Текст книги "Железные люди"

Автор книги: Владимир Полуботко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава четырнадцатая
Подводный диверсант мичман Краснобаев

 
Если же кто из богов мне пошлёт потопление в тёмной
Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью…
 

Гомер. «Одиссея», песнь пятая

В это время в кормовом отсеке (он же – шестой, он же – турбинный) выяснилось, что в нём вдруг объявились два лишних человека. Это были мичман Серов и матрос Гонталев. Оба были страшно напуганы чем-то, но ничего толком не могли объяснить и почти заикались от страха.

Из шестого отсека они перешли в седьмой – самый последний.

А в этом седьмом отсеке был такой молодой мичман по имени Василий, а по фамилии Краснобаев.

Этот самый Краснобаев – даром что всего лишь мичман и что молодой! – он уже всё и безо всяких подсказок сообразил сам.

Во-первых, и в шестом отсеке, и в седьмом тоже приходилось перекрывать «вентиляционную воду», и одно это уже могло навести на кое-какие мысли, а во-вторых, глубиномер в этой части подлодки был в исправном состоянии и показывал точно и беспристрастно: сорок три метра погружения! Что ж тут непонятного?..

Сорок три метра – это отличалось на два метра от того, что было в носовой части корабля, и объяснялось так: дно, на которое легла лодка, было неровным.

Впрочем, такие подробности сейчас не имели значения. Имело значение лишь то, что двадцатитрёхлетний мичман Краснобаев закончил некогда школу подводных диверсантов, где получил при крайне суровой закалке ещё и весьма специфические знания и навыки; он же отличался и целым рядом ценных качеств, которые очень редко сочетаются в одном человеке: это была и физическая выносливость, и хорошие знания военно-морского ремесла, и ум, и крепкие нервы, и элементарная порядочность. И сейчас, когда двое незваных гостей стояли перед ним и лепетали что-то бессвязное про гибель четвёртого отсека, откуда они убежали через пятый отсек, он сохранил полное самообладание.

Короткий допрос беглецов и затем столь же короткое исследование дали такую картину:

Серов и Гонталев находились на средней палубе четвёртого отсека, когда сверху неожиданно хлынула вода. Десятки, а потом уже и сотни тонн её лились и лились таким мощным и непреодолимым потоком, что оба моряка вдруг поняли: они находятся зажатыми между двумя стенами – одна была сделана из падающей и грохочущей воды, а другая – из железа. В водяной стене не было проходов, а вот в железной – был. Это был проход в соседний отсек. Хотелось уйти оттуда, где тебя вот-вот настигнет неминуемая смерть. Хотя Устав и запрещает делать это. Полагалось либо бороться за спасение своего отсека, либо терпеливо умирать там, где тебя застигла смерть. Нарушая Устав, они открыли круглую дверь, ведущую в пятый отсек, и пролезли туда. По их словам, они тотчас же стали закрывать её за собою. Но она почему-то не закрывалась плотно – в ней что-то заедало! Тогда они бросили дверь и побежали по тёмному пятому отсеку в сторону кормы, обходя грозные атомные реакторы с правой стороны. А вода уже мчалась вслед за ними, но не прямо по пятам; у неё были дела поважнее, чем догонять двух убегающих нарушителей Устава: ей ещё нужно было затопить нижний этаж этого отсека. Беглецы же, перескочив в отсек номер шесть, на этот-то раз смогли задраить за собою дверь по-настоящему. Эта дверь была в исправном состоянии.

И теперь эта самая дверь была покрыта холодным потом. По одну сторону была тридцатиградусная жара, а по другую – забортная ледяная вода, от которой корабль отяжелел по крайней мере на полтысячи тонн. То есть, картина получалась та же самая, что открылась в своё время перед старпомом Колосовым и командиром корабля Рымницким в третьем отсеке.

Но была и кое-какая разница. Дело в том, что межпереборочные двери на этом подводном корабле открываются по-разному: одни – в сторону кормы, другие – в сторону носа. Тому есть свои технические основания. И теперь вода, затопившая четвёртый и пятый отсеки, давила на дверь в третий отсек так, что запирала её ещё сильнее; здесь же, в корме, вода из затопленных отсеков давила на запертую дверь, как бы стремясь распахнуть её. Иными словами: у людей здесь вся надежда была только на крепость запоров. Выдержат или не выдержат.

