Текст книги "Голубые луга"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава семнадцатая

1

– Дети, – сказала учительница, – давайте встанем и помолчим немного. Радио передает траурное сообщение: умер друг Советского Союза, американский президент Франклин Делано Рузвельт.

Федя вскочил и вытянулся, как солдат. Он знал: Рузвельт лучше Черчилля, соглашался с товарищем Сталиным.

– А домой отпустите? – спросил Шурка-первоклассник.

Учительница удивленно подняла очки с переносицы на лоб, задумалась и вдруг сказала:

– Пусть этот день останется у вас в памяти. Я вас отпущу.

– Ура! – заорал Шурка.

– Только без «ура»!

Все на цыпочках, но проворно выскочили из класса на улицу.

Впервые Федя пошел деревней со своей соседкой.

– Чего-нибудь написал в тетрадь? – спросила она.

– Я записываю про старую жизнь.

Девочка солидно и согласно кивнула головой: тетрадь используется должным образом.

– Я теперь стихи читаю, – признался Федя. – Пушкина.

– А наизусть знаешь?

– Знаю.

Федя оглянулся.

Девочки из их класса шли не так чтобы далеко, но и не близко. Заняты они были своим разговором.

– Слушай, – сказал Федя.

 
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О, жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя!
 

Девочка посмотрела на Федю сбоку, задумалась и улыбнулась вдруг.

– Мне кажется, читая эти стихи, ты раскрывал свое сердце.

Федя не думал об этом, когда читал стихи, но он понял, что девочка была права.

– Да? – настойчиво спросила Морозова.

– Да!

– Жених и невеста! – захлопали в ладоши, залились на всю улицу смехом девчонки. И Морозова тоже хохотала: они разыграли его. Федя свернул в проулок, выскочил на свою пустынную тропинку, постоял, переживая стыд, пережил и медленно пошел, заложив портфель за спину, откинув голову, глядя в небо.

Было тепло, и уже дрожали в небе жаворонки.

Дома Федя читал стихи Пушкина, вслух, себе. Свои любимые, печальные стихи.

 
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой…
 
 
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
 
 
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел…
 

И еще любил и читал Федя:

 
– Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?
 

И еще:

 
– Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки,
Что из лесу, из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами.
 

Федю потянуло на улицу.

Лед на пруду еще не потонул, но просел, треснул, и по верху уже гуляла вода. Оба островка щетинились голыми прутиками, тянулись в небо, и будто на цыпочки поднимались от нетерпения – так хотелось им листьев и птиц.

Федя пошел вдоль берега, глядя на солнышко. Увидал студенистую, в черных зернышках лягушачью икру. Он сел на корточки и разглядывал это великое чудо, эти черные точечки, которые – дай только потеплеть – превратятся в шустрых головастиков, а потом в изумрудных лягушек.

– Что смолкнул веселия глас! – крикнул Федя на весь лес.

А по лесу в ответ покатилась волна апрельского ветра, закачались вершины, загудело в вершинах. И Федя засмеялся: он был хозяин неведомой силы.

2

Красавка никак не хотела ходить в стадо. Какая-то корова ударила ее больно в бок рогом, и Красавка каждый день удирала.

– Хоть работу бросай, – сказала мама.

А как было бросить работу, когда от мышиных обедов оставались белые сухарики.

Бабка Вера хворала, может, и вправду, а может, боялась от дома отойти.

– Обчистят, и будешь гол, как сокол.

– Кончишь год, придется тебе корову пасти, – сказала мама Феде.

Тот покраснел: мало, что деревенский, еще и пастухом сделали.

Но, оказывается, Леха тоже собирался пасти свою корову и сын деда Кузьмы Вовка. Они никак дождаться не могли, когда закончится учеба.

– Что ты! – говорил Леха. – В пастухах – во! Воронят будем есть, колоски жарить.

3

– Вставайте, ребята, вставайте! – будила мальчиков бабка Вера.

Федя выскочил из постели, продрал глаза.

– Мама, что случилось?

– Войне – конец!

– Войне – конец! – заорал, влетая к Страшновым не постучавшись, Леха. – Слыхали?

Федя оделся, они с Лехой побежали в Красенькое, к клубу. Возле клуба, сияя медью, собирался оркестр. Грянул марш: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц!» Люди подходили друг к другу, целовались.

