Текст книги "Солдаты невидимых сражений"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Дмитрий Медведев,Олег Шмелев,Михаил Смирнов,Михаил Колесников,Анатолий Марченко,Михаил Козаков,Виктор Егоров,Альберт Цессарский,Иван Лебедев,Рудольф Абель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
Мы с Денисовым искренне расхохотались. Эркварт сделал вид, что именно в этот момент ему потребовалась кожаная книжечка – записать слова грозного большевика, и он обидчивым тоном сказал:
– Пифагор – это, конечно, иносказательно. Браво, браво, мистер Дзержинский! Вы имеете в виду истину Ленина… Та-ак… Ну а мы в Европе…
– Помилуйте, – иронически возразил Феликс Эдмундович. – Разве вы можете пожаловаться, что вас кто-нибудь здесь оскорбил?.. Однако, – перешел он на другой тон, – я ведь хотел сказать вам и кое-что другое. Не думаю, чтобы вы возражали против того, что я скажу.
– Хотел бы этого, мистер Дзержинский…
– Товарищ Денисов, – обратился к нему Феликс Эдмундович. – Напишите краткое постановление об освобождении господина Эркварта!
– Да-а?.. – вскрикнул от неожиданной радости журналист.
А Никита Денисов остолбенел:
– Не понял я, Феликс Эдмундович…
– Очень просто: об освобождении, – повторил Дзержинский. И, обращаясь уже к оживленно заерзавшему иностранцу, продолжил: – Господин Эркварт, ваше посольство обратилось с просьбой к Советскому правительству о вашем освобождении. Вот официальное письмо, – указал он на пакет, лежавший на столе. – Здесь ничего, правда, не говорится о вашей невиновности, и это умно…
– А о чем же там говорится?
– Там говорится об обмене вас на одного нашего весьма уважаемого товарища, большевика, старого революционера. Его не выпускали на родину, в Россию, а месяц назад ваши власти посадили его в тюрьму. И вот теперь…
– Квит на квит? – рассмеялся порозовевший Эркварт.
– Нет, представьте, – приберегая иглу насмешки под конец, возразил ему Феликс Эдмундович. – Вы льстите себе. Вместо одного нашего товарища ваше посольство требует четырех своих задержанных агентов. Очевидно, наш товарищ и на английских весах значит гораздо больше, чем каждый из вас четырех. А вы в этой четверке – последний!
Эркварт деловито спросил:
– Какова будет техника обмена?
– Это мы завтра выясним. Равно, как и срок вашего отъезда из России, – ответил Дзержинский.
Он пробежал глазами протокол, составленный Денисовым, и сказал:
– Распишитесь здесь, господин Эркварт.
И он передал ему протокол.
Эркварт отставил в сторону трость, которую держал между колен, и потянулся к перу.
– Нет, я внимательно прочту, что здесь написано…
– Да уж читайте как хотите, – ворчливо отозвался Никита.
Он порывисто встал и, зацепившись сапогом о нижнюю перекладину кресла, пошатнулся и сбил на пол прислоненную к столу трость Эркварта. Но тотчас же поднял ее и, держа в руках, нервно зашагал по комнате. Эркварт вздрогнул и быстро повернул голову в его сторону.
– Я не могу разобрать ваш почерк, мистер Денисов, – сказал он. – Прочтите, пожалуйста.
Неожиданное беспокойство Эркварта, его непроизвольно скошенный взгляд, устремленный на трость, попавшую в чужие руки, – все это мгновенно было замечено Дзержинским.
– Помогите ему, товарищ Денисов, – распорядился он и взял из его рук желтую трость.
Что-то пробормотав, Эркварт торопливо подписал протокол.
– Вот, пожалуйста…
– Какая красивая палка у вас, – рассматривая ее, сказал Дзержинский.
– Подарок приятеля, помощница моей больной ноги… Мистер Дзержинский, разрешите угостить вас моей хорошей папиросой?
– Но она очень легкая…
– Напротив, табак крепкий, первого сорта…
– Нет, она очень легкая, чтобы опираться на нее… Я это… о вашей палке, господин Эркварт, – не спуская с него глаз, сказал Дзержинский и неожиданно перебросил ее мне: – Посмотрите, дорогой Кузин!
