Текст книги "Закон палаты"

Автор книги: Владимир Лакшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Глава девятая
КУПИМ ТАНК

ейчас, сейчас, – говорил Севка, не поворачивая головы к Евгении Францевне и книгу не выпуская из рук.

– Не сейчас, а сейчас же.

«Авиация фашистов опоздала перерезать путь тяжёлым эскадрильям майора Петрова. Гудящие громады зашли правым крылом и обогнули огневой вал фронта. Красные бомбы легко подавили две батареи…»

Перед самым мёртвым часом Ганшину удалось снова выпросить «Истребитель» у Кости – и вот звонок на дневной сон.

– Ганшин, что я сказала?

– Евгения Францевна, ну пожалуйста, ну до главки только, – умоляюще протянул Ганшин.

«Следующий эшелон расстрелял из пулемётов закопошившихся среди разбитых орудий людей. И грянула красная артиллерия мощными, неслыханными огневыми ударами…»

– Нет. Ты сказал «сейчас», будь хозяином своего слова.

– Ну, только до конца страницы… Я сказал сей час, а не сию минуту.

На отговорку Евгения Францевна рассердилась, выхватила книгу и унесла её на тумбочку у противоположной стены, в ногах у Зацепы, где прежде коптилка стояла.

Костя укоризненно взглянул на Севку: балда, теперь выручай книжку. Если бы вовремя спрятал, можно было ещё втихую на мёртвом часе почитать. Книгу раскрытую пристроить у плеча, накрыться с головой, одеяло домиком, только маленькое окошко для света оставить – и чеши. Правда, неудобно, душно, глаза в полутьме, косить надо, да ещё каждую минуту ожидай – войдут и одеяло сдёрнут. Ну да ладно, теперь что говорить: ищи-свищи.

А спать днём – всё равно не заснёшь. Ганшин сколько раз пробовал: и просто с закрытыми глазами лежал, и до ста считал – не выходит. Как быстро летит время, если о нём не думать! А если думать, кажется, никогда этот час не кончится. И разговаривать нельзя – Евга по коридору между палатами ходит.

Разве что шёпотом.

Ганшину сделалось вдруг жарко, и он раскрылся по пояс. Одеяло свесилось и стало мести пол.

– Ты что, с ума или с глупа? – спросил тихонько Поливанов. – Не холодно? – И он оглянулся на заледеневшее по краям окно.

– Не-а, я могу весь мёртвый час так пролежать, – неожиданно для себя похвалился Ганшин.

– Ну да! – шёпотом сказал, повернувшись к нему, Костя. – Спорим, не пролежишь?

– Спорим. На что?

– На «челюскинцев». («Челюскинцы» была серия марок, которую недавно прислали Севке, она ещё не перекочевала в Костин мешок.) До звонка голый пролежишь, десять французских колоний отдаю.

Спор сладился. Ганшин совсем сбросил одеяло, простыня повисла вслед, прикрывая одни торчащие ступни.

В палате было тихо – не дай бог, Евга накроет, – но никто и не думал спать. Десять пар глаз жадно следили за исходом поединка.

Ганшин твёрдо решил держаться. Лебедеву в фашистском плену было похуже, а он всё вынес, не выдал наших секретов… На счастье, Евга пока не объявлялась. Становилось, однако, прохладнее. Струйки холода поднимались от коленей к животу и бежали по рукам ознобом – холодные, противные мурашки. Чтобы время не тянулось так медленно, Ганшин попробовал считать до тысячи. Проползли, наверное, минут пять, потом десять. Что-то заскреблось в горле у Ганшина, защипало в носу, и он понял, что сейчас чихнёт. «Да ведь я после ванной», – вдруг вспомнил он. Что-то заходило у него в носу и потекло в глотку.

Костя заскучал и недобро посматривал на Севку.

– Ладно, укройся, – великодушно разрешил он.

Но Ганшин не шелохнулся. С какой стати, если столько пролежал?

Он мелко дрожал всем телом, но со злым упрямством повторял про себя: не сдамся, не уступлю.

– Укрывайся! – громким шёпотом снова сказал Костя. – Я ничью предлагаю.

Похоже, он боялся проиграть.

Ганшин лежал, весь покрытый гусиной кожей, пытаясь удержать маршевую дробь, которую выбивали зубы.

– Кончай, Севка, – поддержал Костю испуганный Игорь Поливанов. Спор принимал нехороший оборот.

