Текст книги "Железные люди"

Автор книги: Владимир Полуботко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

И если бы не изменник родины Берёзкин, то и заплатили бы!

Но забавно и другое: подвиг по спасению людей в носовой части подводной лодки совершил тот самый человек, который совсем недавно собирался сотворить преступление – втихаря драпануть ото всех на отделяемой капсуле!

Более того: неисправность той дурацкой задвижки, которая должна была в своё время закрыться автоматически и не пустить в вентиляцию морскую воду, была на совести этого же самого Берёзкина.

Вот как это получилось:

Когда-то, ещё давно, составлялся список недоделок и поломок, подлежащих ремонту. Так вот, роковая эта самая задвижка-заслонка-затычка была кем-то включена в этот список – мол, проклятая не работает нормально, требует какого-то особенного обращения с большим количеством невообразимых ухищрений; надо, мол, довести до ума чёртову железку.

И вот тогда-то именно этот самый Берёзкин собственноручно и вычеркнул её из того списка!

Ремонт блока логики, ответственного за закрытие вентиляции при погружении подлодки, требовал вмешательства специалистов высочайшего класса. Их надо было с очень большими организационными трудностями вызывать из европейской части страны. И, конечно, легче было не вызывать их совсем, а приставлять к неисправному устройству матросика, который бы и делал всё вручную.

Так и делали – приставляли матросика.

А в этот раз очередной такой матрос Иванов взял да и заснул от усталости. И четвёртый отсек затопило…

По одним признакам можно было бы расстрелять Берёзкина, а по другим – представить к высочайшей награде! Кроме того, Берёзкин был евреем, а на этот счёт существуют разные мнения: одни говорят, что это очень хорошее и ценное качество, другие, что это качество очень плохое.

Вот и думай после этого о том:

– что такое подвиг?

– и что такое преступление?

– и исходя из каких условий их совершают?

– и какие люди их совершают?

– и по каким признакам Судьба в своём Штатном Расписании одних назначает на должность предателей, а других на должность героев?..

* * *

Если читатель думает, что я забыл про валяющегося без сознания мичмана Виктора Семёнова, то он глубоко заблуждается. Не забыл. И никогда не забуду.

Victor по-латыни означает «победитель». Хорошее имя досталось ему при рождении – латинское, из древнего Рима. А душа и внешность – русские: лицо – умное и доброе, глаза – осмысленные и голубые, волосы – тёмно-русые, телосложение – могучее.

В наступившей тьме Виктор пролежал долго. Как потом выяснилось – шестнадцать часов. За это время он несколько раз вроде бы приходил в себя и пытался встать и что-то сделать, кого-то позвать на помощь. Но не мог ни шевельнуться, ни даже пискнуть. После каждого такого бесплодного усилия он терял сознание снова и снова. Вонь в отсеке стояла ужасная; шум, грохот, какие-то голоса и, должно быть, – какие-то события… Виктор Семёнов ничего не знал и почти ничего не чувствовал. Он даже не представлял, целы ли у него кости… Но однажды, когда он вот так же пробудился и не смог даже и мизинцем шевельнуть, он услышал возле себя такой разговор:

– Эй, Шурик, иди сюда! – это был голос мичмана Матвеева.

– Здесь кто-то лежит!.. Жив или нет – не пойму…

Чьи-то руки стали ощупывать Виктора Семёнова.

– Это, наверно, Витька Семёнов… Кажется, дышит… Шурик! Да иди же сюда! Давай его поднимем! Ей-богу – жив!

Голос мичмана Смолякова ответил:

– Брось! На хрен он нам теперь сдался!

– Да ведь помрёт же!

– Ну сдохнет и пусть сдохнет. Тут бы самим живыми остаться, а ты ещё кого-то хочешь спасать! Не до того сейчас!

