Веры выскочил в сенцы.

Бабка потянулась за ним рукой, но только шею царапнула. Федя через парадное выскочил на улицу и – за угол. Кук и Яшка ждали.

– Бежим в парк! – сказал Федя. – Все в порядке.

– Если деньги твои, чего же бежать? – подозрительно сощурил глаза Яшка.

– Деньги мои, мои! Только ты не знаешь нашей бабки Веры. Она никогда ни на кого копейки не потратила. Ей бы только все для себя.

В парке уселись за толстой липой, сложились, посчитали. Было у них двести три рубля. Буханка хлеба на рынке стоила пятьдесят.

– Ну, пошли! – сказал Яшка.

Толпа кипела. Яшка повел друзей в ряды, где торговали отрезами.

– Сколько? – спросил Яшка у спекулянтки, приглядев небесной красоты маркизет.

Спекулянтка смерила подозрительным взглядом троицу, но все-таки ответила:

– Полторы тысячи.

– Тю-тю! – сказал Яшка.

Федя покраснел и стал пробираться сквозь толпу прочь.

– Чего сдрейфил? – ворчал Яшка. – Их дело цену ломить, наше дело торговаться.

– Давайте купим компас и книжек! – предложил Федя.

– Ну зачем девчонке компас? А книжки она в библиотеке возьмет. Ей бы платьишко, чтоб самой себя не стыдно было.

– Поглядите! – прошептал Кук.

Два безногих инвалида зазывали попытать счастья. Перед ними в шапке лежала куча пятирублевок и червонцев, а на мешковине три карты.

– Вот туз! – показал инвалид. – Кто туза угадает, забирает деньги, проиграл – гонит на кон.

Подошел пьянчужка. Опухший, всклокоченный. Прорычал:

– Давай!

Инвалид ловко раскинул карты.

– Иду на сотню. Подыми эту! – попросил пьянчужка.

Инвалид поднял: пьянчужка угадал.

– Твое.

– Еще иду на сотню! – рявкнул пьянчужка и опять выиграл.

– Заманивают, – сказал Яшка.

И точно. Охотники выиграть даровые деньги нашлись. Началась игра. Скоро деньгам и в двух шапках стало тесно.

Но тут опять нашелся счастливчик. Выиграл пятьсот рублей. Остывающий интерес к игре вспыхнул, как стог сена.

– Ребята! – сказал Федя. – Я все заметил. Он туза придерживает и кладет последним.

– Ладно, – Яшка облизал сухие губы. – Повезет – купим отрез, а не повезет, значит, не повезет. Давай, Федя.

– Они все равно нас обхитрят, – сказал Кук, – но на двести рублей платье не купишь.

Федя встал перед инвалидом.

– Сыгранешь?

Инвалид был конопатый, в гимнастерке с черным от пота воротником.

– Сы-грану! – не проговорил, а скорее отдолбил Федя.

– На пятерочку идешь?

– На две сотни.

– Ого!

Инвалид подмигнул зрителям, кинул карты.

Федя нагнулся и поднял левую.

– Твоя взяла. Получай и исчезни.

– Иду на четыреста! – теряя голос, выдавил Федя.

Инвалид нахмурился, кинул карты.

– Опять левая.

Инвалид поднял и показал публике шестерку. Федя попятился в толпу.

– Зачем я сразу не ушел?

– Ладно, – сказал Яшка, – ничего не поделаешь.

Ребята стояли, не зная, куда им теперь идти.

– Надо попросить отрез у моей мамы! – сказал Кук.

– Кук, милый! – Яшка обнял приятеля за плечи. – Твоей мамке самой надо одеться. Ты ведь видишь, сколько за матерьял дерут.

– Три рубля осталось, – сказал Федя.

– Три стакана семечек. Стакан на брата.

Яшка усмехнулся, а Федя заплакал.

– Ну почему вы меня не удержали?

– Так ведь нам полторы тыщи нужно было! – теперь Яшка обнял Федю. – Брось реветь. Что было, то сплыло.

– Эй, хлопцы! Подь сюда! – позвал инвалид, кидавший карты.

Любители сыгрануть уже разошлись.