– Вот что, – произнёс Костя неожиданно, – ты мне всё равно проиграл, потому что я спорил, что ты пролежишь голый, а ты ведь рубахи не снял. Ну, так и быть, пусть ничья.

Ганшин едва не расплакался от обиды. Но у Кости правота железная – скажет, не возразишь.

Севка молча подтянул, захватив с пола пальцами здоровой ноги, простыню и одеяло. Закрывшись с головой и жарко дыша в ладони, он стал понемногу согреваться…

Вот и мёртвый час проскочил, а после полдника кое-что хорошее ожидалось. Говорили с утра ещё, что в дежурке разбирают почту, там писем навалом. А потом Изабелла обещала привести настоящего военного, командира РККА. О нём давно все рассказывали. На войне он командовал артиллерийской батареей, приехал долечивать в тыл тяжёлые боевые ранения и в Белокозихе сразу стал знаменитостью: по званию капитан и только-только с фронта.

Но прежде возник Юрка Гуль с защитного цвета сумкой на боку. Он зажёг свет, прогоняя ранние сумерки, и объявил, что пришёл знакомить будущих пионеров с правилами противохимической защиты. Он натянул себе на лицо резиновую маску, отчего стал похож на слона с мотающимся хоботом. Большие круглые стёкла закрывали глаза, а на месте носа оказалась толстая серая трубка, собранная в гармошку.

Юрка попробовал что-то сказать, но из-под маски раздалось одно гнусавое ворчание. Палата громыхнула смехом. Гуль сорвал маску с красного прыщавого лица и почему-то рассердился.

– Вы не уважаете честь пионерского звена! – запальчиво закричал он. – Немедленно ухожу в другую палату.

Все испугались, что он унесёт противогаз, и дружно запротестовали. Его так жалостно просили объяснить действие этой штуки и хоть немного дать подержать её, что Гуль смилостивился.

Первым надевал противогаз Гришка, потом Костя, наконец, дошло и до Ганшина. Растянув послушную резину, он напялил зелёную маску и с трудом сделал первый вдох. Слабые лёгкие не могли продышать сквозь уголь, которым была наполнена сумка. Дыхание становилось всё короче, стёкла запотевали, резина хлюпала у носа и щёк, и пришлось сбросить маску, чтобы не задохнуться.

– Лучше всех у Гриши выходит, – отметил Гуль. – Надо, ребята, тренировать себя на задержку дыхания и сильный вдох. В боевых условиях противогаз нельзя снимать, пока не покинешь зону заражения газами. Непосредственно вам пока это не грозит, химическая война ещё не объявлена, но советские дети ко всему должны быть готовы. Будь готов к труду и обороне – вот наш девиз!

Противогаз рвали друг у друга из рук Поливанов и Жаба, а Юрка тем временем подошёл к Ганшину и протянул ему картонный узкий коробок. На нём был нарисован цветной забавный человечек с ведёрком и кистью в руках. Это были краски!

– Вот, с сегодняшней почтой тебе прислали, – сказал Юрка, наклонившись над постелью Ганшина и доверительно понизив голос. – К сожалению, коробка некомплектная. Родители, что ли, так послали или в дороге потерялось? Бандероль надорванная пришла. И перевод там ещё на двести рублей – я Изабелле Витальевне отдал.

– А письма от мамы нет? – спросил Ганшин. Он привык, что с бандеролями приходили и письма.

– Письма почему-то не было, – ответил Юрка. – На почте много теряют. Надо разобраться, я с директором поговорю. Вот у девочек тоже: Лякиной родители четыре блокнота послали – пришло два, Бухарцевой выслали двадцать открыток, а получили десять. И книги не все доходят. Может, военная цензура не пропускает? – наморщил лоб Юрка.

Но Ганшин уже его не слышал: он разглядывал краски. Синей и красной, жалко, нет – только оранжевая, зелёная, коричневая, фиолетовая… Зато в особом отделении тоненькая пушистая кисточка. Эх, порисуем!

А Гуль снова поднял руку, призывая ребят к тишине.

– Внимание! Жабин, отдай противогаз… Поливанов, не тяни трубку. Ти-хо! Вы знаете, все советские люди в тылу помогают фронту. Не только работают ударно, а шлют посылки с продуктами бойцам, вяжут варежки, носки, кисеты. Простой колхозник Ферапонт Петрович Головатый передал сто тысяч рублей в фонд обороны. Ему товарищ Сталин лично благодарность прислал, все газеты писали. У нас в крае тоже начат сбор денег на танковую колонну, и санаторий не останется в стороне. Каждый трудовой рубль – вклад в нашу победу. Кто хочет подписаться?