Происшедшее означало ещё и другое: на лодке затоплены два смежных отсека. Поскольку мичман Краснобаев ничего не знал о мнимом всплытии и о расходе впустую сжатого воздуха, то до этого известия он ещё надеялся, что всё кончится хорошо.

Теперь же ему стало ясно, что ничего хорошего ждать не приходится. Подводная лодка этого типа спокойно сохраняет плавучесть при двух затопленных отсеках, но – только не смежных!

С двумя смежными – она покойница.

Тем более, что затопленный необитаемый пятый отсек – это ведь ещё и два атомных реактора, из которых один всегда отдыхает, а другой – работает. И ещё неизвестно – заглушили ли работающий реактор или нет.

Глава пятнадцатая
Пробуждение

 
Я пробудился и долго умом колебался, не зная,
Что мне избрать, самого ли себя уничтожить, в пучину
Бросаясь, иль, молча судьбе покорясь, меж живыми остаться.
 

Гомер. «Одиссея», песнь десятая

Командиры первого, второго и третьего отсеков докладывали Рымницкому о количестве людей, оказавшихся у них, и о наличии спасательных средств.

Доклад получался зловещим: спасательных средств было намного меньше, чем людей.

В десять раз меньше.

Да и те, что имелись, часто были неисправны… За литры спирта всё было когда-то и кем-то благополучно поднесено кому-то на подпись, всё было одобрено вышестоящими и контролирующими инстанциями.

Очень пьющими инстанциями.

Но даже и на бумаге спасательные средства были предусмотрены только для основного экипажа, а не для «гостевого». Ещё Тогда и Там Рымницкий просто не имел права выходить в море с таким багажом безобразий. Надо было с самого начала сорвать с самого себя погоны и добровольно идти в тюрьму или хотя бы даже и под расстрел, но не допускать выполнения преступного адмиральского приказа о выходе в море.

Всё искал компромиссов… Доискался…

…Плавучий дурдом, пьяный корабль, корабль дураков…

Прямо хоть сейчас – бери да и уходи из жизни; она после этого ничего не стоит!

Но Рымницкий понимал, что такой простой выход равносилен предательству. Уйти он всегда успеет, а пока надо было действовать. Людей в ловушку завёл именно он. Ему и полагалось выводить их назад.

Последний случай, когда экипаж нашей затонувшей подводной лодки смог частично вылезти из неё и более-менее успешно выбраться на поверхность моря и выжить, был лишь в далёких сороковых годах… По степени сложности тот случай лишь очень отдалённо напоминал этот нынешний. И с тех пор – сколько подлодок перетонуло, и ни единый экипаж ещё не спасся… Ну так, значит, мы будем первыми!

Будем ли?

* * *

Тем временем мичман Краснобаев кое-как наладил аварийную телефонную связь (так называемая громкоговорящая связь «КАШТАН» полностью вышла из строя) и доложил в центральный пост из своего седьмого и теперь такого далёкого отсека о положении дел в этом конце корабля: два беглеца затопили пятый отсек с атомными реакторами, и теперь девятнадцать человек собрались в кормовом седьмом отсеке; спасательных средств хватит лишь человек на десять, и кто его знает – всё ли снаряжение в исправности и все ли баллоны – с воздухом.

По приказу Рымницкого была объявлена аварийная тревога и в двух кормовых отсеках. Слышимость по телефону была очень плохая – кабель проходил через затопленные отсеки, и это как-то сказывалось на его работе, поэтому приходилось переговариваться короткими и понятными фразами.

– Командование седьмым отсеком беру на себя! – заявил Краснобаев.

И это было хорошее решение, хотя и необычное: молодой лейтенант Гайдуков, лишь недавно прибывший из училища, только и имел что звание повыше. Он даже не успел сдать необходимых зачётов и не имел практического опыта действия в настоящих, а не учебных аварийных ситуациях.

Сам Гайдуков и не возражал против этого. Главенство Краснобаева по водолазным и аварийным делам признали само собою разумеющимся и люди из шестого отсека во главе с их командиром – капитан-лейтенантом Шаталовым.

Взаимоотношения между чинами у подводников и особенно атомных, были как правило проще и человечнее, чем во флоте надводном, а уж тем более – в сухопутных войсках, в которых подобное перераспределение власти вряд ли было бы возможным.

