Текст книги "Голубые луга"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Разговор за перегородкой оборвался. Федя лежал с открытыми глазами, глядел на стену, на мамины «мельницы».

Последние год-полтора она вышивала одни только мельницы.

– Все детство возле жерновов прожила, – говорила мама. – Только у нас не такая была.

Для первой своей вышивки мама взяла мельницу с трофейной картинки. Значит, это была какая-нибудь немецкая мельница. Там, на картинке, горы, дремучий лес, а мама вышивала степь, ковыли, огромное небо. Мельница была маленькая, словно глядели на нее с птичьего полета. На другой вышивке уместилось одно мельничное колесо и черная вода под колесом. На третьей – одна только мельница, без степи, без воды, без неба. Отворены настежь ворота, жернов виден, мешки с мукой и зерном. А людей – нет.

– Не умею людей ни рисовать, ни вышивать! – сердилась на себя мама.

Но Федя этому радовался. Люди все бы испортили, а без людей на вышитых мельницах жила загадка. И Федя знал: ответ на загадку будет, но не завтра и не через год. Наверное, тогда ответ будет, когда у самого дети вырастут. И поэтому подолгу Федя мельницы не разглядывал. Может, и побаивался их.

Подумал Федя, засыпая, о маминых мельницах и решил: «Ну и пусть, что нет у нее должности, нет денег – ни чужих, ни своих, зато она – мама. Мама и мама».

Тут Федя обрадовался и заснул.

Ему снилось небо, и вдруг он нашел в небе самого себя. Он летел. Высоко, выше стрижей. А навстречу ему летел Иннокентий. «Как редко встретишь крылатого мальчика, – сказал Иннокентий, подлетая. – Я не знал, что ты владеешь тайной. Возьми же!»

Из-под крыла вынырнула рука, на ладони Иннокентия лежали две голубые горошины: одна большая, другая маленькая. Сердце у Феди остановилось: «Какую же взять?! Промахнешься теперь, а горевать будешь всю жизнь». Он взял большую. «Ты избрал вечную жизнь!» – сказал старик и отлетел прочь, в облако.

– Я избрал вечную жизнь! – Федя не обрадовался. Вечной жизнью нужно было распорядиться умно. Взять себе ее, но зачем ему жить вечно, без мамы, без папы, без Феликса? Отдать маме? Но разве она сможет жить без них? И папа – не сможет. Когда у Феди или у Феликса температура, на папе лица нет. Он врачей с постели поднимает среди ночи. «Я отдам вечную жизнь товарищу Сталину», – сказал Федя и погордился собой. Сталин Верховный главнокомандующий. Все военные тайны у него. Без него будет трудно.

Вышло все очень просто. Федя опустился на зеленую траву, которая росла за красной Кремлевской стеной, и увидел, что к нему навстречу, улыбаясь, идет товарищ Сталин. В хромовых сапогах, в кителе с золотой геройской звездочкой.

– Товарищ Сталин, возьмите.

Товарищ Сталин взял голубую горошину, посмотрел через нее на солнце, погладил Федю по голове и спрятал горошину в нагрудный кармашек.

– Я награждаю тебя, Федя, орденом Александра Невского первой степени.

– Служу Советскому Союзу! – крикнул Федя. – Ура! – закричала демонстрация за Кремлевской стеной. – В твою честь будет дан салют, – сказал Сталин, – тридцатью залпами из двухсот двадцати орудий.

Он взмахнул рукой, и за стеной загрохотали раз за разом пушки!

Федя вскочил: стучали в наружную дверь.

– Сейчас, сейчас! – бабка Вера на ходу натягивала кофту. – Да сейчас же, говорю! Расстучался!

Глава шестая

1

Федя проснулся и, не открывая глаз, представил себе, что он лежит на дне прекрасной реки Унгар лицом к небу. Эта река в том краю, откуда они уехали навсегда. Бегут по волнам золотые змейки. Сколько раз он старался углядеть, где же у них головы. Хорошей придумке Федя верил, как своим глазам. Теперь, лежа на дне Унгара, он придумал, что у змеек рыбьи хвосты, золотая чешуя, а головы у них человечьи, девчоночьи. И каждая лицом точь-в-точь Оксана с мельницы.

Федя поднял руку, хотел поймать одну и больно ткнулся рукой в стену. Ему стало досадно.