– Набалдашник отвинчивается? – спросил я, только сейчас оценив исключительную наблюдательность Феликса Эдмундовича.
– Предполагаю, – коротко бросил он.
– Вероятно, отвинчивается, – из последних сил стараясь сохранить спокойствие, кивнул головой Эркварт. И безразличным тоном добавил: – Иногда такие трости бывают полые…
Я отвинтил туго притертый серебряный набалдашник. Настолько туго, что я даже повредил, сломав частично, нарез деревянного винта. Трость действительно была полой, и в ней, увы, ничего не оказалось. Тщательный осмотр набалдашника дал те же результаты. Денисов и я не сумели скрыть своего разочарования, Эркварт – своего явного удовлетворения.
– Получайте… – хмуро сказал Дзержинский, протягивая владельцу его разобранную на две части, поврежденную трость. – И простите за невольную поломку… Но если эта палка вам дорога как память о вашем друге, приятеле, оставьте ее: через час вам ее здесь починят, – добавил он.
– Благодарю. Но она действительно дорога как память о нынешнем дне, мистер Дзержинский, и поэтому я ее унесу с собой, – не без яда ответил обладатель трости.
Он схватил ее, а набалдашник сунул в карман пальто.
И вдруг теперь, когда, казалось, закончился безуспешно наш поединок с врагом, раздался резкий, надтреснутый от волнения голос Дзержинского:
– Положите обратно, Эркварт! Каждая палка о двух концах!..
И он сам, взяв трость из рук побагровевшего врага, стал быстро отвинчивать ее металлический наконечник. Да, каждая палка о двух концах!.. И второй, нижний конец ее тоже оказался полым… Из трости были извлечены несколько бумажек, свернутых трубочками.
– Эге, что это? – заглядывая через плечо Дзержинского, воскликнул Никита. – Чистые бланки удостоверений о немецком подданстве… Записка Гоца… да не простая! Феликс Эдмундович, ведь что же это… Какой-то Павлов выделяется для… для террористического акта против товарища Ленина?!
– А это что? – не сразу понял я содержание папиросного листа с нанесенными на него знаками, сделанными разноцветными карандашами.
– Это?.. Это, Кузин, дислокация. Помните, точно такую же солдат принес? Ну, что вы скажете теперь, господин Эркварт?
И в этом суровом вопросе Дзержинского уже звучал приговор.
– Почему вы решили, – спросили мы Феликса Эдмундовича, когда остались одни, – что нужно осмотреть и нижний конец трости?
– Это результат некоторой необходимой в жизни наблюдательности, – ответил он просто. – Обычно наконечник приколачивается гвоздиками, здесь же их, как видите, нет, – продемонстрировал он знакомую нам трость. – Однако наконечник можно также плотно набить, но в этом случае он бывает легким, прочно охватывающим дерево, а не таким, как этот: сравнительно тяжелый, медный. Такой не прибить вплотную со всех сторон, он бы не держался. Значит, подумал я, он может держаться только на винте. Но Эркварт помог мне продолжить мою догадку. Вы заметили, как он успокоился, когда вы, Кузин, спросили его, отвинчивается ли набалдашник? Подозрительное самообладание! А до этого момента он явно выдал себя, как только трость попала в руки товарища Денисова. «В чем же дело?» – подумал я. Разгадка пришла в ту минуту, когда я отдал ему трость в разобранном виде. Естественно, казалось бы, навинтить набалдашник на палку… пусть даже нарез винта немного испорчен, но все равно Эркварт видел, что набалдашник можно приделать так, чтобы держался. Машинально, по привычке это сделал бы другой человек… Во всяком случае, попытался бы это сделать. А он – нет. Положил без раздумья ненужный набалдашник в карман (не оставлять же его у меня на столе) и сразу же ухватился за трость. Без серебряного набалдашника какая в ней ценность? Но самое главное, что я увидел: он перевернул трость, ухватил ее нетронутый нижний конец, зажав его в кулаке. Он инстинктивно хотел закрыть от нас ту часть вещи, которая, благодарил он бога, осталась нами нетронутой… Ну а когда я еще предложил отремонтировать сию штуку, – Дзержинский отбросил ее в угол, – и он отказался, я и сказал тогда, что палка о двух концах! – закончил он свое объяснение.
