Текст книги "Закон палаты"

Автор книги: Владимир Лакшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Бывало, она становилась спиной к печке, чуть сгорбившись, заложив руки за спину или подняв мечтательно голову, и часами рассказывала о Москве своего детства, об отце, дружившем с поэтом Брюсовым, о встрече поэтов в их доме на Собачьей площадке, о Камерном театре и спектакле «Жирофле-Жирофля» с несравненной Коонен. У Ганшина на всю жизнь сохранилось потом убеждение, что Камерный театр был лучшим театром на свете, а историю о двух сёстрах-близнецах, бант голубой, бант розовый, одну из которых накануне свадьбы похитили пираты, он мог пересказать, будто сам видел её на сцене. Изабелла любила вспоминать свои детские проделки: подсунули воробья под шляпу знакомой дамы и ждали в засаде, когда она подойдёт одеваться к вешалке. В другой раз вылили стакан поды из окна пятого этажа на голову какой-то знаменитости… Эти истории уравнивали её с ребятами, приводили в ярый восторг и заставляли ещё больше восхищаться ею.

– У, как у вас холодно, – сказала Изабелла, зябко потирая руки. – Начнём учебную зимовку. Если у вас, конечно, не окончательно застыли мозги. Впрочем, у некоторых они плавятся от лени…

Она в упор поглядела на полусонного Гришку, и улыбка скользнула у неё в углах губ. Ребята хохотнули. Изабелла входила в свою стихию.

– Писать диктант, пожалуй, руки будут мёрзнуть. А вот что: Ганшин, ты прочтёшь нам сейчас вслух небольшой рассказ, а потом мы его обсудим. Согласны, ребята?

– Согласны, – ответил за всех Костя.

Ганшин читал вслух с выражением и, наверно, лучше всех в палате. Изабелла протянула ему книжку с закладкой. Он было начал, но она прервала его:

– Сначала объяви нам имя автора и название, а то у тебя вечно получается «отрывок от Лермонтова».

Ганшин густо покраснел. Теперь он на всю жизнь знает, что надо говорить «из». Но как-то было, что он вызвался читать стихи, забыл название и сказал: «Отрывок от Лермонтова». Изабелла высмеяла его тогда и сегодня припомнила.

– Прóспер Мериме, – прочёл Ганшин, запинаясь, и взглянул на Изабеллу.

– Во-первых, Проспéр Меримé, – поправила она его, – у французов всегда ударение на последнем слоге, а во-вторых, что за каша у тебя во рту? Демосфен, чтобы научиться ораторскому искусству, каждый день тренировался на берегу моря с камешками во рту. Ты у нас, случайно, не набил рот булыжником?

Ребята прыснули, а она, осклабившись, взглянула на Ганшина, как бы вымогая ответную улыбку, и он насильственно, жалко улыбнулся ей.

– Теперь читай.

Мало-помалу все притихли. Ганшин читал о странном острове с невысокими холмами, поросшими сухим кустарником, и о том, как к одинокому дому, возле которого играл мальчик, подбежал, прячась от преследования, раненный в ногу человек; он просил укрыть его, спрятался с помощью мальчика в стогу сена, а потом по его следу пришли жандармы. Они собирались уже уходить, не найдя беглеца, когда старший из них предложил мальчику часы, если тот им поможет. И мальчик молча показал на стог. Оттуда выволокли раненого, а потом пришёл отец, узнал о случившемся, зарядил ружьё и убил своего сына.

Когда Ганшин дочитал последнюю фразу, жуткая тишина стояла в палате. Молчали долго. Изабелла сказала:

– Вот такой рассказ, ребята. Это, конечно, дикие края, Корсика, там люди рассуждают жестоко и просто. Но как бы вы поступили на месте Фортунато?

Тут все заговорили враз. Что Фортунато – предатель, это ясно, за паршивые часы выдал человека. Жаба, правда, пискнул, что ведь мальчик мечтал о таких часах, а отец ему не покупал, но все замахали на него руками, и он заткнулся.

– А отец поступил правильно, как вы думаете, что убил сына?

– Правильно, – односложно высказался Гришка, ища сочувствия в глазах Изабеллы.

– А ты как думаешь, Игорь?

– С одной стороны, правильно… – сказал Поливанов. – Но если с другой стороны…

– Запутался, – резюмировала Изабелла. – А ты как скажешь, Костя?