– Ишь, нюни распустил!

Федя отвернулся.

– Зачем деньжонки-то понадобились?

– Матерьялу хотели купить, – сказал Яшка.

– Матерьялу они хотели купить! – подтолкнул инвалид своего напарника. – Перепродать, что ли, где собирались матерьял-то?

– Нет, – сказал Яшка. – Зачем перепродавать? Подарок хотели сделать.

– Это уже интересно! – удивился инвалид, собирая и пряча деньги в нагрудные карманы. – Матери, учительнице, невесте (он подмигнул) – кому подарок-то?

– Оксане, – сказал Кук. – Она наш школьный товарищ. У нее сегодня день рождения.

– Подарок за тыщу школьному товарищу, – пояснил инвалид другу. – Вот живут!

– Чего хихикаешь? – нахмурился Яшка. – Она сарафан три года носит. Полсарафана – из красного матерьяла, а другая половина из синего. Да чего тут разговаривать? Пошли!

– Ишь, ретивые. Погоди уходить! – и гаркнул на всю толкучку: – Миха-а-а-лна!

Тотчас явилась спекулянтка, у которой спрашивали цену на маркизет.

– Ситцу нет девчонке на платье?

– Вельвет есть, с цветочками.

– Покажи.

Михална исчезла и явилась с куском материи.

– Годится! – сказал инвалид. – Деньги с меня получишь.

Поманил Яшку.

– Держи, парень! Но с уговором: видел я вас здесь первый раз и последний. Гут?

– Гут, – сказал Яшка.

– Спасибо вам, – зашептал Кук. – Я думал, вы нехорошие, а вы хорошие.

А Федя стал тереть глаза кулаками.

– Топайте, ребята! А то как бы и мы не прослезились.

Мальчишки кинулись бегом.

– Яшка, спрячь материю! – опомнился Федя. – Подумают, что мы свистнули.

Остановились. Яшка спрятал материю под рубаху.

– Ну, чего? На мельницу?

– Пойдемте к моей маме, – сказал Кук. – Мама платье сошьет, а то, боюсь, Оксане платья не видать. У нее старшая сестра в невестах, а материя красивая.

– Золотая у тебя голова, парень! – Яшка дал Куку «петушка».

6

– Мою маму зовут Вера Александровна! – Кук, стоявший к ребятам вполоборота, повел рукой в сторону мамы и как бы поклонился. – А это, мама, мои лучшие друзья, Яков и Федор!

Круглолицая большая девочка, большеглазая, черные волосы сплетены в толстую короткую косу, посмотрела на мальчиков не улыбаясь. Этой девочке-маме нельзя было сказать неправду, и она сама неправды, даже малой, не могла сказать.

– Чтоб у вас, мальчишек, язык не поворачивался дразнить девочек сластенами, поешьте-ка сладкого, – сказала Вера Александровна.

– Как хорошо! – Ярослав подпрыгнул, побежал на кухню и вернулся с противнем сушеных яблок.

Федя и Яшка взять еду первыми никак не могли, хоть Федя знал: в обществе надо себя держать свободно.

– Что же это вы стоите? – удивилась Вера Александровна. – Садитесь к столу и за работу.

Она взяла горсть яблок, положила в губы тонкую чешуйку и, медленно затягивая в рот, одновременно прикрывала глаза ресницами.

– Вкусно-о-о!

– Мама, – сказал Кук, – мы, конечно, все съедим, но мы к тебе по очень спешному делу. Яша, доставай.

Яшка достал вельвет.

История вельвета была рассказана без утайки, и уже через пять минут Вера Александровна сидела за швейной машиной.

– Только чур, – приказала она ребятам, – я буду работать, а вы будете мне рассказывать истории.

– А какие? – спросил Яшка.

– Любые.

– Я про деда Сучкова историю знаю, а вы знаете?

Никто про деда Сучкова не слыхал.

– Значит, так, – начал Яшка, похлопывая себя по коленям и растирая их, словно ему было семьдесят и его давно уже мучил ревматизм. – Выходит, значит, такая события.

«Интересно, кто так рассказывает?» – прикинул Федя, но никого не вспомнил.