Когда мы остались вдвоем, Феликс Эдмундович посмотрел на меня смеющимися глазами, подергал свой золотистый ус и спросил:
– Ну, теперь вы понимаете, Кузин, какой каверзной державе мы подложили крупную свинью?
Я удивился этому простому вопросу – ну как же тут было не понять?
– Нет, – сказал он, – не той. Немцам, Кузин, немцам! Эркварт четыре года в России, и все четыре года он тайный агент германского генерального штаба. Тоже своего рода палка о двух концах… Англичанам это не известно… Ныне знает это Всероссийская чрезвычайная комиссия, призванная охранять революцию.
А. Марченко
В ГРОЗУ
Гроза, бушевавшая над городом весь день и весь вечер, приутихла, отступила в подмосковные леса, напоминая о себе лишь дальним озлобленным громыханьем.
Дзержинский остался наедине со своими мыслями. Не каждая ночь была столь щедрой – большинство их было несоизмеримо беспокойнее дней, – но если выдавалась такая, как эта, Дзержинский заставлял ее работать на себя.
Он открыл боковой ящик стола и извлек оттуда стопку газет. Почти в каждой газете была статья или речь Ленина.
Среди них была статья, которую Феликс Эдмундович перечитывал не один раз. И не только потому, что она говорила о самом насущном и животрепещущем – о главных задачах текущего момента, но и потому, что была предельно созвучна с настроением его души, вызывала жажду действия.
Дзержинский знал, что Владимир Ильич писал эту статью в поезде, в ночь на 11 марта, когда правительство переезжало из Петрограда в Москву.
Дзержинский представил себе и эту ночь, и этот поезд, и глухие леса по обе стороны полотна, спящие в морозном дыхании снегов, и подслеповатые огоньки на редких станциях, и часовых в тамбурах, и маленькое купе, в котором бодрствовал Ильич.
Там, где в звенящей мгле мчался поезд, и дальше – на многие сотни и тысячи верст окрест – стояли безжизненно застывшие корпуса фабрик и заводов, чернела земля свежевырытых окопов, к которым стекались отряды красногвардейцев, мерзли в очередях голодные, измученные люди.
В окне, возле которого, примостившись у вагонного столика, писал Ильич, чудилось, мелькали лица людей – и злобные, и восторженные, и хмурые, и покаянные, и полные веры, и пышущие ненавистью.
А Ленин, ни на миг не отрываясь от рукописи, казалось, видел и эти лица, и лица тех, кто был в глубинах России, слышал их голоса, и это укрепляло в нем мудрую веру в силу народа.
Поезд стучал колесами на стыках, рвался вперед. Россия, еще не знавшая этих строк Ленина, уже пробуждалась, чтобы услышать их и ответить на них трудом и мужеством. Пробуждались и враги, чтобы снова броситься на штурм Республики. Пробуждались и те, кто в страхе и панике забился в скрытую от порыва ветра конуру, кто пытался отмахнуться от слишком горькой и страшной подчас действительности, кто укрылся под сенью красивой и звонкой фразы.
Пробуждалась Россия с верой в свой завтрашний день. И эту веру, как кремень искру, высекали в сердцах людей могучая воля и мысль Ленина…
Дзержинский с трудом оторвался от статьи. Он чувствовал себя обновленным, снова готовым без уныния и грусти стоять на боевом посту, еще более воодушевленный верой Ленина. «Да-да, – думал он, – это та самая вера, та самая… Песнь жизни. Нет, это не статья, это поэма, это торжествующий и победный гимн. Нужно иметь голову мудреца и душу поэта, чтобы так написать. Чтобы так вдохновлять…»
Дзержинский настолько ушел в мир страстей и тревог, в мир своих мечтаний и надежд, что не сразу расслышал телефонный звонок.
Он снял трубку и сразу же узнал голос Ленина:
– Феликс Эдмундович, здравствуйте.
– Добрый вечер, Владимир Ильич.
– Вечер? – рассмеялся Ленин. – А я-то по наивности своей думал, что уже ночь.
