Текст книги "Голубые луга"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Где фонарик?

– Что случилось, Коля? – вскочила на ноги Евгения Анатольевна.

– Фонарик!

Мать кинулась искать «жучок», тетя Люся у фронтовика за «рюмашку» купила.

В дверях стоял Леха.

– Большое дерево спилили!

– Которое под охраной государства? – вскрикнул Федя.

Все бросились одеваться.

Дерево лежало в пушистом синем снегу.

– Я ведь слышал – пилят. Думал, у Кузьмы. – Дрожащий, замирающий луч фонарика тыкался в снег, в следы.

Отец вдруг побежал по дороге, но остановился, махнул рукой. Мать, Федя, Феликс и Леха подошли к нему.

– Ну что, мать, – сказал Николай Акиндинович, – выгнали из лесничих, теперь выгонят из объездчиков.

– Это – они, – сказала мама. – Что за люди, господи!

Сидели дома без огня, молча. Потрескивал все-таки занявшийся огонь в печи, бродили по полу отсветы.

Спать легли не поужинав, на одной маминой постели.

Федя давно уже втайне тосковал по теплу материнского тела. А теперь и отец был, и мама, и Феликс. И беда.

Глава пятнадцатая

1

И пошли дни за днями. Приезжал директор лесхоза Кривоусов снимать Николая Акиндиновича с работы. Грозил судом. Только зря – за квадрат, где случилась порубка, леснику отвечать.

Федя ходил в школу, страдал и бегал от своего девчачьего класса. Одно только и порадовало: учительница на дом сочинение задала по картине «Бурлаки». Федя полтетради написал.

Дома жизнь стала тихая. Бабка Вера сверлила Федю строгими глазами, как с иконы смотрела.

– Молись, – ловила она его по углам. – Хочешь, чтоб жизнь наладилась, – молись. Детская молитва скорей доходит. Боже тебя упаси оскоромиться – великий пост наступил.

А в доме никак уже нельзя было согрешить в еде. Картошка на завтрак, на обед, на ужин. Без масла, и даже без постного. Суп тоже: посоленная картофельная вода. Исчез хлеб.

Как-то вечером ввалился в дом дед Кузьма. Принес ручную мельницу. Евгения Анатольевна за работу отсыпала ему три пригоршни зерна.

На Федю свалилась нудная тяжелая работа – молоть зерно.

Мельница представляла собой ступу, обитую железом. В ступе железный шишак, пробитый изнутри гвоздем. Заусенцы и перетирали зерна.

Крутить ручку нужно изо всех сил, а силенок не хватало. Феликс прибежит помочь – да только мешается. Бабка Вера не подойдет – на ней стряпня. Отец где-то ходит, у мамы – в хлеву дела…

На улицу тоже не больно-то сунешься, в школу пока добежишь, натерпишься. Февраль: вьюга, ветры.

Только ведь и на февраль есть синий месяц март.

Снег осел. Леха повел Федю к дубам из-под снега желуди добывать. Желуди пережигали, толкли, пили желудевый кофе.

– Скоро по рытому пойдем! – говорил Леха.

– Как это?

– Сойдет снег – и по огородам, по колхозным полям картошку мерзлую собирать. Знаешь, какие лепехи из этой картошки! Объеденье!

Федя помалкивал.

В школе с утра прошел слух: привезут кино. Учеба в голову не шла:

– Какое? Про войну?

Спрашивали у Шурки, у него брат на кинопередвижке.

– Не! – говорил Шурка. – Про любовь!

На перемене он подошел к Феде.

– Придешь в клуб, не забоишься?

– Не забоюсь, – пообещал Федя, а на уроках все задумывался, все в потолок глядел.

По дороге домой Федя догнал деда Кузьму. Дед Кузьма тащил на горбу железное, с дырочками, седло колесного трактора.

– Бросили! Ничего им не нужно! Пакостники, – бормотал дед Кузьма.

Федя обогнать старика боялся, и сзади плестись, подслушивать тоже страшно, как бы Кузьма не погнался, но второй тропинки не было, в снег не сойдешь – поле. За зиму намело – телеграфным столбам по чашечки.

– Погодите у меня! – ворчал дед Кузьма. – Взялись из земли черпать! Черпают, черпают, как из прорвы. Вычерпаете, все вычерпаете! А тогда куда? Ко мне прибежите! А я вас по мордам! Разбросались!

