Текст книги "Закон палаты"

Автор книги: Владимир Лакшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Глава шестнадцатая
ЧТО ТАМ – ЗА ДОРОГОЙ?

ётя Настя то и дело вынимала из кармана халата мятый платок и прикладывала его к покрасневшим уголкам глаз. Что, что случилось?

– Сироты теперь Лёнечка с Майкой, – сказала она, ни к кому не обращаясь, и яростно задвигала щёткой под кроватью. – Вчера извещенье принесли… пропал без вести, с февраля не числится в списках части…

И она некрасиво, потешно захлюпала, прижимая платок ко рту.

Ребята молчали. Видеть, как плачут взрослые, было непривычно.

– Тётя Настя, – насупившись, выдавил из себя Ганшин, – мы вырастем, тоже на фронт пойдём, отомстим…

Ещё продолжая хлюпать, тётя Настя улыбнулась, сунула мокрый платок в карман и провела ладонью по волосам Севки против ёжика.

– Эх, вояки, – сказала она уже обычным голосом. – У меня к вам кермендация… (Она хотела сказать «рекомендация», но ребята её поняли – тётя Настя любила редкие слова.) Лежите лучше, учитесь лишь на «хорошо» и «отлично». А то, знаю вас, в одно ухо впускаете, в другое выпускаете. Майка моя весной к переводным испытаниям готовилась, так я ей говорю: «Майка, по книжке учись!» – а она что? На крылечке сидит и шпангарки готовит…

Тётя Настя отошла к девчонкам и стала протирать влажной тряпкой гнутые жёлтые трубки кроватей. А ребята заговорили о войне.

– Рёбушки, а что, если па фронт удрать? – неожиданно бухнул Жаба.

– Как на фронт-то, если мы ходить не умеем? – рассудительно возразил Игорь.

– А чего, будто я не вставал! Ведь только до станции допереть, чтобы не поймали, факт! А там ночью в товарные вагоны заберёмся, спрячемся и в Москву покатим. А от Москвы до фронта – раз плюнуть.

Мысль эта в первую секунду показалась всем дикой, тем более что родилась она в шальной голове Жабы. Но прошла минута, другая, и соблазнительное мечтание, гуляя с одной постели на другую, пожаром воспламенило воображение мальчишек.

– Попробовать можно, рёбушки, – солидно, будто взвесив что-то про себя, сказал Костя. – Только без трёпа – подготовиться, припасов собрать, достать карту… Кто побежит?

– Я как Костя, – насупившись, сказал Гришка.

– И я! И я!

Поливанов, хоть и крикнул заодно со всеми, тут же и засомневался. Рассудок говорил ему, что из опасной затеи ничего не получится. Как-нибудь да лопнет, уж тысячу раз бывало – наутро рассыплется сама собой. Хорошо, если скандала не выйдет, а то ещё застукают, накажут… Но поделиться сомнениями вслух он ни за что бы не решился. Будь что будет! Важно, что сейчас он как все. Ну, Жаба дурак. Но ведь и Костя бежит, а ведь уж Костя – не дурак…

Волна воодушевления и смутных надежд поволокла за собой Игоря, и он сказал, что готов бежать.

Зацепа заныл что-то невнятное – о свищике, перевязках.

– Садани ему от меня десятка два щелбанов… Да покрепче, с оттяжечкой, с сальцем, – попросил Костя Жабу.

Придвинувшись к Зацепе бортом кровати, Жаба с готовностью стал выполнять приказ.

Зацепа слабо повизгивал. Его голова в шишках, замазанных зелёнкой, моталась над подушкой. Взглянув на него, Костя брезгливо ухмыльнулся и велел отставить.

– Фиг с ним, пусть не бежит. Слабак, его ещё зашатает по дороге, да перевязки ему делай…

– И я не побегу, – негромко, но так, что все слышали, сказал Ганшин.

– Ясненько, – повернулся к нему Костя. – Чего от бабника ждать? Ему батистовым платочком обмахиваться, а не на войну. Но помогать нам всё равно должен. Побег готовит вся палата. Иначе, как предателя…

И Костя угрожающе щёлкнул пальцами.