Ребята изумлённо молчали.

– А если денег нет? – первым решился Костя.

И все зашумели: «Ещё бы не хотеть…», «Мы бы тоже…», «А где деньги взять?».

– Ну, положим, некоторым родители посылают, – сказал Гуль. – Что я, не понимаю, что у вас при себе нет. Вам денег не положено держать. Но ведь подписаться вы можете. А тот, на чьё имя родители переводят, по вашему желанию обязан выдать в фонд обороны.

Все посмотрели на Ганшина. Он густо покраснел.

– Я что же, я согласен.

– На сто рублей подпишешься? – спросил Гуль.

Севка кивнул. В первую секунду ему стало немножко не по себе: не то что жалко, а не обиделась бы мама. Но тут же он устыдился: чего раздумывать? Ганшина затопила вдруг волна гордого удовольствия. Он сам, как взрослый, помогает фронту.

– А если на сто пятьдесят? – выпалил он неожиданно для себя.

– Ну что ж, отлично, – одобрил Гуль.

– А можно на двести рублей, Юра? – снова спросил Ганшин, замирая, как азартный игрок от счастливого риска. Ему страстно хотелось теперь по-своему распорядиться деньгами, помочь защитникам родины, всё отдать, всем пожертвовать.

– Конечно, можно, – поддержал его Юра. – Мне Изабелла Витальевна сказала, что у тебя триста с лишним родительских.

– Сева, – сказал вдруг, жалостно мигая куцыми белёсыми ресницами, Костя. – А мне пятьдесят рублей не продашь? Я тебе французские колонии отдам, те, на что днём спорили, и ещё тридцать открыток.

Ганшин был в каком-то весёлом угаре.

– Конечно, продам. Юра, запиши, Костя пятьдесят вносит.

Но тут и Поливанов попросил – ему тоже мама писала, что высылает перевод. А пока взаймы пятьдесят, а?

Ну, как откажешь другу? Бери, Игорь, сколько просишь, вноси на танковую колонну!

– И мне, и мне, и мне! – закричали Жаба, Гришка, Зацепа. Но им давать – велика честь. Больно жирно будет. Да и денег вроде не осталось.

– Ладно, ребята! – остановил разгоравшийся базар Гуль. – Молодцы. Вижу, в седьмой палате лежат патриоты. Да я в вас и не сомневался. Всё для фронта, всё для победы! Наш танк поможет бить врага. Кто знает, может, и мы телеграмму от товарища Сталина получим. А Севу Ганшина отметим особо, вынесем ему благодарность и ко дню Красной Армии, двадцать третьего февраля, – в пионеры.

Подойдя к тумбочке, Гуль стоя стал заполнять какой-то лист. Лицо его выражало глубокую сосредоточенность, а уши, и вообще-то напоминавшие крылья, ещё больше разлетелись в стороны.

В эту минуту в палату заскочил, далеко выбрасывая костыли при каждом шаге, Толик Белоусов. Остановился рядом с Жабой и, дурачась, запел:

 
Хорошо тому живётся,
У кого одна нога.
И портяночка не трётся,
И ботиночка одна.
 

Все заулыбались. Толик поздоровался и спросил:

– Рёбушки, вас на танк подписывали?

– Подписывали, – ответил за всех с показным равнодушием Ганшин.

– Я бы тоже подписался. Никто пять рубликов взаймы не даст?

– Держи карман шире, – сказал Костя, – у нас у самих больше нет. Да ты и не отдашь, с тебя взять нечего.

– А я вам стеариновую свечку достану, – пообещал, понизив голос, Толяб. Он воровато оглянулся на Юрку, всё ещё возившегося у тумбочки. Но тот, похоже, не слышал.

Никто на предложение Толяба не отозвался. Ему вообще уже мало кто верил. Менял Толяб, менял – и весь променялся. Последний раз доску свою клетчатую с дырочками променял Косте на сто щелбанов. Костя сразу перевёл щелбаны на Жабу, и Толик ему отщёлкал: лоб у Жабы медный, только и вся радость. А теперь прыгает с пустыми руками.