Так его тогда и бросили эти двое и даже не сказали никому о том, что нашли человека, производящего впечатление живого. И только много часов спустя на него наткнулся другой человек, позвал других людей, и мичману Семёнову была оказана какая-то помощь. И он после этого пришёл в чувство. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы перенести его во второй отсек, где положение с воздухом было намного лучше. Закон о невозможности перехода в случае аварии из одного отсека в другой – свят и непреложен. Ни ради чего на свете нельзя нарушать этот закон. Единственная дверь между первым отсеком и вторым была не просто задраена, но и заперта хитрым способом. Каждый должен оставаться в своём отсеке и бороться против собственных бед собственными силами!

(Единственное исключение было сделано для всё того же капитана первого ранга Лебедева: каким-то невообразимым образом он сумел просочиться из первого отсека во второй, туда, где воздух получше.)

Могучее здоровье позволило Виктору Семёнову не умереть. Все кости у него оказались целы, но на левой руке и на левой же ноге, которыми он при взрыве так упорно пытался удержаться за трап, были порваны какие-то связки, и обе эти конечности абсолютно не действовали. Семёнов мог скакать только на правой ноге и орудовать при этом правою же рукою. Он участвовал во всех спасательных работах, налаживал дыхательную аппаратуру, помогал другим людям. В том числе и тем двоим, которые в нужное время не пришли ему на помощь.

Если до взрыва люди в первом отсеке ещё думали, что всё обойдётся и есть шанс на спасение, то теперь они уже почти не верили в то, что выживут. И всё-таки люди хоть как-то, хоть смутно, но на что-то слабо надеялись… Прохаркивались, отплёвывались, чистили себе тряпками зубы и рот и вынимали сгустки и комки какой-то химической гадости, которая при дыхании стремилась попасть к ним в рот, в нос, в горло, в лёгкие. На палец наматывали рукав своего шерстяного свитера и, превозмогая рвотные позывы, вставляли себе этот палец в самое горло. Прокручивали мохнатую шерсть. И выковыривали из горла какую-то массу. Если бы люди этого не делали, то химия бы там со временем сгущалась, твердела и забивала бы дыхательное горло полностью, так, что сквозь него совсем бы ничего не проходило…

Прочищенными горлами люди дышали, ну а у человека так уж заведено: пока дышу – надеюсь! Dum spiro – spero.

* * *

День в день ровно тринадцать лет спустя после благополучного выхода Виктора Семёнова из затонувшей подлодки мы сидели с ним на скамейке в одном парке. Сидели мы с ним и обсуждали эти самые события.

А сидели мы почему-то так: оседлав скамейку, лицом друг к другу. Проходили час за часом, и вот уже и наступил вечер, а мы всё сидели и сидели, говорили и говорили. Сорокаградусный дневной кошмар понемногу шёл на убыль, сменяясь блаженными тридцатью градусами. Из окрестных домов стали выходить измученные дневною жарою люди; где-то мимо нас шныряли маленькие дети – то с мячиками, то с велосипедиками; вот прошли мимо двое старичков с палочками, а вот позади Виктора, на соседней скамейке, уселись две молодых мамаши в платьях, напоминающих больше купальные костюмы; два отдельных предмета, между которыми голое тело – один предмет на груди, другой пониже – на бёдрах, и ничего больше, кроме, конечно, обуви; качают колясочки перед собою и курят… Чей-то мячик небольно попал мне по голове, а в другой раз просто пролетел между нами… Но ничто не отвлекало нас от беседы.

Обстановка была тихая-мирная. Я задавал вопросы, Виктор отвечал – толково и обстоятельно. Вообще, необыкновенная, просто-таки нетипичная для нашего общества ясность ума и даже яркость – характерная черта атомных подводников.

И вот, сидя верхом на скамейке, Виктор Семёнов и высказал мне такую мысль:

– Помнишь, Володя, слова одного поэта:

 
Гвозди б делать из этих людей!
Крепче б не было в мире гвоздей!
 

Понятное дело – Маяковский.

– Помню! – ответил я. – Только это не Маяковский, а Тихонов.

– Да как же не Маяковский? Ведь только он один мог сказать такое!