Тропинка возле леса раздвоилась. Одна к избе Кузьмы повела, другая на проезжую дорогу, где все еще лежит на поляне спиленное недругами отца старое дерево, погубленное по злобе.

Федя согласен сделать крюк, лишь бы от Кузьмы подальше.

Со стороны Дубосек шел из своей школы Леха. Федя его подождал у тропинки к дому.

– Ну, чего? – спросил Леха. – В кино пойдем?

Федя вздохнул.

– Драка у меня там будет.

– Ну да? – глаза у Лехи заблестели. – С кем?

– Перваки задираются. Шурка, брат киномеханика. С ними и драться-то стыдно, да ведь налетят гурьбой – не отмахнешься.

– Как саранча, – согласился Леха. – Да они сами все равно побоятся. Старших братьев позовут. Карпу надо сказать, он им мозги прочистит.

– А сами, что же мы, не одолеем?

– Сами: ты да я. Вовку надо позвать, сына Кузьмы. Он хоть из второго, зато дерется, как бешеный, никаких ударов не чует. Лупи его, не лупи, он до тебя все равно доберется и морду расцарапает.

Федя поглядел на Леху, на красные его щеки, на вытаращенные, ясные глаза человека отважного и долго не думающего.

– Я знаешь, за кого дерусь? Я – за Чапаева, за Котовского, за Зою, а они – за твоего Ваську.

Федя сжался, ожидая удара, готовый, как сын Кузьмы, сносить удары, но долезть до вражьей физиономии.

– Чего им Васька дался? – сказал Леха. – Васька бандюга. По нем тюрьма плачет, а то и того хуже – семь граммов в сердце.

– Какие семь граммов? – удивился Федя.

– Не знаешь, что ли?

– Нет.

– Пуля весит семь граммов.

– Так, значит, ты за Чапаева?! – вскричал Федя.

– За Чапаева, конечно! – сказал Леха. – И за нашенских, за тех, кто в Сторожке живет.

Своих денег у Феди теперь нет. И в доме денег тоже не было. У Феликса были три пятерки, но про эти деньги мама знала и надеялась на них. Недавно обнаружили – Федин капитал был да сплыл. Бабка Вера запустила в Федю веником, как раз подметала, но мама в обиду его не дала.

– На хорошее дело ушли деньги.

Сказать, что в доме денег нет, Феде было стыдно, но он все-таки намекнул Лехе:

– За кино-то, небось, дорого берут?

– По рябчику – с малых, по трояку с больших… Да нам деньги ни к чему. Прыгать будем.

– Откуда?

– В потолке люк есть. Залезем на чердак, кино начнется – откроем люк и посыпемся.

2

По дороге в кино договорились.

Федя подойдет к клубу один. Если на него налетят, из засады выскочат на помощь Леха и Вовка.

Федя, насвистывая, заложив руки в карманы, идет как ни в чем не бывало. И пожалуйста! Загораживая дорогу в клуб – Шурка с мальчишками.

Во рту у Феди пересыхает, но он идет, не замедляя шага. Уже смеркается. Лица ребят видно смутно.

– Пришел?! – кричит Шурка. – На себя обижайся.

Федя медленно вытягивает из узкого кармана шубы правую руку без варежки. Два пальца, указательный и средний, прижаты друг к другу.

– Попиш-шу! – хрипит он сорвавшимся от страха голосом.

– У него «писка»! – Шурка пятится, а его ребята стоят в замешательстве и не дают отступить.

Федя, выставив правую руку, левая в локте согнута, голова прижата к плечам – чистый урка, медленно идет на деревенских. И вдруг он бросается на них, а они бегут врассыпную, голося, как дурные.

Федя ошеломлен победой. К нему подбегают Леха и Вовка.

– Ну ты даешь! Один на всех не забоялся!

Втроем – Леха, Вовка и Федя – они лезут по пожарной лестнице на крышу клуба. Внизу собираются недавние враги.

– Ребя, мы не хотели. Это – Шурка.

– Валяйте, лезьте сюда, – машет рукой Федя. – Не буду бить.

И ныряет в слуховое окно.

Сквозь щель в люке видно, как при свете керосиновой лампы киномеханик продает в дверях билеты, как рассаживаются на лавках люди…

Но вот затарахтел движок, лампу погасили, вспыхнул узкий свет кинопроектора. Ребята из Красенького уважительно дышат Феде в затылок. Теперь все здесь слушают его команду.