– А я что зна-а-ю! – протянул заманивающе Толяб. Ему теперь только новостями и торговать. – Зоя Николаевна больше уроков вести не будет… Она теперь не учительница. Её в кастелянши перевели и вместо Наточки нас стричь.

– Юра, верно? – заволновались ребята.

– Верно, – подтвердил Гуль, подняв голову над бума гой. – Проверили – не отвечает квалификации. Зачем она бралась вас испанскому языку учить? И чего, чудачка, придумала. Пуэрко, – фыркнул Юрка, – «свинья»… Надо же, наука… И вообще не соответствовала. Она и так на ниточке держалась.

– А куда же её? – спросил растерянно Поливанов.

– Толик правильно сказал. Парикмахерскую машинку осваивает, стричь вас будет. Хлебные карточки – они всем нужны. Мария Яковлевна пробовала её защищать: «старые кадры, старые кадры», но Ашот настоял. Кремень-мужик! А арифметику и географию буду я у вас временно… Аста ля виста!..

Юрка забрал у Жабы противогаз и, приобняв за плечи Толика, увёл его из палаты, расспрашивая по дороге, каким это образом и где именно тот намеревался достать стеариновую свечку. Глупо думать, что он, Юра Гуль, ничего не слышал.

А Ганшин весь ещё был переполнен счастливым возбуждением. На животе лежал присланный мамой коробок с красками. Он перебирал их, вынимая из картонных гнёзд, и расставлял по-новому. Но главное, он казался сейчас сам себе первым человеком в палате. Что ему Гришка с его бицепсами и вертлявый Жаба, что ему сам Костя, если он и за него отдавал деньги на танк!

Он уже видел в мечтах этот свой танк с красной звездой на башне, грозно лязгающими гусеницами и надписью «Алтаец». Танк летел на полном ходу и стрелял из скорострельной пушки, а из люка высовывался краснощёкий танкист в боевом шлеме, придерживавший древко знамени.

Танкист был совсем такой, каких видел Севка до войны на улице Горького в день парада. Он снова отчётливо вспомнил себя в то майское синее утро, в длинном пальтишке и вязаной шапке, немного смахивавшей на будёновку. Они с отцом только что вышли из дома и остановились у самого устья переулка. Пробравшись вперёд, сколько можно было, Севка застыл в разрыве оцепления, просунув голову под чьими-то скрещенными руками. И понеслись из чёрных раструбов репродукторов боевые весёлые марши, и помчались, цокая копытами, огненные кони, запряжённые в тачанки. Замелькали перед глазами красноармейцы в будёновках, командиры в зелёных фуражках, задрожала земля, грозя пустить трещинами свеже положенный на булыжник асфальт, загремел воздух, глуша живые голоса, и появились, наконец, танки… А у Севки – звёздочка на груди, в одной руке сине-розовая вертушка, в другой – прозрачный малиновый петушок на палочке – счастье!

Ганшин вспомнил, как мечтали все во дворе, чтобы скорее началась война. Настоящая война! Мама с ужасом взмахивала руками, слыша эти слова. А в тот день, когда война в самом деле началась, он лежал с другими мальчиками на верхней террасе в Сокольниках. Перед обходом, во время солнечных ванн, вдруг забегали с озабоченными лицами, зашептались взрослые, и кто-то произнёс негромко: «Война». «Ура-а-а!» – завопила вся верхняя терраса. Ожидалось что-то необычное, весёлое, беспокойное! И потом – завывание сирен воздушной тревоги, буханье зениток, стоявших неподалёку в парке, ночёвки на тюфяках в подвале…

Вспомнил он и лицо мамы, когда она наклонилась над ним, поспешно прощаясь в палате московского санатория – через полчаса их увозили из города. Мама говорила, что не может взять его домой, как некоторых берут. Врачи не советуют, да и сама она не знает толком, куда их учреждение из Москвы поедет. И заплакала. Севка сказал смущённо: «Мама, я не знал, что война – такая гадость» – и тоже заплакал.

Ганшин мотнул головой, прогоняя эти видения. Лучше о другом думать. Теперь его танк будет бить врага. Интересно бы знать, сколько стоит танк? Эх, забыли спросить у Юрки. Ясно, что на его деньги не то что танк, наверное, и пушечку, стреляющую из башни, не купишь. Но хотя бы мушку на стволе – на неё-то Севкиных денег хватит?