– Послушай, Витя: кто из нас двоих преподаёт русскую литературу – я или ты?

– Ну, будь по-твоему: Тихонов – так Тихонов, – миролюбиво согласился Виктор. – Значит, и этот такая же сволочь… Так вот, я сейчас начинаю кое-что понимать: советский наш флот – это был один большой гвоздь, сделанный из живых людей. Коммунистическая партия брала молоток и лупила по этому живому гвоздю. И он во что-то иногда хорошо вбивался, иногда плохо, а иногда не вбивался вовсе и ломался на конце, но в любом случае: остриём этого гвоздя были МЫ, простые моряки, простые люди. На нашей крови, на наших страданиях всё и делалось!

Глава двадцать первая
Великие потрясения продолжаются!

 
Дико завыл людоед – застонала от воя пещера.
 

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

Вскоре после взрыва в первом отсеке командир затонувшей подлодки капитан первого ранга Рымницкий получил сообщение о приближении новой беды: переносными средствами газового анализа было установлено, что уровень содержания водорода в третьем отсеке приближается к критическим четырём процентам, за которыми должен непременно последовать новый взрыв. Увы, но такова была аккумуляторная техника того времени – она требовала особой вентиляции, она требовала особого к себе отношения, а при нарушении этих требований она имела скверную привычку взрываться. Когда-нибудь такая техника будет восприниматься как нечто дикое и смешное, но в описываемую эпоху – другой ещё не изобрели.

Было приказано немедленно эвакуировать людей из третьего отсека во второй. Приказ был выполнен чётко и без паники: лязганье нужных дверей, быстрое топанье ног по нужным палубам и нужным ступенькам, стремительное движение в нужном направлении… Люди пулей проносились через единственную круглую дверь, соединяющую третий отсек со вторым.

Все успели выйти живыми. Тридцать человек. Даже и некоторую секретную документацию успели вынести. Штурман – капитан второго ранга Краюхин, на случай, если удастся дожить до следствия и суда, успел сунуть себе за пазуху навигационный журнал, чтобы потом доказать, что неправильных действий он не делал. Были вынесены и совершенно секретные документы шифровальщика. Всю же остальную документацию пришлось бросить, и это вызывало у многих такое же чувство страха, как и ожидаемый взрыв. Впереди-то ещё ожидались: либо смерть на дне океана, либо новая жизнь на суше – позор, отстранение от плаваний, разжалования, снятия с должностей, военный трибунал. И кому-то – и решётки, и камеры, и колючая проволока, а может даже, и расстрел. У власти ведь тогда находился генеральный секретарь, вышедший из недр советской тайной полиции и склонный именно к таким действиям.

Всё же, вышли-то, хотя и целыми-невредимыми, но не совсем удачно: взрыв грянул ещё при людях – при самых последних: разрываемая палуба, огненный шар, вольтова дуга, хлор. К счастью, этот взрыв не был таким же мощным, как тот, самый первый, что прогремел прежде в носовом отсеке. Тем не менее, давление ядовитого газа было достаточно сильным, чтобы ураганом ворваться в ОТКРЫТУЮ межпереборочную дверь, соединяющую третий отсек со вторым. Оно и ворвалось.

Отсек – на то он и отсек, чтобы ОТСЕКАТЬ. Отсекать живых от мёртвых.

По идее нужно было немедленно ОТСЕЧЬ оставшихся в третьем отсеке людей с помощью закрытия круглой двери диаметром в 820 миллиметров и предоставить им возможность самостоятельно бороться за живучесть свою собственную и того куска корабля, на котором их застиг взрыв.

Для тех читателей, которые ещё не поняли, о чём идёт речь, поясню попроще: нужно было пожертвовать этими людьми во имя безопасности всех остальных.

В нарушение духа и буквы Устава Рымницкий не стал этого делать. И к тому времени, когда это круглое отверстие было окончательно закрыто за последним спасшимся человеком, воздух во втором отсеке уже был испорчен прорвавшимся туда зловонием.

