Текст книги "Железные люди"

Автор книги: Владимир Полуботко

Глава тридцатая
Новые жертвы

 
Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,
Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность.
 

Гомер. «Илиада», песнь шестнадцатая

Когда матроса Гнатюка подвели к задней крышке торпедного аппарата, на которой была изображена сатанинская красная звезда, и стали что-то объяснять, он почувствовал неописуемый ужас. Торпеда – это Смерть тем, кому она адресована. И свой путь она начинает в этой трубе. И знаком начала этого пути является красная кремлёвская звезда, обязательная для всех задних крышек всех торпедных аппаратов в Союзе Советских Социалистических Республик. И вот теперь его хотят сунуть в эту красную звезду и в эту трубу!.. Его язык в который раз покорно повторял наизусть всё то, что полагалось сделать, но душа отказывалась повиноваться разуму.

Парень был чрезмерно религиозным и богобоязненным – это все в его экипаже знали. Всегда находилось множество вещей, которые он был не в силах сделать: обмануть – не мог, схитрить – не мог, двинуть по морде обидчику, даже, если тот был явно слабее его, – не мог… Многие потешались над его странностями, некоторые уважали – за честность и исполнительность. Но сейчас – ко всем чертям все странности! Сейчас надо спасаться!

* * *

Парня из тайной религиозной секты подвели к трубе.

Помогли влезть в неё.

Он повиновался.

Железо и непроглядная тьма. И – полное одиночество. О том, что спереди и сзади были живые люди, он забыл. Видел только самого себя наедине с железом и тьмою…

О том, что это всё делается для его же спасения, тоже забыл. Или не понял.

Море, железо, красная звезда и я сам. И ничего больше! Лёжа в могильной чёрной тьме с локтями, выставленными вперёд, в противоестественном для человека снаряжении, он ответил своим металлическим кольцом утвердительно на первый вопрос.

А потом условным стуком задали основной вопрос: можно ли теперь открывать переднюю крышку торпедного аппарата, чтобы подвергнуться перегрузкам тем, что бывают у космонавтов?

Последовало два ответа:

– можно,

– можно.

Затем возникла большая и непонятная пауза. И только после паузы прозвучало третье:

– можно!

Четвёртого же ответа так и не дождались.

Что это означает?

Нельзя открывать – вот что означает! Один из четверых находящихся в трубе – не разрешает!

Открыли заднюю крышку торпедного аппарата, по счастью, ещё не заполненного водою.

Стали извлекать оттуда людей – назад, на верхнюю палубу носового отсека атомной подводной лодки «ДЕРЖАВА».

Первый вылез сам.

Второго вытянули с величайшим трудом за ноги, и он был неподвижен.

Третий и четвёртый – те, которые были ближе к выходу в море, тоже вылезли сами.

Корабельный врач осмотрел неподвижное тело матроса Гнатюка и констатировал смерть. Позже, уже на суше, будет установлено, что он скончался от разрыва сердца.

* * *

Один человек погиб также и в другом конце подводной лодки – в седьмом отсеке.

Мичман Краснобаев спросил: кто добровольно полезет первым через спасательный люк, чтобы выпустить из люка буйреп с поплавком?

Старослужащий матрос Сотников из Баку вызвался сделать это.

Краснобаев тщательно проинструктировал его.

Сотников, проделав целый список нужных действий, вылез из горизонтальной трубы наружу. Вытянул трос. Сделал всё, как надо. Он всегда был сообразительным и дисциплинированным матросом.

Но трос, словно бы он был живой и выполнял чью-то зловещую волю, взял да и обмотался ему вокруг шеи.

И задушил его.

Глава тридцать первая
Смерть идёт на хитрость!

 
..Но лишь только
Сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно
Всё позабыл и, утратив желанье назад возвратиться,
Вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный
Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны.
Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я
Крепко их там привязать к корабельным скамьям…
 

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

В последнюю ночь был момент, когда у людей в первом отсеке возникло ощущение, будто всё самое страшное уже позади. Простые матросы и старшины срочной службы, офицеры и мичманы из числа больных, раненых, слабых, трясущихся от страха, малоопытных и начинающих – были благополучно выпущены на волю. Да, конечно, в носовом отсеке был один смертельный случай, были обмороки, были возвращения людей из торпедного аппарата назад, были застревания, были травмы и переломанные кости ступней при неудачном закрывании краснозвёздной крышки торпедного аппарата, но худо-бедно, а основную часть людей выпустили. И теперь оставались самые опытные и самые сильные. Офицеры и мичманы.