– Ну, значит, бабка Лукерья, евонная соседка, посадила капусту. Уродилась – страшно вспомнить. Каждый кочан в обхват. Бабка Лукерья барыши считает, на солку ей вдосталь, и на продажу немало остается. И тут – на тебе! Кто-то стал грызть кочаны, да самые белые, самые ядреные! Караулит бабка днем – никого, а проснется – опять недостача. Ну, что делать? – Яшка сплюнул и тотчас спохватился. Встал, растер ногой плевок. – Извиняюсь! По нечайности. Ну, значит, что ей делать? Днем выспалась, а ночью с лопатой засела в сарае, что напротив огорода. Ждет-пождет, а в полночь – козел. А уж темен, а уж страшен! Рогатый, борода до земли, скакнул через плетень и давай капусту жрать. Бабка перекрестилась, из сарая шмыг да лопатой козлу по бороде… А наутро пошла за водой, глядит, у деда Сучкова вся борода в кровище. Тут-то и догадались, кто он такой, дед Сучков… Он и помереть никак не мог. Три дня ворочался, криком кричал. Силу темную хотел передать, а никто к нему не подходил, боялись.

– Так и не передал? – встрепенулся Федя.

– Передал. Солдатику одному. Тот зашел переночевать, а дед ему говорит: «Сынок, подай мне веник, вокруг себя подмести». Тот и подал. А старик подержал веник да и вернул солдату.

– А может, это и хорошо? – подумал вслух Федя. – Солдат на фашистов колдовство будет напускать.

– Да, это конечно, – согласился Яшка, – на войне и колдовство пригодится.

Машина отстукивала дробь, глаза у Веры Александровны смеялись, а Кук, замерев за столом, глядел на мать так, словно передохни он, и мама – драгоценнейшая, до смерти любимая – исчезнет.

7

– Давайте я ползком проберусь в сени и положу платье у порога в горницу. Оксана откроет дверь…

Федя уже размахивал руками, но Яшка сказал:

– Ну чего ты, маленький, что ли? По-человечески надо подарить. Посвистим, Оксана выйдет – и дело с концом.

– А я бы все-таки приколол на платье, на грудь, розу.

– Вот и приколи, – согласился Яшка.

Что верно, то верно – в Старожилове не разводили роз.

– Свистеть я не согласен, – сказал молчун Кук. – Мы должны войти в дом, поздравить Оксану и преподнести наш подарок.

Яшка поглядел на Федю.

– Дело говорит парень.

Подрагивая коленками, они на цыпочках вошли в сенцы и поскреблись в дверь.

– Открыто! – крикнули им.

Первым переступил порог Кук, за ним шагнул в горницу Яшка. Они замерли у самого порога, и Федя, едва втиснувшись, остался на пороге, и, чтобы не очень торчать, присел.

Вечерело, в комнате было сумрачно. Да еще люлька загораживает полгорницы. Хозяин люльки на полу, на четвереньках.

– Вам кого? – спросила девушка, точь-в-точь Оксана, только большая.

– Они ко мне! – сказала Оксана, выскакивая из кухоньки. – Варя, задвинь поросячий чугун, у меня чуть не упал.

Дверь отворилась.

– Что тут за толпа?

Мальчишки закрутились, мешая войти, и наконец догадались прижаться к стене.

– Это ко мне, – сказала Оксана матери, теребя подол сарафана.

– Вижу, что не ко мне. А чего это на ночь глядя?

Федя готов был скакнуть за дверь, но Кук шагнул вперед и протянул Оксане сверток.

– Это наш подарок. На день твоего рождения. Мы тебя поздравляем и желаем счастья.

Оксана взяла сверток, перевязанный атласной тесемочкой. И так стояла, держа его на вытянутых руках. Выскочила из кухни старшая сестра, сверток на стол, развязала, ахнула. Приложила платье к Оксане, бросилась к мальчикам и каждого поцеловала в обе щеки.

– Что это за новость? – мать взяла платье. – Где это вы… сперли?

– Мама! – сердито крикнула Варя.

– Что мама? Малы такие подарки отваливать.

