Текст книги "Трагедия господина Морна"

Автор книги: Владимир Набоков

МИДИЯ:

 
Шут!..
 

Занавес

АКТ II

Комната Тременса. Тременс в той же позе, как в I сцене I акта. У стола сидит Ганус, рассыпает карты.

ТРЕМЕНС:

 
Блаженство пустоты… Небытие…
Так буду повторять тебе, покамест
дрожащими руками не сожмешь
взрывающейся головы; покамест
твоей души не оглушу громами
моей опустошительной мечты!..
Терзаюсь я бездействием; но знаю:
моя глухая воля – как вода,
что, каплею за каплею спадая
на темя осужденного, рождает
безумие, протачивая череп
и проедая разум; как вода,
что, каплею за каплею сквозь камень
просачиваясь в огненные недра
земные, вызывает изверженье
вулкана – сумасшествие земли…
Небытие… Я, сумрак возлюбивший,
сам должен жить и жизнью быть язвимым,
чтоб людям дать усладу вечной смерти —
но стойкая душа моя не стонет,
распятая на костяном кресте
скелета человечьего, – на черной,
на громовой Голгофе бытия…
Ты бледен, Ганус… Перестань же карты
раскладывать, ерошить волос буйный,
в лицо часам заглядывать… Чего же
бояться?
 

ГАНУС:

 
Замолчи, прошу тебя!
Без четверти… Невыносимо! Стрелки,
как сгорбленные, идут; как вдовица
и сирота за катафалком…
 

ТРЕМЕНС:

 
Элла!
Лекарство!..
 

ГАНУС:

 
Тременс… нет… пускай не входит!..
О, Господи…
 

ЭЛЛА:

(лениво входит, волоча шаль)

 
Тут холодно… Не знаю,
верны ли…
 

(Смотрит на стенные часы.)

ТРЕМЕНС:

 
А тебе-то что?
 

ЭЛЛА:

 
Так. Странно:
камин горит, а холодно…
 

ТРЕМЕНС:

 
Мой холод,
мой холод, Элла! Зябну я от жизни,
но подожди – я скоро распущу
такой огонь…
 

ГАНУС:

 
Невыносимо!.. Элла,
вы склянками звените… ради Бога,
не надо… Что хотел сказать я? Да:
вы мне намедни обещали дать{12}
конверт и марку…
 

ТРЕМЕНС:

 
…С человеком в маске…
 

ЭЛЛА:

 
Я принесу… Тут холодно… Быть может,
мне кажется… Сегодня все зеваю…
 

(Уходит.)

ГАНУС:

 
Ты что сказал?
 

ТРЕМЕНС:

 
Я говорю: на марке
изображен наш добрый…
 

ГАНУС:

 
Тременс, Тременс,
о, если бы ты знал!.. Не то. Послушай,
нарочно Эллу я просил… Ты должен
услать ее, куда-нибудь, на час…
Они сейчас придут: решили в десять,
ведь сам ты проверял картель{13}… Прошу,
дай порученье ей…
 

ТРЕМЕНС:

 
Напротив, Ганус.
Пусть учится. Пусть видит страх и смелость.
Смерть – зрелище, достойное богов.
 

ГАНУС:

 
Ты – изверг, Тременс! Как же я могу
под взглядом детских глаз ее… О, Тременс,
прошу тебя!..
 

ТРЕМЕНС:

 
Довольно. Это входит
в мой замысел. Сегодня открываю
мой небывалый праздник. Твой противник —
как бишь его? – забыл я…
 

ГАНУС:

 
Тременс! Друг мой!
Осталось шесть минут! Я умоляю!
Они сейчас придут… Ведь Эллы… жалко!
 

ТРЕМЕНС:

 
…противник твой – какой-нибудь летучий,
блестящий шелопай; но если смерть
он вытянет за белое ушко
из кулака, – доволен буду: меньше
одной душой на этом свете… Спать
как хочется…
 

ГАНУС:

 
Пять, пять минут осталось!..
 

ТРЕМЕНС:

 
Да: это час, когда я спать ложусь…
 

Возвращается Элла.