– Взрослым парням лафа! – сказал с пониманием Леха. – Всех девок нынче перецелуют, как на пасху.

Оркестр играл, крутили бесплатную картину, правда, опять без звука, но картина была что надо: «В шесть часов вечера после войны».

4

Соседка по парте писала на промокашке какие-то буквы, ставила между ними плюс и промокашку старалась положить на Федину сторону. Федя стряхнул с пера кляксу на парту, промокнул этой промокашкой и написал на ней большими буквами: «Предательница».

Соседка промокашку изорвала на мелкие кусочки и сидела теперь на самом краешке парты.

– Упадешь – не заплачу! – сказал он ей на перемене.

– А я с Лехой буду дружить, – сказала ему Морозова на другой перемене. – Он не то что ты – в пятый ходит.

Мрачный заявился Федя домой, а дома на столе самовар – отец приехал.

– Хочешь в Старожилово съездить? – спросил он прямо на пороге.

– Хочу! – вспыхнул радостью Федя.

– Ложись пораньше, разбужу в шесть.

Федя достал подарок старожиловских ребят – изумрудное перышко. Вот ведь какие молодцы, что догадались подарить. Перо мерцало загадочным огнем, зелено-синей тайной морей.

Ехали на полуторке. Машина исстоналась на ухабистой дороге, но Феде было хорошо, и отец знал, что сыну хорошо. Все теперь было хорошо. Отца взяли на важную работу, а правда восторжествовала. В Старожилово отец ехал на суд, свидетелем.

Судили Митрофана Митрофаныча и директора лесхоза Кривоусова. За хищения.

Страшное слово – хищение. Хищение совершают хищники человеческие.

Машину бросало, голова туда-сюда. И – к отцу под мышку.

А проснулся – Старожилово.

Все те же дома, те же деревья, а только все уже – чужое. Все не для тебя, не для твоей жизни.

Суд был в клубе.

– Приходи часа через два. Обедать пойдем, – сказал отец.

Дал Феде пять рублей и отпустил к ребятам.

Федя побежал к Куку. А дом на замке. Из новенького сарая вышла Афросинья Марковна, Цурина соседка.

– Они, сударь мой, высоко нынче взлетели. В Москве. Дружка твоего в суворовское училище берут. Советским офицером будет. А я вот за хозяйством приглядывать поставлена.

– А-а! – сказал Федя и, кивая, пятясь, ушел от дома на дорогу.

Он бежал к Яшке. Боялся, что не застанет, и не застал, но на пороге сидел Ваня, меньшой.

– Яшки нету? – спросил Федя.

– Нету, – ответил Ваня. – В столовую за едой с братанами ушел. Нам теперь еду дают до папкиного приезда. Война-то кончилась.

Ваня, меньшой, взял Федю за руку и тянул за собой в дом.

– Пошли, пошли, – говорил он. – Чего покажу.

Федя вошел в дом и увидал на кровати тетю Аграфену. Она лежала не шевелясь.

– Ой! – сказал Федя, отступая. – Что же ты сидишь? Врача нужно звать.

– Не нужно, врачи каждый день ходят. Мамка спит.

– Спи-ит?

– Как объявили – войне конец, она пришла и говорит: «Ребятки, войне конец. Я теперь отдохну маленько». И заснула.

– Летаргический сон! – Феде хотелось подойти поближе к тете Аграфене, но он не осмелился. Он даже посмотреть на нее не решился, словно взгляд его мог повредить спящей.

– Ты надолго приехал? – спросил Ваня, меньшой, так, словно вокруг все было обычно, а ведь его мама, его, Вани меньшого, спала летаргическим сном! Она могла проснуться, может быть, и тотчас, а может, в двухтысячном году, когда дети ее станут дряхлыми стариками, и она будет моложе их.

– Когда обратно-то? – переспросил Ваня, меньшой.

– Сегодня обратно.

– Ну, покудова!

– Покуда, – согласился Федя и замешкался на пороге: глянуть бы на тетю Аграфену.

Не глянул.

Из Яшкиного дома пошел в голубые луга.

Луга и теперь были голубыми. Синяя дымка витала над молодой, первой, оробевшей от свободы травой.

Еще шаг – и покажется острая крыша диковинного дома, но Федя замирает и не делает того шага. Ведь сказка сожжена!

Зачем он спешил сюда?

Федя ежится. Холодно.