И все уставились на Костьку. Костя гармошкой наморщил лоб.

– Я думаю, правильно, потому что… потому что предателей надо убивать.

– Так. А ты, Ганшин, что скажешь?

– И я тоже… как Костя.

Ганшин говорил, что надо было убить Фортунато, но внутри у него всё дрожало: мальчишка стоял на краю ямы под дулом отцовского ружья, глядя в чёрный пустой кружок, из которого должна вылететь пуля. Ему представилось, что это он Фортунато и так глупо и бессмысленно попался с этими часами, которые ему до ужаса хотелось. Ну, как всё это повернуть, поправить? Шепнуть, что ли, Фортунато, чтобы он этого не делал? А если уж сделал, так ведь всё равно он так не хочет умирать и лучше было бы его простить, а уж в другой раз он ни за что бы, ни за что…

– Над этим рассказом, ребята, надо по-настоящему думать, – прервала сумятицу его мыслей Изабелла. – Сейчас идёт война с фашистами. Они убивают мирных жителей, стариков, детей, жгут наши дома, грабят и вешают, и мы должны приучить себя к беспощадности. Пособник врага – тот же враг. Легче всего представиться добреньким, всем всё прощать…

Изабелла стояла, по обыкновению, чуть ссутулившись, и глаза её под тёмными бровями, потеряв всю свою насмешливость, будто сверлили ребят, проникая в глубь души, в самые тёмные её уголки. И Ганшину стало стыдно за свой страх перед смертью, за жалость к Фортунато.

– Вы знаете, как рассчитывали фашисты на пятую колонну у нас в стране, – продолжала Изабелла, – сколько засылали к нам шпионов, вредителей, диверсантов и сколько их было разоблачено благодаря бдительности наших людей и ребят, да, ребят, простых школьников. Недавно мне рассказали, в Москве были случаи демаскировки. Кое-кто нарочно приподнимал вечером чёрные шторы, чтобы полосками света сигнализировать немецким лётчикам. А было и так, что с земли подавали знаки, представьте, обыкновенными карманными фонариками. И этих диверсантов помогли выявить и уничтожить простые советские школьники.

Изабелла разволновалась, поправила прядь волос на лбу и, глядя всё также пристально то на одного, то на другого, сказала:

– Конечно, надо различать злое намерение и случайную ошибку, но на войне слабостям не должно быть места. Подумайте ещё об этом, мы продолжим тему в следующий раз.

Третьего урока не было: вместо него прислали Юрку Гуля проводить воспитательный час. Напористый, энергичный, с прыщами на красновато-воспалённом лице, он начал с того, что предложил всем маршировать под музыку:

 
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая…
 

Ребята махали руками, стуча по постелям, будто идут, а Юрка кричал через такт: «Левай! Левай!»

Потом скомандовал: «Вольно», снял с плеча баян, положил его на стул у двери и стал объяснять, что скоро их палату будут принимать в пионеры, но надо иметь в виду: в пионеры принимают лучших из лучших. Правило вообще-то такое, что при приёме нового товарища двое пионеров должны за него поручиться.

– У вас ручаться некому, но я как пионервожатый могу порекомендовать. Кого первым примем из вашей палаты?

– Костю, – выкрикнул Гришка.

Никто не возражал.

– Ну, Костю, – согласился Юрка, – он у вас старший по возрасту и самый сознательный. Но ведь вы все в любую минуту должны быть готовы помочь родине и отдать ей всю свою кровь, каплю за каплей.

Юрка стал вдруг серьёзен и суров. Он говорил теперь как бы не от себя, это в нём говорило что-то. И ребята прислушивались, затихнув, к звучавшему из него голосу.

Он говорил о том, как им повезло, что они родились и живут в такой счастливой и великой стране. Напомнил, как в голодном двадцатом году Ильич приезжал к ребятам на ёлку в Сокольники («как раз рядом с вашим московским санаторием») и обещал им, что они будут жить при коммунизме. Эта мечта уже была бы осуществлена, если бы не разбойничье нападение немецко-фашистских захватчиков.

– Вы должны всегда помнить, – всё более воодушевляясь, говорил Юрка, – всё сделали для вас отцы. И сейчас каждую ночь горит в Кремле и не гаснет до утра одно окно, вы знаете, ребята, о чём я говорю…

«А как же бомбёжки, демаскировка?» – мелькнуло в голове у Ганшина, но все кивнули, и он кивнул.

