Текст книги "Солдаты невидимых сражений"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Дмитрий Медведев,Олег Шмелев,Михаил Смирнов,Михаил Колесников,Анатолий Марченко,Михаил Козаков,Виктор Егоров,Альберт Цессарский,Иван Лебедев,Рудольф Абель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Паша выполз почти на самый большак и ожесточенно строчил через крупы убитых лошадей, за которыми укрылись и отстреливались гитлеровцы. «Сукин сын, пропадет же!..» – передернуло Кирилла. Он и сам, оказывается, выдвинулся вперед. Автомат зло стучал в его руках, и, кроме этого, Кирилл ничего уже не слышал.
С большака отвечали. Кирилл видел, как оттуда метнулись и погасли на лету крошечные огоньки. Но и погасшие, они проносились с тонким противным свистом.
Пулемет Блинова почему-то смолк. «Отполз, наверное, дальше, еще левее. Так и есть, с ним ничего не случилось». Кирилл снова услышал ровный стук пулемета. Теперь Блинов бил почти в упор. Справа тоже усилился огонь. «Это Ивашкевич, Хусто, Халецкий и Захарыч. Нет ходу – ни вперед, ни назад…» Все происходило так, как задумали. Потом, когда большак начнет стихать, хлопцы выскочат из засады и расстреляют тех, кто еще останется.
Кирилл взглянул на часы – бой длился уже четыре минуты.
«Только б не ушел он, Фридрих Фенц! Только б не скрылся!» Мысль эта подняла его, и он побежал вдоль дороги, скрытый кустарником и тьмой. Коротыш следовал за ним. Кирилл бежал в сторону Блинова, он видел, что при первых же выстрелах туда ринулись верховые и столпились вокруг саней с собакой. Это подсказывало, что Фенц там. У самых ног Кирилла вонзались пули в снег. Никакого сомнения – стреляли в него. Лечь, лечь и переждать… Но, пригнувшись, он продолжал бежать.
Опять над лесом повисла ракета – белая полоса, срезанная черным. Кирилл приостановился. «Вот он! Он!..» Генерал сполз в глубь саней. Лежавшая сбоку убитая лошадь и две лошади, рухнувшие у передка, прикрывали сани. Кирилл зажег бикфордов шнур и метнул толовую шашку. Он приготовился кинуть еще одну, выбросил руку вперед, и в это мгновение пуля попала чуть повыше его руки. Огромное пламя ринулось на него, сначала густо-красное, как кровь, потом ярко-желтое, как летнее солнце, потом белое-белое, как снег сегодня на рассвете, дотом бурое, как стоячее болото, и черное-черное, как густая ночь в лесу, – и все это в одну секунду. Что-то сильное потянуло его к земле. Он упал у дороги.
Кирилл падал в непостижимую глубину и не мог остановиться. Наконец открыл глаза и понял, что лежит лицом вниз. В рот набился снег, вкусный, как молоко, пахнущее погребом. Он не заметил, как повернулся, и теперь лежал навзничь. Трассирующие пули неслись над вершинами деревьев, как добела раскаленные звездочки, образуя под Большой Медведицей и под Малой Медведицей еще одну Большую Медведицу и еще одну Малую Медведицу, и быстро гасли.
Взззык… Взззык… У затылка две пули ушли в снег, третья, потом еще и еще шлепнулись в ель, под которой он свалился, и снежные хлопья с нижней ветки упали на лицо. Кирилл прижмурился, хотел языком слизнуть со щеки снежинки, но они растаяли прежде, чем он прикоснулся к ним. Снег не дал прохлады полыхавшему телу, снег был тоже горячий, как белый пепел догоравшего костра. И только сейчас его осенило: ранен? Но странно – ни боли, ничего, лишь слабость, мешающая встать, лишь теплые струйки меж пальцев, лишь вкус меди во рту…
Ракета снова зажгла свой мерцающий свет, он не уходил в открывшуюся глубину неба. С трудом Кирилл приподнял голову. Прямо перед ним, на опушке, сияли сугробы, будто белые лебеди плыли по белой воде, плыли между соснами, мимо осин, притулившихся возле сосен, а за соснами в обе стороны тянулся еловый лес, без передышки, без просвета, словно одна гигантская ель… Небо все еще окрашивал бледно-зеленый свет. Потом он поголубел. Такой свет освещает лица и предметы во сне.