Он бредет к зданию клуба. Когда еще кончатся два часа… Федя стоит в парке и смотрит на школу.

Хорошая школа, большая, но к Клавдии Алексеевне как пойдешь? Он ведь еще маленький, чтоб ходить в гости к взрослым людям. И он еще не сделал ничего такого, чтоб старые учителя радовались встрече с ним.

Федя подходит к клубу. Дверь отворена. Он входит в фойе – пусто. Дверь в зал приоткрыта. Слышен знакомый голос, голос Митрофана Митрофаныча. Федя приникает к щели. Да, это Митрофан Митрофаныч.

– Честностью вашей жить – с голоду подохнешь! – кричит он на весь зал. – Плюю на вашу честность! Вот он, ваш честный (рука вскинулась в сторону отца). Вот он – без порток, без работы. Жалею тебя, Николай Акиндиныч, хоть и гадил тебе.

На Митрофана Митрофаныча зашумели, кто-то сердито дернул изнутри дверь, прикрывая наглухо.

Последняя глава

1

На обыкновенной земле, из которой давно уже вылезла трава и крапива – трава для коровы, крапива для щей, – на диком лужку, между домом и прудом, выросли невиданные цветы.

Федя нашел их поутру, по дороге в школу. Не совсем, конечно, по дороге.

Погода все дни была хмурая, дожди шли ночами, а днем летела с неба серая мокрая пыль, и Федя бежал в школу, пряча лицо в воротник.

А тут вышел из дому – тепло! Тепло, светло!

Каждый день, мчась в школу или из школы, Федя поглядывал через плечо на пруд. И немножко улыбался ему, словно человеку, к которому тянет, но с которым никак не знаком, и подойти познакомиться причины нет.

А тут Федя вдруг спохватился. Этак, бегая мимо, можно такое чудо упустить – во всю жизнь себе не простишь. Соберешься к нему, а оно махнет тебе хвостиком, как золотая рыбка. И Федя в то утро сошел с проторенной стежки в траву и пошел к пруду.

Двадцати шагов ему хватило, чтоб замереть перед неведомыми, невиданными цветами. На зелено-голубых прутиках-стеблях шесть белых лепестков вокруг золотой чаши с оранжевым ободком. Такие цветы, будь они на клумбе, может, и не удивили бы, но они росли на лугу, среди желтых одуванчиков. И Федя поглядел на небо. Иначе он не мог объяснить чуда. В небе ничего не углядел, но догадка насторожила его. А что если цветы эти – с планеты. С другой планеты или даже со звезд…

Федя прошел по лужку – цветов было десять… Что это могло означать? Ведь ему тоже было – десять. Десять лет… В смятении Федя побежал к искусственному озеру. И ведь точно! И здесь было чудо. У самого берега, в воде, стояли такие же почти цветы. Лепестки у них были как крылья бабочки-лимонницы, а сердцевина пышная, словно из кружева.

Вода у берега была не глубока и до самого дна – золотая. Чистая, как в роднике.

«В школу опоздаю», – подумал Федя, и тут на острове, на Большом кудрявом острове – там росли березы по колено в пене кустарников – защелкал, свистнул и опять защелкал соловей.

«Где-то ведь был на пруду плот, Леха говорил», – вспомнил Федя.

Оглянулся – не видят ли из дома – и, пригибаясь, побежал по проседающей от древности плотине, насыпанной крепостными боярина, может, при самом Иване Грозном.

Федя бежал, вспугивая лягушек. Эти тоже дождались тепла, повылезали на берег, чтоб не упустить первую ласку солнца.

Еще раз оглянулся – дом скрыло ветвями деревьев. Можно идти потихоньку, не пугая лягушек.

«Так что же я – прогульщик? – подумал Федя о себе. – Ведь если тотчас не броситься бежать в школу, не поспеть к звонку».

«Ур-ур-ур!» – сладко, вполголоса, чтоб кому-то еще не помешать, запела под берегом лягушка.

Федя снял ранец, прокрался к краю плотины, положил ранец на землю и сел на него.

«Ур-ур-ур!» – радовалась белому свету лягушка.

Федя, притаивая дыхание, искал ее глазами. Между зелеными обнаженными мечами осоки сидело изумрудное черноокое существо. Игрушечные лапки лежали на листе мать-и-мачехи. Из-под воды тянулись растения – узорчатые, бархатные, словно на ковре. Что-то мерцало из глубины. И опять соловей щелкнул на Большом острове.