Если бы взрослые были чуть наблюдательнее, они, наверное, заметили бы две важные перемены, случившиеся в седьмой палате. Во-первых, у всех, решительно у всех мальчиков открылся вдруг волчий аппетит и даже самые равнодушные к еде стали выпрашивать на добавок горбушку. Во-вторых, у Юры Жабина и Кости Митрохина, презиравших прежде любые девчачьи занятия, обнаружился внезапный интерес к рукоделию. Им захотелось научиться шить, и они просили принести им иголку, нитки и куски холстины. Впрочем, что тут особенного? Девочки шили кисеты для бойцов, почему бы и мальчикам не попробовать готовить подарки для фронта?

Искололись, намучились, но в конце концов соорудили то, что требовалось. С этого дня в два грубо сшитых мешка, хранившихся в тумбочке, украдкой складывали куски хлеба, оставшиеся от завтрака, обеда и ужина. Хлеб совсем перестали есть, нажимали на кашу.

Мало-помалу собиралось и снаряжение. Раздобыли крепкие верёвки, жестяную кружку в крапинках, с отбитой эмалью. На дно мешков, вместе с ломтями и горбушками, легли спичечный коробок, перочинный нож, напильник и кусачки… На случай. Кто знает, может, проволоку по дороге придётся перегрызать? Да и орехи ими отлично колются. Костя даже немного ихтиолки в баночке через Олю достал. Будет как матушкин бальзам у д’Артаньяна, вдруг кто поранится?

Компас только добыть не удалось. Обещал было Толяб, да куда-то пропал, не ходит. Может, заболел? Зато настоящую карту из учебника географии для 9-го класса Изабелла принесла. Кинулись её разглядывать: нашли Москву – звёздочкой, а Белокозиху не нашли, и даже Вейска на карте не было. Водили, водили пальцем, обнаружили Алтайские горы размером с пятачок, и только одна гора Белуха обозначена.

– Халтурно карты делают, – сказал задумчиво Костя.

Если прикинуть по масштабу, как Зоя Николаевна учила, от Белухи до Москвы по прямой около четырёх тысяч километров. Много это или мало? Глядишь на карту – мало. А если пешком идти? Но вот, ведя пальцем вверх и влево, на большом зелёном поле, изображавшем низменность, нашли Новосибирск. Через этот город сюда ехали. До него бы добраться, а там и Москва – рукой подать.

Поливанов смотрел на карту – и не видел её. Он переступал через коричневые хребты и кряжи, пересекал голубые жилки рек и легко обходил отмеченные чёрточками непроходимые болота. Он взбирался по горным тропам, на самой крутизне, одной рукой держась за кусты, обхватывая стволы деревьев, чтобы не заскользить: камешки сыпались у него из-под ног. Он спугивал с пригретых солнцем камней проворных ящерок, продирался сквозь заросли малины и ольшаника. Задыхающийся, с пересохшим ртом, с исцарапанными руками, он доплёлся до кедрового леса, подбирая и луща шишки с мелкими, пахнущими смолой орешками, и, наконец, вышел на весёлую солнечную лужайку, где доспевала на бугорках розовая земляника, а в высокой зелёной траве полыхали оранжевыми огнями жарки́.

– Ты чего, Поливанов, губы распустил? Проедет губернатор – отдавит, – где-то над самым ухом произнесла тётя Настя.

Игорь виновато улыбнулся и стал растерянно оглядываться: замечтался.

Сквозь железные прутья кровати в головах видны лишь пропылённые кусты акации, дорога, затравеневшая по обочинам, а прямо за нею увалы, подножия сопок, засаженные в нижней, покатой своей части картошкой. Наверное, она уже зацвела своими нежно-фиолетовыми и белыми цветами, потому что временами долетал из-за дороги слабый сладкий её запах.

– Тётя Настя, а что там, за холмами? – спросил во время обеда Поливанов, махнув рукой за дорогу.

– Да ещё холмы. За ними – поле колхозное.

– А деревня далеко?

– Далеко. Там только сторожка одна. Старик с берданкой поле с тыквами сторожит. А на что тебе знать? Ты вот лучше кашу ешь – смотри, сколько по краям тарелки размазал… Ешь, пока рот свеж…

По вечерам, после отбоя, Поливанов шёпотом обсуждал с Костей подробности побега. Бежать надо, конечно, ночью. Главное, за дорогу незамеченными уйти, чтобы не преследовали. Дальше всё казалось ясным: где пройдём, где проползём. Взберёмся на холм, потом в ложбину, потом опять на холм и через поле на огонёк, к сторожке. Хлеб с собой, воды в колодце достанем. Хорошо бы сторожа подкупить, хлеб на молоко поменять, отдохнуть и дальше к железной дороге двинуть.