– В самом деле, – сказал Дзержинский, скосив глаза на часы.
– Вы совсем не бережете себя, Феликс Эдмундович! – воскликнул Ленин, но в его темпераментной интонации не чувствовалось гнева. – Или вы ждете специального решения? Вот погодите, я натравлю на вас Якова Михайловича, и уж тогда пощады не просите.
– Но ведь и вы, Владимир Ильич… – виновато начал Дзержинский.
– Ну, это уже бумеранг, – пытаясь говорить сердито, повысил голос Ленин.
– Мой дом здесь, – твердо произнес Дзержинский. – Лубянка, одиннадцать.
Ленин молчал.
– Кстати, – снова заговорил он, – какие вести из Швейцарии? Софья Сигизмундовна здорова?
– Здорова, спасибо, Владимир Ильич.
– И Ясик?
– И Ясик.
То, что Ленин, спросил о семье, растрогало Дзержинского. Он любил свою жену Зосю той светлой, мужественной и крепкой любовью профессионального революционера, когда чисто человеческое, природой данное чувство любви сливается с едиными взглядами на жизнь, с идеалами, которым поклоняются оба любящих. И особенно растрогало Дзержинского то, что Ленин не забыл о его сыне Ясике.
Дзержинский испытывал к Ясику трепетное чувство любви и не только потому, что Ясик родился в тюрьме и что он был единственным ребенком в семье, но главное потому, что Дзержинский вообще любил детей, видел в них тех, кто продолжит борьбу.
Сейчас, когда Ленин спросил о Ясике, Дзержинский почувствовал в его словах не просто дань традиционной, и общепринятой вежливости, а вопрос человека, который хотя и не имеет своих детей, глубоко понимает, как они дороги, и любит их так же, как будто бы это были его собственные дети. И это еще более усилило в Дзержинском то чувство глубокого и нерасторжимого родства с Лениным, которое всегда жило в его душе.
– А не приходила ли вам в голову мысль повидаться с семьей? – спросил вдруг Ленин, и Дзержинский не сразу понял, говорит ли он серьезно или просто шутит. – Что же вы молчите?
– Теперь? – спросил Дзержинский. – Это невозможно.
– Это вы себя так настроили, хотя и понимаете, что ничего невозможного нет. Конечно, не сейчас, не вдруг, но в нынешнем году вам надо бы съездить.
– Хорошо, Владимир Ильич, но я поеду лишь тогда, когда будет хоть какой-то просвет.
– Хитрец! – засмеялся Ленин. – Прекрасно понимает, что просвета не будет. Вы заметили, Феликс Эдмундович, какая сегодня гроза над Москвой?
– Да, Владимир Ильич, давно не видел такой грозы.
– И, представьте, глядя на это небесное столпотворение, я даже замечтался о том времени, когда люди смогут обуздать эту дикую энергию и бога разрушения заставят быть богом созидания. Поймать молнию, как это дьявольски заманчиво, Феликс Эдмундович! Заставить ее работать, а не куролесить в небе.
– Признаться, я думал о другом, – сказал Дзержинский. – Эти молнии, как стрелы врагов.
– Узнаю пролетарского якобинца, – с улыбкой произнес Ленин. – Кстати, о стрелах врагов я тоже подумывал. Разговор с вами у меня, как вы помните, намечен на послезавтра. А вот гроза надоумила – решил позвонить. Не ошибся?
– Нет, Владимир Ильич. Обстановка такая, что не до сна.
– А знаете, я тоже с вами пооткровенничаю: и мне не спится. И коль уж такое совпадение, и коль мы с вами такие ненормальные люди, приезжайте-ка прямо сейчас, а?
– Хорошо, – обрадованно сказал Дзержинский, – выезжаю немедленно.
– Впрочем, гляньте-ка в окно. Видите?
– Вижу, – ответил Дзержинский. – Гроза возвращается.
– И не ослабла, напротив, кажется, стала еще злей.
– Владимир Ильич, а помните: «Будет буря, мы поспорим…» Это же ваше любимое…
– Э, батенька, вы снова бьете меня моим же оружием? Тогда сдаюсь. Жду.
Дзержинский повесил трубку, бережно сложил газеты, убрал их на прежнее место и вызвал машину.