Кирилл слышал торопливые громкие голоса. Ожесточенные выкрики отдавались в его охваченной жаром голове, будто кричал он сам. Вдруг совсем близко услышал:
– Бей в сосну справа! В сосну! Бей!
Он даже вытянул шею, чтоб посмотреть: кто? Мелькнул призрак с автоматом, и он угадал: Натан. Промчался Халецкий. Он стрелял на бегу и ругался. Но почему он остановился? Качнулся влево, вправо, странно склонился вперед и упал. На помощь уже спешил Михась. А потом у придорожных кустов, где лежал Кирилл, пронесся кто-то большой, плечистый. «Толя? – показалось Кириллу. – Толя, он…» Схватился с кем-то. Хрип того, с кем Толя Дуник схватился, падал сверху, гораздо выше головы Толи – такой, видно, высокий этот немец. Кирилл волновался. «Надо подняться, надо подняться. Надо помочь Толе…» Он пробовал стряхнуть с себя оцепенение. «Вот-вот высокий подомнет Толю. Надо же подняться». Хотел ухватиться руками за еловую ветвь, как веер висевшую над лицом, за пенек, но руки ни за что не хватались, будто их нет. Он видел, как немец и Толя зашатались и рухнули на дорогу. Внезапно немец вырвался из Толиных рук, хотел вскочить на ноги, но кто-то опустил ему на голову приклад. «Паша!» Только у Паши была такая тяжелая рука, только он мог одним ударом из любого вышибить дух.
– Паша! – позвал Кирилл, но и сам не расслышал своего голоса.
Все слилось в сплошной гул. Кириллу казалось, что перестрелка внезапно отдалилась, хотя видел совсем близко вспышки выстрелов. В свете ракет различал лица тех, кто пробегал вблизи, видел их широко разинутые перекошенные рты. Он не слышал криков. Он ничего не слышал. Все это происходило в какой-то удивительной тишине.
А бой все еще длился, минуты проходили как часы.
«На большаке стало тише», – догадался Кирилл. Когда он подал Блинову сигнал, вспомнилось ему, было семнадцать часов три минуты. Сколько же времени прошло? Хотел посмотреть на часы, но почему-то раздумал.
Кирилл чувствовал, как убывали в нем силы, и ему было странно чувствовать это. Впервые тело, ставшее мягким, как тесто, не слушалось его и жило отдельно от его желания и воли. Все замедлялось, останавливалось, и мысли, возникавшие в мозгу, тоже становились медленными, вялыми и не имели продолжения. Вещи, которые он еще видел, и те, которые представлял себе, расплывались, теряя свои очертания. Мир отодвигался куда-то и оставлял его здесь, на снегу, под звездным холодным небом. И Кирилл испугался, что потеряет власть над собой. «Если так вот лежать, слабость совсем одолеет», – подумал он, напрягся и пополз. И вдруг ощутил руки – резкую боль. Сунул их в снег, и боль утишилась. Отталкиваясь коленями, передвигая согнутыми локтями, он полз, полз. Стало легче, все успокоилось – уже ни слабости, ни боли, все это осталось там, на снегу, возле ели, под которой только что лежал.
Когда Кирилл остановился у дороги, чтоб метнуть толовую шашку, Коротыш отбежал чуть дальше и стал палить по немцам, залегшим у поворота. И немцы тотчас перенесли огонь туда, откуда стрелял Коротыш. Кончился диск, он быстро достал другой. Руки дрожали, и он никак не мог унять дрожь. Рядом ударил автомат, и Коротыш заслонился диском. И вовремя – возле уха просвистела пуля. Он вставил наконец диск, нажал на спуск и услышал четкую дробь. Она придала ему смелости. В это мгновение яркая вспышка осветила кусок большака и сани на большаке. Коротыш прижался к земле. «Это дядя Кирилл швырнул тол», – понял он. И тут же его ослепила вторая молния. Она ушла в землю, наступила тьма.
Коротыш бросился к месту, где оставил Кирилла. Кирилл лежал, раскинув ноги. Натужившись, Коротыш оттащил его под ель и кинулся разыскивать медсестру Крыжиху.