– Можно ещё курицу зарезать, если поймается. Ножик с нами, – говорил Костя.

– А как её сготовить? – сомневался Поливанов.

– Запросто. Костёр в поле разожжём и изжарим. А перья в волосы засунем, как у индейцев, чтобы нас пугались. (С Костей всё становилось ясным, как полдень, и неопасным.) Через пару дней наверняка к железной дороге выйдем, а там забраться в пустой товарняк, затаиться и ехать в Москву; от Москвы же и фронт неподалёку.

Поливанов уже въявь видел этот щелистый, вздрагивающий на стыках вагон с грудой тряпья в углу, где они устроятся тайком; мелькающие платформы, водокачки, стрелки па запасных путях и наконец Москва… Москва с окошками крест-накрест, опущенными на ночь чёрными бумажными шторами, с фонариками в руках редких прохожих, с аэростатами на площадях и нарочно выставленным напоказ серебристым туловищем сбитого «Юнкерса-88», о котором недавно писала «Пионерка»… Что будет с мамой, когда он позвонит в дверь на Страстном бульваре! «Игорь?! Откуда ты, Игорёк?» Наверное, надо всё-таки пожить дома денька три, а там уж на фронт…

И вдруг беспокойная мысль: как же без компаса идти? Заблудимся, потеряемся. Если по карте смотреть, надо на северо-запад выбираться. Но как его, этот северо-запад, ночью найдёшь?

Вот Зоя Николаевна всё это знала: и как по звёздам идти, и направление в лесу без компаса. Почему её тогда плохо слушали?

В их отделении Зоя Николаевна бывала теперь редко, по разику в месяц, в день стрижки. Но, на удачу, как раз явилась с парикмахерскими ножницами, машинкой и железным гребешком. Прежде словоохотливая, она теперь больше помалкивала. Подходила к кровати, подкладывала под затылок чистую пелёнку и, придерживая голову одной рукой снизу, другой начинала двигать стрекочущую машинку от лба к макушке; там, где проползала машинка, оставалась гладкая, пустая полоса. Потом просила повернуть голову набок и также молча обрабатывала затылок.

Стригла она, закусив от напряжения нижнюю губу. Шпильки вылетали у неё из большого пучка чёрных с проседью волос и падали на одеяло, но она этого не замечала. Видавшая виды, давно не смазанная машинка то и дело заедала, дёргала, ребята охали и морщились, и тогда Зоя просила:

– Ну, Игорь, ну, потерпи ещё минуточку.

Поливанов старался не пищать, хотя Костя и уверял, что Зоя дёргает нарочно.

Зоя Николаевна кончила стричь Игоря и вытряхивала под кустами пелёнку, когда Костя как ни в чём не бывало задал гвоздём сидевший в его голове вопрос. Голосом паиньки он спросил, как найти в лесу север и юг, если нет с собой компаса.

– Вы, Зоя Николаевна, объясняли, а я позабыл…

Взглянув на Костю близорукими глазами, Зоя Николаевна безропотно объяснила, что муравейники обычно расположены у подножья дерева с южной стороны, а седой мох накипает на стволе с севера. Если же ночь ясная, то определить стороны света вообще не составляет труда. Найди на небе Большую Медведицу, она ковшом светится, возьми пять раз расстояние, образующее бок ковша, противоположный его ручке, и увидишь Полярную звезду – вот тебе и север.

– Богомолка, богомолка, а зна-а-ет, – протянул Костя одобрительно, едва она отошла к девчонкам.

День побега откладывали и перекладывали раз пять. С улицы бежать, казалось бы, и легче, да нельзя. Тут всю ночь у крыльца на табуретке дежурная, закутавшись в одеяло, сидит, дремлет. Лучше уходить из палаты через окно. Но как назло, стояли сухие, ясные дни, и ребят оставляли спать на воздухе.

Наконец дождались. С утра небо затянуло, стал накрапывать дождь. Едва упали первые капли, как всех втащили в палаты. Лишь к вечеру стало разъяснивать, ветер унёс рваные облака и, прежде чем скрыться за холмами, солнце успело немного подсушить землю. Свежий, прохладный воздух влетал в открытое окно. На ночь вряд ли на улицу повезут, сыровато, да и персоналу койки взад-вперёд таскать – не велика радость… Побежим!