– А между тем всё ли вы делаете, чтобы лежать хорошо? – резко повернул тему Юрка. – Сёстры на вас жалуются. У Жабина бывают срывы. Вчера Ганшин сорвался. Вы думаете, мне неизвестна история с градусником?

Да, да, ничего не скажешь. Ребята притихли, и Ганшину стыдно стало за свою бесчувственность. Вот они лежат кое-как, валяют дурака, позавчера ночью вставали – хорошо ещё, старшие не знают. А ведь Юрка прав – как им повезло! Они родились в замечательной стране, не где-нибудь в Англии, или Китае, или, страшно подумать, в Германии. А ведь свободно могло случиться и так – вот ужас! И взрослые всё для них делают, увезли в Белокозиху от бомбёжек. А кончится война – всех ребят поставят и все станут жить при коммунизме.

Юрке помешала закончить Оля. Она вошла в палату перевязать Зацепину свищик. Юрка оглянулся на неё, стал говорить быстрее и вдруг иссяк:

– На сегодня всё, ребята…

Он подошёл к Оле, бравшей марлевую салфетку пинцетом с лотка, и сказал негромко:

– В клуб вечером придёшь?

– У меня дежурство, – ответила Оля, не отрывая глаз от лотка.

Подойдя к ней сзади, Юрка полуобнял её и пропел:

– Оля, ты помнишь наши встречи…

Оля освободилась из его рук со сконфуженной улыбкой.

– Бросьте шутить, Юра, – сказала она, поводя своими голубыми чуть навыкате глазами.

А Юрка уже взял со стула баян и, пытаясь пройти боком, слегка шлёпнул Олю, наклонившуюся над Зацепой, сзади по халату.

– Олечка, уберите вашу попочку, – сказал он негромко, но так, что все слышали.

У Оли зажглись щёки, а Поливанов хмыкнул ехидно.

– Скажете тоже, Юра, и при детях… – смешалась Оля.

– Я человек простой, – сказал Юрка, поправляя на плече ремень от баяна. – Мне сейчас некогда, – обратился он к ребятам, – а после полдника я ещё приду поговорить с вами, особенно с Костей, ведь я должен за него поручиться. И принесу текст торжественного обещания, вы его все выучите. Будем считать, что вы начали подготовку в пионеры. – Последние слова он произнёс торжественно, как с трибуны, и чуть вразвалочку, с баяном на плече вышел из палаты.

Глава седьмая
В КИНО!

олдник раздавала Маруля. Она внесла на подносе дымящиеся миски с чаем. В Москве чай давали в беленьких поильниках, и так удобно было, не обжигаясь, тянуть его из носика. И в дорогу поильники взяли. Но за месяцы эвакуации они лишились сначала ручек, потом носиков, приходилось пить через край. Потом поильники и вовсе побились. Остались миски алюминиевые – им всё нипочём, они вечные.

Маруля ставила каждому миску на грудь поверх одеяла и бормотала себе под нос: «Смотри не пролей… наш сосед… пошёл в баню… шайкой ошпарил». Она имела странную особенность: начинала рассказывать, а кончить не могла. Не то что Настя. Та, лишь бы настроение подошло, прямо соловьём разливалась. У Марули же выходило что-то невнятное, тягучее, с обрывами, вроде мычания: «Вот у нас в соседнем доме Лёха Петляев… ммм…» И разом забывает, о чём начала. «Тётя Маруля, а что Лёха?» – полюбопытствует кто-нибудь. «А я разве что говорю?» – вдруг пугается она. И опять: «Я тоже в корыте кофту стирала-стирала… ммм…» И никакого рассказа. «А у нас давеча Петрович взял оглоблю за сараем…» – и опять мычание.

Даже смеяться над нею, доводить её было неинтересно. Она не сердилась и тупо смотрела мимо, будто не на тебя, а на матрац. Но вдруг, исполнившись благодушием, запевала открытым звуком, по-деревенски:

 
Дам коня, дам булат,
Дам винтовку свою.
А за это за всё
Ты отдай мне жену.
 

Маруля собирала пустые миски, когда Оля внесла на подносе коричневую плитку в ровных квадратиках, напоминавшую шоколад.