Как же он забыл волшебное правило: не шевелись, чудесное спугнешь. Вот и спугнул. И тотчас вспомнил вчерашнее: слезы, крики, скандал. Застыдился своей выдумки. До сказок ли?

По дому гуляла непривычная свежесть. Все окна открыты. Такого в их доме не водилось, чтоб на ночь окна открывать. Отцу, видно, было очень плохо.

Федя приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на кровать. Отец лежал, смотрел на сына виновато:

– Проснулся?

– Да, – сказал Федя.

– Чудил я вчера…

– Сказал, что ты мурза.

Отец жалобно улыбнулся.

– А ты знаешь, Федя, это ведь правда. Был в нашем роду мурза Аллей. Род каким-то образом разделился. Одни стали Аллеевы, а другие – Страшновы Твой дедушка, мой отец, мне об этом рассказывал подробно, да я маленький был, не все понимал, вот и забылось.

Мамы дома не было, пошла отоваривать карточки. Принесла трехлитровый бидон варенья из помидоров и пять килограммов саго.

– Первый раз слышу, чтоб из помидоров варенье варили! – удивился отец. – Дай попробовать.

Но мать села на край постели и что-то быстро зашептала. И оба они, мать и отец, посмотрели на Федю, а слух у него, хоть плачь, как у совы. Услышанное было так страшно, что он не сумел притвориться ничего не знающим.

– Сейчас повезут Живого? – спросил он.

– Да, Федя, – сказала мама. – Его сторож ликероводочного убил.

И, уже не таясь, мама стала рассказывать, утирая слезы уголком платка:

– Вот она, даровая ворованная вишенка. Ведь всем Старожиловым опять ходили в сады. Детей тащили. Сторож, говорят, новый. Нездешний. Из контуженых… Один раз пальнул вверх, а другой раз в людей… Говорят, сторожу ничего не будет, да хоть бы и было – человека не вернешь. Шпана, говорят, не жалко. Нет, жалко! Всех жалко…

И мама расплакалась.

«Как же он не увернулся? – думал Федя, прилепившись горячим лбом к прохладному стеклу. – Как же он не увернулся?»

– Артерию пуля разорвала. Неживой, говорят, мог бы удрать, да не отошел от мальчишки. На руках его все держал, – рассказывала мама сквозь слезы. – Уже и трибунал был. Отправили Неживого в штрафники.

– Спокойнее будет! – сердито откликнулся отец.

«А ведь могли бы и меня? – ужаснулся Федя. – Если бы пошел… Если бы не бабка Вера… Убили бы, как вора».

Бабку Веру только вспомни! Она тотчас вошла в комнату. Долгим, чересчур выразительным взглядом пронзила Федю и кивнула на окно.

По улице шла, понурив голову, старая лошадь, запряженная в открытую телегу. На телеге лежал завернутый в брезент человек. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, улица была пустая. Словно ничего не случилось на белом свете. Совсем ничего.

2

Потянулись тоскливые дни. Старожилово, напуганное убийством, сидело по домам. И Федя из дома не выходил. Но прошли еще дни. Не много их прошло, только ведь скучный час, как скучный день, а скучный день – сама бесконечность.

И вот Федя бредет по улице. Улица пустая. Душная. Через три дня – осень, а такая жара. И никого. По каменке, гремя колесами, тащится подвода с сеном. На возу – Яшка.

– Эй! – крикнул Федя.

Яшка, приветствуя, махнул рукой.

– Через три дня в школу!

– Знаю, – ответил Яшка.

– За учебниками ходил? – сам Федя за учебниками не ходил, отец достал ему и учебники, и тетради.

– Недосуг! – Яшка проплывает мимо Феди. – Сено мать в лесничестве, у отца твоего, заработала. Перевезти надо, пока дают. Прошлой зимой корова наголодалась, а корова голодная – вся семья животы подтягивает.

Федя опять сражен. Одноклассник – как настоящий хозяин дома. Федя – только мальчик, а Яшка, хоть и постарше на год-другой – хозяин дома.

– Приходи! – жалобно приглашает Федя.

– Зимой делать будет нечего – приду, – отвечает Яшка. – Ты сам приходи.

– Когда?! – загорелся Федя.

– Да хоть сегодня. Сеновал будем набивать.

Федя терпеть не может эту работу. Сено колется, душно. Надо все время думать, как бы не наколоться на вилы. Когда отец привозит сено, Федя норовит улизнуть из дома, но тут он кричит во все горло:

– Приду!