Пока всей палатой обсуждали и готовили побег, Поливанову было весело и ни о чём не хотелось думать. Но чем ближе наступал решительный час, тем меньше, говоря по совести, хотелось ему бежать. Да и как, в самом деле, побежишь? Игорь и вставать-то путём не пробовал, не то что Севка или Жаба. Может, его и ноги не удержат. Хоть бы само сорвалось, ещё отложилось бы, что ли?

Возможно, такие же мысли посещали и других ребят, но кто решится признаться? А между тем с каждым часом побег обретал непреложность, как бы уже не завися от их изменчивых желаний. Запасы сделаны, роли распределены, опасности и неожиданные приключения в пути сто раз обговорены – не бежать было нельзя. Хорошо тем, кто сразу отказался…

– Может, всё же с нами пойдёшь? – с надеждой спросил Игорь Ганшина.

– Что я, осёл? – ответил Ганшин. – Скажи спасибо, что на атанде постою.

Поливанов совсем скис. И как он, Севка, Костю не боится, такие слова выговаривать?

Ужин в тот вечер проскочил незаметно. Оля сдала дежурство Евге, остававшейся на ночь, погасила свет и ушла. Стены палаты потонули в густых августовских сумерках. Из тёмного окна повеяло вечерними запахами омывшейся дождём листвы.

– Значит, так: ты первый пойдёшь, – сказал Костя Поливанову и протянул ему туго набитый мешок.

– Вот ещё, с какой стати. Давай жребий тянуть, – возразил Поливанов. «Накроют, как пить дать накроют», – беспокойно пробежало у него в голове.

– Тогда Жаба полезет, – сказал Костя тоном, не предполагавшим возражений. – Следом Игорь, потом мы с Гришкой.

– Костя, а если жиган за дорогой ходит или дезертиры? – тонким голосом спросил Жаба.

Показалось, что за окном дёрнулась какая-то тень. Зашевелились кусты – может быть, кошка проскочила? Всем стало не по себе.

– Дурак, мы же нож с собой берём, – прислушавшись к ночным шорохам и выждав паузу, устыдил Жабу Костя. – Гришка припасы понесёт… Ганшин, ты будешь на шухере.

Ганшин знал, что хоть с некоторых пор он и сам по себе, но палату подвести нельзя. И стал молча выполнять приказ Кости.

Обычно дверь в коридор оставалась на ночь полуоткрытой. Теперь ему надлежало тихо придвинуться к ней на кровати и плотно затворить её, чтобы ни один звук не потревожил дежурных.

Дверь скрипнула и закрылась, проглотив последние лучики света, шедшие из коридора, и палата погрузилась в кромешную тьму. Виден был лишь серый четырёхугольник окна. Надо было действовать.

Тихо задвигались, заскрипели кровати, теряя свой обычный ровный строй, вырываясь из ряда, становясь наискосок. Костя зажёг спичку, и в коротком её свете палата предстала картиной ночного хаоса: всё, казалось, опрокинулось вверх дном, кровати кружились в каком-то безумном танце, вздыбились простыни и одеяла, летели сорванные вытяжения и подножники, а по стенам и белёной печи метались косматые тени.

Спичка погасла, тьма стала ещё чернее, и Костя скомандовал:

– Жаба, давай!

Койка Жабы стояла третьей от окна, и, хотя он заранее выдвинул её к центру палаты, ему предстояло преодолеть ещё заметное пространство, прежде чем очутиться у подоконника. Держась за спинки чужих кроватей, Жаба кое-как заковылял по полу, припадая на больную ногу. Он влез животом на подоконник, перевесился за окно головой, так что кровь прилила к лицу, и с опаской обдумывал, куда спрыгнуть: до земли было метра полтора, и там, он знал это, росли лопухи и крапива. Костя предусмотрел, что в крайнем случае можно спускаться вниз и на верёвке, как это делал д’Артаньян, прикрутив один её конец к спинке Гришкиной кровати. А если всё-таки спрыгнуть на здоровую ногу?

– Не торопись, – жутким шёпотом руководил Костя. – Взгляни, нет ли на дороге кого…

Пока Жаба вглядывался в чернильную ночь за окном, пытаясь справиться с головокружением, спустил ноги с постели Поливанов. В правой руке его были зажаты напильник и кусачки, левую он никак не решался оторвать от спинки кровати. Голые его пятки робко нащупывали пол.