Глава десятая
ФУРАЖКА В КАШЕ

авно обещанного гостя ждали, ждали и ждать перестали. Изабелла говорила, что приведёт его перед ужином, а сама прежде завела в девчачью палату. Он там целый час про войну рассказывал. Обидно, и что девчонки в этом понимают? Теперь ему отдохнуть надо, а после он в седьмую придёт.

– Видела я вашего героя в дежурке. Такой представительный, с нашивками, – сказала тётя Настя, ещё пуще разжигая нетерпение ребят. – Сейчас только подкрепится, ему котлетку сготовили, пюре картофельное, спиртику мензурку… Уже кончает.

Изабелла залетела в палату чуть раньше гостя. Велела поправить постели, подтянуться, встретить командира организованно, по-военному.

– Хочу предупредить, у Петра Лукича тяжёлая контузия, ранение осколком в голову. Так что вопросами его слишком не допекайте. К тому же сами понимаете, о многом не расскажешь – военная тайна. Пусть говорит, о чём сочтёт нужным.

– А мы сегодня деньги на танк собирали! – не сумел промолчать Ганшин. – Можно, мы ему скажем?

– Слыхала, слыхала про ваши подвиги, – не отвечая на вопрос, отозвалась Изабелла. И, прищурившись, посмотрела на Севку, так что ему даже не по себе стало. – Мать Ганшина в каждом письме спрашивает, не голодает ли мальчик, не прислать ли денег. А деньги ей, наверное, не на блюдечке подносят… Конечно, дело важное, патриотическое, – спохватилась она. – Мне Юра рассказывал, как вы тут митинговали. Всё для фронта…

Ганшину стало стыдно за Изабеллу. Всегда она так всё понимает, а тут вроде не до конца, не совсем сознательная, что ли.

– Ну, где здесь седьмая палата? – раздался тем временем из коридора мужской, зычный, непривычный голос, и, чуть пригнув голову под притолокой двери, вошёл высокий военный в командирском кителе и с забинтованной головой. В руках он держал фуражку.

– Пионеры и октябрята, смирно! – скомандовала Изабелла.

Все вытянули руки по швам и застыли на кроватях, повернув головы к вошедшему.

– Вольно, вольно, – не торжественно, как-то по-граждански сказал он и остановился в ногах у Зацепы.

Лицо вошедшего было волевое, строгое, но неожиданно он улыбнулся широкой, расточительной улыбкой, и все заулыбались в ответ.

– Ух, какие бузотёры! – И капитан обвёл глазами палату. – Давайте знакомиться. Капитан Ломов Пётр Лукич, одна шпала. Воевал на Юго-Западном фронте, ранен под Харьковом. Контужен. Красная нашивка и две жёлтые – видите? – Капитан показал рукой на грудь. – Обычно спрашивают. Сразу отвечаю: красная – тяжёлое ранение, жёлтые – два лёгких. Долечиваюсь здесь в госпитале.

Ребята глядели во все глаза: перед ними человек с фронта, настоящий герой, раненный вражеским снарядом, в кителе, пропахшим пороховой гарью! О таких они только в газетах читали в рубрике «Боевые эпизоды» – у Кости навалом этих вырезок.

– Ну, что вам, ребята, рассказать? – обратился к ним гость.

– Про войну… – пискнул Жаба.

– Расскажите про боевые эпизоды, – побледнев от волнения, солидно попросил Костя.

– Га! – Капитан снова широко улыбнулся и провёл ладонью по забинтованной голове. – Когда воюешь, ребята, все эпизоды боевые. Я в артиллерии служил. Что в нашем деле главное? Главное – определиться на местности: противник – наши войска! – Капитан энергично разрезал воздух ладонью. – Вышел на позицию. Определяй цель по угломеру. Заряжай! Пли!

Его слушали с пылающими щеками.

– А ребята на войне бывают? – неожиданно звонко выкрикнул Зацепа.

Капитан оглянулся на мальчишку с огромной голой головой и тонкими ручонками.

– Случается. Могу рассказать про одного пацана. Лет тринадцать, наверное, ему было… Тебе сколько? – обратился он к Зацепе.

– Девять.

– А тебе? – спросил он у Кости.

– Ну вот, почти как вы был парнишка. Командование его потом к медали «За боевые заслуги» представило. Родом из-под Житомира. Когда отступали, потерял своих, скитался в прифронтовой полосе и к нашей батарее пристал. А у нас связиста убило, он линию потянул…

Гостя слушали как заворожённые. Слышно было временами, как свистит ветер в неплотно закрытой форточке да потрескивает что-то за старыми обоями на стене.