– Уже выпили? – удивилась она. – А я вам гематоген несу, – и стала ломать плитку на тумбочке – по две дольки каждому. По две ириски, как говорили в палате. Хотя какие это ириски, если кто знал настоящие довоенные ириски?

Ганшин хорошо помнил эти твёрдые, сладкие, тянущиеся на зубах, долго таявшие во рту кубики. Отец покупал их целую горсть с лотка разносчиков, когда они вместе на демонстрацию ходили.

Ганшину вспомнился майский синий день и как они идут с отцом вдоль набережной в толпе праздничного народа. У отца красный бант в петлице, а над Севой – голубой шар, примотанный ниткой к пуговице пальтишка, одна ириска тает во рту, другая зажата в кулаке и ждёт своей очереди. Когда это было?

А теперь, считай, и гематоген радость. Его дают два раза в неделю к чаю – мягкий, горько-сладкий и не тянется, а жуётся кусочками. Никакого сравнения с ириской. А всё же вкусно.

Правда, одна долька идёт Косте. Это на днях голосованием решили. Всё равно все ему должны – кто марки, кто щелбаны. А он предложил: вместо щелбанов – все долги прощаются – по дольке гематогена. Никто не возражал, собрали по ириске. Но когда в другой раз гематоген давали, все уже снова должны были ему щелбаны, и он опять подтвердил: собирай.

«А у кого долга нет?» – вскинулся Поливанов.

«Всё равно гони, – сказал Костя спокойно, – в счёт будущего. Сегодня не должен, а завтра так и так на спор проиграешь».

Поливанов вякнул было, что один раз – и всё, как тогда договаривались, и Ганшин был с ним согласен. Но Костя сердито замигал белёсыми ресницами.

«На-кася выкуси, – сказал он и показал фигу. – Стал бы я из-за одного раза вам щелбаны прощать. Тогда уж условимся наперёд: десять щелбанов – д-долька».

Никто не стал спорить. А почему? С Гришкой Костя делится – Гришка молчит. Зацепа, как новенький, не в счёт. Жаба подпевает всегда. А Игорь и Ганшин ругаться не захотели, – так и вышло. Севка было заикнулся, что несправедливо, а Костя всё под голосование подвёл. «А если голосовать – справедливо?» – «Ну?» – «Голоснём, рёбушки». Все за Костю и проголосовали. Игорь поколебался, но видит, кругом руки подняли, и он потянул. И Ганшин.

«А если уж проголосовали, то закон, – заключил Костя. – Сам же говорил, – обратился он к Ганшину, – с голосованием, тогда правильно».

С того дня стали Косте, едва скажет, отдавать по дольке, но общий счёт щелбанов уменьшался мало: Костя успевал выигрывать на спор новые, переводил долги с того, кто должен много, на тех, кто меньше должен. В конце концов все рукой махнули: отдавай без слов одну дольку законную, и всё тут. Другая всё равно тебе останется, так чего жадничать?

И сейчас на Костиной постели, едва Оля вышла, рядом с подушкой собралась горстка коричневых гематогенных кубиков. Штуки четыре он сразу отправил в рот, а остальные в мешок спрятал, до вечера.

Стали ждать Юрку Гуля. Но ещё прежде в палату ввалился Толяб. Он заскочил, как всегда, с коробкой под мышкой, однако открывать её не стал, а с порога объявил новость: после ужина наверху, в большой палате, – кино! От нижних палат тоже возьмут по одному человеку, он сам слышал.

Кино! Да уж позабыли, что такое бывает. До войны показывали два раза в месяц – свозили всех в вестибюль и на стенке крутили. А как война началась, Ганшин и не видел кино ни разу. И вот, Толик говорит, передвижку из района притянули и будут показывать в бывшем школьном зале санаторским и заодно солдатам из госпиталя, кто ходить может.

Приветственно взмахнув костылём, Толяб исчез, а ребята, перебивая друг друга, стали говорить, кто какие картины видел. Вспоминали психическую атаку в «Чапаеве», и как Чкалов под мостом на самолёте пролетел, и в «Якове Свердлове» как он на ярмарке за сапогами на скользкий столб лезет. Гадали, что сегодня покажут. Но никто не решился спросить вслух, кому из них смотреть.

Прибежал запыхавшийся Гуль, принёс листок с торжественным обещанием и собрался было дальше мотать, но Костя ему напомнил:

– Юра, ты же обещал со мной говорить о вступлении.