Настала страшная, погибельная тишина. Лишь где-то далеко на краю посёлка стучал движок да лаяла собака. Поливанову казалось, что сердце его вот-вот разорвётся.

Жаба всё выжидал чего-то, лёжа на подоконнике и крутя головой по сторонам. Все чувствовали, что время уходит.

– Ну, прыгай же, прыгай, дурак, – просипел Костя.

В ту же минуту послышались торопливые шаги. Ганшин едва успел выдавить задушенным голосом: «Атанда!» Кто-то шёл по коридору, быстро приближаясь к седьмой палате. Мгновение – и шаги уже у двери. Щёлкнул выключатель: палату затопило нестерпимо ярким электрическим светом.

– Что здесь происходит? – воскликнула Евгения Францевна.

Она влетела в палату из тёмного коридора и ещё сама щурилась от света, оглядывая ряды смятых, растерзанных постелей. Игорь кое-как прикрылся простынёй, но Жаба не успел добраться до своей кровати и рухнул прямо в ногах у Гришки. В повисшем на одном плече одеяле, в белой, распахнутой на груди рубахе, он лежал поперёк чужой постели, зажмурив глаза, и хотел притвориться спящим. Костя ещё в темноте успел передать мешок Севке, шепнув ему, чтобы тот спрятал его в свою тумбочку, и укрылся с головой одеялом.

Это была катастрофа.

Через пять минут в палату уже вбежала вызванная Евгой из дежурки Ольга Константиновна. Ашота не нашли, послали нянечку на квартиру за Марией Яковлевной, и она тотчас явилась.

В палате горел полный свет. Со всех по очереди сдёргивали одеяла, проверяли фиксаторы и вытяжение. Обнаружили и отобрали две холстинных самодельных сумки с сухим хлебом и горбушками. Только инструменты удалось спасти под матрацем у Игоря.

Жабу отнесли на его постель и долго ещё обыскивали и приводили в порядок. Он заревел, размазывая кулаками слёзы по щекам, и зло огрызался на расспросы. Его поставили к печке, поменяв местами с Зацепой, и крепко привязали подножниками и кольцами.

– А теперь, дети, постарайтесь спокойно заснуть. Завтра будем разбираться во всём, что здесь случилось, – сказала своим унылым, чуть в нос голосом Мария Яковлевна, оставляя трепет в душах.

И Евга погасила свет.

– Жаба засыпался, факт! – сказал в темноте среди полного молчания Костя. – Но Гришку и меня, чур, не выдавать. Закон палаты… Кто предаст, пусть потом не жалуется…

Никто ему не ответил. Поливанов слушал, как тихонько скулит у печки Жаба.

«Утро вечера мудренее», – говорила всегда мама, – вспомнил вдруг Игорь. И неведомо почему это успокоило его. Не может быть, чтобы Костя не придумал завтра, как обвести вокруг пальца взрослых.

Глава семнадцатая
«РАСКАССИРОВАТЬ ИХ, РАСКАССИРОВАТЬ!»

утра в окна било солнце, из коридора доносился скрип колёсиков, весело перекликались голоса малышей – третье отделение вывозили на улицу. А о них будто забыли, и это был недобрый знак: седьмую палату ждало возмездие.

Во время умыванья и за завтраком Оля была молчалива и предупредительна, как если бы все они внезапно тяжело заболели. Маруля бормотала под нос что-то невнятное:

– М-м-м… На север гулять холодно… Там погода.

– Что, что, Маруля, какая погода?

– Я разве что сказала? А ничего не сказала. Лежи, не балуй, и якши будет…

А дальше всё напоминало большой обход. Внесли два стула – для Ашота и Марии Яковлевны. Ольга Константиновна присела на краешек Гришкиной постели, а Изабелла встала у печки, сцепив руки за спиной, сдвинув в шнурок чёрные брови.

Ничем не обнаруживая своего волнения, ровным врачебным голосом, будто диктуя историю болезни, Ольга Константиновна объявила, что вчера, в половине десятого вечера, в санатории имело место чрезвычайное происшествие. Она рассказывала то, что все уже хорошо знали, но при этом выбирала такие слова, что у ребят мурашки по коже побежали. Выяснилось, что, сговорившись заранее, группа больных детей, нарушив все правила режима, вставала с постелей и по некоторым признакам пыталась покинуть стены палаты. Жабин был обнаружен на подоконнике, у Митрохина, Поливанова и Фесенко оказались не в порядке фиксаторы, было сорвано вытяжение… К тому же в особых самодельных мешках обнаружены значительные запасы засохшего хлеба, который в последние дни некоторыми из поименованных выпрашивался на добавок.