Он нашел ее под пригорком, в снежном углублении, там, где командир приказал ей быть, метрах в трехстах от засады.
– Быстрее… – задыхался Коротыш. – Быстрее…
Утопая в снегу, Крыжиха пробиралась опушкой, потом ползла открытой поляной. Коротыш рывками полз впереди. За ним тянулась Крыжиха, все время поправляя свисавшую с плеча санитарную сумку. Ей мешал автомат, запасный диск давил в бок.
Вон та ель… Коротыш перевел дух.
Крыжиха старалась не отставать, по расстояние между ней и Коротышем увеличивалось. Она легла – несколько секунд передышки. Несколько секунд передышки вернут ей силы.
Коротыш уже полз ей навстречу.
– Нет его там… – услышала она. – Все осмотрел. И те, соседние, елки тоже. Нигде нет. Передвигайся к ели, – показал Коротыш локтем. – Как найду, вернусь за тобой.
Справа слышались одиночные выстрелы, и Коротыш метнулся в ту сторону.
Он увидел Ивашкевича. Ивашкевич, припав на колено, связывал концы разорвавшегося маскировочного халата, обнажившего край телогрейки. Если б не это темное пятно, Коротыш не заметил бы его в снегу.
Ивашкевич резко повернулся на шорох за спиной.
– Я, дядя Гриша… – сдавленно произнес Коротыш каждое слово раздельно. – Я…
– Где командир?
– Ранен… Я – за Крыжихой, а он уполз, – дрожал голос Коротыша.
– Хусто, – заторопился Ивашкевич. – Хусто, Захарыч, Блинов, сюда! – В белых маскировочных халатах отделились они от белой земли, и только тогда Коротыш увидел их. – Обыщите поляну, все кусты обшарьте!
Они канули во мглу. Подбежал Левенцов:
– Командир ранен?
– Да, – тяжело вздохнул Ивашкевич… – А Халецкий убит. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.
Из сосняка посыпалась короткая очередь.
– Какая-то сволочь в сосняке огрызается еще, – заскрежетал зубами Ивашкевич. – И там, где сбились сани, тоже. Пробовали вывернуться в лес, а не даем. Вот и сыплют сюда. Выбить надо из сосняка!
Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу длинное темное пятно. Подошел. У сломанного дерева лежал Кирилл.
– Кирилл… Кирилл… – тормошил его Захарыч.
Блинов и Хусто уже бежали к нему:
– Нашел?!
«О чем это они? – подумалось Кириллу. – А…» – все-таки понял он.
– Зачем здесь? – прохрипел Кирилл. – На место! Продолжать бой! – Но произнес это совсем глухо.
– А все почти кончено, – успокаивал его Захарыч. – Дорога вымощена гитлеровцами. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.
Приближался Коротыш, с ним Крыжиха.
Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.
Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба – не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его плавают в крови.
Она осторожно перевязывала его, но Кирилл чуть не задохнулся от боли.
– Коротыш, – подняла Крыжиха голову. – Беги к комиссару. Скажи – нужен врач.
Коротыш рванулся к кустам у дороги.
– Врач? – переспросил Ивашкевич. Помолчал. Потом: – Михась!
Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.
– Ранен командир, – полуобернулся к нему Ивашкевич. – Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром – в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в синьозерский лес. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!
Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и исчезла.
– Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока не выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?
Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.
– Кирилл! – Ивашкевич опустился на колени в снег. – Кирилл! Послал за врачом. Скоро двинемся. А там – все в порядке!
Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль, кажется, отступила.
Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо, тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.
Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.
Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.