– Не сейчас, меня в клубе, в посёлке, ждут.

– Ну, Юрочка, ну на десять минут, – взмолился Костя.

Юрка присел боком на его кровати:

– Ну?

– Что ну? – удивился Костя.

– Какие вопросы?

– Ты же обещал со мной отдельно поговорить.

– Так… – задумался Юрка, и его прыщавое красное лицо посетило выражение сосредоточенности. – О том, что надо крепить пионерскую дисциплину, ты знаешь. Текст обещания подзубришь… Что ещё? Ну, твоя главная задача подтянуть ребят, быть им примером, соблюдать порядок на постелях, не сорить на пол…

Юрка постепенно разогревался и начинал говорить как заведённый.

– И главное, никакой круговой поруки. Твой товарищ поступает неправильно, что должен сделать его друг? Плохой друг скроет твою ошибку и тем окажет плохую услугу. Хороший друг выведет на чистую воду, скажет сестре, учителю, пионервожатому, и все вместе помогут ему исправиться. Коллектив – лучшая школа. И тут нужно мужество. Ребята будут кричать: выдал, продал и другую чепуху. Товарищ Сталин учит: никакой поблажки слабостям, всё открыто и честно. У Павлика Морозова отец был кулак – отец! Только подумай! А он не испугался, поступил как патриот, поставил долг выше слюнявого родства. Так каждый из нас должен. Бывали случаи, когда, – тут Юрка обвёл глазами всех ребят и голос понизил, – педагоги поступали неправильно, неверно ориентировали детский коллектив. Пионер и здесь бы не смолчал. Перед войной в Сокольниках работал главврач Зиновий Петрович, говорили – основатель санатория… Только ребята никому, я говорю вам о том, о чём болтать не надо. Так вот, разоблачён как шпион. Потом выяснили – мучил детей, затягивал сроки лежания.

У Ганшина всё оледенело внутри. Увидев испуганные ребячьи физиономии, Юрка притормозил.

– Ну, таких у нас теперь нет, – объяснил он, – и говорить об этом нечего.

– Вот Зоя Николаевна… – неожиданно вставил Костя.

– Что Зоя Николаевна? – заинтересовался Юрка.

– Про бога говорила и вообще…

– Кому говорила? – остановился на полном ходу, что-то соображая, Юрка.

– Да вот Ганшину, и я слышал.

И Костя рассказал, что узнал недавно от Ганшина, про тот ночной разговор под звёздами.

В палате стояла тишина гробовая, даже Жаба перестал раскачивать кровать.

– О-о! – зацокал, покачивая головой, Юрка. – Зоя Николаевна прекрасный педагог, однако позволя-а-а-ет… И вы хороши, если не дали ей отпора. Вы же завтрашние пионеры и отлично знаете, что бога у нас нет. И если учитель заблуждается…

– Да нет, я ничего такого не говорю, – спохватился вдруг Костя. – Это так, случайный разговор вышел.

– В наши дни, когда люди гибнут на фронте, страна напрягает все силы для победы, ничего случайного нет, запомни это, Костя, – твёрдо возразил Юрка.

Костя уж не рад был, что начал, и лежал теперь с расстроенным лицом.

– Ну, ребята, сразу обо всём не переговоришь, – вскочил с его постели Юрка. – Я пошёл. А вы подумайте о плане работы будущего звена, о том, как помогать друг другу, вытаскивать отстающих.

– А на кино кто поедет? – заорал Жаба.

– Это вы сами, ребята, решайте, я попрошу ещё Изабеллу Витальевну к вам зайти, она скажет, – произнёс Юрка и был уже одной ногой в коридоре.

Костя повернулся к Ганшину:

– Ты что, Гашка, думаешь, я зря про Зою сказал?

Ганшину было не по себе. Чепуха понеслась в голове, какое-то колесо с крутящимися спицами. Всё смешалось: часы Фортунато, и слова Зои Николаевны, когда она показывала звёзды, и слова Юрки, что каждый должен, и Павлик Морозов, и мучающий детей Зиновий Петрович. Кому верить? И как всё это соединить, собрать, зажать, словно песок в горсти?

– Я вообще-то к ней хорошо отношусь, – смущённо бормотал Костя. – Ты не думай. Ну, что она такая скучная дура и на арифметике ко мне придралась.