– Это платье сшила моя мама, – сказал Кук. – А деньги мы давно копили.

Не совсем точное объяснение, но что поделаешь? Долго станешь объяснять – за дверь выставят.

– Господи! – мать Оксаны, с платьем в руках, села на лавку. – Господи! Простите меня, ребятки, дуру! Милые вы мои, садитесь за стол! Девки, да чего же вы стоите? Угощайте гостей! А ты, Оксана, надень обнову. Порадуй друзей своих.

Лампу зажгли, фитиля не жалея, не приворачивая. Оксана вышла в новом платье, глаза в щелочки, губы зажаты.

– Ты чего дуешься? – удивилась мать.

Оксана прыснула, качнула люльку, подхватила меньшую сестренку на руки, сунула в люльку, еще качнула.

– Вывалишь! – испугалась сестра.

– Ха-ха-ха! – смеялась Оксана. – Остановиться не могу. Ха-ха-ха!

Потом они пили красный свекольный квас, ели мятую картошку с конопляным маслом, грызли семечки, устилая шелухой пол, играли в карты, в короля-принца. Трижды играли и трижды королевой была Оксана. Мать проводила их каждого до дома. Сначала Кука, потом Федю.

– Чтоб сердце у меня спокойно было, – говорила она. – Меня никто не тронет, а вам жить да жить надо. Вон вы какие растете.

Яшка себя проводить не позволил: как-никак опора семейства.

Глава девятая

1

Николай Акиндинович Страшнов возвращался из владений лесника Прасковьи. Ехали вчетвером: Прасковья, Цура, Горбунов и сам. Ехали с песнями, потому что никого они в тот вечер не боялись и себе цену знали.

Ездили составить акт на самовольную порубку. А вышло так, что и порубщика нашли, и срубленный лес.

Дезертиры в последние месяцы совсем было перевелись: старых выловили, новым взяться неоткуда. И трус понимает – мир не за горами, на чужой земле идет война.

И надо же, наскочили на молодца. Вернее, сам он на Прасковью и на Горбунова выйти не побоялся.

Обрез наставил и командует:

– Ружье, дамочка, на землю положь. Ты, мужик, сапоги снимай и телогрейку. А с тебя, дамочка, платок.

Не заметил дезертир Николая Акиндиновича. Ветрено было. Под шум сосен зашел лесничий за спину дезертиру да и крикнул:

– Руки за голову!

Дезертир руками вскинулся – и урони обрез. Нагнулся было, а Горбунов – рядом, сапоги стаскивал, – хвать оружие. И Николай Акиндинович из кустов сиганул да со всего плеча так двинул дезертиру по боку, что пришлось милиционерам везти задержанного в больницу; с ребром что-то.

Не герои, конечно, а жизнью рисковали. Дезертиру терять нечего, мог бы и застрелить. Потому и чувствовал себя Николай Акиндинович запорожцем. Тут еще на грех затянул Горбунов: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» Николай Акиндинович сграбастал Прасковью, целует. А она хохотнет-хохотнет, а губами-то в губы не дыша, тишком, чуть касаясь, и дрожит вся.

Ударила кровь Николаю Акиндиновичу в голову.

– Любишь? – кричит.

Прасковья в беспамятстве или как уж там:

– Люблю.

– Мужики, прочь из повозки! – вскочил в тарантасе на ноги запорожец Страшнов.

Горбунов кряхтит от хохота:

– Будет тебе, Николай Акиндинович!

– Выкинуть их, что ли? – спрашивает Николай Акиндинович Прасковью.

– Выкидывай! – вдруг вскрикнула Прасковья. – Выкидывай! С тобой хочу! С тобой! Хоть час. А потом – умереть не жалко!

– Вы что, оглохли?! – молодецки взвился Николай Акиндинович. Да и природа для злого геройства была подходящая. Небо в тучах, как в черной паутине, а у горизонта хоть и ясно, да не светлой ясью, багряно, словно налитые кровью глаза быков.

– Геть! – выхватил Николай Акиндинович кнут у Цуры и – стегать мужиков с плеча. Те и выкинулись из тарантаса, чтоб убитыми не быть.

Подхватил Николай Акиндинович вожжи.