– Этот вопиющий случай, несомненно, результат педагогической недоработки. Дети, виновные в происшедшем, должны быть строго наказаны, а персонал отделения сделает для себя серьёзные выводы, – заключила Ольга Константиновна и ищущим одобрения взором поглядела из-под очков с железными дужками на директора.

Палата сокрушённо молчала.

– Тэ-эк-с! – сказал с расстановкой Ашот и медленно обвёл глазами аккуратно заправленные постели с ровными полосками простынок на груди. Перед ним лежали тихие ангелы с потупленными ресницами. Но эта идиллическая картина лишь распалила его гнев.

– Дэти! Вы в силах понять, что надэлали? (Накаляясь от собственного красноречия, Ашот начинал говорить с акцентом.) Я вам скажу, как это называть. Это – врэдительство! Это – бандитизм! Враги, шпионы, закинутые в наш тыл, портят станки, поджигают амбары с зэрном… А вы… Разве это рэбёнок? – И он ткнул указательным пальцем в сторону Жабы. – Мы его лэчим, а он губит рэзультат нашей работы. Кто так поступает? Врэдители. Врэдители, вот вы кто! Всэх выпишу из санатория! Убирайтэсь, куда хотыты!

Ашот был весь багровый от негодования. Закончив свою речь, он стал вертеть вздувшейся шеей в тесном воротничке и расстегнул верхнюю пуговицу.

– Вы совершенно правы, Ашот Григорьевич, – произнесла Изабелла со своего места у печки. – Но сначала, мне кажется, надо разобраться, кто всё это затеял. От кого сыр-бор загорелся?

И она сощурилась, ожидая подтверждения. Ашот кивнул.

– Ребята, скажите мне честно, в присутствии Ашота Григорьевича и Марии Яковлевны, зачем вы вставали и кто первый это придумал?

Глухой тишиной отвечала палата.

– Хорошо. Если вы будете упорствовать и запираться, – продолжала Изабелла, – придётся наказать всех – виновных и невиноватых, и наказать жестоко. Итак, Жабин, говори, зачем вы вставали?

– Скажи, Юра, по-хорошему, как всё было, – вставила Ольга Константиновна.

– Мы на войну хотели бежать, – тихо-тихо сказал Жаба.

– На войну? – изумилась Мария Яковлевна. – Дети, но ведь вы же должны понимать, что с больными конечностями, поражениями сустава вы и трёх шагов сделать не можете. Я уже не говорю, что за время, пока вы лежите, перестраивается вестибулярный аппарат, теряется равновесие тела, и вы непременно будете падать. Не зря же, когда процесс затихнет, вас заново учат стоять…

– А без одежды, без еды, куда бы вы ушли? – вмешалась Изабелла. – Смех один!

И пристальным взглядом своих антрацитовых глаз она пробуравила Игоря.

– Вот Поливанов мешок хлеба набрал. А подумал ли ты, Поливанов, что этот хлеб ты отнял у других больных, у раненых бойцов в госпитале?

– Я не отнимал, – буркнул Игорь.

– Ну да. Ты известный тихоня. Моя хата с краю – ничего не знаю.

Умеет же Изабелла съязвить! Игорь чувствовал, что краснеет под её упорным взглядом, и злился, и ничего не мог с собой поделать. Это была проклятая его черта. Стоило ему вообразить, что он не то что был, но мог быть виноват, и лицо заплывало краской. Так и сейчас. «Чёрт, я краснею!» – подумал Игорь и из розового стал пунцовым.

– И его дружок Ганшин тоже хорош. Это ты, конечно, придумал все эти мешки, припасы-запасы?

Севка пожал плечами.

– Говори, чего молчишь? Молчание – знак согласия.

– Не я, – сказал Севка, невольно оглянувшись на Костю.

Но Костя словно ничего не слыхал, перебирал на груди завязки от фиксатора.

– А кто же? – но унималась Изабелла.

– Все.