ЭЛЛА:

 
Берите, вот. Насилу отыскала…
Мое лицо плывет из полутьмы
навстречу мне, как смутная медуза,
а зеркало – как черная вода…
А волосы устало растрепались…
А я – невеста. Я – невеста… Ганус,
вы рады за меня?..
 

ГАНУС:

 
Не знаю… Да,
конечно, – рад…
 

ЭЛЛА:

 
Ведь он – поэт, он – гений,
не то что вы…
 

ГАНУС:

 
Да, Элла…
Так… так… сейчас пробьют… пробьют мне душу…
Э, все равно!..
 

ЭЛЛА:

 
Мне можно вас спросить —
вы ничего мне, Ганус, не сказали, —
что было там, когда ушли мы? Ганус!
Ну, вот – молчит… Ужели на меня
вы сердитесь? Ведь, право, я не знала,
что маскарад наш маленький не выйдет…
Как мне помочь? Быть может, есть слова
цветут они в тени высоких песен, —
я их найду. Какой надутый, глупый,
кусает губы, знать меня не хочет…
Я все пойму… Взгляните же… Со мною
грешно молчать. Как мне еще просить?
 

ГАНУС:

 
Что, Элла, что вам нужно от меня?
Вам говорить угодно? О, давайте,
давайте говорить! О чем хотите!
О женщинах неверных, о поэтах,
о духах, о потерянных очках
слепой кишки, о моде, о планетах, —
шептаться, хохотать, наперебой
болтать, болтать – без умолку! Ну, что же?
Я веселюсь!.. О, Господи…
 

ЭЛЛА:

 
Не надо
Мне больно… Вы не можете понять.
Не надо… А! Бьет десять…
 

ГАНУС:

 
Элла – вот —
я вам скажу… я попросить вас должен…
послушайте…
 

ЭЛЛА:

 
Какая карта? Чет?
 

ГАНУС:

 
Чет – все равно… Послушайте…
 

ЭЛЛА:

 
Восьмерка.
Я загадала. В десять ждет Клиян.
Когда пойду – все кончено. Мне вышло —
остаться…
 

ГАНУС:

 
Нет – идите! ах, идите!
Так суждено! Поверьте мне!.. Я знаю —
любовь не ждет!..
 

ЭЛЛА:

 
Безвольная истома
и холодок… Любовь ли это? Впрочем,
я поступлю, как скажете…
 

ГАНУС:

 
Идите,
скорей, скорей! – пока он не проснулся…
 

ЭЛЛА:

 
Нет, почему же, он позволит мне…
Отец, проснись. Я ухожу.
 

ТРЕМЕНС:

 
Ох… тяжко…
Куда же ты так поздно? Нет, останься,
ты мне нужна.
 

ЭЛЛА:

(к Ганусу)

 
Остаться?
 

ГАНУС:

(тихо)

 
Нет, нет, нет…
я умоляю, умоляю!..
 

ЭЛЛА:

 
Вы…
вы… жалкий.
 

(Уходит, накинув меховой плащ.)

ТРЕМЕНС:

 
Элла! Стой! А ну ее…
 

ГАНУС:

 
Ушла, ушла… Дверь ухнула внизу
стеклянным громом… Ах, теперь мне легче…
 

(Пауза.)

 
Одиннадцатый час… Не понимаю…
 

ТРЕМЕНС:

 
Опаздывать – дуэльный этикет.
А может быть, он струсил.
 

ГАНУС:

 
И другое
есть правило: не оскорблять чужого
противника…
 

ТРЕМЕНС:

 
А я скажу тебе
вот так: душа должна бояться смерти,
как девушка любви боится. Ганус,
что чувствуешь?
 