– Геть! Геть! – укатил неведомо куда.

2

Цура бегом бежал в Старожилово. Прибежал к дому, а войти не смеет. Кинулся к Страшновым.

– Где Николай Акиндинович? – испугалась Евгения Анатольевна.

– Совещание у них там, я пешком, отпросился, – соврал Цура. – Федю бы мне. Рассказать ему обещал… сказку.

Федя отложил уроки и вышел к Цуре. Тот повел его на пустырь, к бузине.

– Здесь постоим, – сказал Цура, трясясь и стуча зубами.

– Ты озяб? – спросил Федя.

– Какое там! Я хоть сейчас в воду. Такие вот, Федька, дела… Ты молчи. Стой и молчи. А я тебе расскажу. Отец твой мою Прасковью в луга увез…

Федя спрятал голову в плечи. Он тотчас «увидал»: совещание, отец положил руку на талию Цуриной жены и улыбается ей. Задрожал Федя, как Цура.

– Ты его н-н-не вини! – стуча зубами, заикался Цура. – Он – мужик. Ему что? Я и свою – н-н-не вин-ню. Я, сам видишь, замухрышка. Полчеловека. Прасковья со мной и нн-настыдилась, и на-на-страдалась. Ох, настрадала-ась. Бог меня наказал. Я свою, старую, девчонку, ман-нюсенькую, кинул – и все! А Прасковья – меня кинула…

Цура обнял Федю, поцеловал. Щеки у Цуры были мокрые.

– Н-не! Федька, ты не бойся! – улыбался Цура сквозь слезы. – Он любит Евгению Анатольевну. В нем кровь бешеная, а моя подкатилась под бочок… Разве он вас, тебя и Фелю, оставит ради бабы?..

– Я умереть хочу! – сказал Федя. – Зачем я все это знаю?

– Федька! Брось ты, Федька! – Цура встал на колени, прижался к Феде. – У тебя вся жизнь впереди. У меня вон – и то… Я буду жить. Ради Прасковьи… Она бедненькая, право слово. А меня, брат, прости. Очумел с горя. К кому кинуться? К тебе вот и кинулся. Прости, Федя. Ты постой возле крыльца, а я сбегаю за ними. Они уж, чай, тоже опамятовались, домой едут. Уж теперь близко.

Цура привел Федю на крыльцо лесничества и кинулся бежать по дороге. Федя сидел и дрожал. Ни о чем не думал. Совсем ни о чем. Только дрожал.

Лошадь шла сама. Добрела до Цуры, стоявшего на дороге, и остановилась.

– Саша, ты? – окликнула из тарантаса Прасковья.

– Он самый! – веселым голосом прозвенел Цура.

Прыгнул на козлы, шевельнул вожжами. Прасковья поднялась в тарантасе, села возле Цуры на козлах, положила голову ему на плечо.

– Я теперь до самой смерти твоя.

Цура переложил вожжи в левую руку и погладил Прасковью правой рукой по простоволосой голове.

Николай Акиндинович сидел в тарантасе не шелохнувшись.

3

Федя проснулся и затаил дыхание. Пусть думают, что он спит. Совсем бы не просыпаться! Но ведь в школу надо. Сейчас мама подойдет будить. Как же он посмотрит ей в глаза, когда в нем от нее, от мамы, стыдная тайна, такая стыдная, что все-таки лучше умереть, чем так теперь жить. Теперь жить – значит лгать. Всегда, каждую минуту, потому что это в нем, и никуда это не денешь.

Федя замирает, слушает дом. В доме тихо. Только печь постреливает сухими дровами.

Федя соображает, как ему незаметно выскользнуть из-под одеяла, одеться, схватить ранец и убежать в школу. Только чтобы поменьше быть с ними, которым надо теперь всегда лгать.

Федя ползет под одеялом, к краю сундука, и вдруг – голоса, дверь распахивается.

– Сюда! – говорит мама. – Куда пальто? Я подержу. Мама Вера, повесь пальто доктора.

«Кто же это заболел? – пугается Федя, но тут злоба сжимает его маленькое сердце. – Это – он. Пусть болеет! Только это не болезнь – притворство. Он умеет притворяться. Как что натворит, так мама должна доктора звать».