– А всё ж зря ты её выдал, – неожиданно для себя пробормотал Севка и испугался. Таких слов Косте не говорили.

– Я выдал? Я выдал? – возмутился Костя. – Я только сказал, что было. Ты вот промолчал и остался сбоку припёку. А я, если хочешь знать, за тебя говорил. Мне что, я тебя спасал. Если бы старшие узнали, ты бы отвечал, что скрыл. И вообще, думаешь, мне приятно было…

«Опять он прав, – с тоскливым восхищением подумал Ганшин. – Что я за несчастный такой, что ни в чём разобраться не могу».

А Костя уже одолел минуту смущения.

– Хотите, я вам испытание сделаю? – обратился он к ребятам. – Пусть каждый скажет, только, чур, не врать, кого он больше всех на свете любит.

– Я мать больше всех люблю, – сказал, подумав, Гришка и насупил чёрные брови.

– И я маму… нет, маму и отца поровну, – сказал Поливанов.

– И я, как Игорь, – поспешил с облегчением Ганшин. Трудный всё же вопросик! Маму скажешь, отец обидится, отца назовёшь, а где мать?

Костя дальше слушать не стал.

– А теперь скажите, кого вы больше любите – Сталина или маму? – и с торжеством оглядел все лица.

– Сталина, – вздохнув, покорно сказал Гришка.

– И я, и я! – закричали ребята.

Мысль Севки билась, как пойманная птица. Как объяснить? Маму он любит больше всех, больше всех на свете, и потом отца, потом дедушку. Но ведь он знает, что все, решительно все больше всего любят Сталина. И он его любит. Но на втором месте. А разве можно сказать, что на втором? Разве Сталин может быть вторым? Но как же мама? И он упавшим голосом подтвердил:

– И я.

О Зое Николаевне никто уже не вспоминал, и Костя стал насвистывать марш из «Весёлых ребят».

– А мы не решили, кому в кино ехать, – напомнил вдруг Жаба.

Все поглядели на Костю.

– Надо голосовать, – сказал Костя, – кого решим, тот и поедет.

– А на следующее кино кто? – полюбопытствовал Игорь, понимая, что сегодня ему уж ни в коем случае не попасть.

– А на следующее установим очередь, – объяснил Костя, – чтобы всем по разику. Так будет правильно. Мы, сударь, имеем слабость соблюдать правила чести, – добавил он тоном Атоса.

Тут же и руки подняли: Косте ехать сегодня, в следующий раз Гришке, потом Ганшину, потом Поливанову, потом Жабе и, наконец, Зацепе. Да никто и не сомневался, что так будет: каждый знал своё место и заранее был с ним согласен.

– Только, братва, закон палаты – не трепать старшим про очередь.

«Закон палаты» было словечко, народившееся в последние дни. Когда Костя бил щелбаны, он приговаривал смачно: «Закон, ещё закончик». Вот и пошло. Стоило теперь сказать: «Закон палаты», – и значило, что надо отдать Косте гематоген, уступить очередь на книгу, оборвать игру с соседом и сыграть в шашки с Костей, если тому захотелось. И молчать, главное – молчать, чтобы взрослые не пронюхали.

«Но отчего про Зою можно было сказать, а про Костю молчи?» – подумал Ганшин и сам себе удивился. Даже шёпотом, вечером, во время дружеских разговоров с Игорем, не решился бы он этим сомнением поделиться. Нечего умничать. Да и разница ясней ясного. Одно дело о взрослом наябедничать – пусть сами расхлёбывают, на то они и старшие. А другое – о своих. И потом, Костя-то в бога не верит. Его через неделю в пионеры примут.

Изабелла Витальевна вошла в палату тихо, незаметно и остановилась рядом с кроватью Зацепы, сутулясь больше обычного и всматриваясь в лица ребят.

– Изабелла Витальевна, сегодня кино? – выкрикнул Жаба.

– Да, кино… – сказала она медлительно. – Вот я и думаю, заслуживаете ли вы, чтобы из вашей палаты тоже кино смотрели.

– Ещё бы… А чего мы? – зашумели ребята.

– Ну, а кто, по-вашему, должен ехать?

– Костя! Костя! – враз закричали Жаба и Гришка.

Остальные молчали.

– А ты, Костя, как думаешь?