ГАНУС:

 
Огонь и холод мести,
и пристально гляжу в глаза кошачьи
стального страха: знает укротитель,
что только отвернется, – вспрыснет зверь{14}.
Но, кроме страха, есть другое чувство,
угрюмо стерегущее меня…
 

ТРЕМЕНС:

(зевает)

 
Проклятая дремота…
 

ГАНУС:

 
Чувство это
страшней всего… Вот, Тременс, – деловое —
пошлешь по почте; вот – письмо к жене —
сам передашь… О, как ударит в нёбо,
о, как ударит!.. Смирно…
 

ТРЕМЕНС:

 
Так. А марку
ты рассмотрел? Под пальцами всегда
я чувствую тугое горло это…
Ты помоги мне, Ганус, если смерть
тебя минует… Помоги… Отыщем
неистовых наемников… Проникнем
в глухой дворец…
 

ГАНУС:

 
Не отвлекай меня
безумным и дремотным бормотаньем.
Мне, Тременс, очень трудно…
 

ТРЕМЕНС:

 
Сон всегдашний…
Сон сладостный… Слипаются ресницы.
Разбудишь…
 

ГАНУС:

 
Спит. Спит… Пламенный слепец!
Открыть тебе? Открыть?.. О, как они
опаздывают! Это ожиданье
меня погубит… Господи!.. Открыть?
Так просто все: не встреча, не дуэль,
а западня… один короткий выстрел…
сам Тременс это сделает, не я,
и скажет сам, что ставлю выше чести
холодный долг мятежника, и станет
благодарить… Прочь, прочь, соблазн дрожащий!
Один ответ, один ответ тебе, —
презрительный ответ: неблагородно.
А вот – идут… О, этот смех беспечный
за дверью… Тременс! Просыпайся! Время!
 

ТРЕМЕНС:

 
Что? А? Пришли? Кто это там смеется?
Знакомый перелив…
 

Входят Морн и Эдмин.

ЭДМИН:

 
Позвольте вам
представить господина Морна.
 

ТРЕМЕНС:

 
Счастлив
вам услужить. Мы с вами не встречались?
 

МОРН:

(смеется)

 
Не помню.
 

ТРЕМЕНС:

 
Мне спросонья показалось…
но это все равно… А где посредник?
Тот старичок воздушный – Эллин крестный
как звать его… вот память!
 

ЭДМИН:

 
Дандилио
сейчас придет. Он ничего не знает.
Так лучше.
 

ТРЕМЕНС:

 
Да: судьба слепая. Шутка
не новая. Дрема долит{15}. Простите,
я нездоров…
 

Две группы: направо, у камина, Тременс и Ганус; налево – в более темной части комнаты – Морн и Эдмин.

ГАНУС:

 
Ждать… Снова ждать… Слабею,
не вынесу…
 

ТРЕМЕНС:

 
Эх, Ганус, бедный Ганус!
Ты – зеркало томления, дохнуть бы
теплом в тебя, чтоб замутить стекло.
Вот, например: какой-то тенью теплой
соперник твой окутан. На картины
мои глядит, посвистывает тихо…
Не вижу я, но, кажется, спокойно
его лицо…
 

МОРН:

(к Эдмину)

 
Смотри: зеленый луг,
а там, за ним, чернеет маслянисто
еловый бор, – и золотом косым
пронизаны два облака… а время
уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй,
церковный звон… толчется мошкара…
Уйти бы – а? – туда, в картину эту{16},
в задумчивые краски травяные,
воздушные…
 

ЭДМИН:

 
Спокойствие твое —
залог бессмертья. Ты прекрасен.
 

МОРН:

 
Знаешь,
забавно мне: ведь я уж здесь бывал.
Забавно мне, все хочется смеяться…
Противник мой несчастный мне не смеет
в глаза глядеть… Напрасно, повторяю,
ты рассказал ему…
 

ЭДМИН:

 
Но я полмира
хотел спасти!..
 

ТРЕМЕНС:

(с кресел)

 
Какая там картина
вам нравится? Не вижу я… Березы
над заводью?
 

МОРН:

 
Нет, – вечер, луг зеленый…
Кто написал?
 

ТРЕМЕНС:

 
Он умер. Кость осталась
холодная. На ней распято что-то —
лохмотье, дух{17}… О, право, я не знаю,
зачем храню картины эти. Бросьте,
не нужно их смотреть!
 