Воз протарахтел, и снова жарко и скучно. Пойти бы к Куку. Но как теперь пойдешь?

Федя садится у забора, в мягкую пахучую ромашку. Потом ложится. Лицом в траву. Сначала ничего нет, но вот травинки шевельнулись, распрямились, открылось дно зарослей, и Федя видит: идет, обходя толстые стебли, муравей. Точь-в-точь мужичок с ноготок.

– Вот беда! – огорчился Федя.

Он встал с земли, поискал глазами муравейник. Только откуда же ему взяться посредине села? Муравей, наверное, в норке живет.

– Эх, трудно тебе! – сказал Федя своему новому знакомому. – Только человеку все равно труднее жить. Зато интересней. Это уж точно! У нас и самолеты в небо летают и подводные лодки в моря погружаются. Но знал бы ты, муравей, как люди мучают друг друга. И когда любят, и когда ненавидят… А война, ты знаешь, что такое война? Я тоже не очень-то знаю. Война – это когда всем достается, где бы ни жили.

Федя лег на спину.

Ну чего с муравьями взялся разговаривать? Не в лесу ведь теперь живет. К ребятам надо бы побежать.

– Здравствуй! – шепчет муравью-мужичку Федя. – Это не ты ли, мой старый дружок?

Федя любил за муравьями наблюдать, только не за всем муравейником, где кишмя кишит и глаза разбегаются, а за одиноким каким-нибудь муравьишкой.

Муравей этот, конечно, был здешний, старожиловский, но такой же трудолюбивый, как и те, которым Федя помогал на Унгаре.

Тащит, бывало, муравьишка сосновую иголку, а она в траве застревает, не идет. Федя тут как тут. Поднимет беднягу вместе с его ношей да и отнесет в муравейник.

Старожиловский муравей тащил прошлогоднее зернышко клена. Вытянул зернышко-парус на свободное место, на тропинку, и в это время дунул ветер, парус хлопнул, и муравья унесло обратно в траву…

Двигаться не хотелось, солнце разморило.

Облако в небе, пушистое, словно одуванчик, рассыпалось вдруг, как одуванчик рассыпается, – на парашютики. Парашютики одуванчика – семена. Может, у облаков тоже бывают семена? Унесет такую облачную пушинку за море, а там она в тучу вырастет. В черную, с молниями.

Федя сел. Посмотрел вдоль улицы и обмер. По улице шел голубой старик, Иннокентий, Цветы – Обещанье Плода.

Когда старик прошел мимо, Федя встал, постоял, обрывая репейник, и кинулся следом.

3

Иннокентий шел к дому, мимо риги, через скошенное поле пшеницы. В поле Федя был на виду, и старик его приметил.

– Ну, что же ты робеешь? – сказал Иннокентий громко. – Догоняй!

Федя остановился, так его поразили эти слова. Старик шел, не убавляя шага. Федя подпрыгнул, побежал за стариком, поравнялся с ним.

– Ты – сын нового лесничего, – сказал Иннокентий. – О твоем отце народ хорошо говорит. Кому может, помогает. А помощь в наши времена каждой семье нужна.

Федя видел только босые ноги старика, белые от пыли солдатские штаны под сапоги.

– Смотри, сколько лежит колосков. А взять их не разрешают.

Старик шагнул на поле, поднял два колоска. Один дал Феде. Они вышелушили зерно, пожевали.

Поле кончилось, и теперь начинались луга.

– Посидим? – предложил Иннокентий.

Сели на траву.

– Я знаю, – сказал старик, – ты хочешь узнать у меня, как добыть силу чародея.

Федя закрыл лицо руками и тотчас пожалел, что выдал себя, но старик был серьезен. Федя посмотрел-таки в его глаза и узнал их. Такие глаза бывают у птиц. Под седыми кудрявыми бровями они сияли лучезарно, прекрасно-серые, с пронзительными черными зрачками. Серая борода закрывала старику грудь. Усы терялись в бороде. Зубы у старика были целы. Он и волос не растерял. Они, как грозовые тучи, дыбились над страшно высоким лбом, грубым, мощным, с крутыми шишками ума.

Иннокентий взял из мягкой, теплой пыли, пахнущей колесами телег, засохшую веточку.