К сожалению, на данный момент только в этой части подводной лодки и принимались правильные решения и звучали верные суждения.

А рассуждали здесь так: всё наше жизненное пространство – это теперь шестой и седьмой отсеки. В шестом турбинном отсеке делать теперь особенно нечего. Выйти наружу и спастись можно только через отсек дизельный – отсек номер семь. И единственный человек, который до мельчайших подробностей знает, как делать такие вещи – это мичман Краснобаев, некогда получивший специальную подготовку в страшной школе подводных диверсантов. То есть – самый настоящий супермен безо всяких кавычек.

Все офицеры и мичманы шестого и седьмого отсеков безоговорочно признали его авторитет.

* * *

Сам Рымницкий находился в центральном посту, то есть в третьем отсеке, и именно здесь было сейчас очень неблагополучно: из соседнего четвёртого отсека поступала вода через водонепроницаемую переборку! Дверь и сама сверхпрочная стена отлично выдерживали давление воды и не имели никаких щелей или дырок, но те места, через которые в стене проходили кабели и трубопроводы оказались слабыми. То там, то здесь вода из затопленного отсека била тонюсенькими струйками. Глядя на них, Рымницкий не обольщался: струйки тоненькие и безобидные только сейчас. Позже они будут расти в толщине. Между тем в первых трёх отсеках уже и без того было много воды, проникшей сюда в самом начале через вентиляционную трубу. Эту воду некуда было девать, и она теперь сосредоточилась на нижних палубах и в трюмах этих отсеков.

Надо было что-то придумывать. Надо было спешить. Надо было уходить.

* * *

Капитан первого ранга Лебедев предложил:

– Аварийно-спасательный буй! Мы отдадим его, и он подаст сигнал SOS! Командир! Распорядись о том, чтобы отдали АСБ!

Рымницкий лишь мрачно усмехнулся: выпускники Академии Генерального Штаба – все они такие. Все забыли практику. Отдать буй? Ха-ха!

– Собственно, мой экипаж и я всего лишь несколько дней, как приняли эту лодку, и мы ещё не во всё вникли, – Рымницкий с трудом подбирал нужные слова. – Но я догадываюсь, что и на этой лодке то же, что и везде: аварийно-спасательный буй приварен.

– Как приварен? Разве такое может быть? – изумился Лебедев.

– Может. Так везде принято. На всех подлодках этого проекта. Могли бы и знать об этом.

– Нечего меня поучать! – заорал Лебедев.

Рымницкий спокойно продолжал:

– На большой скорости буй ведь срывается с корпуса и болтается на своём тросе и бьётся… Вот их и приваривают потихоньку на лодках этого проекта. Авось пронесёт!

Лебедев сплюнул и выругался матом.

– Но ведь это – нарушение!

– Конечно!

– Но почему у меня не было ничего подобного, когда я делал свой ледовый переход?!

– То был другой проект.

– У меня другое отношение к делу было – вот что лучше скажите!

Рымницкий уже было вскипел и чуть было не закричал: да ведь это же я готовил к отплытию ту самую подводную лодку! Я, а не ты! А ты тогда пришёл на неё, на всё готовенькое, занял тогда моё место, прокатился на ней, получил, вместо меня, звание Героя Советского Союза и теперь ещё поучаешь тут меня!.. Но он сдержался и спокойно промолчал.

– И потом: ведь эта подлодка – совершеннее той, на которой шёл я! – продолжал орать Лебедев.

– Так точно! Это – шедевр. Но не в отношении спасательного буя.

Что толку препираться? Попытались отдать всё-таки буй.

Но мрачное пророчество Рымницкого всё-таки сбылось: буй не пожелал отделяться от корпуса, потому что и в самом деле был намертво приварен.

Глава шестнадцатая
Паника и паникёры

 
…И были все ужасом схвачены бледным;
Все, озираясь, глазами дороги искали для бегства.
 