Итак, круглая выпуклая дверь на средней палубе между вторым отсеком и третьим была всё-таки задраена. Это означало, что с этой секунды люди потеряли четыреста тридцать восемь кубометров жизненного пространства, а именно таков объём оставленного отсека – самого большого на подводной лодке.

Во втором отсеке теперь столпились семьдесят человек, вместо прежних сорока. (Напомним: это был тот самый злополучный отсек, который несколько лет назад уже был однажды затоплен полностью из-за небрежного пользования мусоропроводом.)

Всего в обоих отсеках носовой части корабля насчитывалось восемьдесят пять человек.

Карманный калькулятор Рымницкого судорожно работал:

– Объём первого отсека – 347 кубометров.

– Объём второго отсека – 295,7 кубометров.

– Следовательно: 347+295,7 = 642,7. Вот цифра того, что им осталось для жизни.

Но на самом деле цифра врёт, и всё намного хуже. Истинный объём – гораздо меньше. Носовой отсек заражён вырвавшимся после взрыва газом. И находиться там постоянно нужно только тем, кто, жертвуя своим здоровьем, готовит выход экипажа через торпедные аппараты в море; остальные же люди до выхода должны будут отсиживаться здесь, во втором отсеке, где воздух, хотя и отравлен тоже, но всё-таки не до такой степени.

Рымницкий принялся было за новые подсчёты…

Новый взрыв почему-то намного более мощный, чем тот, предыдущий, потряс до основания всю подводную лодку. Люди невольно вздрогнули. В свете замелькавших ручных фонариков – в ужасе переглянулись. Какое-то время все подавленно молчали. Мысль у всех была примерно одна и та же: ведь это только аккумуляторные батареи взбесились.

А если бы атомный реактор?

Вскоре по звукам журчащей воды, по вспотевшему железу и по другим признакам стало ясно, что в район третьего отсека стала прибывать вода. Корпус лодки вряд ли бы дал течь. Он был достаточно крепким, чтобы выдержать даже и такой взрыв. Скорее всего, вода проникла как раз через те уязвимые места в переборке между третьим отсеком и затопленным ранее четвёртым. Вероятно, взрыв выбил полностью какой-то кабель или трубопровод в месте их перехода через переборку, и вода под мощным давлением хлынула в освободившееся пространство. Ещё несколько минут и – из семи отсеков подлодки были затоплены уже не два, как прежде, а три: третий, четвёртый и пятый! Аккумуляторных батарей на лодке больше не оставалось, и потому новых взрывов уже никто не ожидал.

Источником света теперь были только переносные фонари – большие и маленькие.

Осознав, что случилось, люди всё-таки обрадовались: могло ведь быть и хуже; хорошо было уже и то, что мощная переборка выдержала удар и не пустила воду и ядовитый газ к ним во второй отсек. Ведь тогда бы пришлось бежать в первый. Если бы успели добежать.

Рымницкий приказал осмотреть всю переборку и выяснить, нет ли и у неё таких же слабых мест, через которые бы могла просачиваться вода.

Вскоре последовал доклад: слабые места есть, вода понемногу поступает – бьёт тоненькими, но мощными струйками!

Вот они чем теперь обернулись, те ремонты – то скороспелые после длительных походов, то необъяснимо затяжные, но безобразные по качеству. И это вечное, всё более нарастающее «давай-давай, быстрей-быстрей, ещё-ещё!..»

В начале своей жизни эта атомная подводная лодка, сделанная по самым прогрессивным и сверхсекретным технологиям из драгоценных сверхпрочных и сверхдорогих материалов, имела действительно водонепроницаемые переборки, испытанные и проверенные, но ведь и один-единственный недобросовестно проложенный новый кабель мог свести на нет всю эту водонепроницаемость!

Струйки возникли в самой нижней части переборки, и это означало: если затопление и произойдёт, то вода ворвётся лишь на нижнюю палубу и затопит камбуз, но выше-то, на вторую палубу, она вроде бы, подняться и сама не сумеет, и ей не позволят. По крайней мере, хотелось надеяться на это.