– Вот первая заповедь, мальчик. Если тебе нужна палка, поищи, не убивая ради прихоти живое дерево. Неисчерпаемость живого – только видимость.

Федя смотрел на старика, и губы его шептали, повторяя за ним: «Не убивай ради прихоти живое дерево».

– А вот тебе, мальчик, истина истин! – старик раскрыл ладонь, и в ладони у него лежало зернышко пшеницы. – Если ты умом и сердцем поймешь, что все великое, чем богат и высок человеческий род, заключено в зерне, из которого выпекают хлеб, можешь жить смело и весело. Ибо каждый твой поступок будет – правда.

– «Все великое, чем богат и высок человеческий род, заключено в зерне, из которого выпекают хлеб…» – прошептал Федя.

– Эти истины на «потом», – сказал Иннокентий. – Под каким знаком ты родился?

– Не знаю, – признался Федя с отчаянием.

– Не печалуйся, мальчик! Не всякое знание благословенно! Горько мне сказать тебе, но знание тоже не делает человека счастливым. И все же стремись к знанию, ибо из невежества проистекает довольство и покой, подобный покою свиньи, хрюкающей в зловонной луже.

Иннокентий говорил столь возвышенно и страстно, словно слушала его толпа профессоров, а не мальчик, которому предстояло пойти в третий класс. Федя боялся, что голубой старик вдруг догадается об этом, и, действительно, Иннокентий смолк, щуря глаза и как бы выглядывая что-то на поле.

– Так в каком месяце ты родился? – совсем другим голосом, словно бы мимоходом, спросил Иннокентий.

– В августе.

– Ты рожден под знаком Льва, мальчик!

4

Солнце нагрело золотые сосновые доски Фединого сундука. Он лег, согнув ноги – перерос свое ложе, – лег, не подкладывая под голову подушки. Пусть будет жестко, неудобно. Но он сразу же и позабыл про неудобства. В голове вихрь.

Если есть на белом свете такие взрослые, как этот старик, значит, и сказки случаются наяву.

Домишко Иннокентия разве не сказка? Сказка!

«Ты рожден под знаком Льва, мальчик!»

Наверное, это хорошо – родиться под знаком Льва. Лев – самый сильный зверь, но его никто не называет злобным, как тигра.

Сильный может сделать больше добра, чем слабый. А что можно сделать доброго людям теперь, вот сейчас же?

Федя вскочил с сундука, подбежал к матери, прижался к ней. Давно с ним такого не было.

– Мама, пожалуйста, отпусти меня к Яшке. Я тебя очень прошу. Очень! Мы с ним в одном классе будем учиться. Он хороший. Ему надо помочь убрать сено.

– Конечно, помоги. Смотри только с вилами осторожней! А почему ты к Виталику Мартынову не ходишь?

– Я его ненавижу, мама.

– Что ты! Так нельзя.

– Мама, Мартынов все гадости делает исподтишка.

Сено!

– Сначала кувыркаемся! – распорядился Яшка.

Ребята сорвались с места, и Федя сорвался. Ребята на крышу, и он на крышу.

– Э-э-э-й-й! – крикнул Яшка, руками схватил себя за ноги, и, кувыркнувшись в воздухе, полетел головой в стожок. Ребята посыпались следом, и Федя вдруг остался один на крыше.

– Чего же ты?! – крикнул Яшка.

Федя придвинулся к краю, но посмотреть вниз не решился. Он смотрел на ласточек, ласточки ловили мошек, разгоняясь по небу, как по льду, замирая вдруг, словно пропускали вперед себя отставший ветер и, обманув его, ныряли к земле.

– Он боится! – крикнул Ванечка, меньшой Яшкин брат.

Федя боялся, но он раскрыл руки, завел их за спину и полетел, удерживая тело прямо, и упал в сено грудью. Оно дохнуло на него коровьими теплыми боками, высохшими, но все еще пахучими летними дождиками.

– О! – крикнули ребята. – Он летел, как ласточка. Федька – птица. Касаточка!

Глава седьмая

1

Тетя Люся, сраженная собственной добротой, разрыдалась. Она купила, да что там купила – охотников купить много – она достала, выклянчила, выхватила, опередив редактора газеты Илью Ляпунова, начальника электростанции Васильева и своего непосредственного начальника, завсельпо Ивана Марковича Флирта, – школьный ранец, на ремнях, с застежками, с потайными внутренними карманами и с двумя явными, внешними, для пенала и для чернил.