Федя подхватил ранец, шагнул на плот. Плот закачался, но не потонул. Федя вытянул из ила шест, нажал, плот вздрогнул и, разрезая черную воду, поплыл…

– Плыву! – сказал Федя.

И еще раз толкнулся шестом.

Черная вода забулькала, забормотала, словно раньше не с кем ей было поболтать.

На Малом острове – голо. Здесь три березы. Чахнущие. Федя плывет мимо этого острова к Большому. Не таится. Большой остров загораживает собой полмира. Из дома даже бабка Вера не усмотрит внука.

Солнце поднялось уже над лесом. На зеленых листочках кустов сверкает влага, соловей тоже засвистел без утайки, Федя вскинулся, налег на шест, плот, рассекая воду, врезался в кусты, но кусты не подались, а приняли корабельщика грудь на грудь. Плот уходил из-под ног, а кусты не пускали. Федя вцепился в ветки руками, ветки гнулись, Федя повис спиной над водою и упал бы, но плот пружинил, чуть развернулся, и Федя устоял.

Причалить так и не удалось. А ломиться в кусты было боязно: с лужка, возле дома, слышались голоса Феликса и бабки Веры. Они привязывали теленка. Бесшумно опуская шест в воду, Федя отправился в обратный путь.

Он причалил, постоял на берегу и пошел в школу.

– Лучше поздно, чем никогда? – глядя на него, очень удивилась учительница.

– Я опоздал, – сказал Федя.

– Это мы заметили, – согласилась учительница. – Второй урок кончается.

– Я цветы нашел, – сказал Федя, – такие не растут на лугах.

– Ну что ж, покажи нам свои цветы.

– Но я их не сорвал.

Оба класса засмеялись.

– Во дает! – восхитился Шурка, младший брат киномеханика.

– Я их, правда, не сорвал. Их – мало, – объяснил Федя. – И еще соловей пел.

Старая женщина покачала головой, подумала и показала на парту.

– Садись, Страшнов. Поменьше надо придумывать, а если придумывать, так складнее.

Федя сел на парту и покосился на Морозову, на кудрявенькую свою соседку. Девочка глядела на него во все кругленькие глаза.

2

Черные дубы – как изба без окон, без дверей. На дубах свила гнездо птица ночи. Наелась прошлогодних желудей, отяжелела. Вывалилась из гнезда – не держат крылья, пошла нырять над оврагами да колдобинами, у самой земли пошла… Никак, никак не утихает день! Над вершинами деревьев светло. Ночь, а светло.

Федя все глядел, глядел, ожидая звезды, и дождался. Будто кто фитиль в лампе привернул. Померкло вдруг небо. Заснуло. Загорелась звезда. И в тот же миг грянула соловьиная трель. Без всякой пробы. Грянула, заполнила землю, а соловью в ответ соловей.

Затаились в нагретых постелях пожилые да старые, похолодели душой, как в давней молодости холодели, замирая у заветной стежки, вдали от слухменей и всевидцев, ожидая звучной дрожи земли под легкими, быстрыми от ужаса ночного, от материнского запрета девичьими ногами.

– Мама, мама! Можно я… Можно?

Мама смотрит на Федю испуганными, заспанными глазами.

– Я к озеру. Там соловей!

Мама медлит, но встает.

– Оденься потеплее.

Отпираются сложные бабкины затворы.

Федя, запахивая пальтишко, выходит в ночь.

Над озером темень. Вода перемешалась с деревьями, и из этой тьмы – гремело и звало. Идти, бежать, плыть… Может, за звездой, ныряющей в облаках. Может, за облачком с розовым боком, указующим дорогу ушедшего дня.

Феде страшно, но он отпускает теплые перила крыльца, идет по лужку, сливается с тьмой. Где-то здесь растут диковинные цветы. Федя глядит под ноги и видит смутно белеющие лепестки. Они тянутся из тьмы и держат, держат из последних сил свет высокого неба.

3

Отец прислал письмо с Алтая. Его направили туда в командировку. Он писал, что как только вернется, будет подыскивать квартиру и заберет семью в город.

– В городе жизнь по нынешним временам не медовая, – сказала бабка Вера. – Хоть бы ребятишек молоком отпоить, да корова недоедает, на веревке держим.