Сверху поступило сообщение о том, что сейчас у водолазов будет пересмена и людям на подлодке следует немного подождать и передохнуть.

И вот, руководствуясь ощущением своей силы и удовлетворением от сделанного, люди стали располагаться на отдых. Не самовольно, конечно, а с санкции капитана второго ранга Берёзкина, который ещё прежде того взял на себя командование первым отсеком.

– Пока они там спускаются и поднимаются, давайте-ка, ребята, позволим себе пятнадцать минут отдыха, а уже тогда – снова за работу!

Это была вполне разумная мысль, потому что люди были истощены непосильным многочасовым физическим трудом и очень плохим воздухом. Подумать только: шли уже третьи сутки, как они не спали! Как, впрочем, и почти ничего не ели (никакая пища не лезла в рот при таких запахах!), а пресную воду пили далеко не самого лучшего качества, а именно – слитую из торпед, где она, как известно, служит балластом.

И вот, люди взобрались на эти самые торпеды, легли на них и задремали, забылись.

Ожидалось, что отдых будет коротким, и о нём не было ничего сообщено тем немногим людям, которые ещё оставались во втором отсеке с его более хорошим воздухом. К слову сказать, Рымницкий и Лебедев были именно там. А командир «вспомогательного экипажа» – капитан второго ранга Полтавский – был здесь.

Итак: все заснули на пятнадцать минут.

Но будильника у них не было.

И дежурного они не оставили.

* * *

Почему мичман Ляхов проснулся – одни только олимпийские боги знают эту тайну. Ляхов был единственным среди всех, кто сумел сделать это; он взглянул на свои светящиеся часы и понял: прошло уже полтора часа! И обнаружил при этом странную вещь: он не может встать со своей торпеды!

И даже более того: не хочет! Ему было необъяснимо хорошо на душе. Почти светло и почти радостно. Между тем, ещё не угаснувший разум подсказывал: поводов для оптимизма очень мало. А уж для радости – ну совсем нету.

Он лежал весь в поту на покатом металле торпеды, а вовсе не на пуховой перине и, казалось, не ощущал кошмара и холода, окружающих его. В отсеке было шесть градусов тепла, но, несмотря на это, – лежать было хорошо, а вставать не было ни сил, ни желания.

И всё-таки мичман Ляхов встал.

Мрак и зловоние… Мерзость, вместо воздуха… И тишина, нарушаемая храпом спящих людей…

Ляхов позвал кого-то – просто так, наугад, кто ответит, тот и ответит:

– Эй, кто здесь?

Но ему никто не отозвался.

Заподозрив неладное, стал кричать, стал тормошить спящих – никакой реакции. Все спят.

Стал кричать и тормошить сильнее – бесполезно!

В числе спящих был и мичман Семёнов – его не отправили во внешний мир среди первых, а оставили здесь именно как одного из самых надёжных и нужных, и это несмотря на то, что левая рука и левая нога у него были парализованы. Правые-то конечности действовали! Он лежал сейчас под потолком на своей торпеде и просыпаться точно так же, как и все остальные, не собирался. К нему-то и бросился мичман Ляхов, как к единственной надежде.

– Витя, просыпайся! – кричал он. – Уже полтора часа прошло. Пора вставать!

Семёнов не слышал. Спал.

– Витя, проснись же! – Ляхов кричал ему в самое ухо.

Семёнов лишь сонно пролепетал:

– Дай ещё немного поспать… Рано ещё… – Ему снилась семья, снилась уже не беременная его жена Лариса со старшею дочкой и уже родившимся ребёнком, и просыпаться – значило для него расстаться со всем этим. – Рано… Ещё немножко…

– Да какое ж рано, когда уже полтора часа прошло! Ты слышишь: полтора часа!!! Все спят, и я никого не могу добудиться!

Семёнов пробормотал:

– Женя, всё хорошо! Не паникуй, Женя… Всё идёт нормально!..

– Да ничего нормального! Я тебе говорю: всё очень плохо! Просыпайся!

– Не гони волну, Женя! Пусть ребята поспят, да ты и сам отдохни…

Ляхов был в отчаянии. И тогда он сделал страшное: зная, что у Семёнова повреждены левая рука и левая нога, зная, что тот уже несколько раз падал в обмороки только оттого, что случайно задевал чем-нибудь эти части тела, он ударил Семёнова по левой руке.

Эффект был: Семёнов взвыл от боли и протрезвел.

Только через несколько минут он нашёл в себе силы тихо простонать:

– Да ты что?! С ума сошёл?

– Вставай! Витя, вставай!