– Вот, теперь видно, идет сын лесничего, а не какого-нибудь ночного сторожа! – тетя Люся вытирала слезы косынкой. – Ну, Федька, учись! Мы о таком богатстве, когда сами в школу ходили, и не мечтали. Мать холщовую сумку сошьет – вот и вся обнова.

– Сумки-то, верно, холщовые были, да вас-то десятеро, каждому за портфелем в город ездить накладно, зато на лошадях в школу возили. На своих! – это высказалась бабка Вера.

– Ладно, мамка! Что было, то прошло! – тетя Люся села на табуретку, обняла Милку и Феликса и счастливыми глазами глядела на Федю. – Вылитый отец!.. Ты, Милочка, не куксись. Тебе в школу через год – купим, а Феликсу через два. Все вы у нас с портфелями будете, не хуже других, а может быть, и побогаче… Но с тебя, Федя, спрос теперь особый. Подавай младшим пример.

Федя пример подавал уже два года. Читал он много. Прочитал если не больше, то уж никак не меньше тети Люсиного. Беда его – чистописание и арифметика. По чистописанию то перо кляксу посадит, то рука дрогнет, и какая-нибудь шипящая разъедется на полстроки. По арифметике Федя твердо складывал, но уже в вычитании затруднялся, умножал без ошибок на пять и на десять, разделить без помощи мог на два, на три – пробовал, на четыре или тем более на шесть – голову попусту не ломал. Посидит на контрольной, поглядит, перепишет пример, выведет вожжи, которые означают «равняется» и тоскливо ждет звонка. Перед звонком, чтоб не посчитали за бунтовщика, рядом с вожжами впишет какую-нибудь цифру, наугад, но такую, чтоб учительница не очень уж и возмутилась. К задачам Федя не притрагивался. О эти жуткие велосипедисты и пешеходы! Федя ждал настоящей учебы, когда будет география, история, ботаника! По истории и географии он и в первом классе знал за семилетку.

Учеба учебой, а ранец Феде очень понравился. Наденешь, и как десантник с парашютом. Одно опасно: после такого подарка тетя Люся обязательно будет дневник проверять, требовать тетрадки с домашними работами.

– Федя! – сказала мама, указывая на тетю Люсю:

– Большое спасибо! – опомнился Федя.

Покраснел, дал Милке и Феликсу потрогать пряжки, положил ранец в свой угол и хотел удрать, но бабка Вера была тут как тут.

– Ранец-то повыше убери! На печку, а то дети до школы отделают. Такое богатство не на год.

Федя послушался. Поставил табуретку, положил ранец на печку.

– Ты бы хоть поцеловал тетю! – сказала мама.

Федя чмокнул в рыжеватую, пахнущую духами теткину мягонькую щечку. Чмокнул и бежать.

– От радости он такой, – сказала бабка Вера. – Замечаю, боится нежным быть. К нему с добром, а он как волчонок.

– Возраст у него такой, – повинилась за Федю мама.

2

Раньше Федя учился в школах-избах, в обыкновенных, деревянных, деревенских. Старожиловская школа была двухэтажная, каменная, с библиотекой, с батареями вместо печек, настоящая городская школа.

Федя не захотел, чтоб его провожали. Ребята засмеют: третьеклассник с мамой пришел. Но и к школе подойти не осмелился. Перед высоким крыльцом кипела школьная братва.

– Гам-гам-гам-гам! – висело окрест.

– Гав-гав-гав! – брехали все собаки Старожилова.

– Гий-гий-гий! – кричали с деревьев школьного парка соскучившиеся по ребятам галки.

Федя стоял под деревом, шагах в пятидесяти от школы, не зная, как ему быть: то ли обратно повернуть, то ли нырнуть в эту кашу и спрашивать, где третий класс.

– Федька, здоров! – кто-то больно трахнул ладонью по плечу.

Это был Яшка.

– Ну, чего? Поучимся?

Яшка положил под дерево свой облупившийся белый дерматиновый портфель и сел на него.

– Садись. Учителя выйдут, тогда и подойдем. А то все орут, как маленькие.

Федя снял с плеч ранец, положил на землю…

– Зачем такую вещь портить? – расстроился Яшка. – На мой садись.

Он подвинулся, а у Феди от благодарности навернулись на глаза слезы: как-никак страшновато в первый же день отделать «тети Люсин» ранец.