Кто-то подошел, поднял Федю и отодвинул от края. Этот кто-то – мама. Федя, не открывая глаз, знает – это мама. Ему хочется, чтоб она его погладила. Мамина рука ложится на голову.

– Вставай, сынок! В школу тебе.

Федя открывает глаза. Ему бы броситься к маме, прижаться бы, заплакать, но в комнате чужие. Щелкает замочек саквояжа, пахнет лекарством.

– Папе сделают укол, и все будет хорошо! – успокаивает мама Федю.

Федя, прикрываясь одеялом, хватает одежду и выскальзывает на кухню. Стуча зубами от непонятного холода – из печи пышет горячо, огонь веселый, добрый, – Федя одевается. Приходит бабка Вера с ведром колодезной воды, Федя хватает ковш, пьет.

– Замерз, а воду холодную хлещешь! – удивляется бабка Вера.

Федя хватает ранец и, не оглядываясь, бежит из дома. В школу еще рано. Федя выбирает длинную окольную дорогу, через липовый парк.

Заря утренняя горит медленно, сама для себя – не греет землю. Черные от ночного дождя деревья пахнут корой, роняют с голых прутиков капли. Капли щелкают по листве, устилающей землю. Ни сесть, ни прислониться. Все против Феди: и люди, и растения. Есть еще лисенок, но дружбы и с ним не получилось. Скалит зубы, норовит откусить палец.

Федя бредет по аллее. Капли щелкают по листве, по ранцу, по плечам, по голове.

В средние века была пытка. На голову человека лили по капле воду. Человек сходил с ума.

«А зачем мне ум? Чтоб все знать? Чтоб жить с ними?» — кричит Федя про себя и ужасается.

Федя замирает, смотрит украдкой на небо. Небо в золоте. У неба редкая осенняя радость – быть ясным.

«Надо пойти к Иннокентию, Цветы – Обещанье Плода», – вспоминает Федя.

Мчится по аллее, через мокрый луг, к башне-дому чудака.

Дверь уже не стоит возле дома, дверь на месте, холодно стало на дворе.

Федя на цыпочках поднимается на крыльцо и вздрагивает.

– Заходи, вставший спозаранку.

Федя, может, и не решился бы открыть дверь, постоял бы и ушел, а теперь не войти стыднее, чем войти.

– Федя! – обрадовался Иннокентий. – А я тебе подарок приготовил.

– Подарок?

– Смотри.

Иннокентий достал из-под стола деревяшечку с ладошку, а та деревяшечка и впрямь оказалась ладошкой, а на ладошке лягушонок, а во рту у лягушонка диковинный цветок.

– Ах! – только и сказал Федя и взял подарок в ладони, и держал, как держат воду в пригоршне.

– Я знал, что тебе понравится, – сказал Иннокентий. – Это на память тебе. Я перезимую и уйду. Весной война кончится… Кончится, кончится! Будь уверен! В город пойду, я ведь городской человек. Война меня в деревню загнала.

– А вы памятники делали? – выпалил Федя, собравшись с духом.

Он уже успел нарисовать себе город с площадями, и на этих площадях памятники – добрые звери доброго Иннокентия.

Старик улыбнулся, покачал головой.

– Памятников мне, мальчик, не заказывали. Кто же станет заказывать памятник чудаку?

И тогда, опустив голову, чтоб в последний миг не застесняться, не скомкать главного своего вопроса, Федя спросил:

– А вы чудак правдашний или понарошке?

Сильная большая рука накрыла Федину голову, погладила.

– Ты и сам не знаешь, какой важный вопрос задал мне, – сказал Иннокентий. – Что делать, есть люди, которые и люди-то понарошке.

Он встал, положил огромные свои ладони на головы деревянных зверей.

– Пусть они тебе скажут, правдашний я чудак или только чудаком притворился.

Федю не высмеяли, и вечное его смущение перед людьми отступилось от него.

– Нет, вы чудак! – бухнул он со всего пылу-жару и тотчас пожалел Иннокентия. – Но ведь чудакам – плохо.