Мало-помалу осмелев, ребята засыпали гостя вопросами. Интересовались, скоро ли убьют Гитлера и когда ждать революции в Германии? Спрашивали, случалось ли видеть капитану настоящую психическую атаку?

При каждом вопросе капитан насторожённо хмурился, обдумывал что-то, потом широко и дружелюбно улыбался, вызывая встречную волну улыбок, и начинал напористо и убеждённо говорить. Рассказывая, он порою горячился, обрывая себя на полуфразе, что-то вспоминал, вскрикивал и вдруг хрипел, будто петлей перехлёстывало ему горло.

– Пётр Лукич устал, отпустите его, ребята, я же вам говорила, – уже не в первый раз негромко повторяла Изабелла.

Все начисто забыли её предостережения, а ведь она заранее объяснила, что у капитана снесено снарядом чуть не полчерепа, врачи едва вернули ему жизнь и на затылке у него тонкая плёнка кожи, так что долго мучить вопросами его нельзя. Но гость и сам разошёлся.

– Фрицев и Гансов, ребята, мы били, бьём и будем бить. Даже в условиях отступления крепко давали им прикурить… Главное, на местности определиться: противник – свои войска. А скоро начнём наступать. Я лично хочу вернуться скорее в часть.

– Мы тоже на войну хотим, – выкрикнул Жаба.

– Вот и молодцы! – неожиданно поддержал Жабу капитан. – Вставайте скорее, ребята, чего слушать врачей! Меня в госпитале трижды к смерти приговаривали, а я встал и пошёл!

Все яростно, с восторгом аплодировали. Ребята вертели головами, заглядывали друг другу в пламеневшие надеждой лица. Вот это да! Как и все, Ганшин чувствовал, что уже полюбил его, восхищался каждым его словом, преклонялся перед ним и в душе называл не иначе чем «капитанчик», не зная, как получше обласкать.

Но Изабелла решительно вмешалась, чтобы поправить положение:

– Не поймите, ребята, Петра Лукича буквально. Хорошо лежать, слушаться медперсонала – ваш лучший подарок фронту. Правильно я говорю, Пётр Лукич?

Капитанчик, соглашаясь, тряхнул забинтованной головой.

– Слушайтесь старших, ребята, – сказал он, сообразив, что заехал чуть-чуть не туда. – В армии тоже без дисциплины не прожить. А выздоровеете – тогда на фронт!

Игоря Поливанова давно уже томил один вопрос, но он всё не решался поднять руку. Ему хотелось спросить про отца. В палате всем известно было, что отец Игоря, младший лейтенант Поливанов, с июня сорок первого ушёл на фронт, так что и на войне его, конечно, должны знать. От него давно, правда, не было вестей, но мама переслала Игорю в Белокозиху отличную фотографию отца в командирской форме. Фотография была большая, в половину тетрадной страницы, слегка коричневатая, на плотной бумаге. Игорь хранил её среди писем мамы в надёжнейшем месте. В ожидании гостя он заранее вынул её и положил под руку на одеяло.

– Пётр Лукич, – решился наконец Игорь, – вы не встречали на войне младшего лейтенанта Поливанова?

– Поливанова? – Лицо капитана выразило недоумение.

– Отца нашего Игоря, – пояснил Ганшин.

– Позвольте, Поливанова? – переспросил гость, как бы вороша что-то в памяти. – А на каком фронте воюет?

– На юге, кажется. Он маме из-под Киева писал. Вот его карточка.

Капитан подошёл к Игорю, наклонился над ним, и от него слегка пахнуло махоркой и спиртом. Он взял в руки фотографию чернобрового лейтенанта и долго глядел молча на молодое незнакомое лицо.

– Вроде встречал… Было, кажется.

Пётр Лукич кривил душой. Ничего ровно не сказало ему это лицо. Да если бы он где и видел невероятным случаем этого лейтенанта, разве запомнил бы в той сумятице отходных боёв, отступления по горящим дорогам Украины, переправ под бомбёжкой?

Игоря его ответ тоже обескуражил. И зачем он с этой фотографией полез? Почему-то он был уверен, что капитан отлично знает отца, и втайне ожидал минуты торжества, когда тот начнёт рассказывать о своих встречах с лейтенантом Поливановым, о его подвигах на войне. А он едва вспомнил… Что теперь ребята подумают?