Глава двадцать вторая
Утренняя заря

 
С трепетом в сердце мы ждали явленья божественной Эос:
Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!
 

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

Тьма в это время стала понемногу рассеиваться на поверхности бухты. Где-то из вод Океана глубоких поднималось нечто тусклое и красное. То, что ещё нельзя считать Солнцем-Гелиосом, но уже можно с уверенностью назвать Утреннею Зарёю, имя которой – Эос. Древним грекам было хорошо известно, что златокудрая Эос в это самое время встаёт с постели своего возлюбленного Тифона и взбирается на колесницу, запряжённую парой коней. У богини – розовое тело и розовая одежда, а пальцы у неё похожи на лучи и светятся тёмно-красным огнём. Брат её Солнце, он же Гелиос, в это время ещё не светит, а занят другим делом: заканчивает своё еженощное путешествие в челноке вокруг земли и только ещё подумывает: «А не перебраться ли и мне в мою колесницу с четвёркою огнедышащих коней да не прокатиться ли затем по небу, чтобы осветить мир богам и людям?..» Иными словами, он может ещё и не сделать этого. Возьмёт да и не выйдет на небо.

И вот в таком утреннем сумраке, при таких земных и божественных раскладах моряки на торпедолове, державшемся где-то на стыке вод бухты и открытого океана, заметили вдалеке два маленьких пятнышка. При более пристальном рассмотрении пятнышек в бинокль выяснилось, что они – ярко-оранжевые. Командиру торпедолова это показалось странным, и он велел направить кораблик в сторону непонятных предметов. Шлюпок ведь на торпедолове не водилось – он для этого был слишком мал.

Уже на подходе к ярко-оранжевым пятнам выяснилось, что это люди. Неизвестно откуда взявшиеся в этой бухте с пустынными скалистыми берегами. Шпионы, что ли?

А ведь могли быть и шпионы очень даже и запросто. На торпедных стрельбах, которые проводились в прошлом году недалеко от Петропавловска одна наша подлодка пальнула сдуру учебною торпедою куда-то совсем не туда, куда надо – ей померещилось, что учебная подводная цель где-то там движется, где её-то и быть не могло. Потом кинулись – никакой цели и нету. Исчезла в неведомом направлении! Да и была ли вообще?

– Куда ты стрелял, мать-перемать! – орали потом на командира подлодки. – Не было там никакой цели!

– Да как же не было, – возражал командир, – когда мы в том направлении зафиксировали!..

– Что вы там зафиксировали, когда там не было ничего?! И быть не могло! Пить надо меньше! А если и пить, то закусывать!

В указанном месте стали искать учебную торпеду.

И нашли.

Она была с явными следами от того удара, который был нанесён ею по непонятному металлическому подводному объекту.

Что за чертовщина?!

Отправили торпеду в Москву. На экспертизу, чтобы узнать, обо что она тогда ударилась. Обо что помялась и поцарапалась.

С помощью микроанализов узнали: на торпеде были следы от соприкосновения с очень сложным и очень дорогим металлическим сплавом, точного соответствия которому у нас в стране, нет, но из которого, согласно данным нашей разведки, сделан корпус такой-то американской атомной субмарины.

Стало быть, она, находясь в наших территориальных водах, тайком следила за нашими торпедными стрельбами!

Тогда этот случай всех очень неприятно поразил.

Так кто же это теперь плывёт там? Эй, вы!

Оба пловца заметили, что к ним приближаются. С борта подплывающего кораблика на них были наставлены дула автоматов.

Один из пловцов замахал обеими руками, второй – почему-то лишь одною рукой. Этот последний и грёб так же – лишь одною рукою. Другою же он с непонятным упорством держался за неприличное место. Оба кричали на русском языке, что, мол, они свои, и просили не стрелять.