ГАНУС:

 
А! В дверь стучат!
Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,
не смейся надо мной!..
 

ТРЕМЕНС:

(слуге)

 
Поставь сюда.
На, выпей, Ганус.
 

ГАНУС:

 
Не хочу.
 

ТРЕМЕНС:

 
Как знаешь.
Не откажитесь, судари мои,
прошу.
 

МОРН:

 
Спасибо. Но скажите, Тременс,
с каких же пор писать вы перестали?
 

ТРЕМЕНС:

 
С тех пор, как овдовел.
 

МОРН:

 
И вас теперь
не тянет вновь просунуть палец в пройму
палитры?
 

ТРЕМЕНС:

 
Слушайте, мы собрались,
чтоб смерть решать, – вопрос отменно важный;
не к месту здесь цветные разговоры.
Поговорим о смерти. Вы смеетесь?
Тем лучше; но поговорим о смерти.
Что – упоенье смерти? Это – боль,
как молния. Душа подобна зубу,
и душу Бог выкручивает – хрясь! —
и кончено… Что дальше? Тошнота
немыслимая и потом – зиянье,
спирали сумасшествия – и чувство
кружащегося живчика, – и тьма,
тьма, – гробовая бархатная бездна,
а в бездне…
 

ЭДМИН:

 
Перестаньте! Это хуже,
чем о плохой картине рассуждать!
Вот. Наконец-то.
 

Слуга вводит Дандилио.

ДАНДИЛИО:

 
Добрый вечер! Ух,
как жарко тут! А мы давненько, Тременс,
не виделись – отшельником живете.
Я изумлен был вашим приглашеньем:
мудрец-де приглашает мотылька.
Для Эллы – вот – коробка глянцевитых
засахаренных слив – она их любит.
Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите
бледны, как ландыш… Ба! Неужто – Ганус?
Ведь мы знакомы были. Это – тайна,
не правда ли, что вы к нам воротились?
Когда вечор мы с вами… как узнал я?
Да по клейму, по синей цифре – тут —
повыше кисти: заломили руки,
и цифра обнажилась. Я приметил
и, помнится, сказал, что в Дездемоне…
 

ТРЕМЕНС:

 
Вот вам вино, печенья… Скоро Элла
вернется… Видите, живу я тихо,
но весело. И мне налейте. Кстати,
тут вышел спор: вот эти господа
решить хотят, кому из них платить
за ужин… в честь одной плясуньи модной.
Вот если б вы…
 

ДАНДИЛИО:

 
Конечно! Заплачу
с охотою!
 

ТРЕМЕНС:

 
Нет, нет, не то… Сожмите
платок и выпустите два конца, —
один с узлом…
 

МОРН:

 
…невидимым, конечно.
Ведь он дитя, – все объясняй ему!
Вы помните, беспечный одуванчик,
я ночью раз на уличный фонарь
вас посадил: просвечивал седой
ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый
старались нахлобучить на луну
и чмокали так радостно…
 

ДАНДИЛИО:

 
И после
в цилиндре пахло молоком. Шутник,
прощаю вам!
 

ГАНУС:

 
Скорей же… вас просили…
ведь надо кончить…
 

ДАНДИЛИО:

 
Полно, полно, друже,
терпенье… Вот платок мой. Не платок,
а знамя разноцветное. Простите.
Спиною стану к обществу… Готово!
 

ТРЕМЕНС:

 
Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,
тяни…
 

ГАНУС:

 
Пустой!
 

МОРН:

 
Вам, как всегда, везет…
 

ГАНУС:

 
Я не могу… что сделал я!.. не надо…
 

ТРЕМЕНС:

 
Сжал голову, бормочет… Ведь не ты —
он проиграл!
 

ДАНДИЛИО:

 
Позвольте, что такое…
ошибся я… узла и вовсе нет,
не завязал, смотрите, вот так чудо!
 

ЭДМИН:

 
Судьба, судьба, судьба решила так!..
Послушайтесь судьбы! Так и выходит!
Прошу вас – я прошу вас – помиритесь!
Все хорошо!..
 