Тётя Настя уже внесла миски с ужином – пшённую кашу, конечно, и капитанчик заторопился уходить.

– А нельзя вашу фуражку посмотреть? – попросил напоследок Гришка.

Капитан подошёл к нему и протянул фуражку защитного цвета, с таким же козырьком и маленькой красной звездой на ободе. Гришка повертел фуражку в руках и передал Косте. От Кости она перешла к Поливанову, от него – к Ганшину.

Севка первый догадался её примерить. Приподнялся на локте с маленькой плоской подушки и надвинул фуражку па затылок, а чёрный узкий ремешок под подбородок пустил. И ещё под козырёк прямой ладошкой взял.

Ну и Севка! Капитанчик улыбнулся, и все позавидовали Ганшину почему никто прежде не решился так сделать?

– Герой, и вид самый геройский, – поощрил его Пётр Лукич, зайдя между постелями Ганшина и Поливанова.

– Дай мне поносить, – нетерпеливо дёрнул его Поливанов, и Севка стал снимать фуражку.

– А-а! – вдруг коротко выдохнул Ганшин.

Капитанская фуражка выскользнула у него из рук и свалилась в миску с пшённой кашей.

– Ну вот, этого только не хватало, – сказала Изабелла Витальевна, помогая стереть кашу с тульи и козырька. – Как попадёт к Ганшину – пиши пропало.

«Да, всё-таки Севка шальной, вечно с ним история», – подумал Поливанов.

Ганшин между тем покраснел, как варёный рак, и с трудом выдавил:

– Я нечаянно.

– За нечайно бьют отчайно, – обрезала Изабелла.

Но капитан ничуть не огорчился.

– Великое дело, – сказал он, принимая мокрую фуражку и стряхивая остатки каши с козырька. – Будем считать, ребята, что мы крепко подружились. Выздоравливайте, и вместе пойдём бить врага.

Прощальные возгласы понеслись со всех постелей, и они провожали гостя, пока его рослая фигура с белой повязкой на затылке не исчезла в полутьме коридора.

Только Костя помалкивал. Его сердце томила обида. Как случилось, что он остался в стороне? И фуражку не решился надеть (уж он бы её в кашу не свалил), и фотографией отца, как Игорь, не смог похвалиться. Отца, правда, у Кости не было, но зато был старший брат-краснофлотец. В глубине тумбочки, сколько рука достанет, Костя тоже хранил обёрнутую в старую газету ещё довоенную, с измятыми краями глянцевую фотографию. На той фотографии была изображена его мать в белом с крапинками деревенском платке, казавшаяся старухой, а рядом прямо глядел в аппарат рослый, совсем юный, с едва пробившимися над губой усами матрос в полосатой форменке. Снимались, видно, в районном посёлке в день проводов. О брате Костя ничего больше не знал. Мать была малограмотна, кругом пищала младшая ребятня, и, как сдала Костю в санаторий, лишь в первый год раза два приезжала к нему, а писем совсем не писала. Что там, интересно, дома, в деревне? Он представил себе, как вечерами, уложив детей, вымыв посуду и отскребя чугунок, мать садится у края стола, сложив руки на переднике, и вздыхает привычно: «Где там наш Костенька, Кистинтин?»

От этих мыслей Косте стало совсем горько. «Ладно, маменькины сынки, попляшете вы у меня», – подумал он с мстительной обидой и принялся скрести ложкой края миски.

У Ганшина кашу унесли, вроде бы сочли её попорченной микробами с фуражки, и недовольная Евгения Францевна хлопотала заменить ему порцию. Но есть Ганшину не хотелось. Его знобило и подташнивало.

– Не надо, Евгения Францевна, не люблю я кашу, – с капризным раздражением сказал он.

– Кашу надо не любить, а кушать, – размеренно и привычно завела Евга. И вдруг, внимательно поглядев на Ганшина, прикоснулась ладонью к его лбу. – Господи, да ты совсем горячий.

Уже пришла ночная смена и колокольчик дежурной должен был вот-вот прозвенеть отбой, когда выяснилось, что у Ганшина подскочила температура. Вызвали Ольгу Константиновну, она послушала его, помяла живот, и тётя Настя, ворча и чертыхаясь, так как смена её давно кончилась, отнесла Ганшина в отдельную узенькую палату в другом конце коридора, называвшуюся изолятор.