Спустя пять минут автомобиль с выключенными фарами вырвался к Лубянской площади. Молнии озаряли мчавшуюся по безлюдным улицам машину.
Автомобиль миновал Манеж и остановился у Троицких ворот. Дождь ручьями стекал с высокой стены.
– Кто едет? – спросил часовой в мокром капюшоне, плотно надвинутом на голову.
– Дзержинский, – сказал Феликс Эдмундович, протягивая пропуск.
Часовой взял под козырек. Машина въехала в Кремль.
Казалось, все молнии, что теперь беспрестанно, будто одна от другой, рождались в небе, облюбовали себе мишенью кремлевский холм. Земля вздрагивала от раскатов грома.
Дзержинский вышел из машины и, не закрываясь рукой от ливня, остановился, взглянул на окна третьего этажа того здания, в котором размещался Совнарком.
В одном окне горел свет. И оно, это окно, так отчетливо, смело и ясно смотрело в мир, что даже огненное пекло молний не могло совладать с этим светом.
Поднимаясь наверх, в кабинет Ленина, Дзержинский дважды останавливался на неширокой лестнице с крутыми ступенями: не потому, что утомился (выносливости ему было не занимать), а потому, что его мучил кашель. В горле предательски першило, в легких, вдохнувших на улице сырой воздух, покалывало, и Дзержинский, останавливаясь, старался откашляться. Он знал, что если будет кашлять во время встречи с Ильичей, Ильич неизбежно потребует, чтобы он, Дзержинский, немедленно занялся лечением. Дзержинский же вовсе не хотел к тем многочисленным заботам, которые лежали на плечах Ленина, добавить еще и заботу о своем здоровье, И потому он плотно зажимал рот, чтобы звуки сухого, стреляющего кашля не донеслись до кабинета, в котором его ждал Ленин.
Так он и вошел в кабинет – с крепко стиснутыми губами, распрямив слегка сгорбленную спину, подтянутый и бодрый, всем своим видом показывая, что он совершенно здоров.
Владимир Ильич встал из-за стола и стремительно сделал навстречу Дзержинскому те несколько шагов, которые позволял сделать его небольшой кабинет. Чуть раскосые, с веселым оптимистичным прищуром глаза Ленина осветились радостью и доверием, а ударившая в окна вспышка подчеркнула именно такое выражение его взгляда. И это так светло отозвалось в сердце Дзержинского, что он улыбнулся. Это была, пожалуй, первая улыбка на его лице за целые сутки.
– Без плаща… Да вы промокли, – укоризненно, с теми интонациями, которые обычно бывают свойственны отцу в разговоре с сыном, сказал Ленин, притронувшись ладонью к гимнастерке Дзержинского.
– Не беда, – отозвался Дзержинский, крепко пожимая руку Ленину, но его слова тут же заглушил трескучий, как взрыв снаряда, гром.
Ленин переждал, пока многоголосое эхо грома откатится от окон и стихнет. Он не сводил испытующих глаз с Дзержинского, словно желая уличить его в безвинной ребячьей хитрости.
– Не приняли ли вы май за июль, уважаемый, грозный и ничегошеньки о себе не думающий председатель? Вот, извольте взглянуть на календарь. – И, видя, что Дзержинский собирается что-то сказать в свое оправдание, быстро, с оттенком непререкаемости добавил: – Простуда вам, дорогой Феликс Эдмундович, абсолютнейше противопоказана.
– Владимир Ильич, – взмолился Дзержинский, – сколько разговоров о моем здоровье, честное слово, есть дела поважнее!
– А кашель там, на лестнице? У меня хороший слух, милейший Феликс Эдмундович. И да будет вам известно… Нет, нет, извольте выслушать до конца, – не давая себя перебивать, стремительно заговорил он, – да будет вам известно, раз и навсегда, что ваше здоровье – это не только ваша личная собственность, – это прежде всего собственность партии.
– Согласен, Владимир Ильич, но ради бога не беспокойтесь, я чувствую себя великолепно, – сказал Дзержинский, усаживаясь в кресло.