ДАНДИЛИО:

(нюхает <табак>)

 
…И я плачу за ужин.
 

ТРЕМЕНС:

 
Знаток картин волнуется… Довольно
с судьбой шутить: давай сюда платок!
 

ДАНДИЛИО:

 
Как так – давай? Он нужен мне – чихаю,
он в табаке, он сыроват; к тому же
простужен я.
 

ТРЕМЕНС:

 
Э, проще мы устроим!
Вот – с картами…
 

ГАНУС:

(бормочет)

 
Я не могу…
 

ТРЕМЕНС:

 
Скорей,
какая масть?
 

МОРН:

 
Ну что же, я люблю
цвет алый – жизнь, и розы, и рассветы..
 

ТРЕМЕНС:

 
Показываю! Ганус, стой! вот глупый —
бух в обморок!..
 

ДАНДИЛИО:

 
Держите, ух, тяжелый!
Держите, Тременс, – кости у меня
стеклянные. А, вот – очнулся.
 

ГАНУС:

 
Боже,
прости меня…
 

ДАНДИЛИО:

 
Пойдем, пойдем… приляжем…
 

(Уводит его в спальню.)

МОРН:

 
Он рокового повторенья счастья
не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.
 

(К Эдмину.)

 
Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять
отчетливее черный силуэт
моей судьбы? Отчаянье подчас —
тончайший живописец… Я готов.
Где пистолет?
 

ТРЕМЕНС:

 
Пожалуйста, не здесь.
Я не люблю, чтоб в доме у меня
сорили.
 

МОРН:

 
Да, вы правы. Спите крепко,
почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел
звучнее в нем расплещется, и завтра
заря взойдет без моего участья{18}.
Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать
у Цезаря.
 

Морн и Эдмин, первый поддерживая второго, уходят.

ТРЕМЕНС:

(один)

 
Спасибо… Мой озноб
текучею сменился теплотою…
Как хороши – предсмертная усмешка
и отсвет гибели в глазах! Бодрится,
играет он… До самого актера
мне дела нет, но – странно – вот опять
сдается мне, что слышу голос этот
не в первый раз: так – вспомнится напев,
а слов к нему не вспомнишь; может статься
их вовсе нет; одно движенье мысли —
и сам напев растаял… Я доволен
сегодняшним разнообразным действом,
личинами неведомого. Так!
Доволен я – и ощущаю в жилах
живую томность, оттепель, капели…
Так! Вылезай, бубновая пятерка,
из рукава! Не знаю, как случилось,
но, жалости мгновенной повинуясь,
я подменил ту карту, что схватил —
малиновые ромбы – той, другой,
что показал. Раз-два! Восьмерка треф! —
пожалуйте! – и выглянула смерть
из траурного клевера на Морна!
Пока глупцы о розах говорят —
мазком ладони, перелетом пальцев
так быстрая свершается судьба.
Но никогда мой Ганус не узнает,
что я схитрил, что выпала ему,
счастливцу, смерть…
Из спальни возвращается Дандилио.
 

ДАНДИЛИО:

 
Ушли? А вот проститься
со мной забыли… Эта табакерка —
старинная… Три века табаку
не нюхали: теперь опять он в моде.
Желаете?
 

ТРЕМЕНС:

 
Что с Ганусом? Припадок?
 

ДАНДИЛИО:

 
Так, пустяки. Приник к постели, что-то
бормочет и выбрасывает руки,
как будто ловит за края одежд
невидимых прохожих.
 

ТРЕМЕНС:

 
Пусть, – полезно.
Научится.
 

ДАНДИЛИО:

 
Да, всякое зерно
годится в житницу души, вы правы…
 

ТРЕМЕНС:

 
Я разумел иначе… А, шаги
моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю,
куда она ходила…
 

Входит Элла.

ЭЛЛА:

 
Дандилио!
 

ДАНДИЛИО:

 
Что, милая, что, легкая моя?..
 