Корову, верно, привязывали веревкой к дереву.

Мама повздыхала, оделась и ушла, хотя уже вечерело. Вернулась часа через два, когда Феликс и Федя сидели у керосиновой лампы, писали отцу письма: Федя настоящее, Феликс – в картинках. Мама подошла к Феде, обняла.

– Ну, сынок, поздравляю тебя с окончанием третьего класса.

– Нам еще целую неделю ходить, – возразил Федя.

– Учительница выпустила тебя раньше других. Ты ведь способный. Даже сам уроки вел. Я и не знала.

– По географии и по истории, – покраснел Федя.

– Умница ты наша! – мама положила на стол табель. – Вот, читай.

– «Переведен в IV класс», – из-за спины умилилась бабка Вера. – Меня уже догнал.

– Бабушка три класса приходской школы закончила, – объяснила мама.

– Знаю, – кивнул Федя.

Это было, конечно, здорово – кончить школу раньше других. Только теперь Морозову не увидишь. Федя тихонько вздохнул.

– Федюша, сыночек, Красавку придется тебе попасти, – как бы извиняясь, заговорила мама. – Переедем в город – весь день твой. А теперь нам трудно. Сам знаешь. Да и недолго тебе придется пасти. Приедет папа за нами, и прощай Красенькое, Красавка, телята, поросята.

4

Федю маленько пошатывало, клонило, и пока мама выгоняла Красавку из хлева, он успел поспать на крыльце.

– Федя, где же ты?

– Иду, иду! – отвечал Федя бодро, а сам спал, спал, и перед глазами его плавало, опускаясь, но не торопясь лечь на землю, зеленое, сияющее перо селезня.

– Федюшка, сынок! Ты уж прости нас! – мама обняла его.

И он сразу проснулся, увидел на глазах у мамы слезы, заморгал.

– Да нет! – сказал Федя, освобождаясь из материнских задрожавших рук, сбежал с крыльца, закричал на Красавку, замахнулся: – Пошевеливайся!

Красавка обернулась, поглядела на своего пастушка и пошла под своды дубов, в белеющий издали, закутанный туманом березовый лес.

Они прошли с Красавкой по заспавшемуся облаку, теплому, белому, но Федя стегнул корову, ему не хотелось вымокнуть в тумане. Корова прибавила шагу, они выбрались из ложбины в светлый, счастливый лес. На березах здесь были одежды белее, чем в других местах. Первый слой бересты тоньше, прозрачнее. Он блестел, как шелк. Вверху, под листьями, стволы берез голубели от небесной синевы, а снизу золотились – утопали в желтых весенних цветах.

Корова нашла хорошую траву, принялась щипать, а Федя сел на сухой, широкий пень и задумался, засмотрелся. Он смотрел на землю, сверкающую на раннем солнце зеленью. Земля уходила из-под ног, падала к речке Баньке, а на другом берегу взмывала полями озими, уж такими зелеными, такими нежными, хоть заплачь.

– Вот оно – перо селезня! – сказал Федя.

Розовое солнце всходило не торопясь, наливалось соком, и налилось, созрело, и Федя отвел от него глаза. Увидал две зеленые радуги. Они взлетали с колючих кустов шиповника крест-накрест.

– Радуга! – кричал Федя, хотя радостью не с кем было поделиться. – Красавка, ты хоть посмотри!

Обернулся – коровы не было.

– Красавка! – закричал Федя. – Красавка!

Вскочил на пенек – не видно. Кинулся вниз с косогора – нет коровы. Побежал вокруг бугра – нет и нет.

Зацепился за корень, заспотыкался, чтоб удержаться на ногах, замахал руками, упал. Открыл глаза – ландыш. И Красавка – вот она. Траву ощипывает вокруг молоденькой березки, даже головы к нему не повернула. Чего ей волноваться, свой человек носится сломя голову по лесу.

Федя потянулся к ландышу, но не стал срывать.

– Ладно, свети! – сказал Федя ландышу.

И стал глядеть на Красавку.

– Я бегаю, а ты – ешь и ешь.

Красавка стегнула себя хвостом по спине, мотнула головой и опять принялась за траву.

– Понимает, что ли? – пожал плечами Федя. – Или мух каких гоняет?

Поглядел на небо.

Не может же быть так, подумал, чтоб небо – только воздух, а земля – только песок, глина, камни.