Ленин сел вслед за Дзержинским, но не на тот стул, на котором обычно сидел, а в кресло у приставного столика. Он оперся щекой о ладонь и, пристально глядя на нахмуренного, сосредоточенного Дзержинского, неожиданно забросал его веселыми вопросами.
– Что, не по нраву мои нотации? Жалеете уже, что напросились на встречу?
Дзержинский, понимая, что Ленин говорит все это с легкой иронией, адресованной самому себе, ответил кивком: мол, согласен с такими предположениями, ибо они не более чем шутка.
Ленин посмотрел в окно. Молнии с прежним неистовством устремились к спящей еще земле.
– Как все это символично, – задумчиво сказал Ленин, оборачиваясь к Дзержинскому. – И знаете, такие совпадения бывают разве только в театре, но что поделаешь: история тоже любит разыгрывать и свои драмы, и свои комедии. Представьте, нынешняя гроза, невероятно упорная и затяжная, совпала с грозой, да, да, в самом буквальном смысле, с грозой в атмосфере нашей общественно-политической жизни.
Ленин приблизился к большой карге, висевшей на стене. Подошел и Дзержинский.
– За последнее время, Феликс Эдмундович, политическая атмосфера тоже сгустилась. Высадка японцев, мятеж чехословаков. Не сегодня-завтра можно ожидать, что англо-французы потребуют: либо воюйте с Германией, либо…
– Они очень любят всевозможные ультиматумы, – сказал Дзержинский. – И вряд ли нам стоит реагировать на подобные угрозы.
– Но учитывать надо, – сказал Ленин. – Конечно, если ультиматум такого рода они все же предъявят, мы ответим отказом, ибо легче справиться с японским продвижением на Дальнем Востоке, чем с нашествием германцев на Питер, Москву и на большую часть Европейской России.
– Значит, во внешней политике по-прежнему следует придерживаться осторожного курса?
– Да, – твердо и убежденно ответил Ленин, – общим лозунгом внешней политики остается: лавировать, выжидать, продолжая изо всех сил нашу военную подготовку. Да, я заранее предвижу, – все более горячась, вновь заговорил Ленин, будто обращался к невидимым противникам, – я заранее предвижу, какие вопли, какие потоки гнусной клеветы обрушатся на нас за то, что мы идем своим, единственно верным путем. Левые эсеры по-прежнему вопят: «К оружию!», требуя воевать с немцами. Они вкупе с левыми коммунистами готовы идти на утрату Советской власти ради своей авантюры. Но их крики – верх тупоумия и самой жалкой, презренной псевдореволюционной фразы.
Ленин продолжал характеризовать обстановку, а Дзержинский мысленно как бы переплавлял каждое ленинское слово в те практические действия, которые предстояло осуществить чекистам не только в ближайшем будущем, но и сегодня, немедленно, тотчас же после беседы с Ильичей. Сложной, добела накаленной обстановкой незамедлительно воспользуется контрреволюционная свора.
Дзержинский с острым чувством тревоги подумал о том, что сейчас, когда фронт борьбы стремительно расширяется, особенно даст о себе знать нехватка работников в ВЧК. Людей буквально наперечет, они сутками не смыкают глаз, выполняя опаснейшие задания. Люди, конечно, замечательные. Вот хотя бы Ян Вуйкис… Задумчивый, немногословный латыш, человек с завидной волей, который два часа назад докладывал о ходе выполнения оперативного задания…
– А здесь, – продолжал Ленин, обводя на карте границу Германии, – здесь все больше распоясывается и берет верх военная партия. Она привыкла делать ставку на силу меча. И кто, скажите, кто может гарантировать, что завтра немцы не пойдут в общее наступление на Россию? Мы по-прежнему на волосок от войны.
– Немцы, – сказал Дзержинский, – душат Польшу, топчут своими сапогами Украину. Германские штыки ободрили тамошнюю контрреволюцию.
– Вот видите, – Ленин теперь уже смотрел не на карту, а в лицо Дзержинскому, – сколько у вас прибавилось забот, дорогой Феликс Эдмундович.
– Удел солдат, стоящих на посту, – пожал плечами Дзержинский. – Разве до отдыха, Владимир Ильич, когда нужно спасать наш дом?