Кирилл очнулся от собственного стона. Втянул носом воздух – он был сухой и колючий, и слипались ноздри. Тысячи иголок впились в его кисти, ладони, пальцы. Руки, чувствовал Кирилл, были твердые и прямые. «Как столбы у дороги, – подумал он. – Поднеси эти руки к уху – и услышишь: они гудят». Но в негнущихся пальцах не было силы, и внутри больно щемило. Ему показалось, что он лежит в вагоне, на полке, поезд бешено несется, вагон тяжело качает из стороны в сторону – и Кириллу никак но приноровиться к этому движению. Куда же мчится этот поезд? Куда и зачем? Из памяти почему-то исчезало все, что происходило с ним сейчас, и с удивительной отчетливостью припоминалось то, что было давным-давно, словно события поменялись местами. Ни в чем не было ясности. В голове все кружилось, путалось, терялось, потом возникало снова. И виделись ему московская площадь Дзержинского, и речушка Ола в родной деревне, и Мартынов мосток над ней, и окопы на окраине республиканского Мадрида, и Хусто рядом с ним, и еще дочь Светланка – все это соединялось с самыми неожиданными картинами, с чем попало. Мысли возникали какие-то неоформленные и тотчас иссякали, оставалось чувство примиренной усталости, словно все желания уже сбылись.
Кто это шумно и часто дышит впереди? И чья голова все время стоит у глаз? И темно почему? Никогда еще так мучительно не чувствовал он, что не хватает ему света, обыкновенного света, когда все видно, все на месте. Черное небо смешалось с черным лесом, и в черном пространстве потерялось все – люди, дороги, голоса, звезды… Только белая зябкая полоса под чьими-то ногами не сдавалась, и он старался смотреть вниз, в белое. Он силился что-то вспомнить, что-то очень важное и нужное ему, но оно ускользало, и этот пробел в памяти раздражал и мучил его. Внезапно его осенило. Дорога… сани в коврах… и собака… выстрелы и крики… Он почувствовал, что именно это связывало его с жизнью, потому и не мог успокоиться, пока не вспомнил дорогу… сани… выстрелы… Вспомнил и ужо не выпускал из памяти. В голове все это держалось, словно бой еще продолжался.
– Фенц? Фенц? – глухо произнес Кирилл. Он и сам понимал, что глухо и невнятно. Но должен же его услышать тот, чья голова маячит перед глазами.
– Фенц? – не обернулась голова, но Кирилл по голосу узнал Хусто. – Лежит на дороге…
– Лежит?..
«А! Дорога… сани… выстрелы…» Он снова подумал об этом, но медленно: хотел продлить радость удачи. Он знал, что еще не раз будет вспоминать и переживать эту радость, но сейчас ему хотелось насладиться ею до конца. Кирилл не мог держать голову ровно, над плечами, она склонилась набок и бессильно повисла.
Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг… Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла: то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.
– Постой, Хусто! Хусто, постой…
Ноша мешала ему повернуть голову на зов – черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.
– Давай. Понесу.
Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился, и только сейчас увидел, как возле него мелькают, пропадают и снова возникают фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.
Поздно ночью добрались до лагеря.
Кирилла осторожно внесли в землянку, положили на сосновый стол, покрытый парашютной перкалью. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала слабый свет на заострившееся, с резко выдавшимися скулами лицо Кирилла.
Он узнал землянку. Но ведь нары его не здесь, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», – махнул рукой. Подумал, что махнул рукой. Он видел, что руки неподвижно лежали рядом с ним, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», – безразлично посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко. Вдруг почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые – Блинова, ясные, доверчивые – Толи Дуника, и суровые – Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, – живые брызги горячей смолы… Он увидел и Коротыша. Кирилл улыбнулся, улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.
Потом над Кириллом склонилось чье-то лицо – маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны и уверенны. «Врач», – понял Кирилл.
Врач снимал повязки с его рук. Пропитанные кровью, замороженные повязки еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые. На правой руке Кирилла, повыше локтя, расплывались лиловые пятна. Все увидели правую руку, оторванную почти по локоть, и ладонь левой руки с перебитыми пальцами.
Кирилл дернулся – боль заполнила все его тело, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Веки отяжелели, он не мог их удержать, они опустились на глаза – все утонуло, накрытое налетевшим мраком.
Ивашкевич, стоявший у изголовья, видел, как в морщины неподвижного лба Кирилла стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался в закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.
Все напряженно следили за выражением лица врача, за его движениями. Склонив голову, он смотрел в пол, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели.
– Нужна операция. Сейчас. Немедленно, – сказал он наконец. – Но хирургических инструментов нет. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.
Ивашкевич смотрел на него так, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять. Да и сам врач сказал: нужна операция, – значит, верит в возможность спасти Кирилла…
– Какое решение предлагаете? – произнес Ивашкевич.
– Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.
Ножовки в лагере не оказалось.
– Достану, товарищ комиссар, – убежденно сказал Захарыч. – Достану. Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?
– Сейчас же, – быстро повернулся к нему врач. – Вы понимаете это? – почти кричал он.
Захарыч выскочил из землянки.
Он бросился к старому кузнецу, одиноко жившему в ближайшей деревушке. Иногда заходил к нему, когда бывал в дозоре.
Не чувствуя тяжести своего большого тела, бежал он, не огибая сугробы, через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.
Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел ее, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото его не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку, – возможно, спасение…
Он вернулся взмокший, весь в снегу, без шапки, с белыми одеревеневшими ушами, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где стоял, появились темные следы от снега, таявшего на его сапогах. Молча протянул он врачу инструмент кузнеца.
Врач заторопился:
– Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт! Быстро! Быстро!
Кирилл вздрогнул. Он повернул голову. Она легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный, липкий. Хусто помог приподнять голову Кирилла и влить ему в рот спирт.
Врач послушал сердце раненого и приступил к операции.
В. Егоров
ЗАГОВОР ПРОТИВ „ЭВРИКИ“
В 1943 году, когда решался вопрос о встрече руководителей трех держав антигитлеровской коалиции, местом конференции был избран Иран.
Несмотря на то что переписка об этом велась в строго секретном порядке, сведения о намечающейся встрече просочились к фашистам, которые решили организовать покушение на жизнь участников конференции. Однако их планы были сорваны.
Возвратившись после тегеранской встречи в Вашингтон, Рузвельт сообщил на пресс-конференции, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, чтобы избежать разъездов по городу, потому что Сталину стало известно о германском заговоре.
(Газета «Правда» от 19 декабря 1943 г.)
О неудавшемся покушении нацистов много писалось в зарубежной прессе, в различных мемуарах, воспоминаниях.
В Советском Союзе об этом факте упоминалось в произведениях Д. Н. Медведева и А. А. Лукина. Однако о том, как заговор был предотвращен, никаких данных опубликовано до сих пор не было.
I
В тишине одного из кабинетов абвера прожужжал телефон.
– Майор Шульц, – ответил хозяин кабинета, разбиравший кипу персидских газет.
– Вас хочет видеть бригаденфюрер Шелленберг. Он ждет в главном управлении имперской безопасности.
Шульц сразу узнал голос своего шефа, глухой, с хрипотцой.
– Надо взять с собой какие-нибудь документы?
– Нет, это что-то касающееся лично вас.
Положив трубку, Шульц встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Зачем он, незаметный офицер абвера, понадобился Шелленбергу – корифею разведки?
– Принц-Альбрехтштрассе! – бросил он шоферу, снял фуражку и, приглаживая густую русую шевелюру, задумался: с чем мог быть связан этот вызов?
Шульцу недавно исполнилось тридцать три года. На вид ему можно было дать значительно меньше. С чуть вздернутым носом, темно-голубыми глазами, он не был похож на немца, его скорее можно было принять за русского, но немецкое происхождение Шульца никогда и ни у кого не вызывало сомнений. Все знали, что он племянник Ганса Шульца – видного деятеля нацистской партии, ушедшего незадолго до войны на покой.
…Кивнув представившемуся Шульцу, Шелленберг указал глазами на кресло у стола.
– Остались ли у вас какие-либо доверенные связи в Иране? – без всяких предисловий начал он.
У Шульца сразу отлегло от сердца. Вот, оказывается, зачем он понадобился. Ему пришлось несколько лет находиться по линии абвера в командировке в Иране.
– Вам, поскольку занимаетесь Ираном, должно быть известно, – продолжал Шелленберг, – что обстановка сейчас там сложная. Мы многих потеряли после вторжения туда войск большевиков и англичан. Наша агентура, оставшаяся в Иране, ничего не в состоянии сделать, занята лишь заботами, как лучше укрыться. А у нас возникла необходимость провести в Тегеране очень серьезную операцию. Для этого там нужен надежный человек, способный укрыть офицеров, которых мы туда перебросим. Необходимо также доверенное лицо на границе Ирана с Турцией.
Шелленберг вопросительно посмотрел на Шульца.