– Я что? Я как ребята скажут, – сказал Костя, помигав короткими белыми ресницами, и отвернулся к Гришке с видом незаинтересованным.

– Ах, какие мы скромные, – заметила Изабелла, глядя на него в упор, и, пошутив, даже не осклабилась, как обычно.

Костя надулся и ничего не ответил.

– А как ты, Костя, с пионервожатым договорился? – снова пристала к нему Изабелла.

– Да никак. Я вообще про кино с ним не говорил.

– А про что говорил?

– А ни про что! – смутился Костя.

– Так совсем ни про что? – настаивала Изабелла. – А он сейчас о тебе сказал в учительской: такой боевой, принципиальный, остро думающий мальчик. Мы с ним интересно поговорили.

Костя молчал.

– Значит, я – не я, и кобыла не моя, и я сам не извозчик, – сказала Изабелла.

Она обвела глазами ребят, но никто не смотрел на неё и не отозвался на её остроту. Только Поливанов хмыкнул в кулак.

– Ну, ладно, – сказала Изабелла решительно и выпрямилась. – Пока никто из вас ни в учёбе, ни в поведении таких успехов не показал, чтобы его отличать, так пусть решает случай. Нарежем шесть бумажек, и кто вытянет жребий, тот поедет. Согласны?

– Согласны, – выкрикнула палата.

Изабелла скатала узкие газетные полоски, бросила их в карман халата, перемешала на ощупь и стала подходить боком к каждой кровати, чтобы ребята тащили. Бумажки условились разворачивать одновременно.

Пусто… Пусто… Пусто…

Жребий вытащил Ганшин.

Костя посмотрел на Ганшина коротко и недобро, губы его дрогнули.

– Изабелла Витальевна, можно, я уступлю Косте? А сам в другой раз, – выдавил Севка.

– Правильно! Пусть Костя едет! – снова закричали ребята.

– Нет, друзья, жребий есть жребий, – твёрдо сказала Изабелла. – Ганшин вытянул, он и поедет. Косте повезёт в другой раз, поедет Костя. Я сейчас няню за тобой пришлю, – обратилась она к Ганшину. – Приготовься. Кино длинное. К ужину не успеешь, тебе оставят.

Изабелла ушла, а Ганшин не знал, радоваться ли своему счастью. Вроде получилось, что он против всех и закон нарушил.

– Костя, может, всё же ты поедешь? Я няне скажу, чтобы тебя взяли, – насильно улыбаясь, предложил Ганшин.

– Нетушки. Ты вытянул, ты и смотри, – отрезал Костя и, отвернувшись, стал подробно объяснять Гришке, как садятся на воду гидропланы, тот ещё утром об этом спрашивал.

Пока Ганшина отвязывали, несли с гипсовой кроваткой по лестнице на второй этаж и устраивали на сенном тюфяке у двери в большом полутёмном зале, на душе у него было муторно; беспокойство и растерянность волочились за ним хвостом. Но вскоре он забыл обо всём. По комнате плыл приглушённо-радостный гул. В дверях, растопырив костыли, с улыбкой во всю рожу, стоял Толяб. Мальчики старшего отделения, хозяева большой палаты, негромко переговаривались, ожидая волшебного мгновения, когда на растянутой сдвоенной простыне загорится жёлтый прямоугольник, раздастся музыка и побегут титры. В заднем ряду, держась за спинки кроватей или примостившись на подоконнике, стояли и сидели красноармейцы в гимнастёрках, кто с рукой на перевязи, кто с забинтованной головой, – это пришли легкораненые из госпиталя. Ребята из нижних палат лежали прямо на полу, на сенных подстилках вдоль стены. Рядом с Ганшиным оказалась девчонка. Он, кажется, узнал её: это была Ленка Бугреева. Она поднялась на локтях, потом обернулась к Севке:

– Тебе так видно? – спросила она. – Я не загораживаю? – и внезапно просияла улыбкой во всю ширь лица и тут же, смутившись отчего-то, поправила светлую прядку на лбу.

Если бы рядом были ребята из палаты, он, наверное, должен был бы с презрением отвернуться от девчонки. Но сейчас их никто не видел, и её радость передалась ему.

Свет погасили, аппарат застрекотал, и мелодия вальса до краёв заполнила большую комнату, вылетела в коридор, прорвалась за покрытые инеем стёкла и, казалось, понеслась над холмами, над затерянной в снегах Белокозихой.