– Пора, – говорит Федя. – Леха, открывай. Я первый, остальные за мной.

Люк распахивается, Федя спускает ноги и прыгает. На него падает один, другой, третий, все тотчас расползаются по углам.

– Тише вы! Не слыхать!

– А ничего и не услышите! – сообщает Шуркин брат, киномеханик. – Забыли звук привезти.

Кино получилось немое. Какие-то военные в старой довоенной форме, с петлицами, но войны никакой нет, Какие-то тетки бегают.

– Чепуха! – говорит Федя. Он пробирается к выходу, и за ним идут все ребята. И Шурка тут.

– Мир? – спрашивает он с надеждой.

– Мир, – соглашается Федя.

– Ну, ты – во! – показывает Шурка Феде большой палец. – Жуть смелый…

Федя понимает, что славу нужно подкрепить новыми деяниями. Он вдруг срывается в галоп.

– За мной! На скотный двор! – кричит он на бегу. – Упрем санки и с горы кататься.

– Гей! Гей! – орут ребята и мчатся за лихим атаманом.

На скотном колхозном дворе даже сторожа нет. Ребята выбирают сани полегче, одни берутся за оглобли, другие падают в кошелку. Сани тащат на гору, к реке Баньке. Здесь поднимают, связывают оглобли, сани – вразгон, прыгают в них на ходу – куча мала. Сани мчатся вниз и долго потом едут с косогора, пока не зарываются в сугроб на занесенной снегом реке.

– Как на ковре-самолете! – говорит Федя.

Расставаться с ребятами не хочется, но до Сторожки далеко. Леха, Вовка и Федя уходят.

Пылает, покачивается от небесного ветра Венера.

– Это – Венера! – показывает Федя друзьям. – А эта, белая, – Дейнеб.

Ребята стоят, задрав головы, словно видят звезды первый раз в жизни.

3

Федя проснулся последним. Воскресенье. День сладкого сна. Феликса не было, успел выскочить. Федя сунул босые ноги в валенки, поколотил по воздуху кулаками, надел рубашку и пошел за печь к рукомойнику.

Руки вымыл, мокрыми руками провел по щекам, намочил указательные пальцы и потрогал глаза.

Оглянулся – мама стоит, Феликса к себе прижимает.

Федя заалел, набрал пригоршню воды, плеснул на лицо, растер.

– Федя, – сказала мама. – Федя! Ночью в хлеву Жданку зарезали.

Будто дверь открыли и холод по комнате закружил.

– Папа милицию пошел звать, – сказал Феликс. – Проспали Жданку.

– Проспали, – повторила мама.

Тут только Федя увидал бабку Веру. Она стояла у двери, приоткрывала и выглядывала в щелочку.

– Кинулись бы спасать, самих бы прибили, – сказала бабка Вера.

– Ты, наверное, слышала, как лезли, – вытирала и вытирала льющиеся слезы мама. – Ты же так чутко спишь.

– Нашли виноватую! – бабка Вера крепко притворила дверь, пошла в свою комнату к иконе. – Перед Владычицей говорю: вот тебе истинный крест, Евгения, ничего не слыхала.

– Чего уж там! – сказала мама, опускаясь на табуретку. – Одевайся, Федя. Теперь не вернешь.

– А Красавка?

– Красавку не тронули… Через крышу влезли, соломенная. Разобрали, зарезали и унесли…

Федя кинулся одеваться.

– Не выходи, Федя, – сказала мама. – Собаку приведут, надо, чтоб следов было меньше.

Милиционер пришел к вечеру и без собаки.

– Собака на весь район одна. На другом деле: кассира вчера в Дубосеках убили.

Милиционер написал какие-то бумаги, дал подписать отцу и, уходя, сказал неопределенно:

– Найдем – сообщим.

– Ничего они не найдут, – уверенно сказала бабка Вера. – А искать надо за стенкой, в котле у вальщика.

На ночь бабка Вера заперлась по-своему: обмотала рогач полотенцем, полотенце привязала к дверной ручке, перекрутила рогач несколько раз, чтоб полотенце натянулось.

– С крючка дверь можно сорвать, а вот такой запор отворить – шалишь!

Наутро Федя заболел. Пролежал он в жару целую неделю.

Глава шестнадцатая

1

Однажды вечером мама и бабка Вера забегали, разжигали торопливо печь, носили воду, двигали большим чугуном. Феликс пришел к Феде.

– Я к тебе, мама лампу в хлев унесла.