– В Тегеране у меня есть человек, которому можно верить вполне. Он немец, переброшен туда недавно, уже после прихода русских. Обосновался под видом польского эмигранта Анджея Глушека. Хорошо привился и находится вне подозрений.
– Это в Тегеране, – Шелленберг взял блокнот и записал туда данные о Глушеке. – А что у вас есть на границе?
– В Иранском Азербайджане, недалеко от турецкой границы, кочует племя Махмуд-бека. Он учился в Германии, я с ним знаком еще по университету. Махмуд-бек полюбил Германию и всецело на нашей стороне. В бытность мою в Иране я продолжал дружбу с ним. Он помогал мне в довольно рискованных делах.
Шелленберг опять обратился к блокноту.
– О нашем разговоре и о людях, названных здесь, должны знать только я и вы. – Он поднял глаза, и они так сверкнули, что не было нужды разъяснять, какая кара ожидает нарушившего это условие. – Жду вас завтра в это же время, – сказал Шелленберг и отодвинул блокнот в сторону.
Шульц долго обдумывал, что сказать своему шефу о вызове к Шелленбергу, но ничего вразумительного придумать не мог. К счастью, его никто об этом не спрашивал, все понимали: расспрашивать не следует. Шеф был доволен, что сотрудник возвратился, а не канул в вечность, как многие.
На следующий день Шелленберг был значительно любезнее. Приглашая сесть, он даже попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, на угрюмом лице мелькнула какая-то неопределенная гримаса.
– Мы включили вас в операцию. Поэтому буду откровенен. В ближайшее время в Тегеране должны собраться Сталин, Рузвельт и Черчилль. Наша задача – сорвать эту встречу. Удачный исход задуманного может благоприятно для нас сказаться на ходе войны. Операцией интересуется сам фюрер. – И Шелленберг с благоговением закатил глаза. – Основную роль в операции сыграют несколько боевых офицеров. Мы сбросим их на парашютах в расположение племени вашего бека, а поляк должен укрыть их в Тегеране, когда вы от бека доставите туда наших храбрецов.
Помолчав несколько минут, Шелленберг осведомился:
– По каким документам вы были ранее в Иране?
– По паспорту швейцарского гражданина Самуэля Зульцера, коммерсанта.
– Завтра же по документам, которые я вам вручу, нужно выехать в Швейцарию, получить там у чиновника нашего посольства Линденблатта швейцарский паспорт на имя Самуэля Зульцера и оттуда, не задерживаясь, выехать в Иран. Необходимая сумма денег вам будет переведена из Швейцарии. – Шелленберг поднялся из-за стола. – По указанию фюрера в целях сохранения тайны все участники этой операции с завтрашнего дня переходят на казарменное положение, без общения с внешним миром. На свободе останетесь вы один, и если слухи об операции разойдутся, то будет ясно, откуда они исходят. Возвращаться в абвер не надо, так же как и звонить туда по телефону или писать. Пусть думают, что вы попали от нас в «каменный мешок».
II
Вниз по Театральному проезду, искусно лавируя между военными грузовиками и автобусами, неслась юркая «эмка».
В машине чекист в форме полковника то и дело просил шофера:
– Нельзя ли быстрее?
Тот, не отвечая, жал на акселератор.
На Манежной площади автомобиль развернулся и остановился у кремлевских ворот.
Полковник вышел из машины, предъявил пропуск и прошел в Кремль, к зданию Совнаркома.
В приемной на втором этаже было пусто, рядом в кабинете шло совещание, на котором находился ответственный работник органов государственной безопасности генерал-майор Василий Иванович Панков. Он-то и нужен был полковнику.
Дежурный, выслушав просьбу полковника, скрылся за тяжелой дубовой дверью и через несколько минут появился вместе с Панковым.
Высокий, худой, немного сутулый генерал с тревогой посмотрел на своего помощника. Он знал, что полковник Авдеев не стал бы вызывать его с очень серьезного совещания по пустякам.
– Что стряслось, Николай Федорович? – спросил он и, показав в угол, где стояли у столика два кресла, сказал: – Пойдемте туда.
– Получены данные, что гитлеровцы готовят покушение на Большую тройку во время Тегеранской конференции.