– Плюс ко всему – продовольственная разруха, – добавил Ленин. – У меня была делегация питерских рабочих. Они куют оружие для Красной Армии, делая это в адски трудных условиях. Я сказал им, Феликс Эдмундович, что правительство готовит декреты о борьбе с голодом, и вручил им копии этих декретов. Я надеюсь, что и ВЧК докажет свое умение громить спекулянтов, мародеров и всех, кто пытается задушить Республику костлявой рукой голода.
– ВЧК сделает все возможное, – сказал Дзержинский. – И не посмотрит на тех, кто на каждом перекрестке вопит о нашей беспощадности. Особенно стараются левые эсеры…
– Знаете, Феликс Эдмундович, – как бы продолжил его мысль Ленин, – я как-то вообразил, что если бы составить кривую, показывающую месяц за месяцем, на чью сторону становилась партия левых эсеров начиная с февраля семнадцатого – на сторону пролетариата или на сторону буржуазии, если бы эту кривую провести за год, то что бы, вы думаете, получилось?
– Вероятно, нечто весьма неприглядное.
– Больше того, получилась бы кривая, отображающая состояние человека, которого постоянно лихорадит!
– Воистину, – добавил Дзержинский, – такие постоянные и непрерывные колебания, как эта партия, едва ли какая-либо другая в истории революции проделывала. Хотя немало левых эсеров хорошо показали себя в революции, проявляли инициативу, энергию.
– Да, но в целом картина незавидная. И поверьте мне, Феликс Эдмундович, что левые эсеры еще преподнесут нам нечто такое…
Дзержинский промолчал. Он сразу же подумал о том, что и у него, в аппарате ВЧК, работает немало левых эсеров. И с этим приходилось мириться. Правда, члены коллегии Лацис и Петерс несколько раз приходили к нему, Дзержинскому, и с возмущением говорили, что с левыми эсерами просто нет никакой возможности работать: они постоянно подрывают единство при разрешении сложных вопросов и часто возражают против крутых мер, применяемых к явным контрреволюционерам. Дошло до того, что Петерс и Лацис поставили вопрос ребром: или мы, или эсеры. Пришлось говорить с Яковом Михайловичем Свердловым. Яков Михайлович посоветовал тогда подождать до съезда Советов: «Если левые эсеры останутся в правительстве – придется оставить их и в ВЧК, если уйдут – прогоним их и из ВЧК…» На том и порешили…
– А наша власть, вы согласны, Феликс Эдмундович, непомерно мягкая, сплошь и рядом больше походит на кисель, чем на железо.
– Абсолютно верно, – подтвердил Дзержинский. – Это на руку контрреволюции. Возьмите того же Савинкова. Он побывал на Дону, у Алексеева… Мы же прекрасно знаем Савинкова – герой авантюры. Он непременно попытается стать организатором реакционных сил России.
– Очень верное предположение, – сказал Ленин. – Вы, правы, Савинков – враг опаснейший, по-своему талантливый. Очень важно его упредить. И тут никаких проволочек. Решительные, прямо-таки драконовские меры. И величайшая осторожность.
– Понятно, Владимир Ильич. Колебания с нашей стороны были бы просто преступны. Вспомните хотя бы разоружение анархистов. Сколько сомнений и опасений было по этому поводу у некоторых весьма ответственных московских товарищей. И сколько вреда успела из-за этого принести пресловутая черная гвардия.
– Ничего, мы пойдем своим путем, – твердо сказал Ленин. – Разве мы имеем право забывать хотя бы на минуту, что буржуазия и мелкобуржуазная стихия борется против Советской власти двояко: приемами Савинковых, Корниловых – заговорами и восстаниями, а с другой стороны – используя всякий элемент разложения, всякую слабость для подкупа, для усиления распущенности, хаоса.
– Да, это так, Владимир Ильич.
– И чем ближе мы будем подходить к полному военному подавлению буржуазии, тем опаснее будет становиться для нас стихия мелкобуржуазной анархичности.
– Я убежден, – сказал Дзержинский, – что Савинков как раз и старается использовать эту стихию. В мутной воде легче рыбку ловить.
– Кстати, Савинков не так глуп, чтобы действовать в одиночку, – заметил Ленин. – И если заговор уже зреет, то следы его неизбежно приведут к порогам известных нам посольств.