«Корова телится», – догадался Федя.

Громыхая, бабка перелила воду из чугуна в ведро и тоже ушла. Ребята остались дома одни.

– А вдруг!.. – зашептал Феликс, вглядываясь в сумерки за окном.

– Ничего не вдруг, – сказал Федя. – Если тебе страшно в темноте, давай песни петь.

– Давай! – обрадовался Феликс. – Какую?

– «Сквозь ночной туман мрачен океан, мичман Джон угрюм и озабочен», – запел Федя самое развеселое, что только знал, – «получил приказ прибыть через час, мичман Джон не может быть не точен».

– Терпи немного! – звонко и тоненько подхватил Феликс. – Держи на борт. Ясна дорога, и виден порт. Ты будешь первым, не сядь на мель. Чем крепче нервы, тем ближе цель.

В сенцах затопали, дверь растворилась, что-то заскреблось по полу.

– Куда? – спросила бабка Вера.

– К печке. Я свет принесу.

Опять хлопнули двери, и, наконец, пришел свет. Мама принесла лампу в Федину комнату.

– С телочкой вас, ребятки!

Федя кинулся одеваться.

– Лежи, – сказала мама. – Мы в вашей комнате ее поселим.

Бабка Вера и мама внесли на подстилке телочку. Положили.

– И эта в Красавку! – сказала мама.

– А над копытцами чулки белые, – углядел Федя.

Телочка вдруг завозила ногами, пытаясь вскочить.

– Ишь ты! – засмеялась мама.

– Шустрик! – сказал Феликс, а Федя подхватил:

– Давайте так и назовем – Шустрик!

Нагляделись на телочку, и мама сказала:

– Пойдемте поужинаем, – и посмотрела на Федю.

– Я встану, – сказал он.

Оделся. Ноги подгибались почему-то.

– Как у Шустрика! – засмеялся Федя, а мама обняла его и погладила по голове.

Федя вошел в большую комнату, куда Евгения Анатольевна перенесла лампу, и увидел: у мамы начата новая скатерть.

– Первую продала?

– А на что я молоко тебе покупала?

– А где же…

Мама поняла и быстро сказала:

– Папа в Москву поехал, ему предлагают работу.

– А-а! – сказал Федя.

Ели картошку в мундирах. По две штуки и еще по половине.

– Мало осталось картошки, – сказала мама. – Да и зерна мало.

– Я по рытому буду ходить, – успокоил Федя.

– Уже ходят. Леха вчера полное ведро принес.

– Погляди вон, на вешалке! – показала бабка Вера.

Федя подошел к вешалке. И сразу понял, что ему нужно поглядеть.

На гвозде висело яркое синее пальто.

– Как парашют! – не удержался Федя.

– Угадал! – сказала бабка Вера. – Свой матерьял тебе отдала. Люська еще купила. Парашютный шелк. Вечный. Померяй, чего глядишь?

Федя снял пальто, надел. Легкое, мягкое и теплое. На вате.

– Спасибо! – сказал Федя.

– Поцелуй бабушку! – потребовала мама.

Федя подошел и поцеловал морщинистую щеку бабки Веры. Завозилась телочка. Феликс метнулся посмотреть.

– Мама! – закричал он. – Она стоит, а из нее что-то лезет длинное.

– Где горшок? – вскочила из-за стола мама.

2

Снег остался под елями, на дороге грязь по уши, на тропинке – по колено.

Чтоб не промочил ноги, мама натянула на Федины сапоги калоши, и он поплыл через поле в утомительное и скучное плаванье.

Накрапывал дождик. Калоши норовили остаться в грязи. И Федя прикидывал: не лучше ли махнуть по зеленому ковру озими. Попробовал – ничего. Зеленая пшеничка держит. Пошел напрямик, сокращая путь.

Шел, посвистывая: ишь, как исхитрился. И вдруг нога легко, как в масле, ушла по щиколотку, дернул ногу, стал увязать другой. Рванулся, полез назад к тропинке. А ноги все глубже и глубже проваливаются.

Потянул правую ногу, вытащил, а сапог в грязи остался. Вытащил сапог, кинул перед собой, наступил босой ногой. Вытянул левую ногу, тоже без сапога.

Так и пошел к тропинке, подстилая сапоги. Выбрался, обулся, поглядел, не оставил ли калош в грязи, – не оставил, и бегом в школу.