ЭЛЛА:

 
Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…
О, Господи… Не трогайте! Оставьте…
Я – липкая… Я вся холодной болью
пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,
чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,
а не блаженство! Гробовою крышкой
задели душу… прищемили… больно…
 

ТРЕМЕНС:

 
То – кровь моя. Пускай она поплачет.
 

ДАНДИЛИО:

 
Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…
Жемчужины и розы на щеках,
блеск, волосы, росистые от снегу…
Ты – глупая. Все хорошо. Играя,
ребенок поцарапался – и плачет.
Жизнь обежит, шумя летучим платьем,
все комнаты, как молодая мать,
падет перед ребенком на колени,
царапинку со смехом поцелует…
 

Занавес

АКТ III

Сцена I

Громадный кабинет. В высоких окнах – ночь звездная, но сцена в темноте. И осторожно входят две фигуры.

МОРН:

 
Итак – конец. Я буду ночевать
у Цезаря!.. Итак – конец, мой милый…
В последний раз, как два цареубийцы,
мы за полночь по тайным переходам
прокрались в мой дворец… Зажги свечу.
Воск потечет – ты вставь ее прямее.
Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой!
Теперь послушай. Я возможность смерти
предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых
и малахитовых глубинах спят
мои бумаги – договоры, планы,
черновики законов… и сухие
цветы… Ключи передаю тебе.
Передаю и это завещанье,
где сказано, что в приступе видений
слепительных и сладких я решил
склониться в смерть. Пускай мою корону, —
как мяч тугой, откинутый пинком, —
поймает и сожмет в охапку юный
племянник мой, пускай седые совы —
сенаторы, что пестуют его —
моей страной повластвуют бесшумно,
покамест на престоле – только мальчик,
болтающий ногами… А народ
не должен знать. Пускай моя карета,
блистая синим лаком и гербом,
по площади и через мост, как прежде,
проносится. Я призраком пребуду.
А подрастет наследник мой – хочу,
чтоб он открыл, как умер я: он сказку
начнет со сказки. Мантия моя,
расшитая пожарами, быть может,
ему придется впору… Ты, Эдмин,
советник мой, наперсник мой тишайший,
ты светлою своею тишиной
смягчай углы, прохладой окружай
движенья власти… Понял?
 

ЭДМИН:

 
Все исполню…
 

МОРН:

 
Еще одно: сегодня в час раздумья
ребяческий, но нужный мне указ
составил я – что всяк, кому удастся
бежать из ссылки, будет за отвагу
помилован…
 

ЭДМИН:

 
Исполню все. И если б
ты намекнул одним движеньем век,
чтоб я тебе в неведомую вечность
сопутствовал…
 

МОРН:

 
…Зажги и эти свечи.
Пусть зеркала виденьями, ветрами
наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я
в ту горницу, где вот четыре года
горит и дышит в бархатном гнезде
моя корона огненная; пусть
она сожмет брильянтового болью
мне голову, чтоб с головы скатиться,
когда я навзничь…
 

ЭДМИН:

 
…Государь мой, друг
бесценный мой!..
 

МОРН:

 
…Не выстрел, нет, не выстрел!
Взрыв музыки! как бы на миг открылась
дверь в небеса… А тут – какие струны
звук удлинят! Какую сказку людям
дарую!.. Знаешь, в темноте коленом
об кресло я ударился. Болит.
 

Уходит.

ЭДМИН:

(один)

 
О, я подобен воску!.. Не забудет
мне летопись вот этого бессилья…
Виновен я… Зачем не порываюсь
его спасти?.. Встань, встань, душа моя!
Нет, вязкая дремота… Я бы мог
мольбами, убежденьями, – я знаю,
такие есть, – остановить… И что же?
Как человек во снах не может двинуть
рукою, – я не в силах и продумать
то, что сейчас случится… Вот оно —
возмездие!.. Когда, однажды, в детстве,
мне запретили к пчельнику пойти,
я в помыслах на миг себе представил
смерть матери и то, как без надзора
ем светлый мед, – а мать свою любил я
до слез, до сердцебьенья… Вот оно —
возмездие. Теперь я к сладким сотам
опять прилип. Одно теперь я вижу,
одно горит мне в сумраке: поутру
весть об измене принесу! Как некий
преступник, отуманенный вином,
войду, скажу, – Мидия будет плакать…
И слов своих не слыша, и дрожа,
и лаской утешенья лицемерной
к ней прикасаясь незаметно, буду
ей лгать, дабы занять чужое место.
Да, лгать, рассказывать – о чем? – о мнимой
неверности того, перед которым
мы с нею – пыль! Когда б он жить остался,
я до конца молчал бы… Но теперь
мой бог уйдет… Один останусь, слабый
и жадный… Лучше смерть! О если бы
он приказал мне умереть!.. Гори,
безвольный воск… Дышите, зеркала,
пыланьем погребальным…
 