– То эсть как всэ? – взревел, будто раненый зверь, Ашот. – Раскассируем, нэмэдленно раскассируем по другим палатам!

Угрозой выписки ребят было не напугать, всем хотелось уйти из санатория, лишь бы домой взяли. Но раскассировать – хуже наказания не придумаешь. Месяцами, годами привыкаешь к соседям по палате, ссоришься и миришься, с одним дружишь, с другим воюешь, но все свои. А тут – снова среди чужих, опять новичок, всеми обижаемый и бесправный; это как второй раз в больничные стены угодить.

– Пора раскассировать, – снова вступила Ольга Константиновна. – Я ведь вам и раньше, Ашот Григорьевич, докладывала. Это палата хулиганов… Фашиствующие дети… Вот Ганшин…

– Сами вы фашиствующие! – вдруг выкрикнул с отчаянным всхлипом Ганшин.

– Вы слышали? – взвилась Ольга Константиновна. Она оставила свой ровный врачебный тон. – Нет, вы когда-нибудь слышали что-либо подобное? Ты ведь не меня, Ганшин, оскорбил. Ты Ашота Григорьевича, здесь присутствующего, оскорбил. А знаешь, что значит оскорбить директора санатория? Ему эту работу поручил наркомат. Выходит, ты с товарищем Митиревым, наркомом здравоохранения, не посчитался… А если ты наркома оскорбил, ты отдаёшь себе отчёт, на кого ты замахнулся? Наркома товарищ Сталин назначил…

Ганшин готов был заплакать.

– Ну, Ольга Константиновна, это, пожалуй, преувеличение будет, – вмешался Ашот.

Ольга Константиновна сконфузилась, сняла очки и стала их медленно протирать полой халата. Наступила неловкая пауза.

– Хорошо. Попробуем разобраться спокойно, – опять вступила Изабелла. – Кто у вас был главарь? Ганшин, наверное? Он всегда заводила озорства.

Хитрая всё же Изабелла, на обычное озорство повернула. Только зря она Севку подозревает – всё же взрослые глуповаты…

– Ну, так мы ждём, кто же? – повторила Изабелла. – Ганшин?

– Нет, – сказал Жаба.

– Значит, ты, Жабин? – снова насела Ольга Константиновна.

– Нет.

– Тогда кто же?

– Костя, – еле слышно проговорил Жаба.

Белые халаты разом повернулись в сторону Костиной постели.

– Костя, ты слышал, что сказал Юра? – проговорила Изабелла. – Говори, ты придумал этот кошмарный побег?

Костя страдальчески замигал белёсыми ресницами и провёл рукой по лбу, будто желал вспомнить что-то.

– Он сам первый на окно полез. И Гришка.

Поливанова Костя почему-то не захотел назвать.

Пробовали расспрашивать Гришку, с какой целью он вставал, но тот только тупо глядел на вопрошавших и отвечал: «Не знаю». Сонные глаза его выражали такое каменное равнодушие ко всему на свете, что можно было и вправду поверить, что он тут ни при чём.

Изабелла снова взялась за Костю.

– Позволь, Митрохин, ты старший в палате, отличник учёбы и не имеешь права лгать. Скажи сейчас при всех: «Честное пионерское…»

– Честное пионерское – не я… – пробубнил Костя. – Я только немножко… помогал…

Изабелла облегчённо вздохнула и отстала от него.

«Ну, Коська! Теперь как пить дать всё на Жабу и Гришку свалят», – подумал Поливанов. А сказать правду – нельзя. Едва взрослые за дверь, заорут все: предатель.

…Предатель! Давнее детское воспоминание всплыло в памяти Поливанова… Глинищевский переулок, просторный двор, жара, лето. До войны ещё далеко, он совсем-совсем здоров и носится в коротких штанишках с ребятами, не успевшими разъехаться на дачи. Только недавно он переехал с родителями в этот высокий новый дом, построенный на месте разрушенного монастыря. Во дворе ещё доживают свой век «красные домики» (в них когда-то обитали монахи), два облупившихся карминного цвета строения, с выбитыми стёклами, провалившимися полами, обрушившейся лестницей. Здесь давно ни души, но на чердаке ещё стоит ободранный овальный стол, плетёный стул с продавленным сиденьем, а на столе почему-то ваза с крашеными перьями для дамских шляпок: то-то радость мальчишкам! «Красные домики» и были крепостью белых, осаждаемой войском Юры Данилевского.