– Да что случилось? – спрашивал Семёнов всё более трезвеющим голосом.

– Вставай, Витя! Все люди умирают!

– Как умирают?.. Да ты что?.. Почему умирают?

– Угорели, Витя, отравились газами – не знаю, что, но все спят и медленно умирают. Добудиться никого нельзя. Вставай, Витя! Пойдём будить людей!

Превозмогая боль и помутнение разума, Семёнов с помощью Ляхова слез со своей торпеды. Поскольку командование отсеком взял на себя в своё время капитан второго ранга Берёзкин, то с него теперь решили и начать. Стали будить: кричали, тормошили, били по щекам.

– Саша, вставай! Просыпайся! Люди умирают! И ты сейчас умрёшь, если не проснёшься!

Александр Берёзкин ничего не слышал. Спал и громко храпел. Но храпел не смешно, как беспечный гуляка, завалившийся на боковую после весёленькой попойки – то разудалый посвист, то храп-перехрап; нет, храпенье у него было неестественно сильным, прерывистым, задыхающимся. Друзья поняли: это был предсмертный храп.

Маленькая подробность: Ляхову и Семёнову даже и в голову не пришло обратиться за помощью к людям из второго отсека, которые на это время были ничем не заняты. Устав запрещает это. И какие-то неписаные правила – тоже. Каждый в своём отсеке должен действовать самостоятельно. Хотя в этом случае ничего бы страшного не случилось, если бы и обратились.

Сообразили: на нижней палубе, которая была ещё не полностью затоплена, в недоступном для воде месте оставались банки регенерации воздуха и регенеративные плиты.

В темноте пошли вниз за банками – Ляхов на двоих ногах, Семёнов – на одной, хватаясь правою рукой за стены и за всё, что попадалось. Три ноги и три руки на двоих. Потом стали химичить со спящими людьми и воздухом: человека, погружённого в сладкий предсмертный сон, беспощадно хватали за руки, за ноги, волокли как на казнь, клали лицом вниз на регенеративно-дыхательную установку. Пресную воду, взятую из торпед, лили на плиты регенерации, и от этого кое-как выделялся кислород: что-то слабенько шипело, и человек, уткнутый носом в это что-то дышал этим чем-то. И кое-как просыпался из забытья.

Сначала это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавский затем – лейтенант Капустин… И чем дальше, тем легче было будить – спасателей-то становилось всё больше и больше.

Так перебудили всех до единого, и никто не умер.

Выход экипажа через торпедный аппарат был продолжен!

* * *

В скором времени стал выходить и сам Виктор Семёнов. Он был предпоследним в трубе, а четвёртым номером сзади него был Евгений Ляхов.

То, что пережили эти люди, когда открылась передняя крышка, всё равно ведь не опишешь обычными человеческими словами, ну а других я не знаю. Поэтому я пропущу этот момент их биографии. Скажу просто: вода отпылила, отревела, отгрохотала.

Постаревшие люди медленно приходили в себя.

Это была какая-то необыкновенная вода – в тёмной трубе она светилась! Это был планктон. Но в этой же воде возникал и другой эффект, знакомый подводникам и особенно гидроакустикам как редчайший: в ней можно было переговариваться:

– Эй, Витька! Живой ты там хоть?

– Живой! Живой!

– Ну, смотри, не застревай! Ползи давай!

– Ползу, ползу!..

Если бы Семёнову сказал бы кто раньше, что такое возможно, то он бы не поверил.

На выходе из трубы Семёнов отстучал положенное по откинутой наружу передней крышке торпедного аппарата, мол, третий номер выходит! Впереди была ещё одна крышка. Это была крышка в лёгком корпусе, уже откинутая внутрь. В тесном пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким Семёнов немного «взлетел» выше последнего отверстия куда-то в царство какой-то арматуры, ведающей запуском крылатых ракет, и поэтому подводный пейзаж открылся ему через «окошко» не весь; это было только ярко освещённое дно, слепленное из каких-то застывших волн. И только когда Семёнов подгрёб к отверстию и вылез из него, он и увидел ВСЁ.

Чёрно-синяя вода. Огромный светящийся круг, в середине которого были люди и нос затонувшей подлодки. Это с высоты четырёх спасательных судов, стоящих на поверхности, пробивали воду мощнейшие прожекторы…

Дав знак водолазам не трогать его, Семёнов свободным всплытием устремился на поверхность – запасов воздуха у него было слишком мало, чтобы подниматься с соблюдением всех правил декомпрессии.