(Зажигает свечи. Их много.)

МОРН:

(входя обратно)

 
Вот корона.
Моя корона. Капли водопадов
на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра
ты созовешь сенат… объявишь… тайно…
Прощай же… мне пора… Перед глазами
столбы огня проносятся… Да, слушай —
последнее… пойдешь к Мидии, скажешь,
что Морн – король… нет, не король, не так.
Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь
уехал… нет, не знаю я! Ты лучше
сам что-нибудь придумай, – но не надо
про короля… И очень тихо скажешь,
и очень мягко, как умеешь… Что же
ты плачешь так? Не надо… Встань с колен,
встань… у тебя лопатки ходят, словно
у женщины… Не надо плакать, милый…
Поди… в другую комнату: когда
услышишь выстрел – возвращайся… Полно,
я умираю весело… прощай…
поди… постой! Ты помнишь, как однажды
мы из дворца во мраке пробирались,
и часовой пальнул в меня, и ворот
мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись…
Эдмин? Ушел… Один я, а кругом
пылающие свечи, зеркала
и ночь морозная… Светло и страшно…
Я с совестью наедине. Итак,
вот пистолет… старинный… шесть зарядов…
мне одного достаточно… Эй, кто там
над крышами? Ты, Боже? Так прости мне,
что люди не простят! Как лучше – стоя
иль сидя?.. Лучше – сидя. Живо. Только
не думать!.. Хлоп – входи, обойма! Дуло —
в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь
предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло
прохладно, словно лаковая трубка,
приставленная доктором: сопит
он, слушает… и лысина, и трубка
в лад с грудью поднимаются…
Нет, стой!
Так люди не стреляются… Ведь нужно
осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Шесть. Шесть шагов от кресла до окна.
Снег светится. Как вызвездило! Боже,
дай силы мне, дай силы мне, прошу —
дай силы мне… Вон спит моя столица,
вся в инее, вся в синей поволоке.
О, милая!.. Прощай, прости меня…
Я царствовал четыре года… создал
век счастия, век полнозвучья… Боже,
дай силы мне… Играючи, легко
я царствовал; являлся в черной маске
в звенящий зал к сановникам моим,
холодным, дряхлым… властно оживлял их —
и снова уходил, смеясь… смеясь…
А иногда, в заплатанных одеждах,
сидел я в кабаке и крякал вместе
с румяными хмельными кучерами:
пес под столом хвостом стучал, и девка
меня тащила за рукав, хоть нищим
я с виду был… Прошло четыре года,
и вот теперь, в мой лучезарный полдень,
я должен кинуть царство, должен прыгнуть
с престола в смерть – о, Господи, – за то,
что женщину пустую целовал
и глупого ударил супостата!
Ведь я бы мог его… О, совесть, совесть —
холодный ангел за спиною мысли:
мысль обернется – никого; но сзади
он встал опять… Довольно! Должен, должен
я умереть! О, если б можно было
не так, не так, а на виду у мира,
в горячем урагане боевом,
под гром копыт, на потном скакуне, —
чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем
и проскакать с разлету через небо
на райский двор, где слышен плеск воды,
и серафим скребет коня Святого
Георгия! Да, смерть тогда – восторг!..
А тут – один я… только пламя свеч —
тысячеокий соглядатай – смотрит
из подозрительных зеркал… Но должен
я умереть! Нет подвига – есть вечность
и человек… К чему корона эта?
Впилась в виски, проклятая! Долой!
Так… так… катись по темному ковру,
как колесо огня… Теперь – скорее!
Не думать! Разом – в ледяную воду!
Одно движенье: вогнутый курок
нажать… одно движенье… сколько раз
я нажимал дверные ручки, кнопки
звонков… А вот теперь… а вот теперь…
я не умею! Палец на курке
слабей червя… Что царство мне? Что доблесть?
Жить, только жить… О, Господи… Эдмин!
 