Гомер. «Одиссея», песнь двадцать вторая

Паника, которая тихо и незаметно для офицеров и мичманов назревала среди матросов с момента появления двух беглецов, теперь стала разгораться всё сильнее и сильней. Несколько старослужащих матросов позахапывали себе все спасательные средства и категорически заявили о своём твёрдом намерении ВЫЖИТЬ. Любою ценой и за чей угодно счёт…

Паника на корабле, терпящем бедствие, – это вообще страшное дело. Особенно, если корабль пассажирский и паникуют на нём женщины: визжат, мечутся, рвут на себе волосы…

А если корабль военный, но всё равно везёт на борту пассажиров, и если эти пассажиры не бабы, а блатняги, получившие воспитание в подворотнях, в городских шайках, от ненормальных или преступных родителей, порою сидевших-пересидевших, то тогда что?

То тогда это, без сомнения, страшнее.

Блатняги – они ведь не только исключительно сильно подвержены истерике, но ещё и отличаются и жестокостью, и низостью…

Но как же так? Ведь это же атомный подводный флот, куда отбирают лучших людей! Откуда и как на нём взялись блатняги?

А вот так: военкоматы при определении морального облика призывника прежде всего смотрят,

– сидел он или не сидел,

– имел ли приводы в милицию или не имел,

– хорошую ли предъявил комсомольскую характеристику или плохую.

Вот и всё определение.

Но поскольку плохих характеристик при сдыхивании на службу в армию или во флот не дают никогда и никому, поскольку отбросы общества, пребывая в юном возрасте и на самом взлёте своей преступной жизни, могут и не попасть в поле зрения правоохранительных органов (это им ещё предстоит!), и поскольку в комсомоле состоять может с одинаковым успехом и скромная школьница-отличница и грабитель, который режет людей, то отсюда и все последствия.

Это офицеров и мичманов берут на годы, и они проходят многократную проверку, хотя и здесь случаются ошибки, а в матросы берут лишь на три года; берут через военкоматы, где всегда процветали и безответственность, и вымогательство, и подкуп, и шантаж, и сведение личных счётов, и прочие безобразия; и поэтому-то здесь ошибки при подборе людей случаются во много раз чаще…

И вот тут-то необходимо сделать некоторое отступление и вернуться к прошлым событиям и предысториям.

* * *

Перегнать атомную подлодку из Северного Ледовитого океана в Тихий означает переместить с места на место не только сам корабль, но и экипаж.

Корабль отдают безвозвратно.

И людей – тоже.

Корабли отдавать положено по плану – для того их там и производят в Северодвинске или в Нижнем Новгороде, чтобы потом отдавать куда-то. А вот экипажи…

Когда на Северном флоте высшее начальство думает о том, кем бы укомплектовать уходящие навсегда подлодки, то, естественно, задаются вопросом: а с кем бы и из людей мы бы тоже хотели расстаться навсегда?

Зачастую самых худших, самых скандальных подбирали, выметали и отправляли. Хотя и не все, конечно, были такими. Были и нормальные люди – просто неугодные кому-то, просто пострадавшие от каких-то несправедливых притеснений или элементарно случайные – попались под руку, вот их и отправили.

Но, ежели ледовый переход делался не налегке, а с крупным Чином на борту в качестве пассажира, то, согласно существующим обычаям, и Чин, и командир данного атомохода получали по Золотой Звезде Героев Советского Союза. Но поскольку героизм в стране победившего социализма носит, как известно, массовый характер, то для оформления этой массовости по специальным разнарядкам высыпались, как из рога изобилия, ордена и медали на весь экипаж в целом. И вот многие вчерашние хулиганы и дураки, о которых прежде говорили, что они – позор Краснознамённого Северного Флота, нынче вдруг украсились висюльками, которыми потом при малейшем случае начинали бряцать, бия себя в грудь:

– А ты такую имеешь?! Вот когда заимеешь, вот тогда и будешь выступать, а пока не гавкай!

– Вы и моря-то по-настоящему не нюхали, а мы – мы пробирались подо льдами!..

– Мы были на Северном полюсе, пока вы тут плескались в своём вонючем Тихом океане!..

– Мы шли через Арктику!..

– Мы перешли!..

– Мы прошли!..

То есть: мы совершили подвиг!

Но: БЫЛ ЛИ САМ ФАКТ ПОДВИГА?

Ведь те североморцы, которые не подвезли у себя на борту высокого Чина и не получили поэтому никаких наград, те как раз-таки и молчали. Значит, важно не само действие, а побрякушки – есть они у тебя, независимо от того, что ты сделал, или нету!

Такие экипажи сейчас же расформировывали.