– Ну так что, говорю, поучимся?

– Поучимся!

3

Пахло непросохшей побелкой, партами, мелом. Ребята вертелись, перекрикивались, толкали девчонок, девчонки, поднакопив обиду, собирали учебники стопкой и вдруг трахали обидчиков по головам.

Учительница завела ребят в класс, сказала, чтобы садились, как сидели в прошлом году, и, когда Федя остался один, показала ему на первую парту:

– А ты, Страшнов, – сюда.

Федя удивился – учительница уже знает его, и еще больше тому, что посадили его с маленьким мальчиком, наверное, тихоней. Все мальчики сидели с девчонками, даже Мартынов.

Первый урок в новой школе начался необычно, по-городскому.

Учительница, прямая, как спинка стула, с мешочками под глазами (а глаза у нее были как дважды разведенные водой синие чернила) улыбнулась и напряженными тонкими губами сказала четкие слова, словно камушки холодные просыпала:

– Новая программа третьего класса упрощена. Уроки истории будут давать теперь только в четвертом классе. Однако первый урок нового учебного года мы посвятим все-таки истории. Назовите основные победы нашей Красной Армии, которых она достигла летом текущего года.

Руки взметнулись, словно лес вырос.

– Третьего июля взяли Минск.

– Форсирован Буг.

– 1-й Белорусский фронт вошел в Польшу.

– Взяли город Люблин.

– Наши взяли Брест.

– Войска армии Чуйкова форсировали Вислу.

– Еще, ребята! Еще! – говорила учительница, и в глазах у нее почему-то стояли слезы.

– Взят Львов!

– Белосток!

– 20-го августа войска 2-го и 3-го Украинских фронтов разгромили фашистов под Яссами – Кишиневом, – это сказал Мартынов, четко, полным ответом, сразу понятно: сын офицера.

– Молодец, Виталий! – похвалила учительница. – Еще, ребята! Еще!

– В Словакии народное восстание!

– В Крыму и на Украине уничтожено восемнадцать вражеских дивизий!

– Еще, ребята!

Федя перебирал в памяти сводки Совинформбюро. Что же еще взято?

– В последних боях на Украине взято пятьдесят семь городов.

Хотелось поднимать и поднимать руку, и называть, называть взятые у врага города, но вот кто-то сказал:

– Маршалу Жукову во второй раз присвоили звание Героя Советского Союза.

– Ура маршалу! – вдруг звонко крикнула учительница и взмахнула сухим, напряженным, острым кулачком.

И Федя закричал:

– Ура!

И не услышал себя, так все громко закричали.

И потом все ребята оглядывались, смотрели друг на друга, словно это они взяли города, уничтожили дивизии, форсировали реки.

– Спасибо, ребята! – учительница отошла к окну и вытерла глаза белым, почти голубым от белизны платочком.

Но когда вернулась к столу, она была прежняя, сухая, строгая и, наверное, злая.

– Продолжим урок, – сказала она. – Скажите мне, что вы знаете о героическом прошлом нашей Родины. Назовите полководцев.

Руки бодро поднялись, но когда был назван Суворов, Кутузов, Александр Невский и Минин и Пожарский, увяли.

– Виталик Мартынов, помоги классу! – вызвала учительница.

Виталик встал, глядя желтыми глазами перед собой и слегка улыбаясь, назвал Багратиона, Дмитрия Донского, адмиралов Нахимова, Ушакова, Лазарева.

– Корнилов! – подскочил Федя.

– Адмирал Корнилов. Руку надо поднимать, Страшнов. Еще можешь назвать полководцев?

– Князь Святослав! Князь Олег! Князь Меншиков, Петр Первый, Иван Грозный, князь Потемкин и Барклай де Толли.

– О! – учительница даже глаза закрыла. – Ералаш. Монархи, князья, впрочем, за исключением Потемкина и Барклая де Толли, ответ правильный.

– Суворов командовал корпусом, а Потемкин всеми войсками, – не сдался Федя. – А Барклай де Толли хоть и отступал, но Кутузов тоже отступал и даже сдал Москву.

Учительница посмотрела на Федю так холодно и так долго, словно примораживала.

– Садись, Страшнов! Кто еще добавит?

Мартынов поднял руку.

– Богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович.

– Молодец! – расцвела учительница.