Красивый город, иностранные вывески, старинные экипажи, люди у дверей маленьких магазинчиков и кафе… Ганшин понял, что молодой музыкант полюбил дочку кондитера, а потом его полюбила знаменитая певица. Лошади скакали по парку, солнце падало сквозь вершины деревьев яркими пятнами на траву, героиня в широкополой шляпке покачивалась в коляске на дутых шинах рядом с молодым музыкантом, по городским улицам сновали люди во фраках и цилиндрах. Начинался какой-то бунт, кто-то объяснялся в любви, взмахивала дирижёрская палочка, и беспечные люди прямо на площади танцевали упоительный вальс.

Время от времени изображение исчезало, и экран светился пустым прямоугольником. Зрители терпеливо ждали в полутьме, когда механик поставит следующую катушку. На шестой или седьмой части Ганшин вдруг завертелся беспокойно: сколько там до конца? Ведь надо возвращаться в палату. А как ещё его встретят? Разве кино того стоит? И не про войну – рассказать нечего. Он поймал себя на том, что прилежно смотрит на экран, но ничего не видит. Все его мысли были о расплате. «Не думай, не думай, смотри». Сколько минут он отсутствовал – три, пять? Что-то, кажется, пропустил. Опять появилась дочка кондитера и зачем-то пришла к сопернице, красивая певица уезжала на большом белом пароходе… Но тут снова закрутилось в голове, что спросит Костя, как он ему ответит… Наверное, сначала все будут молчать – с чего начать тогда?

– Сапожник, рамку, – закричали раненые, кто-то засвистел в два пальца. Проскакивавшая вверх картинка вернулась на место.

Ганшин ощутил вдруг, что его замутило. Запах прелого сена, который сначала показался ему приятным, отвратительно сочился из тюфяка, на котором он лежал, и вызывал спазмы в желудке. Он уже не смотрел на экран и боялся одного: лишь бы не вырвало. Вот будет позор! И тут ещё Ленка! Скорей бы всё кончилось. Он нетерпеливо пересчитывал части: десятая, одиннадцатая… Кажется, говорили двенадцать частей. Ах, побыстрее бы!

А старый композитор стоял на балконе дворца рядом с императором, его приветствовали восторженные толпы, и под звуки восхитительного вальса где-то в облаках проплывала тень его возлюбленной.

Зажгли свет. Стоявшая у дверей сестра сморкалась в платок. Тихо переговариваясь и стуча костылями, стали расходиться раненые. Над ганшинским тюфяком наклонилась Маруля.

– Кино понравился? – спросила она.

Ганшин кивнул неопределённо.

– У, чёрт. Девушка бросил… А та шляпу надела и летит, – объяснила ему она.

Подхватив Ганшина под гипсовую спину и чертыхаясь на каждой ступеньке, Маруля снесла его по лестнице вниз.

В палате, против ожидания, его встретили миролюбиво.

– Ну, что? – сказал Костя. – Рассказывай, как кино.

– Дрянь, для девчонок, – ответил Ганшин.

– Я вам говорил? – обернулся Костя к ребятам.

Принесли остывший ужин. О еде не хотелось думать, но Маруля совала упорно, и пришлось взять пшённые биточки с чем-то белым и кислым поверху. Глотая холодные, скользкие куски, Ганшин почувствовал, что тошнота снова подступает к горлу. Он хотел вынуть из мешка, висевшего в головах, полотенце – вытереть рот и вдруг встревожился: а где шарик? Рука не находила его, наверное, в угол закатился. Ганшин привычно выщупал мешок снаружи – шарика не было. Тогда он снова запустил руку по локоть в сумку, так, чтобы доставать дно: пальцы хватали одни сухие хлебные крошки.

– Братцы, у меня шарик пропал, – растерянно сказал он.

– Ищи лучше, – отозвался Костя.

– Да нет, правда пропал.

– А ты с собой не брал? – спросил Игорь.

– Не брал.

– Ну и дурак, одно можно сказать…

– Игорь, брось, это ты взял? – с надеждой в голосе спросил Ганшин.

– Да не брал я.

– Дай честное слово.

– Че-е-естное слово.

– Поклянись.

– Фиг тебе, – обиделся Игорь.

Нет, Игорь взять не мог. И на Костю не похоже. А Жаба не добрался бы.