Но отдельные группки задир и нахалов продолжали существовать и держаться вместе. «Северомошки» сталкивались с «тихоокеашками», происходили стычки, скандалы, драки. Кончались они гауптвахтой. И не только.

«Герой северных морей» матрос Ануфриев – подо льдами прошёл, но наградами был обделён по причине того, что считался человеческим отбросом (за что и был выброшен из Северного флота). Кроме спеси и зазнайства, он имел ещё и некоторые познания в японской борьбе каратэ плюс некоторую физическую силу и довольно приличную. Любимым его развлечением было отрабатывать свои приёмчики на тех, кто послабее. До увечий и серьёзных побоев он никогда не доводил дела, но поиздевался он над людьми всласть. Долго его терпели – целый год. И вот, когда ему до дембиля оставалось уже совсем недолго и он собирался продолжить свои тренировочки в родных Чебоксарах, – городе, поделённом враждующими бандитскими группировками на сферы влияния – вот тогда-то он даже и не сорвался, а просто попался со своим любимым занятием на глаза адмиралу. Ничего особенного вроде бы и не сделал – так только помахал маленько ногами, кровь из носа кому-то пустил, губу кому-то разбил да ещё и покричал что-то экзотическое, истеричное и японское. Вот и всё.

Но адмирал был сильно и неприятно поражён увиденным.

И дело это стало раскручиваться.

Выяснилось, что в махании ногами чебоксарский блатняга замечался и раньше. И не единожды. Выяснилось, что он фактически держал в страхе и в повиновении многих матросов. Что он был властолюбив, жесток, капризен и не терпел ослушания от нижестоящих – бил и унижал за малейшую провинность.

А потом, при многотысячном построении, адмирал неожиданно объявил и ему, и всем остальным тысячам:

– Два года дисциплинарного батальона!

Ануфриев никак не ожидал такого поворота. Стоя на страшном плацу, на сыром ветру и на виду у всех, он вдруг съёжился, изменился в лице и сник так резко, что это заметили все собравшиеся, и некоторые даже сочувственно вздрогнули.

А адмирал продолжал, обращаясь уже к простым матросам:

– А вам – позор! Куда смотрели? Почему целый год терпели? Не могли ему всем миром один раз морду как следует набить, чтобы впредь неповадно было ногами махать!

«Как же! Набьёшь ему!» – мысленно возражали матросы наивному адмиралу.

И в самом деле: если бандит сколотил жёсткую пирамиду, то тронуть его одного, человека с первым номером, означает привести в действие всех его нижестоящих помощников, подручных и прихлебателей. А также дружков из соседних пирамид. Такого не так-то просто задеть. И такие пирамиды надо разрушать ударами сверху, а не ударами снизу. И такие операции должны проводить офицеры, а не «народные ополчения» из доведённых до отчаяния простых матросов.

Вскоре состоялся суд, и обещанные два года достались-таки махальщику ногами. Домахался!

И за две недели до дембиля Ануфриев загремел в дисбат на два года. А в дисбате его встретили такие же, как и он сам, и в первые же дни так хорошо поработали над ним и руками, и ногами, что сильно изменили ему и всегда такое наглое выражение лица, и всегда такое безотказное здоровье. На всю оставшуюся жизнь! Советский дисциплинарный батальон – это ведь очень серьёзная вещь. Дисбат можно сравнить разве только с немецким или сталинским концлагерем.

Было это год тому назад, Ануфриев продолжал в это время отбывать дисбатовский кошмар, и к нашей истории он вроде бы никакого отношения не имеет. Но два его дружка – матросы Остапенко и Кучковский – гуляли на свободе. Однажды, когда они в очередной раз подзалетели на гауптвахту, и их в числе других губарей вели куда-то на работу – что-то разгружать на каком-то очередном складе – они по пути на склад встретили своих ребят – «героев-североморцев», находящихся в городском увольнении и в загуле – по случаю недавнего выхода с этой же гауптвахты. Невзирая на окрики сопровождавших их часовых, вся компания – десятеро губарей и двое гуляк – зашла за какие-то заборы и там, на живописном берегу залива, уютно расположилась на брёвнах и стала нахально пьянствовать, а затем и горланить блатные песни. Компания подпоила и охранников тоже, так что те особливо и не выступали.