– Никита Кожемяка еще! – пробурчал Федя.

– Ярослав, что ты тянешь руку? – слегка поморщилась учительница.

Федя так и развернулся всем корпусом. Как же он не увидел? На последней, самой большой парте, в углу, сидел маленький Кук. Он теперь встал, но над партой были видны только голова да плечи.

– Забыли назвать адмирала Макарова, генерала Брусилова, генерала Скобелева, Тотлебена, гетмана Богдана Хмельницкого, а из богатырей Садко, богатого гостя.

– Мы не забыли, Ярослав, а не успели как следует сосредо…

– …точиться, – договорил Мартынов.

– Садись, Ярослав. Твои добавления, за исключением Садко, правильные. Кто скажет, почему нельзя было называть Садко?

– Потому что он купец! – сказал Яшка с места.

– Яша, поднимись, отвечай полным ответом.

– Садко – купец! – повторил Яшка. – Он совершил подвиги ради наживы, а не ради народа!

– Молодец! – учительница открыла журнал. – За такой ответ ставлю «отлично». «Отлично» получает также Мартынов. Страшнову – четыре.

– А Куку? – спросил Яшка.

Учительница сердито покраснела.

– Ответ был с ошибкой, а троек в первый день я не ставлю.

В перемену Федя узнал, что учительница у них не настоящая, настоящая в Москве, ей делают операцию. Настоящая – добрая, не то, что эта, нынешняя – историчка, из старших классов.

Федя узнал все это от мальчишки в зеленой длиннющей кофте.

– Это мамкина! – сказал он беззаботно. – У нас дома ветерок гуляет. Папаню в первый год убили, а маманя на всех нас не наработается. Да мы ничего, не горюем. У папани еще три брата на войне.

Федя подошел к Мартынову, постоял возле него, но Мартынов разговаривал с мальчишками из пятого, Федю не заметил.

В горячке новой жизни Федя не разглядел, где сидит Оксана. На уроке он оглядывался, но не нашел ее.

Когда прозвенел звонок, Федя прибежал за свою парту, стал искать, оглядел свой ряд и задние парты, вытягивая шею, – нет, не было Оксаны. И вдруг:

– Хи-хи-хи!

Тихонько, счастливо.

И Федя заалел, как роза: Оксана сидела у него за спиной, на второй парте. Она положила голову на руки, поглядывала на него и хихикала.

– Смышляева, прекращайте смех! – сказала учительница, стремительно пересекая пустое пространство от двери к столу. – После уроков всем классом идем на поле собирать колоски для нашей родной армии.

– Чего же делать-то? – спросила на перемене у Феди и Яшки Оксана. – Маму бересклет драть отправили. Малышня дома одна. Голодные, небось, сидят.

– Сбеги! – посоветовал Яшка.

– Бересклет тоже для армии нужен, – сказал Федя. – Из него каучук делают.

Оксана сбежала. Не будь одной ее, не заметили бы, но беглецов оказалось пятеро.

– В первый же день учебы такое непослушание! – изумилась учительница. – Немедленно отмечу это в журнале.

4

Федя не замечал, как мелькают дни. То в школьную библиотеку записывался, то о колосках думал, об Оксане. В субботу на большой перемене в класс пришел редактор газеты Илья Ляпунов с фотоаппаратом на треножнике. Появились директор школы и завуч.

Среди бела дня зажгли электрический свет, Мартынова усадили за парту, раскрыли перед ним учебник и попросили быть сосредоточенным, но глядеть мимо глазка объектива.

Редактор Илья Ляпунов сделал снимок, потом сфотографировал Мартынова с учительницей у доски. Звонок уже давно прозвенел, всех усадили по местам, но урок не начинался, у Мартынова брали интервью о начале учебного года и о сборе колосков.

– Когда ты, Виталий, собирал колоски, ты в первую очередь думал о своем воине-отце? – спрашивал Илья Ляпунов, впиваясь глазами в Мартынова и одновременно сильно встряхивая над раскрытым блокнотом самопишущую ручку.

– Я старался, – ответил Виталик, и его желтые глаза глядели мимо всех. – Все старались. Наша учительница…

– Виталик, – быстро перебила его учительница. – Отвечай на вопросы товарища редактора. Ты, конечно, думал о наших славных бойцах-защитниках, думал о своем отце, раненном на поле боя!

– Я думал! – сказал Виталик.