– Ты не прав, мальчик! – загремел во весь голос Иннокентий. – Быть чудаком – счастье! Вырастешь, пойдешь по белу свету и увидишь ты, друг мой, на своем пути великие чудеса! Вот тогда и вспомнишь старого Иннокентия. Потому что все они, все чудеса света сотворены – чудаками…

Иннокентий взял у Феди лягушонка, положил в плетенную из стружки коробку.

– Чтоб цветок не поломался. Спрячь в ранец.

4

В школе было хорошо. В школе Федя был Федей, третьеклассником. Но звенел последний звонок, и ребята разбегались по домам, и Федя бежал к дому, а на пороге медлил.

Он заходил в сенцы, прятал ранец за ларь. И, ступая на самые верные, нескрипучие половицы, выскакивал во двор и – в конюшню. Лошадь всегда была на работе, Федя забирался в ясли, садился в уголок, на охапку сена, и сидел, проводил время. Слушал, как за перегородкой из жердей корова Красавка и телка Жданка жуют сено.

Едва вьюнок, растущий в нем, начинал пускать листики образов – мама очередную мельницу вышивает, огонек, спрятанный в тети Люсином бриллианте, бабка Вера, растапливающая печь, – Федя спохватывался и выдирал вьюнок без жалости. Лучше разглядывать бревна. Бревна были деревьями. Покачивался лес, летела туча, из тучи просекали воздух серебряные стрелы крупного дождя. Федя прикрывал голову ладонями, а к нему, хохоча, бежал отец… Стой! Опять вьюнок. Федя тряс головой, выдергивал пук сена и разглядывал, угадывая травы.

Хлопали в доме двери. Это бабка Вера вышла посмотреть, где же Федя? Пора обедать! Федя выскакивал из яслей, мчался в сени, хватал ранец, опять выскальзывал на двор, ждал бабкиных шагов и объявлялся на крыльце, тщательно вытирая ноги о мешковину.

– Вот он! – удивлялась бабка Вера. – Как же это я тебя проглядела?

– Так я через двор!

– Слепая стала совсем! – вздыхала бабка. – Скорее мой руки, да за стол. Все уже сели. Что-то держать вас стали подолгу.

– Третий класс! – важно говорил Федя. И отворял дверь дома.

– Вот и ученик! – радостно восклицал Николай Акиндинович со своего заглавного за столом места.

Федя деловито стаскивал ранец, шел к печи, гремел пестиком умывальника. Лишь бы не откликнуться на отцовскую радость, лишь бы не поглядеть ему в глаза.

– Сегодня клецки и гречневая каша с мясом! – сообщала Милка.

– По семи клецок полагается! – сообщал Феликс старшему брату.

Федя садился на свое место, мгновенно набивал полный рот.

– Ну, какие успехи? – спрашивал отец.

– Пыроднойречипятерка!

– Федя, не говори с полным ртом, подавишься! – сердилась мама.

Федя понимал: отмалчиваться нельзя, спросят – на кого в обиде? И он старался быть незаметным.

– На глазах парень повзрослел, – углядела Федину сдержанность тетя Люся.

– У тебя ничего не болит? – беспокоился отец.

– Не болит, – отвечал Федя.

Ел, выскакивал из-за стола, бежал кормить лисенка. Взрослые уходили на работу, Федя возвращался домой и садился учить уроки.

Учил не учил, но сидел подолгу, до темноты. Потом складывал ранец, забирался на печь, ждал ужина.

Пока малыши примеривались к еде, как лучше да повкуснее съесть, Федя проглатывал свою долю, опять шел кормить лисенка.

Бросив ему еду, стоял в уголке двора, глядел, как мигают звезды, а если накрапывал дождь, прятался в сенях, за ларем.

Наконец ужин заканчивался, Федя приходил домой, проборматывал «спокойной ночи» и ложился на своем сундуке.

Федя услышал, как отец ночью сказал матери:

– Что-то неладное творится с Федей.

– Растет, – успокоила отца мать.

Он думал о нем, а Федя готов был заорать что-то дикое и орать, пока не лопнет сердце, не хотел, чтобы он о нем думал.