Но потом «герои-североморцы» решили, что выпито слишком мало, и один из находящихся в увольнении быстренько смотался куда-то за новою бутылкой. Часовые стали напоминать, что пора бы уже двигать дальше на склад, но смутьяны утверждали, что не пора; часовые настаивали всё строже, а арестованные вошли в раж и стали орать на своих охранников уже по-другому:

– Вы с нами пили? – Пили! Ну, вот теперь и молчите! А если будете много выступать, то мы скажем, что это вы нас и напоили!

Ситуация выходила из-под контроля, и охрана возражала всё решительнее.

Тогда блатные попёрли на них уже вовсю:

– Вы – салажня хренова! А ну – заткнулись! Кто вы такие перед нами?!

– Мы шли подо льдами!.. Мы перешли!.. Мы прошли!.. А вы?!

– Вы и Северного полюса не нюхали, а уже выступаете тут!

Часовые не молчали:

– Заткнулись бы уж со своим позорным Северным полюсом! Мы на экваторе были! Возле Новой Гвинеи три месяца дежурили! Вот это да! А на Северном вашем полюсе любой дурак сможет! Там не жарко!

– Сейчас ты у меня получишь, тюлька Тихоокеанская! Поговори мне ещё, сука!

– Стоять! – кричали часовые. – Только тронь!

Вот тут-то и проявили себя эти самые Кучковский и Остапенко. Ведь это они первыми тогда закричали:

– А ну – бей их, ребята! Ну что же вы, ребята!

Сами же при этом, как потом рассказывали часовые, в бой не двинулись.

– Стой – стрелять буду! – проорали часовые слова, которые они так уже выучили наизусть, что уже и сами не верили в них – никогда ведь стрелять в людей и не приходилось.

– Да у них патронов нету! Бейте их! Чего вы их боитесь! – подначивал губарей Кучковский, бывший торговец наркотиками в городе Ташкенте.

– Да пусть стреляют! Что я их боюсь, что ли? – кричал Остапенко – отпрыск двух львовских преступных династий – милицейской и пивнушечной. – Вот он я! Стреляйте в меня! Чего же вы? Ну!

Двое подвыпивших часовых, выставив вперёд автоматы, стояли перед дюжиной пьяных «героев».

А в это время кто-то из местных жителей увидел эту сцену и позвонил в комендатуру.

Там Значительное Лицо, выслушав по телефону сообщение, тут же подошло с биноклем в руках к окну, глянуло на открывающуюся с высоты этой сопки величественную панораму, отыскало нужный берег и с изумлением увидало такую картину:

Широко расставив ноги и разрывая на груди одёжу, «герои-североморцы» стояли под дулами двух наведённых на них автоматов и, овеваемые суровыми северными штормовыми ветрами, орали, что-то героическое и предсмертное. Как перед расстрелом – пламенные большевики в фильме «Мы из Кронштадта», который им недавно показывали в рамках улучшения идеологической работы с личным составом. Видимо, их крики были чем-то вроде: «Стреляйте, суки-падлы! Всех не перестреляете, мать-перемать!»

Часовые тоже что-то кричали в ответ, но уже, видать, из какого-то другого фильма, где было про защитников наших священных рубежей от посягательств внутренних и внешних врагов. Получалось у них плохо, и держались они явно робко перед лицом столь массового героизма.

Позади смутьянов плескались морские волны, а позади часовых громоздился какой-то забор. Ни те, ни другие не решались первыми пойти в атаку, а отступать тоже было некуда…

Через пять минут из подъехавших машин высыпали вооружённые люди, смутьяны были усмирены, а пьяные часовые отстранены от службы и водворены на ту же гауптвахту.

Никакого суда не было, но с тех пор многих «героев-североморцев», а по существу – бывших городских блатняг и хулиганов, старались держать подальше от сложной боевой техники и поближе к береговым хозяйственным работам.

* * *

И вот сейчас матросы Остапенко и Кучковский оказались волею случая на атомной подводной лодке для сдачи каких-то неведомых им зачётов. Целый год они не плавали и ничего, кроме складов, уборки мусора, чистки отхожих мест, тайного употребления наркотиков, драк, пьянок и гауптвахты не видели.

И после этого, как на грех, случилось ужасное: их запихнули на атомную подводную лодку, а та – утонула!