Насчёт того, что это свои, верилось с трудом. Больше верилось в то, что это вражеские диверсанты. В этой связи поступило даже предложение сначала на всякий случай прикончить обоих пловцов, которые, вне всякого сомнения, вооружены до зубов, а уж только потом разбираться с ними.

После некоторых колебаний предложение было отвергнуто. Тогда поступило другое предложение: подстрелить, искалечить и только затем затаскивать на борт окровавленные тела и разговаривать с ними.

Было отвергнуто и это предложение.

Таинственных пловцов подцепили баграми и, держа их на прицеле, втащили на палубу.

Оба не проявляли никакой агрессивности и оружия при себе не имели. Моряк, о котором мы знаем, что он – Мерзляков и русский по национальности, изъяснялся с задержавшими его – на чистом русском языке. Но и тот второй моряк, о котором мы знаем, что он по фамилии Лесничий, а по национальности молдаванин, на своё счастье, говорил на неродном языке точно так же чисто, без малейшего акцента. Вот что значит Империя! Все общаются между собою на одном языке – военном, государственном, имперском – и знают, что Родина у них одна. Вот и оба моряка – русский и молдаванин – знали теперь, что утонувшая подводная лодка – их общее горе, их общая забота… Оба были живы-здоровы. Вот только у одного водолазный костюм лопнул в районе паха, и поэтому-то ему, пока он был наплаву, и приходилось всё время придерживать прореху, чтобы туда не захлёстывала вода.

– Кто вы такие? Спортсмены, что ли? Или шпионы?

– Я – мичман Мерзляков…

– Я – мичман Лесничий…

– Откуда вы взялись, откуда приплыли?

– Наша подводная лодка… затонула. Мы – оттуда… Передайте в штаб: лежим на грунте… Четвёртый и пятый отсеки – затоплены…

(О том же, что к этому времени был затоплен ещё и третий отсек, они, конечно, знать не могли.)

Им поначалу не хотели верить.

Моряки достали из-под фесок свои записки, предъявили свои личные документы.

Их прочли: мичман Мерзляков, мичман Лесничий… а в записках – то самое, что они и говорят… Подпись. Печать.

Хотя и так уже было понятно: эти люди, вынырнувшие со дна морского, не врут.

О случившемся было тотчас же передано по радио на один из боевых кораблей, находившийся в районе учений.

Там очень долго не хотели этому верить и поэтому не решались разбудить очень грозного и нервного адмирала Алкфеева, который не любил, чтобы его тревожили по пустякам. И особенно во время его драгоценного сна. Но всё-таки спустя пару часов – разбудили и доложили. Алкфеев был человеком, чья феноменальная бессовестность равнялась лишь его невежеству; он обматерил будильщиков, повернулся на другой бок и заснул снова. Его опять разбудили и повторили полученное сообщение. Опять – мат-перемат… Часа через два Алкфеев окончательно продрал глаза и вроде бы как что-то стал соображать. Потом ещё часов этак несколько он думал о том, что всё это означает, не брехня ли это, и что нужно делать, когда такое случается. Наконец он смекнул (после многочисленных подсказок), что случившееся имеет планетарный масштаб и попахивает атомным взрывом.

Махнул рукой и велел передать неправдоподобное сообщение в Петропавловск-на-Камчатке.

И лишь после этого страшная весть перелетела в Москву.

И тогда уже была объявлена тревога по флотилии.

И по всему Тихоокеанскому флоту.

И по трём другим флотам Союза Советских Социалистических Республик – тоже.

Из Петропавловска к месту катастрофы первыми двинулись эсминцы, которым ещё предстояло установить точное местонахождение затонувшей подлодки; следом пошли спасательные суда с водолазами и боевые корабли.

Из Владивостока тоже вышли спасательные суда. И только им и было под силу поднять эту затонувшую громадину. Нигде больше на советском тихоокеанском побережье не было такой мощной техники. А путь-то от Владивостока до Камчатки – не близкий! Но шли на выручку быстро – на самых предельных скоростях.