На поверхности, ярко освещённой прожекторами, его поджидал неприятный сюрприз: к нему плыла шлюпка, люди на которой собирались из самых лучших побуждений хватать его и затаскивать к себе. А хватать-то было нельзя. Но разве могли эти люди знать, что к левой стороне его тела нельзя было даже притрагиваться, а не то что бы хватать! А снять маску с лица и попросить их не делать этого Семёнов не мог. Поэтому-то он и рванул что было сил в одной руке и в одной ноге к ближайшему судну – это была плавбаза.

– Ненормальный какой-то, – сказал один из матросов на шлюпке. – Мы его вытащить хотим, а он удирает от нас.

Лейтенант, старший на шлюпке, сказал:

– Не смейся. Побудешь там, и сам одуреешь.

А Семёнов уже доплыл и уцепился за спасительный трап. С помощью одной руки и одной ноги самостоятельно поднялся на палубу. Люди на шлюпке, видевшие это, успокоились: этого уже спасать не надо!

– Смотрите! Вон ещё один плывёт, – сказал лейтенант.

И в самом деле: это был всплывший на поверхность мичман Ляхов, вылезший из трубы следом за Семёновым.

Глава тридцать вторая
Люди на вулканах

 
Нам ненадолго жизнь достаётся на свете…
 

Гомер. «Одиссея», песнь девятнадцатая

В городе Петропавловске-на-Камчатке все жители уже всё знали.

И на Западе (а если уж быть совсем точным – на Востоке) – тоже.

Так вот: город бурлил. Ходили слухи, что оба атомных реактора взорвались, что ракеты настроены таким образом, чтобы выстрелить и что при этом они полетят не в сторону океана, как это было в прошлый раз, а непременно в сторону города…

Знали уже, что четвёртый отсек был затоплен и что с него-то всё и началось.

Высказывалось мнение, что всё это было подстроено нарочно: утопили лодку, чтобы проверить, как будут себя вести люди, сколько продержатся, пока не подохнут от удушья. Некоторые возражали, что такого не бывает при Советской власти. Как же не бывает! А Колыма – разве не рядом с Камчаткой? А эксперименты с людьми на атомных полигонах – кто проводил? А эксперименты в московском метро? Казалось бы, Никита Сергеевич Хрущёв – такой добродушный и болтливый толстячок, а ведь что с людьми вытворял! А специальные сумасшедшие дома, где нормальных людей лишают разума – это где? Не у нас ли?..

– Эх, нету на таких болтунов Самого! – возмущались одни, подразумевая любимого в те времена народного героя, спасителя-избавителя – товарища Сталина. – А то бы он им показал – алкашам этим и болтунам всяким!..

Но другие слушали эти мрачные рассказы и задумывались кое о чём.

И некоторые жёны уже плакали по своим мужьям, ибо кое-что смыслили в планировке этой затонувшей подводной лодки и в должностных обязанностях своих супругов…

* * *

Веру Жальникову известие о случившемся застигло в Москве в дебрях Курского вокзала. Ещё ни о чём не подозревая, она со всеми своими тремя мальчишками пробивалась через какие-то подземные лабиринты на поезд «Москва-Адлер», который уже давным-давно был подан и до отбытия которого оставалось десять минут. Меньшой сынишка хныкал от усталости – шутка ли столько протопать по московским магазинам! – средний, держа его изо всей силы за руку, чтоб в толчее не потерялся, шёл за мамой, а старшой вместе с матерью тащил сумки и чемоданы.

Впереди их ожидали, как им казалось, Чёрное море и курорт Головинка, где у Веры жили её родители – они же дедушка с бабушкой для её сыновей.

А мир наш очень тесен. И поэтому тут-то им навстречу и показалась Валентина Кострова, их соседка по этажу. И тоже с детьми, совсем ещё малышами – мальчиком и девочкой. Идёт, на всех натыкается, и лица на ней нет.

– Ой, Валюша, здравствуй! Вот так встреча!

– Здравствуй, Вера!

– А ты что – в Ейск уже разве съездила? Когда же ты успела?..

– Да какой же теперь Ейск, Верочка?! Не до Ейска теперь!..

– Да что случилось? И что это ты такая из себя… вроде бы как и не такая?.. И растрёпанная?..

– А ты разве не знаешь ещё, что случилось?

– Что? – спросила Вера глухим голосом и вдруг почему-то всё в один миг поняла: случилось страшное.

– НАША-ТО С ТОБОЙ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА – УТОНУЛА! – выкрикнула Валентина и вдруг – как разревелась.