Нет, так быть не могло. Федя любил живое небо, живую землю, живые цветы и живые деревья. Дрожащими руками он учуял вдруг – ответное подрагивание.

Тук-тук! Тук-тук!

Земля дышала. Земля жила. Федя в надежде лег на живот и прижался ухом к тверди.

Тук-тук! Тук-тук! – послышалось ему.

Земля была живая. Федя слышал, как стучит сердце земли. Приложил руку к груди. Его сердце стучало точно так же, как сердце земли: тук-тук! тук-тук!

5

Закончил учебный год Леха и тоже стал пасти корову.

Потом к ним Шурка, брат киномеханика, пристроился со своей Цыганкой.

– Втроем в самый раз пасти, – согласился Леха. – Двое костер жгут – третий на стреме.

– А мы костры жечь будем? – удивился Федя.

– Ну а чего не погреться? Спозаранку холодно.

Утро и впрямь выдалось такое, словно пора было снега ждать.

– Давайте к Чертяке прогоним, а там костер и запалим, – предложил Шурка.

Чертяка – лесное озеро. Круглое, черное, само собой бездонное, и всего с пятачок, в избе хорошей уместится.

Леха и Шурка стали ломать сухие ветки, а Федя обошел озеро и раздумался.

– По-моему, – сказал он ребятам, – это озеро произошло от удара не очень крупного, но страшно тяжелого метеорита.

Шурка бросил хворост, подошел к озеру, сунул палец в ноздрю, загляделся.

Леха, улыбаясь, разжигал слабый еще огонек. Он слушает вполуха, на все сто не верит. Он даже отцу с матерью на все сто не верит.

Пламя пыхнуло. Леха улыбнулся во весь рот, как цыган.

– Занялось!

Ребята сели вокруг огня, потянулись к нему красными озябшими руками.

– Воронятинки бы! – помечтал Шурка.

– Рано, – сказал Леха. – Пусть растут.

Огонь обгладывал ветки, пекло лицо. Федя встал поглядеть коров, притащил трухлявый, но сухой остов березы.

Кора закоптила, запахло дегтем.

– Люблю! – признался Леха.

– А я «Шипр», – сказал Шурка, – брата премировали флаконом. Я каждый день нюхаю.

– А в этом озере водится кто? – спросил Федя.

– Да кто ж тут еще будет водиться, когда это чертякино место? – удивился Шурка.

– А клады есть здесь? – спросил Федя.

– Конечно, есть! Где их нет? А здесь бояре жили. Им было чего от глаз хоронить.

– А чего бы ты с кладом сделал? – спросил Леху Шурка.

– Да ничего. Нашел бы, поглядел и оставил все как есть, до того, как в полный ум войду. Тогда бы и решил, что делать.

– А я бы государству сдал! – загорелся Федя. – На подводную лодку. В газетах бы написали.

– А я бы сдал на самолет, – встрял Шурка, – и наказ бы сделал: как вырасту, чтоб меня на летчика выучили.

– Несмышленые вы еще! Пошли коров перегоним, – поднялся с земли Леха. – У костра тепло, да коровам тут за каждой травинкой попинаться надо.

Погасили костерок, погнали коров еще дальше. Лес скоро кончился. Зазеленело впереди болото.

– Федька, беги наперед, заворачивай! Увязнут – хватим горя, – приказал Леха.

Федя помчался отрезать коровам путь к болоту. Завернул. А назад не торопится.

– Ребята! – зашептал он. – Птица кака-ая!

– Цапля! – определил Леха и засвистал по-разбойничьи.

Цапля замахала огромными крыльями, задергалась, повисла, скрючившись, над землей, опять замахала, замахала, словно половики встряхивала от пыли, нескладно, неумело. А поднялась, убрала длинные ноги и пошла кружить – красиво, широко.

– Вот как надо летать! – прошептал Федя. – Я же знал, что вот так и надо. Сначала оторваться от земли, потом повиснуть…

– Ты что, летал, что ли? – спросил Шурка.

– Во сне, – сказал Леха.

Федя кивнул.

– Во сне… Но если запомнить все движения, если сжаться, набрать побольше воздуха в грудь…

6

– Сегодня после обеда пасем возле пруда, – сказал Леха.

– Купаться, что ли, будем? – спросил Шурка.