Перед школой прошелся по луже, обмывал грязь. Вбежал в класс вслед за учительницей.

– Топко идти? – спросила учительница.

– Сапоги в грязи остаются.

Перваки радостно засмеялись.

– Надо нам сделать каникулы, – сказала учительница. – Речка Банька прибывает?

– Прибывает! – ответили дружно перваки и те девочки из третьего, кто жил на другом берегу крошечной, но разливистой речки Баньки.

– Когда лучше каникулы устроить? – посоветовалась учительница. – С завтрашнего дня или денька два еще походите, пока не больно разлив велик?

– Походим, – солидно откликнулись первоклашки.

Федина соседка, ангелок с кудряшками, толкнула его в бок:

– Твое сочинение про бурлаков вслух читали. За содержание тебе «пять», а за русский «тройка» с двумя вожжами, – она хихикнула, положила голову на ладошки и глянула на Федю веселыми, очень любопытными глазами.

– Ну и ладно, – сказал Федя.

Начался урок. Вдруг соседка опять его тихонько толкнула.

– Держи. Это тебе.

Она подвинула к нему толстенькую, страниц на сорок тетрадку.

– Зачем? – немножко испугался Федя.

– Это тебе для собственных сочинений. Может, писателем будешь.

Федя открыл тетрадь. Бумага гладкая, блестящая. На такой пустяки писать не станешь.

– Спасибо, – сказал он. – Я тебе тоже подарю чего-нибудь.

Домой Федя шел радостный.

Во-первых, соседка на него заглядывается. Это точно. И он на нее – тоже. И это точно. Во-вторых, теперь у него есть тетрадка, в которую можно записывать самые отборные стихи и самые умные свои мысли. А лучше – рассказы старых людей.

Федя стал думать, к кому из старых подкатиться. К бабке Вере, конечно, к Лехиной матери можно. И хорошо бы к деду Кузьме. Да вот только может ли он рассказывать без ругани? Ругань-то его никак словами записывать невозможно.

В-третьих, учительница похвалила его за «Бурлаков», правда, велела написать три упражнения на безударные гласные, но хвалила сильно.

В-четвертых, кончился дождь.

В-пятых, в сером потоке облаков проглядывается синее, как Федино пальто.

И вдруг Федя увидел калошу.

Калоша была сверху грязная, а внутри малиновая, пушистая, новенькая.

– Надо же какой чудило нашелся, такие новые калоши потерял! – Федя поддел калошу носком сапога, подбросил ее, так ловко, что она взлетела выше Фединой головы. Уходя, он оглянулся, помахал одинокой калоше рукой: лежи-полеживай, добыча деда Кузьмы.

– Мама, по сочинению за содержание «пятерка!» – воскликнул Федя с порога.

– А где у тебя калоша? – спросила мама.

Федя посмотрел на ноги – одна.

– Мама, бей, ругай! – кинулся он к матери на шею. – Мама, ну что же я у тебя такой нескладный?

Постепенно выяснилось: весь школьный день Федя проучился в одной калоше и не заметил этого, а по дороге домой…

– Я сбегаю! – рвался Федя на улицу.

Вернулся ни с чем.

– К деду Кузьме, наверное, надо сходить…

Евгения Анатольевна пошла к деду Кузьме и, действительно, калоша была у него. Выкупила за пригоршню отрубей.

– Хлеба осталось – три раза всем досыта поесть, – сказала мама.

– Но у нас же целый мешок зерна, – удивился Федя.

– Денег в доме совсем нет, ты же знаешь, – сказала Евгения Анатольевна, – а отцу нужно было в город ехать, в чужие люди. Часть зерна и отрубей продали.

3

– По рытому! По рытому! – распевает Федя, и Леха тоже подхватывает:

– По рытому! По рытому!

Каникулы.

Дули ветры. Нагнали воды в речку Баньку, но и подсушили землю.

Ребята бредут по картофельному полю, которое за озимыми у края леса. Здесь частные огороды.

Федя выковырял всего две картофелины, и у Лехи столько же.

– Мы сюда для отвода глаз пришли, – говорит вдруг Леха. – Здесь своя картошечка. По два раза перепахана еще осенью. Дуем на совхозное поле.

Федя мчится за Лехой по молодому лесу. Чавкает под ногами вода. Осинник. Здесь и летом, наверное, сыро. Полоса елей, березы и поле.

Поле горбатенькое, с долгим уклоном. В низине стоит темная вода.