(Подходит к двери; как дитя, зовет.)

 
Эдмин!..
Тот входит. Морн стоит к нему спиною.
Я не могу…
 

(Пауза.)

 
Что ж ты стоишь,
что смотришь на меня! Иль, может быть,
ты думаешь, что я… Послушай, вот
я объясню… Эдмин… ты понимаешь…
люблю ее… люблю Мидию! Душу
и царство я готов отдать, чтоб только
не расставаться с нею!.. Друг мой, слушай,
ты не вини меня… ты не вини…
 

ЭДМИН:

 
Мой государь, я счастлив… Ты – герой…
Я не достоин даже…
 

МОРН:

 
Правда? Правда?..
Ну, вот… я рад… Любовь земная выше,
сильнее доблести небесной… Впрочем,
не любишь ты, Эдмин… понять не можешь,
что человек способен сжечь миры
за женщину… Так значит – решено.
Бегу отсюда… нет пути иного.
Ведь правда же – беспечностью я правил.
Беспечность – власть. Она ушла. О, как же
мне царствовать, когда лукавый сам
на бедной голове моей корону
расплавил?.. Скроюсь… Понимаешь,
я скроюсь, буду тихо доживать
свой странный век, под тайные напевы
воспоминаний царственных. Мидия
со мною будет… Что же ты молчишь?
Ведь я же прав? Мидия без меня
умрет. Ты знаешь.
 

ЭДМИН:

 
Государь мой, я
одно прошу: мучительная просьба,
преступная пред родиной… пускай!
Прошу тебя: возьми меня с собою…
 

МОРН:

 
О, как меня ты любишь, как ты любишь,
мой милый!.. Я не властен отказать
тебе… Я сам преступник… Слушай, помнишь,
как я вступил на царство, – вышел в маске
и в мантии на золотой балкон, —
был ветер, пахло почему-то морем,
и мантия сползала все, и сзади
ты поправлял… Но что же я… Скорей,
часы бегут… тут это завещанье…
Как изменить?.. Что делать нам? Как быть-то?
Я там пишу, что… Жги! Жги! Благо свечи
горят. Скорей! А я пока иначе
составлю… Как? Ум опустел. Пером
вожу, как по воде… Эдмин, не знаю.
Ты посоветуй – надо нам спешить,
к рассвету кончить… Что с тобой?
 

ЭДМИН:

 
Шаги…
Сюда идут… По галерее…
 

МОРН:

 
Живо!
Туши огни! В окно придется! Ах,
поторопись! Я не могу ни с кем
встречаться… Будь что будет… Что же взять-то?
да, пистолет… туши, туши… бумаги,
алмазы… так. Отпахивай! Скорее…
Плащ зацепился – стой! Готово! Прыгай!..
 

На сцене темнота. Старик в ливрее, сутулясь, входит со свечой в руке.

СТАРИК:

 
Никак возились тут… Горелым пахнет.
Стол не на месте… Эвона – корону
куды забросили. Тьфу… тьфу… Блести…
потру… Опять же и окошко настежь.
Не дело… Дай послушаю у двери.
(Сонно пересекает сцену и слушает.)
Спит сорванец… спит государь. Ведь пятый
часок, поди… Ох, Господи Исусе!
Вот так и ломит, так и ломит. Повар
совался с мазью, – говорит, попробуй,
помажь… Толкуй там… Очень нужно… Старость
не рожа на заборе… не замажешь…
 

(И, бормоча, уходит.)

Занавес