– Спасибо, Владимир Ильич, мы это учтем.
Дзержинский сделал пометки в блокноте.
– Итак, Феликс Эдмундович, против буржуазии, поднявшей голову, – борьба самая энергичная и непримиримая. Во имя защиты революции.
Ленин неожиданно привстал и с удивлением посмотрел в окно.
– Смотрите, да никак уже светает! – воскликнул он. – Ну и засиделись же мы!
– Ради такой беседы стоило пожертвовать ночью, – заметил Дзержинский.
– В самом деле? – прищурился Ленин. – А вообще-то мы тут с вами набросали целый очерк о текущем моменте.
– И о задачах ВЧК в этот момент, – добавил Дзержинский.
– Ну, вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Ленин. – А теперь пора и по домам. Новый рабочий день начинается.
– Пожалуй, пора.
– Вам позавидуешь, – улыбаясь, сказал Ленин, – вы к себе, на Лубянку. И никакого тебе домашнего контроля. А мне, представьте, надо на цыпочках пройти, чтобы Надюшу не разбудить. Она, знаете, – Ленин сказал это неожиданно тепло и мягко, – часто прибаливает, и не хочется беспокоить ее лишний раз. – Ленин вдруг оживился: – А знаете, давайте-ка вдвоем, Феликс Эдмундович, кофейку отведаем. Преотличнейший кофеек – жареные желуди и немного ячменных зерен. Представляете – лесом пахнет и созревшим колосом. Не верите? Соглашайтесь, помолодеете от такого напитка.
– Спасибо, Владимир Ильич, но я уже и так запаздываю – у меня в шесть утра деловая встреча.
– Ну что с вами поделаешь, – огорченно сказал Ленин, – придется пить кофе одному.
Ленин проводил Дзержинского до двери и вдруг остановился. Дзержинский понял, что Ленин собирается сказать ему что-то очень важное и потому, хотя и держался за ручку двери, не открыл ее, а обернулся к Ильичу.
Лицо Ленина было усталым, более того, изможденным, но – поразительно! – глаза его излучали задор, смотрели с вызовом темпераментного, закаленного бойца.
И Дзержинский подумал, что хотя и прежде были такие моменты, когда ему доводилось видеть Ленина и усталым, и гневным, и даже грустным, – все равно, и сквозь усталость, и борясь с гневом, и преодолевая грусть, неудержимо и победно светилось во всем его облике, и особенно в глазах, радостное, счастливое, безбрежное ощущение жизни и борьбы. И это было естественным состоянием человека, ум и душа которого полны поистине беспредельной, ошеломляющей и всепокоряющей веры в правоту тех идеалов, которым он посвятил свою жизнь.
– Архитяжкое время, – сказал Ленин. – Мучительная, трудная, адская, изнурительнейшая работа… – Посмотрел Дзержинскому прямо в глаза и добавил: – И все же – это счастье, дорогой Феликс Эдмундович. Да, да, мы имеем право гордиться и считать себя счастливыми. Мы строим новую жизнь. И знаете, нет сомнения, что, проходя через тяжелые испытания, революция все же вступает в полосу новых, незаметных, не бросающихся в глаза побед. Честное слово, не менее важных, чем блестящие победы эпохи октябрьских баррикад…
Ленин произнес все это негромко, доверительно, словно посвящая Дзержинского в самое сокровенное своей души. Воодушевленный словами Ленина, каждой клеточкой своего разума сознавая их гордое и прекрасное значение, Дзержинский проникновенно, тихо сказал:
– Если бы человечеству не светила звезда социализма, не стоило бы и жить…
Они с минуту постояли молча, пожимая руки друг другу. Стекла окон все еще позванивали от раскатов грома, стучал, не переставая, дождь, а они стояли в трепетном блеске молний, словно мысленно говоря сейчас все то, что не успели или не решились произнести вслух. Потом Ленин открыл дверь, негромко сказал:
– Сейчас, как никогда, Феликс Эдмундович, нужны щит и меч нашей ЧК. И прошу, очень прошу, – в голосе Ленина снова зазвучали отеческие нотки, – берегите себя, Феликс…