– Прекрасно! – воскликнул Илья Ляпунов. – Записываю.

Однако ручка писать не пожелала.

– Позвольте! – Илья Ляпунов наклонился к Фединой парте, взял его ручку, обмакнул перо в чернильницу и что-то записал в блокноте.

Потом он сунул Федину ручку в карман, сложил гармошку фотоаппарата и удалился.

– Времени у нас еще достаточно. Напишем диктантик! – сказала учительница. – Раскрыли тетрадочки. Страшнов, почему ты сидишь?

– У меня ручку взяли.

– Ах, эти писатели, такие рассеянные! – засмеялась учительница. – Возьми мою.

– Эй! – окликнули Федю, когда он вышел из школы. Из-за угла выглядывала Оксана. – Поди-ка!

Федя подошел.

– Какие уроки задали, покажи!

Федя раскрыл тетрадь и дал списать Оксане домашние задания.

– Как же ты со школой будешь? – спросил Федя.

– Не знаю. Скорее бы Клавдия Алексеевна приезжала. Она – добрая. Ей про все рассказать можно. Вот увидишь. Она даже дочке своей двойки за дело ставит.

– А кто ее дочка?

– Во! – удивилась Оксана. – Ты же сидишь с ней.

– Я с мальчишкой… – И Федя тотчас прикусил язык. Вот это да! – А как же… зовут дочку?

– Лилька она!

– Лилька? – Федя никак не мог заставить себя прекратить краснеть. Он краснел, краснел. – Домой мне надо.

– Иди! Чего, тебя держат, что ли?

Федя бросился бежать.

– А тетради-то?

Пришлось вернуться, и тут их увидал Яшка. Он подошел и сказал:

– Федька, на мельницу, может, сходим? Оксана рыбное место покажет.

– Пошли! – согласился Федя.

И они сразу перебежали дорогу, чтобы подальше от школы быть, чтоб учительница не заметила.

– А вот Кук! – увидал Федя.

Кук стоял на пригорке и глядел в их сторону.

– Пошли с нами! – крикнул Яшка.

И Кук бросился догонять их.

5

По низкому бревенчатому мосту – его перед половодьем разбирают – ребята перебежали на низкий степной берег Истьи. Стежка повторяла изгибы реки, и ребята шли и глядели на воду, на свои отлакированные водой тени.

Река не узнавала их. Она все всплескивала и всплескивала под размытыми берегами, будто старуха бормотала. Она была холодная, как ужинка. На середине течение морщинило отливающую железом речную гладь, и с этой мелкой ряби срывались тощие, едва приметные косицы холодного пара.

– Как зимнее дыхание! – сказал Федя.

Яшка задрал голову.

– Чего же не зимнее. Вон небо-то – совсем пустое.

– Мой папаня пятое ранение получил! – погордилась Оксана. – Слава богу, не сильное. Обещает скоро подлечиться и до Берлина дойти.

– Ты скажи, чего делать будем с учительницей нашей? – Яшка даже остановился от своего вопроса, а потом сел.

И все сели.

– Сказать ей надо, – предложил Федя.

– Какое там! Это не Клавдия Алексеевна. – Яшка кинул комок земли, и все затаили дыхание и послушали, как он булькнет.

– Давайте колоски собирать за себя и за Оксану! – обрадовался придумке Федя.

– Ярослав, а чего ты молчишь? – рассердился Яшка.

Кук вздрогнул.

– Я не знаю, как быть.

– Ты думай!

– Чего тут думать? – Яшка опять кинул в реку комок земли, и опять все послушали, как булькнет. – Я у ней в первом учился. Поучился да и остался на второй год. Она день-другой покричит, а на третий как ничего и не было. Ты, Оксана, не бойся, завтра приходи. Вот увидишь, она тебе ничего не скажет.

Оксана поднялась с земли.

– Побежала. Я одна, бегом. Дел по хозяйству много.

Ребята смотрели девочке вслед, потом опять на воду.

– У нее через неделю день рождения! – сказал Кук.

– Пятнадцатого сентября. – Яшка обеими руками, как большой парень, поправил кепку. – Подарок бы надо ей сделать.

– Давайте все вместе подарим! – загорелся Федя.

– А ты что, тоже ее любишь? – спросил Яшка.

У Феди от такого вопроса макушка вспотела. Яшке неправду сказать нельзя, а скажешь правду, может, и засмеют.