– Да уж пора, май на исходе.

– Так ведь холод стоял. Вода не прогрелась.

– Ничего! Чем холодней, тем горячей.

Федя понял эту мудрость, когда сиганул в пруд с разбегу, зажмурив глаза, – обожгло. Вода была холодная, как кипяток.

Через неделю купались без всякого геройства: прогрелась вода.

– Ну что, Федька, поплывем на остров? – спросил Леха.

– Поплывем, – откликнулся Федя, а сердце у него – в комочек: далеко до острова.

Поплыли. Леха сразу же опередил Федю, тот погнался за ним и выбился из сил. Оглянулся – далеко до берега, а до острова, может, и ближе, но назад приплыть сил не хватит. Повернул Федя, а руки не слушают его, не гребут.

– Федька, ты чего? – испугался с берега Шурка. – Тонешь, что ли?

– Кажется, – прошептал Федя.

– Леха! – заорал Шурка. – Федька тонет!

– Иду! – Леха нырнул, подплыл, подал Феде руку, а тот – и силы откуда взялись – сиганул Лехе на шею.

Леха под водой бьется и тоже ни с места. Рванулся, нырнул, скинул Федю. Повернулся на спину, поплыл, себя не помня.

Шурка кинулся к Сторожке, за взрослыми.

А Федя и плыть не плыл, и тонуть не тонул. Барахтался. В голове туман.

«Сдаваться надо», – сказал себе.

Опустил руки, пошел погружаться, но тотчас рванулся к воздуху.

– Не-ет!

Леха сидел на берегу, глотал воздух. Федя видел это. «Не могу же я больше», – сказал он себе опять и подумал, что так не утонешь, нужно воды наглотаться. Открыл рот – противно, закашлялся, забился.

По плотине трусила бабка Вера.

– Леха, а ну-ка на плот!

Шурка и Леха кинулись к плоту. Как сами-то не догадались.

Федя протянул им руки. Ухватились, дернули, заволокли на дощатый помост. Положили. Федя сел, но тут же лег. Туман в голове. Туман и туман.

На берегу стали откачивать. Федя вырвался из рук:

– Я не пил.

Бабка взяла его под мышки, повела к дому.

– Пальцы в рот сунь, пусть вырвет.

– Я не пил воду, – сказал Федя, передвигая мягкими, как водоросли, ногами.

Феликс сидел на пороге, бабка велела ему стеречь дом. Кинулся к Феде, повис на нем:

– Братик мой! Братик!

Федя поцеловал Феликса в мокрые щеки.

– Обошлось, чего ты?

Слух докатился до Красенького, прибежали мужики – искать утопленника.

Слушали героя Шурку – Леха угнал коров – качали головами.

– Ишь, не захотел, значит, смерти.

Мчалась через луговину к пруду мама, Федя увидел, выскочил на крыльцо.

– Мама!

Обернулась. Пошла к дому. Дошла до привязанного телка, обняла его и села на землю.

7

– А что же с ним делать? – Федя держал в руках вороненка.

– Чего-чего?! – Леха взял у Феди птицу. – Смотри.

Зажал голову в руке и сильно встряхнул: голова осталась в руке, обезглавленная птица билась у ног.

– Ничего не может, а еще в лесу живет! – рассердился Леха. – Таскай хворост.

«Я тоже вот так вчера бился, – думал Федя о своем страшном заплыве. – Вчера».

Федя натаскал хвороста и ушел собрать коров, уж больно разбрелись. Ушел от костра, от ребят, от воронят. Оглянулся, не видят ли? Лег за бугорком, среди пахучих кубышек, положил голову на землю, раскрыл глаза. Над ним между деревьями строгое кружево паутины. Чудо неведомой жизни.

Поверху гулял ветер. Березы играли листвой. Что-то перебегало там с ветки на ветку, сверкающее, что-то крутилось, прыгало.

«И кто-нибудь там живет, на вершинах, – подумал Федя, – и кто-то живет в корнях трав, и под землей, и в глубине земли».

«Сколько живого!» – Федя сказал себе это. Он был с ними, с живущими, с бегающими, летающими, плавающими.

8

Леха решил гнать коров на совхозные клевера.

– Авось не увидят! А увидят – в лес загоним, ищи-свищи.

Федя опустил голову.

– А я не погоню.

– Дрейфишь?

Федя молчал. Ребята угнали коров одни.