– Из каких источников?
– Из Берлина, от Ильи Светлова. Редко пишет, но уж если пришлет весточку, то обязательно о чем-то важном, – ответил Авдеев, передавая генералу расшифрованное донесение.
Прочтя его, Панков задумался.
– Вы не захватили досье на Светлова?
Авдеев вынул из портфеля папку.
Перелистав дело, Панков долго всматривался в застывшее на фотографии изображение Шульца.
– Помните, как он помог нам в разгроме нацистской агентуры в Иране после вступления туда наших войск? – напомнил полковник. Но Панков словно не слышал этих слов.
– Трудно было бы сейчас, если бы наше правительство согласилось на встречу Большой тройки под Каиром или где-то поблизости от Багдада, как предлагал президент Рузвельт, – сказал он. – Там немцам было бы легко осуществить свой замысел. В Иране все-таки стоят наши и английские войска.
– А чем мотивировал президент, предлагая другие места?
– Место, которое предложили Рузвельт и Черчилль в августе 1943 года, не устроило Сталина из-за отдаленности от Москвы. В письме Рузвельту от 8 сентября 1943 года он предложил Иран. Рузвельт долго не соглашался, ссылаясь на то, что в районе Тегерана часто бывает нелетная погода и ему трудно будет сноситься с конгрессом, поскольку радио и телеграф для этого не подходят. Лишь через два месяца, 8 ноября, Рузвельт дал согласие встретиться в Тегеране и предложил назначить конференцию на последние числа ноября 1943 года. Наше и английское правительства не возражали против этого. Условились в дальнейшей переписке держать все в строгой тайне. Тегеран теперь называют в переписке «Каир-Три», а встречу – «Эврикой».
– Откуда все же к немцам просочились сведения о встрече? Жаль, что Светлов не имеет сейчас возможности выяснить это.
– На этом пока закончим, – сказал, поднимаясь, Панков. – Надо доложить о полученных сведениях на совещании.
III
Прямо с вокзала в Берне Шульц пошел на встречу с Линденблаттом, о котором говорил Шелленберг. Линденблатт встретил его любезно. Шульц расстался с ним, имея паспорт швейцарского гражданина, дающий право выезда в Иран.
«Последнее официальное лицо нацистской Германии, с которым мне пришлось столкнуться, – подумал он о Линденблатте. – Неужели я избавлен на долгое время от необходимости восторгаться победами нацистов?»
Сейчас со швейцарским паспортом в кармане Илья Светлов чувствовал себя почти счастливым. Он зашел в кафе, сел за столик и, развернув перед собой газету, погрузился в размышления.
Ему казалось, что он приближается к возвращению на Родину, ко всему, что оставил более десяти лет назад для выполнения задания. Вспомнились красивые чистые домики немецкой колонии Еленендорф, в которой он родился и вырос. Отец Ильи Светлова – Афанасий Кириллович – был единственным русским в колонии и работал виноделом в местном винодельческом товариществе. Илья рос среди немецкой детворы, владел немецким языком не хуже родного, учился в местной школе. Он очень дружил с Фридрихом Шульцем, сыном бухгалтера товарищества, с которым и жил в одном доме. Оба они вскоре потеряли родителей, и это их сблизило еще больше. По окончании средней школы Илья был послан комсомолом на работу в органы ГПУ. За год службы там он многое познал.
Встречаясь с Фридрихом, он нередко поражался его наивности, но это не мешало им дружить по-прежнему. Как-то Фридрих поделился с ним, что получил письмо от брата отца, Ганса Шульца, проживающего в Германии. У него умерла жена, детей не было, и поэтому он просил дорогого племянника, которого никогда не видел, скрасить его одиночество. Дядя обещал помочь Фридриху получить высшее образование. Но Фридрих не хотел ехать, у него была невеста, русская девушка, и он не мог ее оставить.
Когда Илья рассказал об этом на службе, было решено использовать нежелание Фридриха ехать к дяде. Вместо него поехал Илья с заданием проникнуть на работу в германские разведывательные органы…
Вспоминая все это, Илья особенно сильно почувствовал тоску но Родине. Бросив газету, он вышел из кафе, не зная, как скоротать несколько часов, оставшихся до отхода поезда.