– Озеро? – спрашивает Федя.

– Не! Снеговая.

Федя озирается.

Ложбина широкая – берега покрыты лесом, – уходит за синий горизонт, за коричневую дымку лиственного голого леса.

– Тут когда-то протекала река! – говорит Федя. – Или шел ледниковый поток.

– Ты картоху собирай, ледниковый поток.

Леха уже бредет по полю и нагибается, нагибается.

Федя спешит за ним и тоже находит картошку. Через полчаса у них полные ведра.

– Завтра опять сюда придем! – сияет глазами Федя.

– Какое завтра! Отнесем и опять сюда. Налетят, как грачи, деревенские – все оберут, подчистую.

Второе ведро Федя набрал, а за третьим не пошел.

– Вот и ты у нас кормилец! – сказала вечером мама, угощая детей лепешками.

– Очень вкусно! – говорит Федя.

– Очень! – соглашается Феликс. – А главное досыта.

На следующий день Леха ушел на какие-то дальние поля, за речку, через которую надо перебираться на плоту. Мама Федю с Лехой не пустила, и он опять пошел на совхозное поле.

Ветер. Руки краснеют, синеют, не гнутся. А варежки уже не наденешь – руки в жидкой после дождя земле. Карманов у нового пальто нет, а были бы – только для муки, не станешь же пачкать карманы обновы.

Федя ставит наземь оттянувшее руки ведро, дышит близким теплым дыханием на онемевшие пальцы.

Его тянет к березам.

И он идет на этот зов.

Прижимается к белому стволу, закрывает глаза. Лес дышит. Дышит, словно после бега.

– Значит, скоро будет тепло! – говорит Федя вслух.

Он гладит ствол, и ему кажется, что береза теплая. Трепещут белые пленочки бересты.

Федя смотрит вдаль.

– Да, здесь шел ледник, – говорит он березам, и ему чудится льдина, а на льдине мамонт и поверженный носорог, как в книге про доисторического мальчика Крека.

Картошки насобиралось чуть больше полведра. Федя плетется домой. На пороге его встречает дикарь Феликс, прыгает, бьет себя ладонями по животу.

– Набарабанился!

– Чего он? – спрашивает Федя маму.

– Молоко у коровы хорошее стало, можно пить. Хочешь?

Федя кивает.

Мама подносит ему кружку. Он, не отходя от порога, чтоб не наследить, не отошедшими от холода пальцами захватывает кружку и пьет, булькает, без передыху.

Вечером Федя записал от бабки Веры первый рассказ про старую минувшую жизнь:

«Пришли два голодных солдата в деревню. Смотрят, баба холсты белит, рубахи сушит. Решили украсть на пропитание. Один пошел бабе зубы заговаривать, другой холсты сворачивать, да что-то мешкает. Надо его поторопить, вот первый солдат и запел, будто бы для бабы, песенку:

 
– Тяни, тяни, потягивай!
На сторону поглядывай.
Да поскорее.
 

Другой и так уже все холсты собрал, а куда положить, не знает. Вот он и запел с улицы:

 
– За какой бы стол братцев посадить,
За какой богатый, как им угодить?
 

Тот, что зубы заговаривает, смекнул, в чем дело, и такое пропел:

 
– Бабья рубаха что ли не мешок?
Рукава завяжи – чего хочешь положи».
 

4

Опять началась учеба.

Мама теперь через день ходила на базар продавать молоко.

Понесла однажды законченную скатерть, вернулась быстро, довольная.

– Ребятки, меня берут на работу! Продала скатерть хорошей женщине, разговорились. Обещает помочь.

– Куда? – спросили хором Федя и Феликс.

И мама замахала на них руками:

– Вы что «кудыкаете», добра не будет.

Мама стала работать в совхозе, в зверопитомнике. В этом питомнике для научных институтов выращивали белых мышей, морских свинок, кроликов.

Мама работала «на мышках».

Ходить нужно было четыре километра, но в первый же день, придя домой с работы, мама высыпала из кармана две пригоршни хлебных кубиков.

– Белый хлеб! – замерли мальчики.

– Мышиный корм, – сказала мама, а бабушка Вера поглядела и поджала губы.

Мыши – разносчики болезней; для очистки совести хлеб еще раз подсушивали и ели молочную тюрю.

– Травка уже пошла. Скоро будем корову выгонять. Молока будет много, отец на работу устроится…

Но писем от Николая Акиндиновича пока что не было.