– Конечно, в лесу не те травы, – сказал Федя Красавке, – но ведь мы государству нашему друзья, правда?

Красавка пощипывала траву и норовила тишком отойти от пастушка подальше, а там и припустить за коровами вслед, но Федя держал ушки на макушке. А потом забылся: Красавка успокоилась, и он забылся. Загляделся на мохнатенькую толстушку бабочку. Ее словно из плюша вырезали. Красавка зашла Феде за спину, хвост чубуком и – деру.

Кинулся Федя за беглянкой. Догнал. В кусты забилась, в тень, и не шелохнется. Пусть, мол, Федька мимо пробежит… Не вышло. Очутились они как раз под бугром, с которого земля показалась Феде изумрудным пером селезня. И там, наверху, на его, Федином, месте, уперев ногу в пенек, красовался Васька-бандит, Лехин старший братан.

Уж почему так Федя решил? Ваську он не видел ни разу. Но ведь и вправду это был Васька.

А на пеньке том, на Федином, стояла красавица Настена. Завклубом. Федя точно знал, что она – красавица. Все про это говорили. И говорили еще: парни на сто верст сохнут по Настене, дуреют от любви, а подкатиться со сватами – кишка тонка, Настену Васька любит.

Федя корове кулаком в бок:

– Пошла же ты!

И услыхал вдруг:

– Настя, небом клянусь! Землей клянусь! Завязываю. Сама знаешь, законы у нас волчьи. Без пули в кишки с дружками не распрощаешься… Да я отбрешусь. Твой я, Настена. Уже твой.

– Нет! Пока что нет! – отвечала Настена.

– Твой! – Васька подхватил Настену на руки и закружил. – Кружится голова? Говори, кружится?

– Кружится! – Настена запрокинулась головой, раскинула руки. Верила Васькиной силе: удержит. – Ох и кружится!

– Так-то вот и у меня! – кричал Васька, а сам не останавливался, кружился, и Федя под шумок стеганул Красавку что было мочи и погнал прочь от заказанного места.

Прыткая получилась пастьба. Корова дурит, бегает по лесу, а тут еще слепни. Погнал Федя Красавку на полдник домой.

Бабка подоила, пришла из хлева – губки как бритвы:

– На пожарище, что ли, каком пас?

– Ребята на клевера погнали, на совхозные. А я не погнал.

– A-а! Защитник совхозного добра. А много он тебя, совхоз этот, кормит?

– Ты нашу власть не ругай! – сказал Федя грозно.

– У-у! Его с того света, можно сказать, вытянула, а он зубы скалит, как волчонок.

– Не ты меня спасла…

– А кто же?

– Сама-то в воду побоялась кинуться.

– На мне – дом. И сердце у меня слабое.

– Хозяюшка, водички дай!

Бабка Вера и Федя вздрогнули. На пороге стоял парень. Городской. В дорогом костюме. С усиками. Глаза синие, ледяные.

– Федя, дай воды.

Федя черпнул кружку. Парень взял, подул на край и стал пить, оттопыривая мизинец с золотым перстнем.

– Спасибо, хозяюшка!

И ушел.

– Погляди, куда он, в какую сторону, – зашептала бабка Вера.

– Он пришел от соседей, – сказал Феликс. – Я видел. Я на улице играл.

Федя вышел на крыльцо: парень шел вдоль пруда по плотине.

– Ой, ребята! – сказала бабка Вера. – Неспроста это. Бандит приходил. Поглядел.

– Что поглядел? – спросил Федя.

– Как двери расположены, как окна, где что лежит.

Федя тоже осмотрел комнату. Кровать никелированная, с шишками, стол, два березовых пенька вместо стульев, лавка. Сундук. Разве что сундук возьмут.

– Корову-то мне выгонять?

– Ну а как же не выгонять? Только далеко не уходи с ней. По ближним полянкам паси. Не дай бог, на корову целятся. Высмотрел, сыч, что в доме дети да бабка. И где только носит вашего отца непутевого?

Федя пас корову вдоль дороги, но трава здесь была пыльная, и Красавка пошла в глубь леса. Федя все ее заворачивал, все прислушивался. То береза затрепещется, охваченная ветром, а сердце – вон из груди, то птица завозится в гнезде.

Сойка пролетела, крикнула. Синяя редкая птица. Да не больно добрая.