Не было тогда для Игоря во всём свете, исключая разве маму с отцом, человека умнее, смелее и увлекательнее, чем Юра Данилевский. Он повторял всякое Юрино движение, бегал за ним собачонкой, и Юра великодушно принимал его добровольную преданность. Старшие ребята не брали его в игру, для них он был неуклюж и мал, а Юра позволил ему быть своим ординарцем.

На вооружении во дворе были деревянные кинжалы и щиты, круглые или в форме большой капли, выпиленные из фанеры и раскрашенные. Бились же по преимуществу дротиками. Это редкостное оружие добывали тут же, обрывая с осыпавшихся штукатуркой стен куски тонкой деревянной дранки. Дротики метали, как копья, и условие было: если дротик коснётся одежды, ты ранен, если голых коленок, рук или лица – убит. Игорь был неповоротлив, хорошо кричал «ура», но бегал плохо. Его быстро накололи дротиком и прогнали к угольной куче у котельной, где обычно отдыхали убитые. Он скучно бродил там, подбивая носком сандалии чёрные, с блёстками куски угля, пока пробегавший мимо мальчишка из 16-й квартиры, сражавшийся на стороне белых, не крикнул ему: «Айда с нами, всё равно убит». И, увлечённый волной контратаки, Игорь побежал за ними, громко вопя «ура!».

У «красных домиков» догорала битва, взвивалась столбом известковая пыль, валились ломаные кирпичи и штукатурка. Но скоро сражение закончилось. Ещё распаренный от волнения, краснощёкий и запыхавшийся, Игорь подбежал к Юре Данилевскому и с робкой преданностью тронул его за рукав. Тот неожиданно отдёрнул руку и, смерив его остужающим взглядом, произнёс: «Не подходи ко мне, предатель». Игорь не знал, что значило это слово.

Сколько раз и вечером, и на другой день, отпросившись у мамы погулять, он подбегал во дворе к Юре и пытался заговорить с ним, как раньше: тот будто не слышал.

На третий день дома, за обедом, водя ложкой по дну тарелки с бульоном, Игорь решился спросить отца, что такое предатель.

– А зачем тебе? – встревожился отец.

– Ну, во дворе говорили.

– А-а… – сказал отец успокоенно, ковыряя спичкой в зубах. – Ну, это… как тебе сказать… то же, что изменник.

Слово «изменник» было не многим понятнее, переспросить он не решился, а только дружба с Юрой Данилевским рассыпалась навсегда.

…Всё это в одну секунду пронеслось в голове Поливанова, а между тем Изабелла от Зацепы снова вернулась к Косте:

– Как же ты других не остановил? Ты же такой взрослый, ответственный. А тут, выходит, за какой-то малышнёй потянулся.

– А я сам бы не побежал, – сказал вдруг, напрягшись и сморщив лоб, как старичок, Костя. – Я знал, это одна глупость. А не остановил потому, что на храбрость испытывал.

Но здесь вмешалась долго молчавшая Мария Яковлевна.

– Довольно, мне кажется, Ашот Григорьевич, – сказала она, как всегда, своим негромким, немного скрипучим голосом. – Ясно, что дети потеряли все ориентиры, скатились, так сказать, по наклонной плоскости. Тут не одни они виноваты. – И она выразительно взглянула в сторону Изабеллы. – Мы ещё обсудим это и на пятиминутке, и на медико-педагогическом совете. То, что дети плохо лежат, нарушают режимные моменты, вынуждает нас к серьёзным дисциплинарным мерам.

– Раскассировать их, раскассировать! – снова взревел Ашот, мотая большой лохматой головой, как медведь на картинке, отбивающийся от тучи пчёл, и решительно встал.

– Давайте обсудим это без детей, – предложила Мария Яковлевна, и все вышли из палаты.

Как прибитые, провели ребята время до обеда. Говорить ни о чём не хотелось, каждый в своё уткнулся: кто книгой закрылся, кто марки стал перебирать, Зацепа бумажные пульки делал.

Перед обедом стало известно, что Жабина переводят в пятую палату, Фесенко в двенадцатую, где старшие ребята лежат, а остальных на три месяца лишают кино и всех развлечений. Кроме того, поставят вопрос о пребывании в пионерской организации: этим займётся новый пионервожатый, назначенный вместо Гуля, успевшего развалить работу.