Наплакавшись и отдышавшись, кое-как заговорила сквозь слёзы:

– Только приехала в Ейск, а мне свекровь звонит из Петропавловска!.. Говорит: все люди, какие были в четвёртом отсеке, все до единого погибли! А мой-то как раз-таки – в четвёртом отсеке! Что ж, я не знаю, какой у него отсек, что ли?!

– Так ведь и мой Кеша – тоже в четвёртом отсеке, – пробормотала Вера и вдруг тоже зарыдала.

Тут уж и дети заплакали – все пятеро.

Москва слезам не верит. В ней хоть на виду у всех умирай – никто и никогда не придёт на помощь. Все – чужие. Каждый – каждому. Две женщины с детьми стояли и плакали, а мимо них валили толпы и толпы; носильщик проорал: «Поберегись!», кто-то толкнул их мешком с колбасой и тоже заорал: «Ну чего стали? Пройти невозможно!»; какой-то грязный и оборванный цыганёнок точно и хладнокровно оценив ситуацию, даже и не вырвал, а просто взял у старшего сына Веры авоську с чем-то съестным и удирал, счастливый, к стайке своих голодных братьев и сестёр, а две женщины со своими пятью детьми стояли и стояли, плакали и плакали…

Москва слезам не верит.

Поезда на Камчатку не ходят.

Слезами горю не поможешь.

Две женщины поплакали-поплакали да и стали думать о том, как теперь достать билеты на самолёт в Петропавловск-на-Камчатке. Впереди у них был длинный путь.

* * *

Вот уже более суток прошло с тех пор, как стало известно о трагедии. И вот в Петропавловске, в базе атомных подводных лодок, стали, наконец, уточнять списки вышедших в море на злополучной субмарине. Списки-то уже были сделаны ещё перед отплытием, как то и положено, но сейчас стало выясняться, что в них допущены многие неточности. Непонятно было даже, сколько людей всего ушло на этой подлодке. Вроде бы – сто двадцать. Но по другим же подсчётам – немного больше. Человек на десять. А по городу же вообще носились бабьи сплетни, что в море на этой подлодке ушло двести пятьдесят человек!

Когда стали зачитывать имена людей, закреплённых за четвёртым отсеком и назвали мичмана Глушкова, заместитель командира дивизии капитан первого ранга Дротиков подскочил вдруг на своём месте (а он сидел на столе) и закричал:

– Но как же так! Ведь я же вчера ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ МИЧМАНА ГЛУШКОВА! Он покупал водку в «Монопольке»!

«Монополькой» назывался местный винно-водочный магазинчик.

– Да ты сам, наверно, был пьян, такого не может быть! Ведь здесь написано: «Глушков»! – возразили ему. – Четвёртый отсек. Парень – покойник!

– Да я вам точно говорю: я был не пьян и видел я его вчера!

– Что же он – в привидение превратился и бродит теперь по земле, людей пугает?

– Надо выяснить…

Снарядили машину и помчались на квартиру к мичману Глушкову, который – то ли жив, то ли нет – не поймёшь.

Звонили и стучали очень долго. Но никто не отзывался. Наконец, когда уже решили ломать дверь и послышался первый треск дерева, она вдруг открылась, и на пороге показался мичман Глушков. В одних трусах. Пьяный вдрызг.

– Чего надо?! А ну пошли вон отсюда!

Его затолкали назад в квартиру – орущего и ничего не соображающего, стали приводить в чувство, окунув в холодную ванну и шлёпая по мордасам… Пока он орал и брыкался, все возле него вымокли с ног до головы, но всё-таки его удалось допросить и добиться-таки вразумительных, трезвых ответов.

Оказалось, что позавчера, перед самым выходом в море, стоял вопрос так: пойдёт – ИЛИ мичман Глушков, ИЛИ мичман Жальников.

Или – или. По желанию. Так определило начальство.

Мичманы стали тянуть жребий. Тот, кто вытянет длинную спичку, – не пойдёт, а тот, кто вытянет короткую, – пойдёт.

Жальников вытянул короткую и погиб после этого в четвёртом отсеке.

Глушков вытянул длинную. Он и остался жив. Записан же был всё-таки Глушков.

И теперь вот он напился вдрызг – то ли от радости за себя, то ли с горя, что погиб его очень хороший друг – Иннокентий Жальников. Отец троих детей.

Что же касается списков ушедших в море членов дополнительного экипажа, то они годились разве что на растопку печки: кто ушёл, кто остался – сам чёрт не разберёт. Как будто тот, кто оформлял эти списки, был полным идиотом. Только потом, когда уже всё кончилось, когда всё отшумело-отгремело, эти списки и были составлены правильно.